Страница:
----------------------------------------------------------------------------
Перевод И.Зиннер
Федерико Гарсия Лорка. Избранные произведения в двух томах.
Том первый. Стихи. Театр. Проза.
М., "Художественная литература", 1976
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
Дорогие друзья!
Говорить о гонгоровской поэзии - нелегкая для меня задача: тема эта
весьма сложная и специальная. Но я постараюсь, насколько это в моих силах,
увлечь вас хотя бы на краткое время чарующей игрой поэтической эмоции, без
которой немыслима жизнь культурного человека.
Разумеется, мне не хотелось бы докучать вам однообразием, и поэтому я
постарался, чтобы в моем скромном очерке отразились самые разные точки
зрения на великого поэта Андалузии и, конечно же, мое собственное отношение
к нему.
Я надеюсь, всем вам известно, кем был дон Луис де Гонгора, известно
также, что такое поэтический образ. Все вы изучали риторику и литературу, и
ваши преподаватели, за редким исключением, говорили, что Гонгора был очень
хорошим поэтом, с которым, по разным причинам, произошла внезапная перемена,
превратившая его в поэта весьма экстравагантного (как говорится, ангел света
стал ангелом тьмы), принесшего в наш язык странные обороты и ритмы,
непостижимые здравому уму. Так именно и говорили вам в школе и в то же время
расхваливали банального Нуньеса де Арсе или Кампоамора, поэта
"репортерского" стиля, описывающего свадьбы, крестины, путешествия в поезде
и т. д., или же плохого Соррильо (речь идет не о превосходном Соррилье -
авторе драм и легенд), стихи которого так любил декламировать, кружа по
классу, мой учитель литературы, пока наконец, под громкий хохот мальчишек,
не останавливался, высунув язык от изнеможения.
На Гонгору яростно нападали и пылко его защищали. Творения его живы и
сегодня, словно они только что вышли из-под пера, а вокруг его имени до сих
пор продолжается шум и ставший уже несколько постыдным спор.
Поэтический образ всегда основан на переносе смысла. Язык строится на
базе образов, и велико их богатство у нашего народа. Выступающую часть крыши
называют "крылом", сладкое блюдо - "небесным смальцем" или "вздохами
монашки"; встречаются и другие, не менее удачные и меткие выражения:
например, купол называют "половинкой апельсина" - все это превосходные
образы, число которых бесконечно. В Андалузии образность народного языка
достигает поразительной точности и изысканности с чисто гонгоровскими
превращениями.
Глубоководный поток, медленно текущий по равнине, называют "водяным
волом", выражая этим его величину, неодолимость и силу. А однажды я услышал
от гранадского крестьянина, что "ивняк любит расти на языке реки". Водяной
вол и язык реки - вот образы, созданные народом и отвечающие видению мира,
очень близкому дону Луису де Гонгора.
Чтобы определить место Гонгоры, нужно вспомнить о двух соперничающих
группах поэтов в истории испанской лирики. Это поэты, называемые народными,
или национальными (что не совсем точно), и поэты ученые, или куртуазные.
Одни слагают свои стихи на дорогах, другие создают их за письменным столом,
глядя на дорогу сквозь зарешеченные окна. В XIII веке уже звучат безыскусные
голоса местных безымянных поэтов, песни их - кастильские и галисийские
средневековые мотивы, - к несчастью, потеряны. Другая же группа - в отличие
от первой назовем ее противоположной - придерживается французских и
провансальских веяний. Под влажным небом тех золотых времен появляются
песенники Ажуды и Ватикана, где между провансальскими стихами короля дона
Диониса, куртуазными песнями о милом и песнями любовными слышатся идущие от
сердца, чуждые учености голоса поэтов, безымянных просто из-за утери столь
ценимой в средние века подписи автора.
В XV веке "Песенник Байны" сознательно отвергает стихи в народном духе.
Однако маркиз де Сантильяна уверяет, что в то время среди отпрысков
благородных семей большим успехом пользовались "песни о милом". Но вот
повеяло свежим ветром Италии.
Матери Гарсиласо и Боскана еще только срезают флердоранж, готовясь к
свадьбе, а повсюду уже поют ставшую классической "песню о милом":
Al alba venid, buen amigo; На заре приходите, мой
добрый друг,
al alba venid. на заре.
Amigo el que mas queria, Друг самый желанный,
venid a la luz del dia. приходите, когда забрезжит
день.
Amigo el que mas amaba, Друг, которого я больше
всех любила,
venid a la luz del alba, приходите, когда забрезжит
день,
venid a la luz del dia, приходите, когда забрезжит
день,
non trayais compania. не приводите с собой друзей.
Venid a la luz del alba, Приходите, когда забрезжит
день,
non trayais gran compana. не приводите с собой
никаких друзей.
А когда Гарсиласо в надушенных своих перчатках приносит нам
одиннадцатисложный стих, на помощь любителям народной поэзии приходит
музыка. Выпускается "Музыкальный песенник дворца", и простонародное входит в
моду. Устная народная традиция становится для музыкантов источником
прекрасных песен - любовных, пасторальных и рыцарских. На предназначенные
для глаз аристократов страницы попадают кабацкие песни, серра-нильи Авилы,
романс о длиннобородом мавре, сладкозвучные песни о милом, монотонные псалмы
слепцов, песня рыцаря, заблудившегося в чаще леса, наконец, необычайная по
красоте жалоба обманутой простолюдинки. Точно очерченная панорама
живописного и духовного в Испании.
Знаменитый Менендес Пидаль пишет, что гуманизм "открыл" глаза ученым:
они стали более глубоко понимать человеческий дух во всех его проявлениях, и
все подлинно народное, как никогда прежде, привлекло к себе чуткое и
заслуженное внимание. В доказательство можно привести следующее: крупные
музыканты того времени, например валенсиец Луис Милан, автор удачного
подражания "Придворному" Кастильоне, и Франсиско Салинас, друг Фрай Луиса де
Леон, культивировали народные песни и игру на виуэле.
Обе группы открыто враждовали. Кристобаль де Кас-тильехо и Грегорио
Сильвестре, движимые любовью к народной традиции, подняли кастильское знамя.
