Страница:
— Я никак не могу внушить ему, что немного поменьше помады и немного побольше мыла всего лучше отвечало бы его настоящим потребностям, — сказал вполголоса Мориц.
Лейтенант Гюйон, припоминая подробности, рассказанные ему доктором Арди, с любопытством смотрел на этого лиценциата права, которого, конечно, незаслуженные несчастья заставили принять на себя обязанности слуги.
Аристомен Гаргариди был мужчина средних лет, худощавый, с глазами черными, как самые черные чернила. Его шевелюра, блестевшая от огромного количества помады, и дешевые кольца, украшавшие все его пальцы, возвещали, что
Несчастья не отняли гордость его и не могли уничтожить в нем любви к некоторому щегольству. Он был одет в сюртук, когда-то черный, но теперь зеленоватый и вытертый донельзя; изношенные сапоги очень неудовлетворительно прикрывали его ноги. Но, нисколько не смущаемый недостатками своего костюма, он шагнул вперед с видом собственного достоинства и сделал глубокий поклон сначала доктору Арди, потом лейтенанту Гюйону. Затем, обращаясь в сторону стола, он произнес торжественным голосом:
— Милостивая государыня и милостивые государи, не угодно ли будет вам занять места! Я уверен, что вы не осудите моего пилава!
— Я не сомневаюсь в вашем искусстве, — ласково сказала мадемуазель Кардик. — Вы можете оценить, господа, то умение, с каким наш добрый эконом выбрал подходящее к случаю национальное блюдо.
— Как бы ни было хорошо это блюдо само по себе, — добавил Мориц, — в конце концов и оно может надоесть. Пилав утром, пилав вечером и завтра тот же пилав… Если когда-нибудь мы возвратимся во Францию, Катрин, то, надеюсь, ты не предложишь мне рису иначе, как только в случае крайней необходимости.
— Хорошо, хорошо, — улыбаясь, сказал доктор. — Пилав превосходная вещь, не будем говорить о нем дурно! Увидите, как я за него примусь…
— Ах, честное слово, господин доктор, — вскричал Аристомен, не будучи более в силах молчать, — я вполне разделяю ваше мнение! Я многое испытал в жизни и ручаюсь, что нашлось бы много людей, которые с радостью согласились бы кушать пилав каждый день, а еще лучше — по нескольку раз в день!.. И особенно такой пилав…
С этими словами он ловким движением руки снял крышку с блюда и открыл таким образом целую груду риса с шафраном; среди риса виднелись куски дичи…
Аристомен с видом знатока втянул в себя аромат, исходивший от блюда, и с наслаждением причмокнул губами.
— Скажите мне, что может быть лучше этого!.. — проговорил он с чувством. — Даже у моего друга, князя Кракареско, — с которым, конечно, знакомы эти господа, — я никогда не видел ничего более вкусного на вид.
Доктор Арди, который забавлялся выходками лиценциата права, придал самое серьезное выражение лицу и сказал, как бы припоминая:
— Князь Кракареско?.. Где теперь этот князь, друг мой?
— Где он находится в настоящее время, сударь, я не знаю. Но когда мы вместе учились в Париже, — «в городе света», как выразился один поэт, о котором у меня сохранились самые лучшие воспоминания, — мы были неразлучны… Я искренне удивляюсь, каким образом столь знатные господа никогда о нем ничего не слыхали.
— Надо думать, что мы с князем принадлежим к разным слоям общества, — сказал злой доктор.
— Мой друг Кракареско, — сказал Аристомен, принимая величественную позу, — принадлежал к самому высшему парижскому обществу, сударь. Кто не слыхал о его великолепии, о его изяществе?.. Его духовные достоинства ни в чем не уступают его блестящей наружности. Кракареско и Гаргариди были известны… да, милостивая государыня, да, милостивые государи, известны от Итальянского бульвара до каскадов Булонского леса, были известны по изяществу своих костюмов, роскоши своих экипажей…
— Черт возьми!.. Так вы держали экипаж?
— Да, сударь, — важно сказал Гаргариди. — В упряжке чистокровные лошади, из которых каждая мне стоила двадцать тысяч франков…
— В последний раз, когда я вас видел, они стоили, помнится, только пятнадцать тысяч за пару? — с улыбкой заметил доктор.
— Ах, да, сударь… Ну, да это подробности… Одни подробности… Мой лейтенант, — позвольте старому военному употребить звание, которое напоминает ему о том времени, когда он носил мундир, — позвольте вам предложить немного индийской сои, приготовленной лично мною. Она придает вкус этому блюду, в сущности, довольно пресному, если его ничем не приправлять, как сейчас совершенно справедливо заметил хозяин…
— Довольно, Аристомен, я вас попрошу замолчать! Нельзя начать общего разговора! — сказал наконец Мориц, выведенный из терпения.
— Молчу, молчу, сударь. Я не из тех, которым нужно повторять замечания. Всегда щепетильный в отношении своей чести, я знаю свое место и не стану ждать, пока мне его укажут! Мой бедный отец, — замечательно добрый человек, — часто говаривал об этом моем качестве князю Кракареско-отцу, — они также были друзьями, как и я с молодым князем Кракареско: «Аристомен обладает всеми недостатками своей расы: горд, вспыльчив, заносчив; но его гордость предохраняет его от слишком низких пороков, и никогда он не дойдет до того, чтобы заслужить оскорбительный упрек». Разве не в этом проявляется собственное достоинство, господа?..
— Мы будем сами себе прислуживать? — спросила мадемуазель Кардик, прерывая несносную болтовню слуги. — Приготовьте кофе, Аристомен, вам позвонят…
— Хорошо, сударыня. Но позвольте сказать вам, что я никогда не позволил бы себе пригласить вас к завтраку, если бы все не было готово. У моего друга, князя Кракареско…
— Перестаньте! — вскричал Мориц, вспылив.
Грек сделал глубокий поклон и удалился с видом собственного достоинства. Лейтенант Гюйон не мог удержаться от смеха.
— Какой оригинал! — вскричал он. — Где достали вы это сокровище, господа? Не по рекомендации ли князя Кракареско вы сделались обладателями этой жемчужины?
— Увы, — сказал Мориц, смеясь в свою очередь, — я обязан только самому себе тем, что привез сюда этого несносного болтуна. Он привязался к нам во время нашего отъезда из Константинополя и так хвалил себя, перечисляя свои достоинства как проводника, переводчика, капельмейстера, астарийского хана, лиценциата права Парижского университета, друга князя Кракареско и Бог знает еще кого, что я имел непростительную слабость принять его к себе на службу.
