Льоса Марио Варгас. Литума в Андах

   Карреньо швырнул пистолеты и автоматы на сиденье и приказал шоферу сесть за руль. Потом взял Мерседес за руку и заставил ее войти в машину.
   – А нас вы что же, оставите здесь? – возмутилась сеньора.
   – Вас кто-нибудь подберет, не беспокойтесь. Со мной вы не можете ехать, подумают, что вы мои сообщники.
   – Тогда и мне позвольте остаться с ними, – запротестовал шофер, уже успевший сесть на свое место.
   – А какого черта ты решил прихватить с собой шофера? – снова зевнул Литума. – Тебе было мало Мерседес?
   – Ни я, ни моя жена не умеем водить машину, – объяснил Карреньо. – Давай трогай. Дави на газ!

Часть вторая

VI

   – Ну что ж, пожалуй, пора отправляться, – сказал капрал Литума, прикинув, что, если выйти прямо сейчас, можно вернуться в Наккос до сумерек.
   – Ни в коем случае, дружище. – Высокий светловолосый инженер сердечно улыбнулся и широко раскинул руки, преграждая дорогу. С самого появления Литумы в Эсперансе он был с ним очень любезен. – Вас может застать в дороге ночь, а это опасно. Оставайтесь здесь, перекусите, поспите, а рано утром Франсиско Лопес подбросит вас на своем джипе в Наккос.
   Другой инженер, смуглый брюнет, которого все называли Пичин, тоже предложил остаться. Литума не стал спорить и решил провести в их доме еще одну ночь. Если разобраться, то и впрямь было бы неблагоразумно идти в темноте одному по здешним пустынным местам, а кроме того, если он останется, то сможет еще раз увидеть и послушать гринго, гостившего сейчас в Эсперансе. Этот гринго, исследователь или что-то в этом роде, понравился ему с первого взгляда. Был он бородатый, с взлохмаченными длинными волосами, какие Литуме доводилось видеть только на картинках, изображавших библейских пророков и апостолов, да у некоторых сумасшедших полуголых нищих на улицах Лимы. Но гринго отнюдь не был сумасшедшим, он был ученым. И вместе с тем был простым и дружелюбным человеком, к тому же настолько наивным, что можно было подумать, он упал прямо с неба на нашу грешную землю: он совершенно не боялся – не осознавал? – опасности, которой подвергался во время нападения терруков. Инженеры называли его Профи и иногда Скарлатиной.
   Записывая показания, составляя список того, что унесли с собой терруки, и оформляя протоколы для страховой компании, Литума слушал, как инженеры подшучивали над Профи, расписывая, что сделали бы с ним сендеристы, если бы он попал им в руки, если бы они узнали, что у них под носом, в водонапорной башне, укрылся «агент ЦРУ». Профи поддерживал их розыгрыши и шутки. В том, что касается творимых тут зверств, он мог и поучить терруков, жалких дилетантов, которые и убивать-то умеют только пулей, ножом или булыжником, в сущности, самыми нехитрыми способами, если сравнить их с искусством древних перуанцев, выработавших изощреннейшие формы убийства. Даже древние мексиканцы не идут ни в какое сравнение с ними, хотя историки всего мира и устроили заговор молчания о вкладе перуанцев в культуру человеческих жертвоприношений. Всему миру известно, как ацтекские жрецы на вершине своих пирамид вырывали сердца у пленников, захваченных во время победоносных войн, но многие ли слышали о поистине религиозной страсти индейцев чанка и уанка к человеческим внутренностям, о том, как с помощью тончайшей хирургии они извлекали у своих жертв печень, мозги и почки, которые потом поедали с соответствующими церемониями и запивали отличной маисовой чичей? Инженеры подтрунивали над ним, он подтрунивал над инженерами, а Литума, занимавшийся своими протоколами и рапортами, не пропускал ни одного слова из их разговора. Ему хотелось бросить все свои бумаги, сесть поближе и уйти с головой в их веселую болтовню. А главное – получше рассмотреть этого человека.