Гарсиласо с более многочисленной группой последователей заявил о своей
приверженности к так называемому итальянскому стилю. А в последние месяцы
1609 года, когда Гон-гора пишет "Панегирик герцогу де Лерма", борьба между
сторонником утонченного кордовского поэта и друзьями неутомимого Лопе де
Вега доходит до такой страстности и ожесточенности, каких мы не встретим ни
в одной другой литературной эпохе. Приверженцы "темного" стиля и приверженцы
доступности ведут оживленную перестрелку сонетами - их борьба остроумна,
иногда драматична и почти всегда малопристойна.
Хочу, однако, подчеркнуть, что я не верю в серьезные последствия этой
борьбы, как не верю и в разделение наших поэтов на итальянствующих и
кастильских. На мой взгляд, всем им свойственно глубокое национальное
чувство. Бесспорное иноземное влияние не стало бременем для их духа. Вопрос
об их классификации зависит от исторического подхода. Во всяком случае,
Гарсиласо не менее национален, чем Кастильехо. Кастильехо увлечен
средневековьем. Это поэт уходящего архаического стиля. На берегах Тахо
Гарсиласо, поэт Возрождения, извлекает на свет старинные, стертые временем
мифы, излагая их исконно испанским слогом с подлинно национальной
галантностью, как раз в это время появившейся на свет.
Лопе, усвоив лирику конца средневековья, создает глубоко романтический
театр, детище своего времени. Романтика недавних великих географических
открытий кружит ему голову. Его театр, театр приключений, страдания и любви,
утверждает его как представителя национальной традиции. Но Гонгора не менее
национален, чем Лопе. В своем характерном и доведенном до крайней
определенности творчестве Гонгора избегает рыцарской и средневековой
традиции и ищет славную старую латинскую традицию, причем не поверхностно,
как Гарсиласо, а углубленно. В самом воздухе Кордовы он стремится услышать
голоса Сенеки и Лукана. Сочиняя кастильские стихи при холодном свете
римского светильника, Гонгоpa возвеличивает подлинно испанское направление в
искусстве - барокко. Напряженной была борьба между приверженцами
средневековья и сторонниками латинской традиции - поэтами, предпочитающими
живописный местный колорит, и поэтами куртуазными; поэтами, кутающимися в
плащ, и поэтами, ищущими обнаженную натуру. Но ни те, ни другие сердцем не
приемлют упорядоченную и чувственную поэзию итальянского Ренессанса. Все они
либо романтики, как Лоне и Эррера, либо поэты католицизма и барокко, как
Гонгора и Кальдерой. География и небеса берут верх над книжной премудростью.
До этого момента я и хотел довести свой краткий обзор. Я попытался
определить место Гонгоры и показать его аристократическую обособленность.
"О Гонгоре написано немало, но до сих пор остается неясной первопричина
его реформы в поэзии..." - так обычно начинают свои труды, посвященные отцу
современной лирики, наиболее передовые и осторожные исследователи. Я не хочу
упоминать о Менендесе-и-Пелайо, который не понял Гонгору, вследствие того
что блестяще понимал всех других поэтов. Некоторые критики с историческим
подходом приписывают то, что они называют "внезапной переменой" в доне Луисе
де Гонгора, теориям Амбросио де Моралеса, влиянию Эрреры, учителя поэта,
чтению книги кордовского писателя Луиса Каррильо (прославление "темного"
стиля) и другим, кажущимся резонными причинам. В то же время француз
Люсьен-Поль Тома приписывает эту перемену умственному расстройству, а
господин Фитцморис Келли, еще раз продемонстрировав полную критическую
беспомощность там, где речь идет об еще не классифицированном авторе,
склоняется к мысли, что целью автора "Поэм одиночества" было всего лишь
привлечь внимание к своему литературному имени. Чего-чего, а пестроты в этих
"серьезных" суждениях хоть отбавляй. И непочтительности.
В Испании бытовало раньше, бытует и сейчас мнение, что
Гонгора-культеранист - средоточие всех грамматических пороков, а в его
поэзии отсутствуют все основные элементы прекрасного. Выдающиеся языковеды и
литературоведы всегда смотрели на "Поэмы одиночества" как на позорную язву,
которую должно скрывать; не удивительно, что слышались угрюмые и грубые
голоса людей тупых и бездушных, предающих анафеме то, что они называли
темным и пустым. Им удалось отодвинуть Гонгору в тень и засыпать песком
глаза всех тех, кто шел к пониманию его стихов. На протяжении двух долгих
веков нам не уставали повторять: не подходите близко, это непонятно... А
Гонгора, одинокий, как прокаженный, чьи язвы холодно отсвечивают серебром,
ожидал с зеленеющей ветвью в руке новых поколений, которым он мог бы
передать свое истинно ценное наследство и свое чувство метафоры.
Все дело в восприятии. Мало читать Гонгору, его нужно изучать. Гонгору,
в отличие от других поэтов, которые сами приходят к нам, чтобы навеять на
нас поэтическую грусть, нужно искать, и искать разумом. Никоим образом
нельзя понять Гонгору при первом чтении. Философское произведение может быть
понято лишь очень немногими, и тем не менее никто не обвиняет автора в
неясности. Но нет, в области поэзии это, кажется, не в ходу...
Какие же причины могли побудить Гонгору сделать переворот в лирике?
Причины? Врожденная потребность в новых формах красоты побуждает его
по-новому ваять фразу. Выходец из Кордовы, он знал латынь, как знают ее
немногие. Не ищите причину в истории, ищите ее в душе поэта. Впервые в
истории испанского языка он создает новый метод поисков и лепки метафоры, и
в глубине души он считает, что бессмертие поэтического произведения зависит
от добротности и слаженности образов.
Впоследствии Марсель Пруст напишет: "Только метафора может сделать
стиль относительно долговечным".
Потребность в новых формах красоты и отвращение, которое вызывала у
Гонгоры поэтическая продукция его времени, развили в нем острое, почти
мучительное критическое чувство. Он был готов ненавидеть поэзию. Он больше
не мог создавать поэмы в староиспанском стиле, героическая простота романса
тоже была ему не по душе. Когда же, стараясь уклониться от трудов своих,
взирал он на лирическую поэзию своего времени, ему казалось, что картина эта
полна изъянов, несовершенна и обыденна. Душа Гонгоры, как и его сатана,
покрывалась пылью со всей Кастилии. Он понимал, насколько несовершенны,
неряшливы, небрежно сделаны стихи других поэтов.