— Ты не объяснил главной причины такого промаха, — вмешалась мадемуазель Кардик. — Бедняга положительно умирал с голоду, господа, и брат не хотел оставить его в таком положении, после того как он — не предложил, но навязал нам свои услуги в Константинополе… Впрочем, хотя у него много недостатков, но есть и свои хорошие стороны; как говорил его блаженной памяти «бедный отец», «Аристомен не дурак», — он, что называется, мастер на все руки.
— Что касается лично меня, то он показался забавнее, нежели обыкновенный слуга, — сказал лейтенант.
— Гм… уверяю вас, что эта забавность очень скоро надоедает, — вздыхая, сказал Мориц. — Тем не менее я охотно признаю, что он имеет качества, бесценные для людей в нашем положении, и если бы он мог время от времени делаться немым, я ни в чем не упрекал бы его…
— Какой ты тиран! — вскричала девушка.
— Не забудем, беседуя по поводу нашего фата, — возразил Мориц, — открыть вам, господа, что если он и вздумал сегодня особенно отличиться своим кулинарным искусством, то это не ради вас, доктор, и не ради нас, но исключительно в честь лейтенанта Гюйона.
— Как так? — смеясь, сказал Гюйон.
— Он признался мне, — сказала Катерина, — что как нельзя больше польщен тем, что ему придется служить офицеру французских войск, особенно же кавалеристу. Сам он, по его словам, в свое время бывал в Алжире.
— Где он только не служил! Чего он только не делал! — воскликнул Мориц. — Этот малый просто помешан. Он не может слышать разговора о чем-либо, чего он не исполнял бы; о высокопоставленной особе, чтобы она не была ему известна; о происшествии, главный интерес которого не сосредоточивался бы на нем.
— И что всего любопытнее, — прибавила Катерина, — так это то, что в его рассказах всегда есть известная доля правды.
— Даже относительно великолепия князя Кракареско? — спросил лейтенант.
— Даже относительно этого… Но вот он и сам с кофе… Позволь, Мориц, этому бедняжке поболтать немного… Мы не представляем здесь «всего Парижа», и я думаю, что эти господа извинят фамильярность твоего слуги.
— Особенно, если вы просите за него, дорогая мадемуазель Катрин, — сказал доктору тронутый снисходительной кротостью молодой девушки.
Она улыбнулась своей обычной милой улыбкой. В это время Аристомен, приблизившись с величественной осанкой, принес кофе, который, надо сказать правду, оказался превосходным.
Грека похвалили за него, как и за весь приготовленный им завтрак. Благодаря этому он внезапно развеселился и начал вновь рассказывать бесконечные басни о князе Кракареско, о своей студенческой жизни, об африканской кавалерии и так далее. Болтая, он объяснил своим слушателям, что по прямой линии происходит от Аристомена, царя Мессинии, предъявил свои документы, которые он всегда носил при себе, и ко всему этому прибавил, что он одну зиму в Париже прожил под мостами.
— Ах, если бы мой бедный отец мог меня там видеть!.. — воскликнул он в заключение, унося с собой остатки завтрака.
Гаргариди поместился невдалеке от компании под деревом и принялся с замечательной быстротой уничтожать свою долю пилава и дичи. Через пять минут совершенно пустые блюда и несколько чистых косточек, оставшихся на тарелке, свидетельствовали о превосходном аппетите этого представителя героической расы.
ГЛАВА III. На раскопках
— Ну, — проговорил доктор Арди, опорожняя свою чашку кофе, — не пора ли нам отправиться на раскопки? Я чувствую, что Гюйон умирает от желания скорее взглянуть на них; что касается вас, то ведь вы в душе никогда не расстаетесь со своими курганами.
— Если лейтенанту угодно, то мы к вашим услугам! — улыбаясь, ответил Мориц.
— Я готов, — сказал лейтенант. — Доктор не преувеличивает моего желания видеть ваши работы.
— К несчастью, пока еще у нас не на что смотреть, — разве на землекопов, роющих худо или хорошо, — скорее, впрочем, худо, — рвы в указанных местах. Тем не менее отправимся. Хотя нам еще не удалось добыть ничего стоящего, но уже сама местность, где производятся раскопки, заслуживает, чтобы ею полюбоваться. Кроме того, наши рабочие не таковы, чтобы их можно было оставлять без хозяйского глаза.
— Вы недовольны своими рабочими? — спросил лейтенант Гюйон.
— Это довольно несносный народ, — люди, которыми можно управлять только с бранью и с палкой в руках, считающие своей священной обязанностью стоять сложа руки, лишь только их хозяева отвернулись от них. В таких случаях они ставят одного из своих сторожем и велят ему дать сигнал, как только он увидит белые шапки. Тогда они немедленно с самым невинным видом берутся за свои заступы…
— Да, народ ненадежный.
— Но я еще счастлив, что хоть и такие-то работники есть, а лучших здесь все равно не найти. Вот, например, вам образчик речи, с которой я обращаюсь к ним ежедневно утром, при начале работ, и вечером, при их окончании: «Мужи Дисфуля, Лори и все прочие! Знайте, что у нас есть ружья, и эти ружья заряжены!». И действительно, мы даже спим с ружьем в головах и револьвером под подушкой. Надо быть всегда наготове…
Лагерь экспедиции был расположен невдалеке от места раскопок, и скоро вся компания подошла к рабочим.
Мориц Кардик имел под своей командой партию рабочих из сотни человек, принадлежавших к трем различным народностям; представители каждого племени держались отдельно, хотя и работали бок о бок с прочими.
Дисфули, беднее всех других одаренные физически, но зато наиболее развитые из всей толпы, отличались своим небольшим ростом, крайней худобой и грязночерным цветом кожи; они были настолько безобразны, что могли внушать своей наружностью отвращение.
Молодая девушка, принявшая на себя труд объяснить гостю национальные особенности рабочих, начала с представителей этого племени. «Жены их, — сказала между прочим она, — пользуются преимуществом ничего не делать».
— Привилегия очень редкая у дикарей, где женщины третируются, как служанки, рабы, даже прямо как рабочая скотина, — заметил доктор.