   Действительно ли он был гринго? Если судить по его светлым глазам и светлым с проседью волосам, то похоже, что так. Да и по пиджаку в белую и красную клетку, такому безвкусному и совершенно не подходившему к джинсовым брюкам и рубашке и альпинистским ботинкам, – тоже. Ни один перуанец не вырядился бы подобным образом. Но его испанский язык был превосходен, многие слова, которые он употреблял, Литума слышал впервые, хотя был уверен, что они встречаются в книгах. Башковитый мужик, ничего не скажешь. Слушая его, Литума испытывал истинное наслаждение.
   В лучшие времена, рассказали ему инженеры, в Эсперансе в шахты спускалось более ста шахтеров, а теперь там работало едва ли тридцать. И по тому, как шли дела, особенно с падением цен на металлы, можно было ждать, что шахту вообще скоро закроют, как в Серро-де-Паско и Хунине. Пока же ее поддерживали скорее из принципа. Шахтерский поселок стал похож на поселок строителей дороги в Наккосе: маленький, сплошь деревянные бараки, и только два каменных дома, в одном размещалась контора, в другом останавливались инженеры, когда приезжали на шахту. В крыле этого дома жил управляющий (сейчас его не было, он повез раненого в Уанкайо). В этом же доме отвели комнату Литуме, в ней была кровать, керосиновая лампа и умывальник. Из небольшого оконца виднелись водонапорные башни, расположенные между бараками и входом в шахту: два высоких резервуара, опоясанных железными лестницами, на каменных опорах. Один из них был пустой, воду спустили из-за проводившейся раз в году чистки, в нем-то и спрятались инженеры и профессор, когда в поселок нагрянули терруки. Там они просидели, дрожа от холода и страха – а может, они и там вполголоса перебрасывались своими шуточками? – три часа: ровно столько времени понадобилось налетчикам, чтобы вступить в перестрелку с полдюжиной охранников и обратить их в бегство, ранив при этом одного и убив другого из группы, которой командовал Франсиско Лопес, и чтобы очистить склад и медпункт, забрать всю взрывчатку, запальные шнуры, лекарства, сапоги, одежду и обратиться потом с торжественной речью к шахтерам, которых для этого вывели из бараков и построили на освещенной ацетиленовыми лампами площадке.
   – И знаете, капрал, о чем я всегда буду вспоминать, что произвело на меня самое сильное впечатление во всей этой истории? – спросил светловолосый инженер, которого Пичин называл Бали. – Не страх, не грабеж, не даже смерть бедняги охранника, а то, что никто из шахтеров нас не выдал.
   Все они уже сидели за большим столом и закусывали. Аппетитный запах еды разливался по пропитанной сигаретным дымом комнате.
   – А ведь стоило кому-нибудь из шахтеров просто показать пальцем или кивнуть головой в сторону резервуаров, – согласился Пичин, – и мы, считайте, уже прошли бы революционный суд и сейчас гуляли бы в раю, верно, Бали?
   – Мы с тобой попали бы в ад, Пичин. А вот Профи отправился бы на небо, это так. Потому что, вы только представьте, капрал, Скарлатина еще ни разу не совершил первородного греха.
   – Да я никогда не позволил бы себе такого свинства – оставить вас, – возразил профессор. Литума напрягся, стараясь уловить хоть малейший иностранный акцент. – Я бы отправился с вами в геенну огненную.
   Пока профессор готовил еду для всех, оба инженера, Франсиско Лопес и Литума выпили по рюмке душистого писко из Ики; по телу Литумы разлилась приятная теплота, голова стала восхитительно легкой. Профессор и впрямь устроил настоящий пир: суп из сухого картофеля и бобов с кусочками куриного мяса и рисовая запеканка. Пальчики оближешь! И ко всем этим яствам холодное пиво, что окончательно привело Литуму в прекраснейшее расположение духа. Вот уже несколько месяцев ему не приходилось так вкусно поесть. Он был под таким впечатлением от обеда, что после того, как сел за стол, почти не вспоминал ни о пропавших в Наккосе, ни о ночных исповедях Томасито – двух вещах, которые, как он теперь понял, заполняли в последнее время всю его жизнь.