Устав от кастильцев и "местного колорита", Гонгора погружался в чтение
своего Вергилия с наслаждением человека, томящегося по истинному изяществу.
Его крайняя чувствительность, словно микроскопом вооружив его зрение,
помогла увидеть все пробелы и слабые места кастильского языка, и Гопгора,
направляемый своим поэтическим инстинктом, взялся строить новую башню из
драгоценных, изобретенных им камней, что не могло не ранить гордость
владельцев замков, выстроенных из кирпича-сырца. Гонгора осознал
скоротечность человеческого чувства и все несовершенство мимолетного его
выражения, что волнует нас лишь на миг, и пожелал, чтобы красота его
творений коренилась в метафоре, очищенной от бренной реальности, метафоре
пластичной, помещенной во внеатмосферное окружение.
Он любил красоту объективную, красоту чистую и бесполезную, свободную
от заразительной тоски. Людям нужен хлеб насущный - он же предпочитает
драгоценные камни. Не знающий реальной действительности, он полностью
владеет своей поэтической действительностью. Что же мог сделать поэт, чтобы
придать стройность и верные пропорции своему эстетическому кредо? Ограничить
себя. Исповедаться перед самим собой и, руководствуясь своим критическим
чутьем, изучить механику творческого процесса.
Поэт должен быть знатоком пяти основных чувств. Именно пяти основных
чувств, и в таком порядке: зрение, осязание, слух, обоняние и вкус. Нужно
распахнуть в них все двери, а иногда и наслоить ощущения, дополнить одно
другим и даже замаскировать, представить в ином свете их природу - только
тогда сможет поэт овладеть самыми прекрасными образами. Так, в первой "Поэме
одиночества" Гонгора может сказать, что:
Pintadas aves - citaras Пестрые птицы -
de plum a - пернатые цитры -
coronaban la barbara кружили над сельским
capilla, хором,
mientras el arroyuelo меж тем ручеек, чтобы
para oilla лучше его слышать,
hace de blanca espuma из белой пены лепит
tantas orejas cuantas столько ушей, сколько
guijas lava. камешков омывает.
А простую пастушку описывает следующим образом:
Del verde margen otra, А другая, срывая на зеленом
las mejores берегу лучшие
rosas traslada у lirios розы и лилии, украшает
al cabello, ими волосы,
o por lo matizado, и так она хороша,
o por lo bello так прелестна,
si aurora no con rayos, что если это не аврора
sol con flores. в венце лучей,
то солнце в цветах.
Или же:
"...из волн морских в немом полете рыба..." -
или:
"...зеленые голоса..." -
или:
"...пестрый голос, крылатая песня, пернатый орг_а_н..."
Чтобы вдохнуть жизнь в метафору, нужно, чтобы метафора эта имела форму
и радиус действия, - ядро в центре и перспектива вокруг него. Это ядро
раскрывается, как цветок, будто бы незнакомый, но мы скоро узнаем его
аромат, а в излучаемом цветком сиянии нам видится его имя. Метафора
подчиняется зрению (нередко обостренному), и именно зрение ее ограничивает и
придает ей предметность. Даже самые неземные английские поэты, Ките
например, имеют потребность как-то обрисовать и ограничить свои метафоры и
образы, и только удивительная пластичность Китса спасает его от полного
опасностей поэтического мира видений. Понятно, почему он скажет: "Только
поэзии позволено рассказывать свои сны". Зрение не допускает, чтобы сумрак
затемнил контуры представшего перед ним поэтического образа.
Слепорожденный не может быть поэтом - творцом пластических образов, ему
неведомы присущие природе пропорции. Его место, скорее, в озаренном
немеркнущим светом поле мистики, свободном от реальных предметов, поле,
щедро овеваемом ветрами мудрости. Итак, цветок поэтического образа
распускается на полях зрения. Осязание же определяет качество лирического
вещества этого образа, качество почти живописное. Поэтические образы,
построенные другими органами чувств, подчинены первым двум. Словом,
поэтический образ основан на взаимообмене обличьем, назначением и функциями
различных предметов природы или ее идей. У каждого предмета и идеи - своя
плоскость и своя орбита. Могучий скачок воображения объединяет в метафоре
два антагонистических мира. Кинематографист Жан Эпштейн говорит, что
метафора подобна "теореме, где перескакивают от условия сразу к выводам".
Именно так.
Оригинальность дона Луиса де Гонгора, помимо плана чисто
грамматического, состоит в самом методе его "охоты" за поэтическими
образами, методе, в котором он охватывает их драматический антагонизм и,
преодолевая его скачком коня, творит миф; изучая представления античных
народов о прекрасном, он бежит от гор и их сияющих видений и садится на
морском берегу, где ветер
le corre, en lecho azul опускает на лазурное
de aguas marinas, ложе вод морских
turquesadas cortinas. бирюзовые занавеси.
И здесь, приступая к новой поэме, он, словно скульптор, взнуздывает и
привязывает свое воображение. Столь велико владеющее им желание укротить,
подчинить свое творение, что неосознанно его влечет к островам - с полным
правом он считает, что законченный и обозримый мирок, кругом омываемый
водой, человеку легче держать в своей власти, чем любое другое земное
пространство. Механизм его воображения совершенен. Нередко каждый его
поэтический образ - это новый миф.
Гонгора вносит гармонию и пластичность, иногда самым неожиданным
образом, в сферы совершенно разные. Под рукой поэта исчезают беспорядок и
несоразмерность. В его руках превращаются в игрушки моря, континенты,
ураганные ветры. Сообразно своему представлению о материи и массе,
представлению, до него в поэзии неизвестному, он сводит воедино ощущения
подлинно астрономические и подробности из мира бесконечно малых величин. В
первой "Поэме одиночества" он пишет (34-41 строки):
Desnudo el joven, cuando Раздевшись, юноша
уа el vestido выпитый одеждой океан
oceano ha bebido, возвращает песку
restituir le hace и расстилает ее затем
a las arenas; на солнце.