— Несмотря на привилегированное положение этих дам, доступ в лагерь строго запрещен им. Но около полудюжины их всегда блуждает в окрестности. Иногда они садятся на откос вон той горы и с любопытством следят за малейшими нашими движениями, будучи каждую минуту готовы украсть, что только возможно.
— И надо видеть, — прибавил Мориц, — с какими обезьяньими ужимками они скрывают похищенное под своими чадрами и как потом бесстыдно отрицают кражу, даже будучи пойманы на месте преступления…
— А вот, кажется, другое племя, получше, — сказал офицер.
— Лори?.. Они еще хуже, или лучше только по внешности, чем Дисфули. Действительно, они высоки ростом, Сильны, хорошо сложены; их голубые глаза и длинная борода служат признаками их принадлежности к чистому персидскому племени Фарсистана. Ни за что на свете не согласились бы они смешаться с ненавистными Дисфули. Не избирая, как последние, своим жилищем первую попавшуюся нору, они довольно искусно строят себе хижины из камыша. В то время как другие туземцы питаются всякими отбросами, они едят баранов, рис, яйца… Их одежда, как видите, несколько лучше одежды их сотоварищей. Но зато они еще более невежественны, чем Дисфули, еще раболепнее относятся к представителям власти, еще ленивее в работе. У них нет, наконец, той известной доли религиозного фанатизма, который помогал бы им, как это имеет место у Дисфули, мириться с бедствиями их существования…
— Что касается этих молодцов, — заметил лейтенант, когда они подошли к третьей группе, — то мне не надо спрашивать, кто они такие. Я знаю арабов: они как будто свыше посланы мне в наказание за грехи. Крайне любопытен факт, до какой степени это племя везде и всегда одинаково!..
— Да, — ответил Мориц, — какими были кочующие арабы во времена Авраама, такими же они остались и сделавшись последователями Магомета. Но если это племя сохранило наружные признаки, по которым его везде можно узнать, то благодетельное цивилизующее влияние Корана на арабов почти совершенно исчезло.
Они еще менее Лори развиты умственно, а лживы, жестоки и хищны, как Дисфули.
— Прибавим, чтобы быть справедливыми, что они воруют, соблюдая собственное достоинство, и лгут, сохраняя вид благородства, — прибавила мадемуазель Кардик. — При всех своих пороках они все-таки проявляют известную долю своеобразного величия, и когда случается бранить их за недостатки работы, то нельзя удержаться от мыслей, что они созданы природой скорее для того, чтобы повелевать, чем для повиновения.
— Да, — согласился Гюйон, — надо отдать справедливость этим черномазым: они умеют соединять со своими пороками некоторые качества порядочных людей. Их страсть к хищничеству умеряется щедростью, жестокость не исключает случаев рыцарского великодушия; они выказывают благородное гостеприимство, а их трезвость можно сравнить лишь с их любовью к независимости.
— Браво, браво! — воскликнул доктор. — Вот настоящий панегирик! Но если я ожидал когда-нибудь и от кого-нибудь услыхать его, то уж никак не от вас, лейтенант.
— Виной этому мадемуазель, — сконфуженно сказал офицер, — она начала.
В эту минуту один из старшин землекопов приблизился к компании и заявил, что он желает поговорить с хаким-баши. Нужно заметить, что весть о прибытии доктора Арди быстро распространилась среди туземцев, и каждый рабочий начал придумывать, о чем бы с ним посоветоваться.
— Держу пари, — сказал доктор, — что речь идет о четвероногом больном. Ко мне здесь приводят безразлично и животных, и людей. Кто у тебя захромал, мирза Абдул-Каим? Твой сын, жена, бык или осел?..
— Извините, хаким, мои часы перестали идти, — ответил мирза, с гордостью вынимая нечто вроде горелки, самый чудовищный образчик швейцарского часового производства, найденный, вероятно, где-нибудь на базаре в Бассоре и стоивший не более пяти франков, но обладание которым тем не менее составляло предмет всеобщей зависти туземцев.
— Посмотрим больного, — сказал доктор, нисколько не удивляясь этой новой практике. — Что с твоими часами? Идут они вперед? Отстают?..
— О, это ничего бы не значило! Но они совсем молчат уже несколько дней. С неделю тому назад, когда я заводил их, они сделали вдруг «крак!». Напрасно я повертывал их, — ничего не помогало. Они не хотят показывать час…
— Верю, — сказал доктор, рассматривая механизм, — большая пружина сломана.
— Она умерла? — произнес со вздохом пораженный мирза.
— Мы ее воскресим. Мадемуазель Катрин возьмется за эту операцию, не правда ли? Но ты за это должен выказать свою благодарность усердной работой.
— Я обещаю вам, хаким, хорошо работать! — вскричал ободренный мирза, между тем как его товарищи бормотали с ужасом, смешанным с удивлением:
— Фаранги великие волшебники!..
— Как! — сказал лейтенант Гюйон, пораженный не менее наивных туземцев, — вы, мадемуазель, сверх всех ваших познаний обладаете еще искусством часовых дел мастера?
— Надо знать всего понемногу, живя в лагере среди дикарей, — ответила девушка. — Впрочем, мои познания в часовом мастерстве ограничиваются умением вставить пружину и подвинуть вперед или назад регулятор. Но и этого довольно, как видите, чтобы нас считали волшебниками. Когда приезжает доктор Арди, он признается выше меня, как старший хаким, но в его отсутствие все приходят советоваться со мной, и я обязана исцелять будущие и настоящие болезни каждого из этой толпы.
— И она обходится со всеми этими больными, ей-Богу, так же ловко, как студент второго практического курса, — сказал доктор. — Прибавьте к этому неисчерпаемое великодушие начальника экспедиции, который снабжает их медикаментами, и вы поймете, почему фаранги пользуются таким влиянием.
— Влиянием довольно шатким, — сказал с несколько озабоченным видом Мориц. — Разве приятно знать, что достаточно самой незначительной причины, чтобы между этими суеверными глупцами вспыхнул бунт?
— Нельзя ли в таком случае действовать через шаха?.. — спросил лейтенант. — Десяток солдат…
— О, этот народ не стоит, чтобы из-за них кого-либо беспокоить, — ответил молодой археолог. — Меня беспокоит единственно мысль о возможности прекращения работ. Каждую минуту они могут отказаться продолжать раскопки… Тогда мы были бы доведены до того, что у нас оставалось бы только две пары рук — руки знаменитого Гаргариди и мои, а считая и руки сестры — три пары.