   – И знаете, капрал, почему я все время думаю о поведении наших шахтеров? – вернул его к здешним событиям инженер Бали. – Да потому, что они преподнесли нам урок. Пичину и мне. Мы думали, что все они в сговоре с терруками. А на самом деле именно благодаря им, их молчанию, мы остались живы.
   – Живехоньки и здоровехоньки, твою мать, да и рассказать есть что в теплой компании, – весело заключил Пичин.
   – Чего-чего, а приключений здесь на всех хватит. – Профессор поднял стакан с пивом. – Вы считаете, что обязаны жизнью вашим рабочим, которые вас не выдали. Но на самом деле вас спасли духи этих гор – апу, вот что я вам скажу. А они благоволили вам только из-за меня. Подвожу итог: вас спас.
   – А почему они это сделали ради тебя, Профи? – спросил Пичин. – Чем ты так угодил этим апу?
   – Тридцать лет исследований, – вздохнул профессор. – Пять книг. Сотня статей. И даже лингво-географический атлас Центральной Андской цепи.
   – Но кто такие апу, доктор? – решился спросить Литума.
   – Божества, которых также называют манами, – духи-хранители здешних гор и всей Кордильеры. – Профессору явно доставляло удовольствие говорить на любимую тему. – Каждая горка в Андах, каждая тропинка, даже самая незаметная, имеют своего покровителя. Когда испанцы, придя сюда, разбили идолов, разрушили древние перуанские храмы гуако, крестили индейцев и запретили языческие культы, они были уверены, что навсегда покончили с идолопоклонством. Но оно лишь смешалось с христианскими обрядами и никуда не исчезло. До сих пор в этих краях апу распоряжаются жизнью и смертью. И только им мы обязаны, что сидим сейчас здесь, друзья мои. Лишь благодаря апу Эсперансы мы вышли живыми из этой передряги.
   Расхрабрившись от писко, пива и сердечной обстановки, Литума снова вступил в разговор:
   – А вот у нас в Наккосе есть одна колдунья, она много знает обо всех этих вещах, доктор. Сеньора Адриана. Так она тоже говорит, что в горах полно духов и она якобы общается с ними. Она утверждает, что это злые духи, что они любят человеческое мясо.
   – Адриана? Жена Дионисио, торговца писко? – тут же откликнулся профессор. – Я ее хорошо знаю. Ее и ее пьяницу мужа. Раньше он ходил по деревням с музыкантами и плясунами, наряжался в шкуру укуко, то есть медведя. Они рассказали мне много интересного. Значит, сендеристы пока не разделались с ними как с антисоциальным элементом?
   Литума был поражен. Этот человек – просто как Бог, он знает обо всем, знает всех. Но как это может быть? Ведь он иностранец.
   – И зовите меня лучше не доктором, а Полом, Полом Стирмссоном, или просто Пабло, если вам так удобней, или даже Скарлатиной, как звали меня мои ученики в Оденсе. – Профессор вытащил трубку из кармана своего красноклетчатого пиджака, раскрошил две сигареты с черным табаком, набил ее, умял пальцем. – В моей стране докторами называют только врачей, а не специалистов-гуманитариев.
   – Послушай-ка, Скарлатина, расскажи капралу Литуме, как ты стал перуанофилом, – улыбнулся Пичин.
   Когда он был еще маленьким и ходил в коротких штанишках у себя на родине, в далекой Дании, отец подарил ему книгу об открытии и завоевании Перу испанцами, написанную господином Прескоттом. Эта книга и определила его судьбу. С тех пор его интересовало все, что касалось этой страны, – природа, люди, события. Он посвятил свою жизнь изучению мифов, обычаев, истории Перу, читал лекции по этим предметам, сначала в Копенгагене, а потом в Оденсе. И вот уже тридцать лет все свои отпуска он проводит в горах. Анды стали ему родным домом.
   – Теперь мне понятно, откуда у вас такой хороший испанский язык, – с глубоким почтением произнес Литума.
   – Вы еще не слышали, как он говорит на кечуа, – вступил в разговор Пичин. – А что касается шахтеров, они его принимают как своего, говорят с ним откровенно и задушевно, будто он чистокровный индеец.
   – Так вы говорите с ними на кечуа? – восхищенно воскликнул Литума.