у al sol le extiende luego Нежно вылизывая ее своим
que, lamiendole apenas, ласковым языком
su dulce lengua нежаркого огня,
de templado fuego оно постепенно
lento le embiste захватывает ее и тихонько
у con suave estilo высасывает из каждой
la menor onda chupa ниточки каждую капельку
al menor hilo. волны,
С каким чувством меры соотносит поэт Океан, Солнце, этого золотого
дракона, жарким своим языком как бы постепенно охватывающего мокрое платье
юноши, так что слепая глава светила "высасывает из каждой ниточки каждую
капельку волны". В восьми этих строках больше нюансов, чем в полусотне октав
"Освобожденного Иерусалима" Тассо. Потому что у Гонгоры любая деталь
прочувствована и по тщательности работы подобна филиграни. А как передано в
этих стихах - "Нежно вылизывая ее... языком... постепенно захватывает ее..."
- ощущение невесомо падающих лучей солнца!
Раз он ведет свое воображение на поводу, то может сдержать его, когда
захочет, и остаться неколебимым как перед натиском загадочных стихийных сил
закона инерции, так и перед мимолетным миражем, где гибнут, словно бабочки в
пламени, многие безрассудные поэты. В "Поэмах одиночества" есть места,
которые кажутся сверхъестественными. Вообразить себе невозможно, как удается
поэту, словно играючи, обращаться с громадными массами и географическими
понятиями, не впадая в чудовищную безвкусицу и не прибегая к малоприятным
гиперболам.
В неистощимой первой "Поэме одиночества" относительно Суэцкого
перешейка он говорит следующее:
el istmo que al Oceano перешеек, что разделяет
divide океан,
у - sierpe de cristal - не дает хрустальной змее
juntar le impide соединить
la cabeza del Norte увенчанную Севером
coronada голову
con la que ilustra el Sur, с хвостом Юга,
cola escamada расцвеченным
de antarcticas estrellas. антарктическими звездами.
Припомните левое крыло карты мира.
В другом месте он уверенной рукой набрасывает контуры двух ветров,
точно воспроизводя их пропорции;
para el Austro de alas для Аустро с никогда
nunca enjutas, не просыхающими
крыльями,
para el Cierzo expirante для Сиерсо, испускающего
por cien bocas. дух из ста уст.
Или же дает Магелланову проливу такое меткое поэтическое определение;
...cuando hallo de fugitive ...когда нашел живого
plata серебра
la bisagra, aunque estrecha, дверную петлю, что хоть
abrazadora узка, но соединяет в объятии
cle un Ocrano у otro два разных и всегда
siempre uno. единых океана.
Или называет море:
Barbaro observador, Неученый, но прилежный
mas diligente наблюдатель
de las inciertas formas изменчивых форм Луны,
de la Luna.
И, наконец, в первой "Поэме одиночества" он сравнивает острова Океании
со свитой нимф богини Дианы, охотящейся на заводях реки Эврот;
De firmes islas no la Тверди островов
inmovil flota недвижный флот
de aquel mar del Alba в том море утренней зари
te describo, описывать тебе не стану,
cuyo numero - ya que no их сонм, хоть и не
lascivo - сладострастен,
por lo bello agradable красой, приятностью
y por lo vario и разнообразием
la dulce confusion hacer мог бы привести в такое же
podia сладостное смущение,
que en los blancos как в прозрачных
estanques del Eurota заводях Эврота
la virginal desnuda толпа нагая дев-охотниц...
monteria.
Интересно, что в описание малых форм и предметов он вкладывает такую же
любовь и поэтическую силу. Для него жизнь яблока столь же насыщена, как
жизнь моря, а какая-нибудь пчела - явление не менее удивительное, чем лес,
например. Зоркими глазами смотрит она на природу, восхищаясь красотой, в
равной степени присущей всем ее формам. Он проникает в то, что можно бы
назвать особым миром каждой вещи, соразмеряя собственные ощущения с
чувственным обликом того, что его окружает. Поэтому для него яблоко
равнозначно морю - ведь он знает, что мир яблока так же безмерен, как мир
моря. Жизнь яблока с той поры, когда оно распускается нежным цветом, до того
момента, как золотым плодом оно падает с дерева в траву, так же загадочна и
величественна, как и периодический ритм приливов и отливов. Поэт должен
знать это. Монументальность поэтического произведения зависит не от
значительности темы, ее масштабов и пробуждаемых ею чувств. Можно написать
эпическую поэму о борьбе лейкоцитов в замкнутом разветвлении вен, а описание
формы и запаха розы может оставить непреходящее впечатление бесконечности.
Гонгора подходит с одним и тем же мерилом ко всем своим темам: то,
подобно циклопу, он играет морями и континентами, то любовно рассматривает
различные плоды и предметы. Более того, малые формы доставляют ему гораздо
большее наслаждение. В десятой октаве поэмы о Полифеме и Галатее Гонгора
пишет:
la pera, ue quien me груша, чьей золотой
cuna dorada колыбелью была
la rubia paja у - желтоволосая солома -
palida tutora - бледнолицая ее опекунша, -
la niega avara у prodiga скупая, таит ее, щедрая -
la dora. золотит.
Поэт называет солому, в лоне которой дозревает груша, сорванная зеленой
с материнской ветки, "бледнолицей опекуншей" плода. Эта бледнолицая опекунша
"скупая, таит ее" (грушу) и "щедрая - золотит", то есть скрывает грушу от
глаз людских, чтобы одеть ее в золотой наряд. В другом месте он пишет:
montecillo, las sienes пригорок с челом,
laureado, увенчанным
лаврами,
traviesos despidiendo расстается с резвыми
moradores обитателями
de sus coniusos senos, своих запутанных недр,
conejuelos que, el viento кроликами, которые,
спросив
consultado, совета у ветра,
salieron retozando a pisar выбежали вприпрыжку,
las flores. цветы сминая.
С каким истинным изяществом обрисован зверек, который, выбежав из
норки, вдруг замирает, чтобы потянуть носом воздух: "...кроликами, которые,
Перевод И.Зиннер
Федерико Гарсия Лорка. Избранные произведения в двух томах.