— Присоедините, пожалуйста, и эти две руки, — сказал с живостью лейтенант, протягивая свои руки. — Я с удовольствием отдамся в ваше распоряжение на все то время, которое буду здесь находиться.
— Для того, чтобы я принял ваше заманчивое предложение, — сказал Мориц, — вы должны обещать мне оставаться у нас побольше. В таком случае, уверяю вас, ваши услуги будут действительно неоценимы. Ах, если бы у меня было только пятнадцать волонтеров из Европы! С каким удовольствием я прогнал бы всю эту толпу тупых лентяев!
— Я буду очень счастлив провести весь мой отпуск с вами, — ответил лейтенант, — и эти две недели, уверен, покажутся мне слишком короткими в столь прекрасном обществе…
— Нам же это доставит и удовольствие, и пользу, — вскричал Мориц. — Я вижу, что доктор Арди не ошибся, предсказывая нам, что мы сойдемся как нельзя лучше… Вот уже таким образом нас и пятеро, потому что доктор наш по праву…
— Если знаешь людей со дня их рождения, то поневоле привязываешься к ним, — улыбаясь сказал добрый доктор. — И со времени вашего прибытия в эту прекрасную страну, дети мои, «Царь царей, Убежище вселенной» должен сознаться, что его хаким фаранги как бы изменяет ему. Честное слово, меня только и видно, что на дороге из Тегерана в Хамадан, и лагерь настолько же сделался местом моего жительства, как и мой дом в столице…
— Если бы вы знали, доктор, как здесь скучно без вас! — с чувством проговорила мадемуазель Кардик. — Когда вы здесь, то нам кажется, будто мы все еще находимся в нашем старом родительском доме.
— Дело в том, что и там меня видели так же часто, — вздыхая и вместе улыбаясь, сказал доктор. — Ах, если бы ваши дорогие родители были еще в живых! Как гордились бы они вами, мои миленькие археологи…
Доктор еще не кончил своей речи, как внимание всех привлек приближавшийся к лагерю большой караван. Очевидно, проезжал какой-то путешественник, считавший своим долгом отдать визит французским археологам.
— Визит? — сказал Мориц. — Это явление для нас очень редкое. Ему можно только порадоваться. Мы далеко не можем жаловаться на то, чтобы нам надоели посетители.
— Может быть, у вас было бы их более, если бы было известно ваше любезное гостеприимство, дорогой хозяин… Теперь, когда я узнал дорогу в лагерь, я рассчитываю появляться здесь довольно часто, — сказал лейтенант.
— И вы будете всегда желанным гостем, — ответил Мориц. — Ну, Аристомен, что там такое?
Благородный Гаргариди приблизился с видом особенной гордости, держа между большим и указательным пальцем визитную карточку необыкновенных размеров, которую и подал своему господину.
Мориц взял ее и громко прочел.
Профессор Гассельфратц.
Окулист Его Величества,
Светлейшего князя Люценбауценского,
Тайный Советник, лейб-медик и инспектор,
Член Германского Общества врачей и т. д., и т. д.
Ух! — сказал Мориц, окончив чтение длинного титула, напечатанного на бристольской бумаге, — вот господин, у которого слишком много титулов!.. Там он, Аристомен?
— Да, ваша светлость. Он там, при входе в лагерь, дожидается чести засвидетельствовать вам свое почтение. По правде говоря, этот господин мне не совсем нравится, — внезапно прибавил Гаргариди, выказывая большое желание начать вновь наивно фамильярничать.
— Нечего делать. Я не могу отказаться принять его. Сходите за ним, Аристомен. Или нет, я думаю, будет приличнее, если я сам пойду ему навстречу… Вы позволите, господа?..
Мориц удалился, сопровождаемый своим слугой, и через несколько минут возвратился вместе с коренастым господином лет пятидесяти, одетым в черную суконную пару, мало подходящую к климату и условиям путешествия. Посетитель держал шляпу в руках и таким образом показывал всем присутствовавшим свою совершенно лысую голову, мокрую от обильного пота. Как бы для того, чтобы возместить недостаток волос на голове, природа одарила его огромной бородой, которая, золотясь, спускалась до половины груди. Глаза иностранца были закрыты синими очками. Ясный немецкий акцент и преувеличенная мелочная вежливость были отличительными чертами профессора Гассельфратца. Он казался измученным усталостью и зноем и поминутно вытирал свой лоб тремя или четырьмя платками, которые он последовательно вынимал из карманов и шляпы.
Представив посетителя сестре, лейтенанту и доктору Арди, Мориц предложил профессору чем-нибудь освежиться, причем Гаргариди служил немцу далеко не ласково. Жадно принявшись за предложенный ему прохладительный напиток, профессор сообщил о цели своего путешествия. Услышав, что персидский шах, так же, как и многие из его подданных, страдает глазами, он принял смелое решение предложить его величеству свои услуги, потому что дома ему случалось совершать почти чудесные исцеления. К несчастью, усталость помешала ему продолжать путешествие и принудила остановиться на несколько дней. Он высказывал особенное удовольствие, что обстоятельства заставили его остановиться именно близ Хамадана, так что ему представляется случай лично познакомиться и близко, как он надеется, сойтись с молодым ученым, великое предприятие которого каждый день описывается прессой. Что касается мадемуазель Кардик, добавил он, кланяясь как фарфоровая кукла, то всюду только и слышно об ее мужестве и красоте, и он считает для себя счастьем познакомиться с «такой прекрасный персон», которая сумела привлечь внимание всего света.
Профессор Гассельфратц долго говорил бы еще в таком же тоне, если бы Мориц не прервал его довольно резко.
— Я видел на вашей карточке, милостивый государь, что вы состоите членом Археологического Общества в X… Без сомнения, цель, которую мы преследуем, интересует вас именно как члена этого общества?..
— Вы не ошибаетесь, и мне доставила бы большое удовольствие возможность увидеть ваши труды, хотя, говоря по правде, с точки зрения научной я убежден, уверен, что вы ничего не добьетесь!..
И профессор Гассельфратц, поворачиваясь и блестя своими очками, показал каждому из присутствовавших свое широкое лицо, озаренное самодовольной улыбкой, как будто он высказывал мысль, чрезвычайно приятную для его хозяев.
— На чем же вы основываете это мнение, милостивый государь? — спросил Мориц. — Если только мы находимся на месте, где была древняя Экбатана…
— Именно!.. Вот в этом-то и весь вопрос! — перебил его посетитель. — Чем докажете вы, что находитесь на месте ее развалин?