Том первый. Стихи. Театр. Проза.
М., "Художественная литература", 1976
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
Дорогие друзья!
Говорить о гонгоровской поэзии - нелегкая для меня задача: тема эта
весьма сложная и специальная. Но я постараюсь, насколько это в моих силах,
увлечь вас хотя бы на краткое время чарующей игрой поэтической эмоции, без
которой немыслима жизнь культурного человека.
Разумеется, мне не хотелось бы докучать вам однообразием, и поэтому я
постарался, чтобы в моем скромном очерке отразились самые разные точки
зрения на великого поэта Андалузии и, конечно же, мое собственное отношение
к нему.
Я надеюсь, всем вам известно, кем был дон Луис де Гонгора, известно
также, что такое поэтический образ. Все вы изучали риторику и литературу, и
ваши преподаватели, за редким исключением, говорили, что Гонгора был очень
хорошим поэтом, с которым, по разным причинам, произошла внезапная перемена,
превратившая его в поэта весьма экстравагантного (как говорится, ангел света
стал ангелом тьмы), принесшего в наш язык странные обороты и ритмы,
непостижимые здравому уму. Так именно и говорили вам в школе и в то же время
расхваливали банального Нуньеса де Арсе или Кампоамора, поэта
"репортерского" стиля, описывающего свадьбы, крестины, путешествия в поезде
и т. д., или же плохого Соррильо (речь идет не о превосходном Соррилье -
авторе драм и легенд), стихи которого так любил декламировать, кружа по
классу, мой учитель литературы, пока наконец, под громкий хохот мальчишек,
не останавливался, высунув язык от изнеможения.
На Гонгору яростно нападали и пылко его защищали. Творения его живы и
сегодня, словно они только что вышли из-под пера, а вокруг его имени до сих
пор продолжается шум и ставший уже несколько постыдным спор.
Поэтический образ всегда основан на переносе смысла. Язык строится на
базе образов, и велико их богатство у нашего народа. Выступающую часть крыши
называют "крылом", сладкое блюдо - "небесным смальцем" или "вздохами
монашки"; встречаются и другие, не менее удачные и меткие выражения:
например, купол называют "половинкой апельсина" - все это превосходные
образы, число которых бесконечно. В Андалузии образность народного языка
достигает поразительной точности и изысканности с чисто гонгоровскими
превращениями.
Глубоководный поток, медленно текущий по равнине, называют "водяным
волом", выражая этим его величину, неодолимость и силу. А однажды я услышал
от гранадского крестьянина, что "ивняк любит расти на языке реки". Водяной
вол и язык реки - вот образы, созданные народом и отвечающие видению мира,
очень близкому дону Луису де Гонгора.
Чтобы определить место Гонгоры, нужно вспомнить о двух соперничающих
группах поэтов в истории испанской лирики. Это поэты, называемые народными,
или национальными (что не совсем точно), и поэты ученые, или куртуазные.
Одни слагают свои стихи на дорогах, другие создают их за письменным столом,
глядя на дорогу сквозь зарешеченные окна. В XIII веке уже звучат безыскусные
голоса местных безымянных поэтов, песни их - кастильские и галисийские
средневековые мотивы, - к несчастью, потеряны. Другая же группа - в отличие
от первой назовем ее противоположной - придерживается французских и
провансальских веяний. Под влажным небом тех золотых времен появляются
песенники Ажуды и Ватикана, где между провансальскими стихами короля дона
Диониса, куртуазными песнями о милом и песнями любовными слышатся идущие от
сердца, чуждые учености голоса поэтов, безымянных просто из-за утери столь
ценимой в средние века подписи автора.
В XV веке "Песенник Байны" сознательно отвергает стихи в народном духе.
Однако маркиз де Сантильяна уверяет, что в то время среди отпрысков
благородных семей большим успехом пользовались "песни о милом". Но вот
повеяло свежим ветром Италии.
Матери Гарсиласо и Боскана еще только срезают флердоранж, готовясь к
свадьбе, а повсюду уже поют ставшую классической "песню о милом":
Al alba venid, buen amigo; На заре приходите, мой
добрый друг,
al alba venid. на заре.
Amigo el que mas queria, Друг самый желанный,
venid a la luz del dia. приходите, когда забрезжит
день.
Amigo el que mas amaba, Друг, которого я больше
всех любила,
venid a la luz del alba, приходите, когда забрезжит
день,
venid a la luz del dia, приходите, когда забрезжит
день,
non trayais compania. не приводите с собой друзей.
Venid a la luz del alba, Приходите, когда забрезжит
день,
non trayais gran compana. не приводите с собой
никаких друзей.
А когда Гарсиласо в надушенных своих перчатках приносит нам
одиннадцатисложный стих, на помощь любителям народной поэзии приходит
музыка. Выпускается "Музыкальный песенник дворца", и простонародное входит в
моду. Устная народная традиция становится для музыкантов источником
прекрасных песен - любовных, пасторальных и рыцарских. На предназначенные
для глаз аристократов страницы попадают кабацкие песни, серра-нильи Авилы,
романс о длиннобородом мавре, сладкозвучные песни о милом, монотонные псалмы
слепцов, песня рыцаря, заблудившегося в чаще леса, наконец, необычайная по
красоте жалоба обманутой простолюдинки. Точно очерченная панорама
живописного и духовного в Испании.
Знаменитый Менендес Пидаль пишет, что гуманизм "открыл" глаза ученым:
они стали более глубоко понимать человеческий дух во всех его проявлениях, и
все подлинно народное, как никогда прежде, привлекло к себе чуткое и
заслуженное внимание. В доказательство можно привести следующее: крупные
музыканты того времени, например валенсиец Луис Милан, автор удачного
подражания "Придворному" Кастильоне, и Франсиско Салинас, друг Фрай Луиса де
Леон, культивировали народные песни и игру на виуэле.
Обе группы открыто враждовали. Кристобаль де Кас-тильехо и Грегорио
Сильвестре, движимые любовью к народной традиции, подняли кастильское знамя.
Гарсиласо с более многочисленной группой последователей заявил о своей
приверженности к так называемому итальянскому стилю. А в последние месяцы
1609 года, когда Гон-гора пишет "Панегирик герцогу де Лерма", борьба между
сторонником утонченного кордовского поэта и друзьями неутомимого Лопе де
Вега доходит до такой страстности и ожесточенности, каких мы не встретим ни
в одной другой литературной эпохе. Приверженцы "темного" стиля и приверженцы
доступности ведут оживленную перестрелку сонетами - их борьба остроумна,
иногда драматична и почти всегда малопристойна.
Хочу, однако, подчеркнуть, что я не верю в серьезные последствия этой
борьбы, как не верю и в разделение наших поэтов на итальянствующих и
кастильских. На мой взгляд, всем им свойственно глубокое национальное
чувство. Бесспорное иноземное влияние не стало бременем для их духа. Вопрос
об их классификации зависит от исторического подхода. Во всяком случае,
Гарсиласо не менее национален, чем Кастильехо. Кастильехо увлечен
средневековьем. Это поэт уходящего архаического стиля. На берегах Тахо
Гарсиласо, поэт Возрождения, извлекает на свет старинные, стертые временем
мифы, излагая их исконно испанским слогом с подлинно национальной
галантностью, как раз в это время появившейся на свет.
Лопе, усвоив лирику конца средневековья, создает глубоко романтический
театр, детище своего времени. Романтика недавних великих географических
открытий кружит ему голову. Его театр, театр приключений, страдания и любви,
утверждает его как представителя национальной традиции. Но Гонгора не менее
национален, чем Лопе. В своем характерном и доведенном до крайней
определенности творчестве Гонгора избегает рыцарской и средневековой
традиции и ищет славную старую латинскую традицию, причем не поверхностно,
как Гарсиласо, а углубленно. В самом воздухе Кордовы он стремится услышать
голоса Сенеки и Лукана. Сочиняя кастильские стихи при холодном свете
римского светильника, Гонгоpa возвеличивает подлинно испанское направление в
искусстве - барокко. Напряженной была борьба между приверженцами
средневековья и сторонниками латинской традиции - поэтами, предпочитающими
живописный местный колорит, и поэтами куртуазными; поэтами, кутающимися в
плащ, и поэтами, ищущими обнаженную натуру. Но ни те, ни другие сердцем не
приемлют упорядоченную и чувственную поэзию итальянского Ренессанса. Все они
либо романтики, как Лоне и Эррера, либо поэты католицизма и барокко, как
Гонгора и Кальдерой. География и небеса берут верх над книжной премудростью.
До этого момента я и хотел довести свой краткий обзор. Я попытался
определить место Гонгоры и показать его аристократическую обособленность.
"О Гонгоре написано немало, но до сих пор остается неясной первопричина
его реформы в поэзии..." - так обычно начинают свои труды, посвященные отцу
современной лирики, наиболее передовые и осторожные исследователи. Я не хочу
упоминать о Менендесе-и-Пелайо, который не понял Гонгору, вследствие того
что блестяще понимал всех других поэтов. Некоторые критики с историческим
подходом приписывают то, что они называют "внезапной переменой" в доне Луисе
де Гонгора, теориям Амбросио де Моралеса, влиянию Эрреры, учителя поэта,
чтению книги кордовского писателя Луиса Каррильо (прославление "темного"
стиля) и другим, кажущимся резонными причинам. В то же время француз
Люсьен-Поль Тома приписывает эту перемену умственному расстройству, а
господин Фитцморис Келли, еще раз продемонстрировав полную критическую
беспомощность там, где речь идет об еще не классифицированном авторе,
склоняется к мысли, что целью автора "Поэм одиночества" было всего лишь
привлечь внимание к своему литературному имени. Чего-чего, а пестроты в этих
"серьезных" суждениях хоть отбавляй. И непочтительности.
В Испании бытовало раньше, бытует и сейчас мнение, что
Гонгора-культеранист - средоточие всех грамматических пороков, а в его
поэзии отсутствуют все основные элементы прекрасного. Выдающиеся языковеды и
литературоведы всегда смотрели на "Поэмы одиночества" как на позорную язву,
которую должно скрывать; не удивительно, что слышались угрюмые и грубые
голоса людей тупых и бездушных, предающих анафеме то, что они называли
темным и пустым. Им удалось отодвинуть Гонгору в тень и засыпать песком
глаза всех тех, кто шел к пониманию его стихов. На протяжении двух долгих
веков нам не уставали повторять: не подходите близко, это непонятно... А
Гонгора, одинокий, как прокаженный, чьи язвы холодно отсвечивают серебром,
ожидал с зеленеющей ветвью в руке новых поколений, которым он мог бы
передать свое истинно ценное наследство и свое чувство метафоры.
Все дело в восприятии. Мало читать Гонгору, его нужно изучать. Гонгору,
в отличие от других поэтов, которые сами приходят к нам, чтобы навеять на
нас поэтическую грусть, нужно искать, и искать разумом. Никоим образом
нельзя понять Гонгору при первом чтении. Философское произведение может быть
понято лишь очень немногими, и тем не менее никто не обвиняет автора в
неясности. Но нет, в области поэзии это, кажется, не в ходу...
Какие же причины могли побудить Гонгору сделать переворот в лирике?
Причины? Врожденная потребность в новых формах красоты побуждает его
по-новому ваять фразу. Выходец из Кордовы, он знал латынь, как знают ее
немногие. Не ищите причину в истории, ищите ее в душе поэта. Впервые в
истории испанского языка он создает новый метод поисков и лепки метафоры, и
в глубине души он считает, что бессмертие поэтического произведения зависит
от добротности и слаженности образов.
Впоследствии Марсель Пруст напишет: "Только метафора может сделать
стиль относительно долговечным".
Потребность в новых формах красоты и отвращение, которое вызывала у
Гонгоры поэтическая продукция его времени, развили в нем острое, почти
мучительное критическое чувство. Он был готов ненавидеть поэзию. Он больше
не мог создавать поэмы в староиспанском стиле, героическая простота романса
тоже была ему не по душе. Когда же, стараясь уклониться от трудов своих,
взирал он на лирическую поэзию своего времени, ему казалось, что картина эта
полна изъянов, несовершенна и обыденна. Душа Гонгоры, как и его сатана,
покрывалась пылью со всей Кастилии. Он понимал, насколько несовершенны,
неряшливы, небрежно сделаны стихи других поэтов.