Лейтенант Гюйон, припоминая подробности, рассказанные ему доктором Арди, с любопытством смотрел на этого лиценциата права, которого, конечно, незаслуженные несчастья заставили принять на себя обязанности слуги.
Аристомен Гаргариди был мужчина средних лет, худощавый, с глазами черными, как самые черные чернила. Его шевелюра, блестевшая от огромного количества помады, и дешевые кольца, украшавшие все его пальцы, возвещали, что
Несчастья не отняли гордость его и не могли уничтожить в нем любви к некоторому щегольству. Он был одет в сюртук, когда-то черный, но теперь зеленоватый и вытертый донельзя; изношенные сапоги очень неудовлетворительно прикрывали его ноги. Но, нисколько не смущаемый недостатками своего костюма, он шагнул вперед с видом собственного достоинства и сделал глубокий поклон сначала доктору Арди, потом лейтенанту Гюйону. Затем, обращаясь в сторону стола, он произнес торжественным голосом:
— Милостивая государыня и милостивые государи, не угодно ли будет вам занять места! Я уверен, что вы не осудите моего пилава!
— Я не сомневаюсь в вашем искусстве, — ласково сказала мадемуазель Кардик. — Вы можете оценить, господа, то умение, с каким наш добрый эконом выбрал подходящее к случаю национальное блюдо.
— Как бы ни было хорошо это блюдо само по себе, — добавил Мориц, — в конце концов и оно может надоесть. Пилав утром, пилав вечером и завтра тот же пилав… Если когда-нибудь мы возвратимся во Францию, Катрин, то, надеюсь, ты не предложишь мне рису иначе, как только в случае крайней необходимости.
— Хорошо, хорошо, — улыбаясь, сказал доктор. — Пилав превосходная вещь, не будем говорить о нем дурно! Увидите, как я за него примусь…
— Ах, честное слово, господин доктор, — вскричал Аристомен, не будучи более в силах молчать, — я вполне разделяю ваше мнение! Я многое испытал в жизни и ручаюсь, что нашлось бы много людей, которые с радостью согласились бы кушать пилав каждый день, а еще лучше — по нескольку раз в день!.. И особенно такой пилав…
С этими словами он ловким движением руки снял крышку с блюда и открыл таким образом целую груду риса с шафраном; среди риса виднелись куски дичи…
Аристомен с видом знатока втянул в себя аромат, исходивший от блюда, и с наслаждением причмокнул губами.
— Скажите мне, что может быть лучше этого!.. — проговорил он с чувством. — Даже у моего друга, князя Кракареско, — с которым, конечно, знакомы эти господа, — я никогда не видел ничего более вкусного на вид.
Доктор Арди, который забавлялся выходками лиценциата права, придал самое серьезное выражение лицу и сказал, как бы припоминая:
— Князь Кракареско?.. Где теперь этот князь, друг мой?
— Где он находится в настоящее время, сударь, я не знаю. Но когда мы вместе учились в Париже, — «в городе света», как выразился один поэт, о котором у меня сохранились самые лучшие воспоминания, — мы были неразлучны… Я искренне удивляюсь, каким образом столь знатные господа никогда о нем ничего не слыхали.
— Надо думать, что мы с князем принадлежим к разным слоям общества, — сказал злой доктор.
— Мой друг Кракареско, — сказал Аристомен, принимая величественную позу, — принадлежал к самому высшему парижскому обществу, сударь. Кто не слыхал о его великолепии, о его изяществе?.. Его духовные достоинства ни в чем не уступают его блестящей наружности. Кракареско и Гаргариди были известны… да, милостивая государыня, да, милостивые государи, известны от Итальянского бульвара до каскадов Булонского леса, были известны по изяществу своих костюмов, роскоши своих экипажей…
— Черт возьми!.. Так вы держали экипаж?
— Да, сударь, — важно сказал Гаргариди. — В упряжке чистокровные лошади, из которых каждая мне стоила двадцать тысяч франков…
— В последний раз, когда я вас видел, они стоили, помнится, только пятнадцать тысяч за пару? — с улыбкой заметил доктор.
— Ах, да, сударь… Ну, да это подробности… Одни подробности… Мой лейтенант, — позвольте старому военному употребить звание, которое напоминает ему о том времени, когда он носил мундир, — позвольте вам предложить немного индийской сои, приготовленной лично мною. Она придает вкус этому блюду, в сущности, довольно пресному, если его ничем не приправлять, как сейчас совершенно справедливо заметил хозяин…
— Довольно, Аристомен, я вас попрошу замолчать! Нельзя начать общего разговора! — сказал наконец Мориц, выведенный из терпения.
— Молчу, молчу, сударь. Я не из тех, которым нужно повторять замечания. Всегда щепетильный в отношении своей чести, я знаю свое место и не стану ждать, пока мне его укажут! Мой бедный отец, — замечательно добрый человек, — часто говаривал об этом моем качестве князю Кракареско-отцу, — они также были друзьями, как и я с молодым князем Кракареско: «Аристомен обладает всеми недостатками своей расы: горд, вспыльчив, заносчив; но его гордость предохраняет его от слишком низких пороков, и никогда он не дойдет до того, чтобы заслужить оскорбительный упрек». Разве не в этом проявляется собственное достоинство, господа?..
— Мы будем сами себе прислуживать? — спросила мадемуазель Кардик, прерывая несносную болтовню слуги. — Приготовьте кофе, Аристомен, вам позвонят…
— Хорошо, сударыня. Но позвольте сказать вам, что я никогда не позволил бы себе пригласить вас к завтраку, если бы все не было готово. У моего друга, князя Кракареско…
— Перестаньте! — вскричал Мориц, вспылив.
Грек сделал глубокий поклон и удалился с видом собственного достоинства. Лейтенант Гюйон не мог удержаться от смеха.
— Какой оригинал! — вскричал он. — Где достали вы это сокровище, господа? Не по рекомендации ли князя Кракареско вы сделались обладателями этой жемчужины?
— Увы, — сказал Мориц, смеясь в свою очередь, — я обязан только самому себе тем, что привез сюда этого несносного болтуна. Он привязался к нам во время нашего отъезда из Константинополя и так хвалил себя, перечисляя свои достоинства как проводника, переводчика, капельмейстера, астарийского хана, лиценциата права Парижского университета, друга князя Кракареско и Бог знает еще кого, что я имел непростительную слабость принять его к себе на службу.