Устав от кастильцев и "местного колорита", Гонгора погружался в чтение
своего Вергилия с наслаждением человека, томящегося по истинному изяществу.
Его крайняя чувствительность, словно микроскопом вооружив его зрение,
помогла увидеть все пробелы и слабые места кастильского языка, и Гопгора,
направляемый своим поэтическим инстинктом, взялся строить новую башню из
драгоценных, изобретенных им камней, что не могло не ранить гордость
владельцев замков, выстроенных из кирпича-сырца. Гонгора осознал
скоротечность человеческого чувства и все несовершенство мимолетного его
выражения, что волнует нас лишь на миг, и пожелал, чтобы красота его
творений коренилась в метафоре, очищенной от бренной реальности, метафоре
пластичной, помещенной во внеатмосферное окружение.
Он любил красоту объективную, красоту чистую и бесполезную, свободную
от заразительной тоски. Людям нужен хлеб насущный - он же предпочитает
драгоценные камни. Не знающий реальной действительности, он полностью
владеет своей поэтической действительностью. Что же мог сделать поэт, чтобы
придать стройность и верные пропорции своему эстетическому кредо? Ограничить
себя. Исповедаться перед самим собой и, руководствуясь своим критическим
чутьем, изучить механику творческого процесса.
Поэт должен быть знатоком пяти основных чувств. Именно пяти основных
чувств, и в таком порядке: зрение, осязание, слух, обоняние и вкус. Нужно
распахнуть в них все двери, а иногда и наслоить ощущения, дополнить одно
другим и даже замаскировать, представить в ином свете их природу - только
тогда сможет поэт овладеть самыми прекрасными образами. Так, в первой "Поэме
одиночества" Гонгора может сказать, что:
Pintadas aves - citaras Пестрые птицы -
de plum a - пернатые цитры -
coronaban la barbara кружили над сельским
capilla, хором,
mientras el arroyuelo меж тем ручеек, чтобы
para oilla лучше его слышать,
hace de blanca espuma из белой пены лепит
tantas orejas cuantas столько ушей, сколько
guijas lava. камешков омывает.
А простую пастушку описывает следующим образом:
Del verde margen otra, А другая, срывая на зеленом
las mejores берегу лучшие
rosas traslada у lirios розы и лилии, украшает
al cabello, ими волосы,
o por lo matizado, и так она хороша,
o por lo bello так прелестна,
si aurora no con rayos, что если это не аврора
sol con flores. в венце лучей,
то солнце в цветах.
Или же:
"...из волн морских в немом полете рыба..." -
или:
"...зеленые голоса..." -
или:
"...пестрый голос, крылатая песня, пернатый орг_а_н..."
Чтобы вдохнуть жизнь в метафору, нужно, чтобы метафора эта имела форму
и радиус действия, - ядро в центре и перспектива вокруг него. Это ядро
раскрывается, как цветок, будто бы незнакомый, но мы скоро узнаем его
аромат, а в излучаемом цветком сиянии нам видится его имя. Метафора
подчиняется зрению (нередко обостренному), и именно зрение ее ограничивает и
придает ей предметность. Даже самые неземные английские поэты, Ките
например, имеют потребность как-то обрисовать и ограничить свои метафоры и
образы, и только удивительная пластичность Китса спасает его от полного
опасностей поэтического мира видений. Понятно, почему он скажет: "Только
поэзии позволено рассказывать свои сны". Зрение не допускает, чтобы сумрак
затемнил контуры представшего перед ним поэтического образа.
Слепорожденный не может быть поэтом - творцом пластических образов, ему
неведомы присущие природе пропорции. Его место, скорее, в озаренном
немеркнущим светом поле мистики, свободном от реальных предметов, поле,
щедро овеваемом ветрами мудрости. Итак, цветок поэтического образа
распускается на полях зрения. Осязание же определяет качество лирического
вещества этого образа, качество почти живописное. Поэтические образы,
построенные другими органами чувств, подчинены первым двум. Словом,
поэтический образ основан на взаимообмене обличьем, назначением и функциями
различных предметов природы или ее идей. У каждого предмета и идеи - своя
плоскость и своя орбита. Могучий скачок воображения объединяет в метафоре
два антагонистических мира. Кинематографист Жан Эпштейн говорит, что
метафора подобна "теореме, где перескакивают от условия сразу к выводам".
Именно так.
Оригинальность дона Луиса де Гонгора, помимо плана чисто
грамматического, состоит в самом методе его "охоты" за поэтическими
образами, методе, в котором он охватывает их драматический антагонизм и,
преодолевая его скачком коня, творит миф; изучая представления античных
народов о прекрасном, он бежит от гор и их сияющих видений и садится на
морском берегу, где ветер
le corre, en lecho azul опускает на лазурное
de aguas marinas, ложе вод морских
turquesadas cortinas. бирюзовые занавеси.
И здесь, приступая к новой поэме, он, словно скульптор, взнуздывает и
привязывает свое воображение. Столь велико владеющее им желание укротить,
подчинить свое творение, что неосознанно его влечет к островам - с полным
правом он считает, что законченный и обозримый мирок, кругом омываемый
водой, человеку легче держать в своей власти, чем любое другое земное
пространство. Механизм его воображения совершенен. Нередко каждый его
поэтический образ - это новый миф.
Гонгора вносит гармонию и пластичность, иногда самым неожиданным
образом, в сферы совершенно разные. Под рукой поэта исчезают беспорядок и
несоразмерность. В его руках превращаются в игрушки моря, континенты,
ураганные ветры. Сообразно своему представлению о материи и массе,
представлению, до него в поэзии неизвестному, он сводит воедино ощущения
подлинно астрономические и подробности из мира бесконечно малых величин. В
первой "Поэме одиночества" он пишет (34-41 строки):
Desnudo el joven, cuando Раздевшись, юноша
уа el vestido выпитый одеждой океан
oceano ha bebido, возвращает песку
restituir le hace и расстилает ее затем
a las arenas; на солнце.