— Ты не объяснил главной причины такого промаха, — вмешалась мадемуазель Кардик. — Бедняга положительно умирал с голоду, господа, и брат не хотел оставить его в таком положении, после того как он — не предложил, но навязал нам свои услуги в Константинополе… Впрочем, хотя у него много недостатков, но есть и свои хорошие стороны; как говорил его блаженной памяти «бедный отец», «Аристомен не дурак», — он, что называется, мастер на все руки.
— Что касается лично меня, то он показался забавнее, нежели обыкновенный слуга, — сказал лейтенант.
— Гм… уверяю вас, что эта забавность очень скоро надоедает, — вздыхая, сказал Мориц. — Тем не менее я охотно признаю, что он имеет качества, бесценные для людей в нашем положении, и если бы он мог время от времени делаться немым, я ни в чем не упрекал бы его…
— Какой ты тиран! — вскричала девушка.
— Не забудем, беседуя по поводу нашего фата, — возразил Мориц, — открыть вам, господа, что если он и вздумал сегодня особенно отличиться своим кулинарным искусством, то это не ради вас, доктор, и не ради нас, но исключительно в честь лейтенанта Гюйона.
— Как так? — смеясь, сказал Гюйон.
— Он признался мне, — сказала Катерина, — что как нельзя больше польщен тем, что ему придется служить офицеру французских войск, особенно же кавалеристу. Сам он, по его словам, в свое время бывал в Алжире.
— Где он только не служил! Чего он только не делал! — воскликнул Мориц. — Этот малый просто помешан. Он не может слышать разговора о чем-либо, чего он не исполнял бы; о высокопоставленной особе, чтобы она не была ему известна; о происшествии, главный интерес которого не сосредоточивался бы на нем.
— И что всего любопытнее, — прибавила Катерина, — так это то, что в его рассказах всегда есть известная доля правды.
— Даже относительно великолепия князя Кракареско? — спросил лейтенант.
— Даже относительно этого… Но вот он и сам с кофе… Позволь, Мориц, этому бедняжке поболтать немного… Мы не представляем здесь «всего Парижа», и я думаю, что эти господа извинят фамильярность твоего слуги.
— Особенно, если вы просите за него, дорогая мадемуазель Катрин, — сказал доктору тронутый снисходительной кротостью молодой девушки.
Она улыбнулась своей обычной милой улыбкой. В это время Аристомен, приблизившись с величественной осанкой, принес кофе, который, надо сказать правду, оказался превосходным.
Грека похвалили за него, как и за весь приготовленный им завтрак. Благодаря этому он внезапно развеселился и начал вновь рассказывать бесконечные басни о князе Кракареско, о своей студенческой жизни, об африканской кавалерии и так далее. Болтая, он объяснил своим слушателям, что по прямой линии происходит от Аристомена, царя Мессинии, предъявил свои документы, которые он всегда носил при себе, и ко всему этому прибавил, что он одну зиму в Париже прожил под мостами.
— Ах, если бы мой бедный отец мог меня там видеть!.. — воскликнул он в заключение, унося с собой остатки завтрака.
Гаргариди поместился невдалеке от компании под деревом и принялся с замечательной быстротой уничтожать свою долю пилава и дичи. Через пять минут совершенно пустые блюда и несколько чистых косточек, оставшихся на тарелке, свидетельствовали о превосходном аппетите этого представителя героической расы.
ГЛАВА III. На раскопках
— Ну, — проговорил доктор Арди, опорожняя свою чашку кофе, — не пора ли нам отправиться на раскопки? Я чувствую, что Гюйон умирает от желания скорее взглянуть на них; что касается вас, то ведь вы в душе никогда не расстаетесь со своими курганами.
— Если лейтенанту угодно, то мы к вашим услугам! — улыбаясь, ответил Мориц.
— Я готов, — сказал лейтенант. — Доктор не преувеличивает моего желания видеть ваши работы.
— К несчастью, пока еще у нас не на что смотреть, — разве на землекопов, роющих худо или хорошо, — скорее, впрочем, худо, — рвы в указанных местах. Тем не менее отправимся. Хотя нам еще не удалось добыть ничего стоящего, но уже сама местность, где производятся раскопки, заслуживает, чтобы ею полюбоваться. Кроме того, наши рабочие не таковы, чтобы их можно было оставлять без хозяйского глаза.
— Вы недовольны своими рабочими? — спросил лейтенант Гюйон.
— Это довольно несносный народ, — люди, которыми можно управлять только с бранью и с палкой в руках, считающие своей священной обязанностью стоять сложа руки, лишь только их хозяева отвернулись от них. В таких случаях они ставят одного из своих сторожем и велят ему дать сигнал, как только он увидит белые шапки. Тогда они немедленно с самым невинным видом берутся за свои заступы…
— Да, народ ненадежный.
— Но я еще счастлив, что хоть и такие-то работники есть, а лучших здесь все равно не найти. Вот, например, вам образчик речи, с которой я обращаюсь к ним ежедневно утром, при начале работ, и вечером, при их окончании: «Мужи Дисфуля, Лори и все прочие! Знайте, что у нас есть ружья, и эти ружья заряжены!». И действительно, мы даже спим с ружьем в головах и револьвером под подушкой. Надо быть всегда наготове…
Лагерь экспедиции был расположен невдалеке от места раскопок, и скоро вся компания подошла к рабочим.
Мориц Кардик имел под своей командой партию рабочих из сотни человек, принадлежавших к трем различным народностям; представители каждого племени держались отдельно, хотя и работали бок о бок с прочими.
Дисфули, беднее всех других одаренные физически, но зато наиболее развитые из всей толпы, отличались своим небольшим ростом, крайней худобой и грязночерным цветом кожи; они были настолько безобразны, что могли внушать своей наружностью отвращение.
Молодая девушка, принявшая на себя труд объяснить гостю национальные особенности рабочих, начала с представителей этого племени. «Жены их, — сказала между прочим она, — пользуются преимуществом ничего не делать».
— Привилегия очень редкая у дикарей, где женщины третируются, как служанки, рабы, даже прямо как рабочая скотина, — заметил доктор.
— Несмотря на привилегированное положение этих дам, доступ в лагерь строго запрещен им. Но около полудюжины их всегда блуждает в окрестности. Иногда они садятся на откос вон той горы и с любопытством следят за малейшими нашими движениями, будучи каждую минуту готовы украсть, что только возможно.
— И надо видеть, — прибавил Мориц, — с какими обезьяньими ужимками они скрывают похищенное под своими чадрами и как потом бесстыдно отрицают кражу, даже будучи пойманы на месте преступления…
— А вот, кажется, другое племя, получше, — сказал офицер.
— Лори?.. Они еще хуже, или лучше только по внешности, чем Дисфули. Действительно, они высоки ростом, Сильны, хорошо сложены; их голубые глаза и длинная борода служат признаками их принадлежности к чистому персидскому племени Фарсистана. Ни за что на свете не согласились бы они смешаться с ненавистными Дисфули. Не избирая, как последние, своим жилищем первую попавшуюся нору, они довольно искусно строят себе хижины из камыша. В то время как другие туземцы питаются всякими отбросами, они едят баранов, рис, яйца… Их одежда, как видите, несколько лучше одежды их сотоварищей. Но зато они еще более невежественны, чем Дисфули, еще раболепнее относятся к представителям власти, еще ленивее в работе. У них нет, наконец, той известной доли религиозного фанатизма, который помогал бы им, как это имеет место у Дисфули, мириться с бедствиями их существования…
— Что касается этих молодцов, — заметил лейтенант, когда они подошли к третьей группе, — то мне не надо спрашивать, кто они такие. Я знаю арабов: они как будто свыше посланы мне в наказание за грехи. Крайне любопытен факт, до какой степени это племя везде и всегда одинаково!..
— Да, — ответил Мориц, — какими были кочующие арабы во времена Авраама, такими же они остались и сделавшись последователями Магомета. Но если это племя сохранило наружные признаки, по которым его везде можно узнать, то благодетельное цивилизующее влияние Корана на арабов почти совершенно исчезло.
Они еще менее Лори развиты умственно, а лживы, жестоки и хищны, как Дисфули.
— Прибавим, чтобы быть справедливыми, что они воруют, соблюдая собственное достоинство, и лгут, сохраняя вид благородства, — прибавила мадемуазель Кардик. — При всех своих пороках они все-таки проявляют известную долю своеобразного величия, и когда случается бранить их за недостатки работы, то нельзя удержаться от мыслей, что они созданы природой скорее для того, чтобы повелевать, чем для повиновения.
— Да, — согласился Гюйон, — надо отдать справедливость этим черномазым: они умеют соединять со своими пороками некоторые качества порядочных людей. Их страсть к хищничеству умеряется щедростью, жестокость не исключает случаев рыцарского великодушия; они выказывают благородное гостеприимство, а их трезвость можно сравнить лишь с их любовью к независимости.
— Браво, браво! — воскликнул доктор. — Вот настоящий панегирик! Но если я ожидал когда-нибудь и от кого-нибудь услыхать его, то уж никак не от вас, лейтенант.
— Виной этому мадемуазель, — сконфуженно сказал офицер, — она начала.
В эту минуту один из старшин землекопов приблизился к компании и заявил, что он желает поговорить с хаким-баши. Нужно заметить, что весть о прибытии доктора Арди быстро распространилась среди туземцев, и каждый рабочий начал придумывать, о чем бы с ним посоветоваться.
— Держу пари, — сказал доктор, — что речь идет о четвероногом больном. Ко мне здесь приводят безразлично и животных, и людей. Кто у тебя захромал, мирза Абдул-Каим? Твой сын, жена, бык или осел?..
— Извините, хаким, мои часы перестали идти, — ответил мирза, с гордостью вынимая нечто вроде горелки, самый чудовищный образчик швейцарского часового производства, найденный, вероятно, где-нибудь на базаре в Бассоре и стоивший не более пяти франков, но обладание которым тем не менее составляло предмет всеобщей зависти туземцев.
— Посмотрим больного, — сказал доктор, нисколько не удивляясь этой новой практике. — Что с твоими часами? Идут они вперед? Отстают?..
— О, это ничего бы не значило! Но они совсем молчат уже несколько дней. С неделю тому назад, когда я заводил их, они сделали вдруг «крак!». Напрасно я повертывал их, — ничего не помогало. Они не хотят показывать час…
— Верю, — сказал доктор, рассматривая механизм, — большая пружина сломана.
— Она умерла? — произнес со вздохом пораженный мирза.
— Мы ее воскресим. Мадемуазель Катрин возьмется за эту операцию, не правда ли? Но ты за это должен выказать свою благодарность усердной работой.
— Я обещаю вам, хаким, хорошо работать! — вскричал ободренный мирза, между тем как его товарищи бормотали с ужасом, смешанным с удивлением:
— Фаранги великие волшебники!..
— Как! — сказал лейтенант Гюйон, пораженный не менее наивных туземцев, — вы, мадемуазель, сверх всех ваших познаний обладаете еще искусством часовых дел мастера?
— Надо знать всего понемногу, живя в лагере среди дикарей, — ответила девушка. — Впрочем, мои познания в часовом мастерстве ограничиваются умением вставить пружину и подвинуть вперед или назад регулятор. Но и этого довольно, как видите, чтобы нас считали волшебниками. Когда приезжает доктор Арди, он признается выше меня, как старший хаким, но в его отсутствие все приходят советоваться со мной, и я обязана исцелять будущие и настоящие болезни каждого из этой толпы.
— И она обходится со всеми этими больными, ей-Богу, так же ловко, как студент второго практического курса, — сказал доктор. — Прибавьте к этому неисчерпаемое великодушие начальника экспедиции, который снабжает их медикаментами, и вы поймете, почему фаранги пользуются таким влиянием.
— Влиянием довольно шатким, — сказал с несколько озабоченным видом Мориц. — Разве приятно знать, что достаточно самой незначительной причины, чтобы между этими суеверными глупцами вспыхнул бунт?
— Нельзя ли в таком случае действовать через шаха?.. — спросил лейтенант. — Десяток солдат…
— О, этот народ не стоит, чтобы из-за них кого-либо беспокоить, — ответил молодой археолог. — Меня беспокоит единственно мысль о возможности прекращения работ. Каждую минуту они могут отказаться продолжать раскопки… Тогда мы были бы доведены до того, что у нас оставалось бы только две пары рук — руки знаменитого Гаргариди и мои, а считая и руки сестры — три пары.
— Присоедините, пожалуйста, и эти две руки, — сказал с живостью лейтенант, протягивая свои руки. — Я с удовольствием отдамся в ваше распоряжение на все то время, которое буду здесь находиться.