у al sol le extiende luego Нежно вылизывая ее своим
que, lamiendole apenas, ласковым языком
su dulce lengua нежаркого огня,
de templado fuego оно постепенно
lento le embiste захватывает ее и тихонько
у con suave estilo высасывает из каждой
la menor onda chupa ниточки каждую капельку
al menor hilo. волны,
С каким чувством меры соотносит поэт Океан, Солнце, этого золотого
дракона, жарким своим языком как бы постепенно охватывающего мокрое платье
юноши, так что слепая глава светила "высасывает из каждой ниточки каждую
капельку волны". В восьми этих строках больше нюансов, чем в полусотне октав
"Освобожденного Иерусалима" Тассо. Потому что у Гонгоры любая деталь
прочувствована и по тщательности работы подобна филиграни. А как передано в
этих стихах - "Нежно вылизывая ее... языком... постепенно захватывает ее..."
- ощущение невесомо падающих лучей солнца!
Раз он ведет свое воображение на поводу, то может сдержать его, когда
захочет, и остаться неколебимым как перед натиском загадочных стихийных сил
закона инерции, так и перед мимолетным миражем, где гибнут, словно бабочки в
пламени, многие безрассудные поэты. В "Поэмах одиночества" есть места,
которые кажутся сверхъестественными. Вообразить себе невозможно, как удается
поэту, словно играючи, обращаться с громадными массами и географическими
понятиями, не впадая в чудовищную безвкусицу и не прибегая к малоприятным
гиперболам.
В неистощимой первой "Поэме одиночества" относительно Суэцкого
перешейка он говорит следующее:
el istmo que al Oceano перешеек, что разделяет
divide океан,
у - sierpe de cristal - не дает хрустальной змее
juntar le impide соединить
la cabeza del Norte увенчанную Севером
coronada голову
con la que ilustra el Sur, с хвостом Юга,
cola escamada расцвеченным
de antarcticas estrellas. антарктическими звездами.
Припомните левое крыло карты мира.
В другом месте он уверенной рукой набрасывает контуры двух ветров,
точно воспроизводя их пропорции;
para el Austro de alas для Аустро с никогда
nunca enjutas, не просыхающими
крыльями,
para el Cierzo expirante для Сиерсо, испускающего
por cien bocas. дух из ста уст.
Или же дает Магелланову проливу такое меткое поэтическое определение;
...cuando hallo de fugitive ...когда нашел живого
plata серебра
la bisagra, aunque estrecha, дверную петлю, что хоть
abrazadora узка, но соединяет в объятии
cle un Ocrano у otro два разных и всегда
siempre uno. единых океана.
Или называет море:
Barbaro observador, Неученый, но прилежный
mas diligente наблюдатель
de las inciertas formas изменчивых форм Луны,
de la Luna.
И, наконец, в первой "Поэме одиночества" он сравнивает острова Океании
со свитой нимф богини Дианы, охотящейся на заводях реки Эврот;
De firmes islas no la Тверди островов
inmovil flota недвижный флот
de aquel mar del Alba в том море утренней зари
te describo, описывать тебе не стану,
cuyo numero - ya que no их сонм, хоть и не
lascivo - сладострастен,
por lo bello agradable красой, приятностью
y por lo vario и разнообразием
la dulce confusion hacer мог бы привести в такое же
podia сладостное смущение,
que en los blancos как в прозрачных
estanques del Eurota заводях Эврота
la virginal desnuda толпа нагая дев-охотниц...
monteria.
Интересно, что в описание малых форм и предметов он вкладывает такую же
любовь и поэтическую силу. Для него жизнь яблока столь же насыщена, как
жизнь моря, а какая-нибудь пчела - явление не менее удивительное, чем лес,
например. Зоркими глазами смотрит она на природу, восхищаясь красотой, в
равной степени присущей всем ее формам. Он проникает в то, что можно бы
назвать особым миром каждой вещи, соразмеряя собственные ощущения с
чувственным обликом того, что его окружает. Поэтому для него яблоко
равнозначно морю - ведь он знает, что мир яблока так же безмерен, как мир
моря. Жизнь яблока с той поры, когда оно распускается нежным цветом, до того
момента, как золотым плодом оно падает с дерева в траву, так же загадочна и
величественна, как и периодический ритм приливов и отливов. Поэт должен
знать это. Монументальность поэтического произведения зависит не от
значительности темы, ее масштабов и пробуждаемых ею чувств. Можно написать
эпическую поэму о борьбе лейкоцитов в замкнутом разветвлении вен, а описание
формы и запаха розы может оставить непреходящее впечатление бесконечности.
Гонгора подходит с одним и тем же мерилом ко всем своим темам: то,
подобно циклопу, он играет морями и континентами, то любовно рассматривает
различные плоды и предметы. Более того, малые формы доставляют ему гораздо
большее наслаждение. В десятой октаве поэмы о Полифеме и Галатее Гонгора
пишет:
la pera, ue quien me груша, чьей золотой
cuna dorada колыбелью была
la rubia paja у - желтоволосая солома -
palida tutora - бледнолицая ее опекунша, -
la niega avara у prodiga скупая, таит ее, щедрая -
la dora. золотит.
Поэт называет солому, в лоне которой дозревает груша, сорванная зеленой
с материнской ветки, "бледнолицей опекуншей" плода. Эта бледнолицая опекунша
"скупая, таит ее" (грушу) и "щедрая - золотит", то есть скрывает грушу от
глаз людских, чтобы одеть ее в золотой наряд. В другом месте он пишет:
montecillo, las sienes пригорок с челом,
laureado, увенчанным
лаврами,
traviesos despidiendo расстается с резвыми
moradores обитателями
de sus coniusos senos, своих запутанных недр,
conejuelos que, el viento кроликами, которые,
спросив
consultado, совета у ветра,
salieron retozando a pisar выбежали вприпрыжку,
las flores. цветы сминая.
С каким истинным изяществом обрисован зверек, который, выбежав из
норки, вдруг замирает, чтобы потянуть носом воздух: "...кроликами, которые,