— Для того, чтобы я принял ваше заманчивое предложение, — сказал Мориц, — вы должны обещать мне оставаться у нас побольше. В таком случае, уверяю вас, ваши услуги будут действительно неоценимы. Ах, если бы у меня было только пятнадцать волонтеров из Европы! С каким удовольствием я прогнал бы всю эту толпу тупых лентяев!
— Я буду очень счастлив провести весь мой отпуск с вами, — ответил лейтенант, — и эти две недели, уверен, покажутся мне слишком короткими в столь прекрасном обществе…
— Нам же это доставит и удовольствие, и пользу, — вскричал Мориц. — Я вижу, что доктор Арди не ошибся, предсказывая нам, что мы сойдемся как нельзя лучше… Вот уже таким образом нас и пятеро, потому что доктор наш по праву…
— Если знаешь людей со дня их рождения, то поневоле привязываешься к ним, — улыбаясь сказал добрый доктор. — И со времени вашего прибытия в эту прекрасную страну, дети мои, «Царь царей, Убежище вселенной» должен сознаться, что его хаким фаранги как бы изменяет ему. Честное слово, меня только и видно, что на дороге из Тегерана в Хамадан, и лагерь настолько же сделался местом моего жительства, как и мой дом в столице…
— Если бы вы знали, доктор, как здесь скучно без вас! — с чувством проговорила мадемуазель Кардик. — Когда вы здесь, то нам кажется, будто мы все еще находимся в нашем старом родительском доме.
— Дело в том, что и там меня видели так же часто, — вздыхая и вместе улыбаясь, сказал доктор. — Ах, если бы ваши дорогие родители были еще в живых! Как гордились бы они вами, мои миленькие археологи…
Доктор еще не кончил своей речи, как внимание всех привлек приближавшийся к лагерю большой караван. Очевидно, проезжал какой-то путешественник, считавший своим долгом отдать визит французским археологам.
— Визит? — сказал Мориц. — Это явление для нас очень редкое. Ему можно только порадоваться. Мы далеко не можем жаловаться на то, чтобы нам надоели посетители.
— Может быть, у вас было бы их более, если бы было известно ваше любезное гостеприимство, дорогой хозяин… Теперь, когда я узнал дорогу в лагерь, я рассчитываю появляться здесь довольно часто, — сказал лейтенант.
— И вы будете всегда желанным гостем, — ответил Мориц. — Ну, Аристомен, что там такое?
Благородный Гаргариди приблизился с видом особенной гордости, держа между большим и указательным пальцем визитную карточку необыкновенных размеров, которую и подал своему господину.
Мориц взял ее и громко прочел.
Профессор Гассельфратц.
Окулист Его Величества,
Светлейшего князя Люценбауценского,
Тайный Советник, лейб-медик и инспектор,
Член Германского Общества врачей и т. д., и т. д.
Ух! — сказал Мориц, окончив чтение длинного титула, напечатанного на бристольской бумаге, — вот господин, у которого слишком много титулов!.. Там он, Аристомен?
— Да, ваша светлость. Он там, при входе в лагерь, дожидается чести засвидетельствовать вам свое почтение. По правде говоря, этот господин мне не совсем нравится, — внезапно прибавил Гаргариди, выказывая большое желание начать вновь наивно фамильярничать.
— Нечего делать. Я не могу отказаться принять его. Сходите за ним, Аристомен. Или нет, я думаю, будет приличнее, если я сам пойду ему навстречу… Вы позволите, господа?..
Мориц удалился, сопровождаемый своим слугой, и через несколько минут возвратился вместе с коренастым господином лет пятидесяти, одетым в черную суконную пару, мало подходящую к климату и условиям путешествия. Посетитель держал шляпу в руках и таким образом показывал всем присутствовавшим свою совершенно лысую голову, мокрую от обильного пота. Как бы для того, чтобы возместить недостаток волос на голове, природа одарила его огромной бородой, которая, золотясь, спускалась до половины груди. Глаза иностранца были закрыты синими очками. Ясный немецкий акцент и преувеличенная мелочная вежливость были отличительными чертами профессора Гассельфратца. Он казался измученным усталостью и зноем и поминутно вытирал свой лоб тремя или четырьмя платками, которые он последовательно вынимал из карманов и шляпы.
Представив посетителя сестре, лейтенанту и доктору Арди, Мориц предложил профессору чем-нибудь освежиться, причем Гаргариди служил немцу далеко не ласково. Жадно принявшись за предложенный ему прохладительный напиток, профессор сообщил о цели своего путешествия. Услышав, что персидский шах, так же, как и многие из его подданных, страдает глазами, он принял смелое решение предложить его величеству свои услуги, потому что дома ему случалось совершать почти чудесные исцеления. К несчастью, усталость помешала ему продолжать путешествие и принудила остановиться на несколько дней. Он высказывал особенное удовольствие, что обстоятельства заставили его остановиться именно близ Хамадана, так что ему представляется случай лично познакомиться и близко, как он надеется, сойтись с молодым ученым, великое предприятие которого каждый день описывается прессой. Что касается мадемуазель Кардик, добавил он, кланяясь как фарфоровая кукла, то всюду только и слышно об ее мужестве и красоте, и он считает для себя счастьем познакомиться с «такой прекрасный персон», которая сумела привлечь внимание всего света.
Профессор Гассельфратц долго говорил бы еще в таком же тоне, если бы Мориц не прервал его довольно резко.
— Я видел на вашей карточке, милостивый государь, что вы состоите членом Археологического Общества в X… Без сомнения, цель, которую мы преследуем, интересует вас именно как члена этого общества?..
— Вы не ошибаетесь, и мне доставила бы большое удовольствие возможность увидеть ваши труды, хотя, говоря по правде, с точки зрения научной я убежден, уверен, что вы ничего не добьетесь!..
И профессор Гассельфратц, поворачиваясь и блестя своими очками, показал каждому из присутствовавших свое широкое лицо, озаренное самодовольной улыбкой, как будто он высказывал мысль, чрезвычайно приятную для его хозяев.
— На чем же вы основываете это мнение, милостивый государь? — спросил Мориц. — Если только мы находимся на месте, где была древняя Экбатана…
— Именно!.. Вот в этом-то и весь вопрос! — перебил его посетитель. — Чем докажете вы, что находитесь на месте ее развалин?