   – Да, на кечуа: на диалекте индейцев Куско и Аякучо, – уточнил профессор, явно довольный тем, что ему удалось удивить полицейского. – А также немного на языке аймара.
   Однако, добавил он, ему бы хотелось изучить еще один перуанский язык – язык племени уанка, создателей древней культуры в Центральных Андах, впоследствии завоеванной инками.
   – Точнее сказать, уничтоженной инками, – поправился он. – Инки сумели создать себе добрую славу, и с восемнадцатого века все говорят о них как о терпимых завоевателях, покровительствовавших богам покоренных народов. Это миф. Инки были безжалостны к народам, проявлявшим малейшую непокорность. Они фактически вычеркнули из истории племена уанка и чанка. Разрушили их города, а их самих рассеяли по всему Тауан-тинсуйу,^[27] используя систему колониальных поселений – митимаэ, то есть массовых ссылок. Они сделали все, чтобы не осталось и следа от верований и обычаев этих племен. Чтобы стерлась память даже об их языках. Ведь выживший диалект кечуа, который распространен в этой зоне, никогда не был языком племени уанка.
   И еще он добавил, что современные историки не питают симпатии к уанка, потому что они помогли испанцам разбить войско инков. Но разве они поступили несправедливо? Они просто следовали древнему принципу: враги моих врагов – мои друзья. Они помогали конкистадорам, веря, что те освободят их от поработителей. И ошиблись, разумеется. Испанское иго оказалось гораздо тяжелее, чем иго инков. Да, история была несправедлива к уанка. Их почти забыли, а если и упоминают в книгах о древнем Перу, то обычно только для того, чтобы сказать, что они были кровожадные люди и пособники захватчиков.
   Высокий светловолосый инженер – интересно, Бали – это имя или прозвище? – принес другую бутылку чудесного писко из Ики, его изумительный аромат заглушил даже запах еды.
   – Примем еще, становится холодно, – сказал он, наполняя рюмки. – Если сендеристы вернутся, лучше, чтобы мы были под хорошим градусом, тогда нам все будет нипочем.
   Ветер свистел на чердаке и в окнах, сотрясая весь дом. Литума почувствовал, что захмелел. Просто невероятно, что Скарлатина знал Дионисио и донью Адриану. Даже видел Дионисио в ту пору, когда тот бродил по ярмаркам и плясал, нарядившись укуко. Напяливал, ясное дело, маску, накидывал на себя цепь, весь в блестках, в зеркальцах. До чего же интересно слушать их разговор об апу и пиштако, едрена мать! Как замечательно рассказывает доктор! Неужели он и сам верит в апу? Или просто хочет показать, как много знает? Мысли переключились на Наккос. Томасито, должно быть, уже лег, уставился в потолок и погрузился в воспоминания, одолевавшие его по ночам и заставлявшие плакать во сне. Наверно, эта пьюранка – баба что надо. Парень вон сам не свой. А в этом кабаке, у Дионисио и доньи Адрианы, поди, уже полно народа, и хозяин пытается расшевелить заскучавших пеонов песнями и прибаутками, подбивает танцевать и при этом будто невзначай касается и трогает их. Блядь, да и только. Потом он думал о спящих в бараках пеонах, их сон отягощен нераскрытой тайной, тайной трех пропавших, которую ему никогда не удастся узнать. Его вдруг охватил новый приступ тоски по далекой Пьюре, с ее жарой, простыми людьми, не умеющими хранить секретов, с ее выжженными полями и горами без пиштако и апу, тоска по земле, откуда его занесло на эти заоблачные высоты, по тем краям, которые теперь воскресали в его памяти как потерянный рай. Доведется ли ему еще раз ступить на ту землю? Он сделал усилие, чтобы снова включиться в разговор.
   – Уанка были настоящие бестии, Скарлатина, – говорил Пичин, рассматривая на свет свою рюмку, будто боялся, что там может оказаться какая-нибудь букашка. – И чанка тоже. Ты же сам рассказывал нам, какие зверства они творили, чтобы ублажить своих апу. Как приносили в жертву детей, женщин, мужчин – то реке, которую собирались отвести в сторону, то новой дороге, то храму или крепости, которую собирались построить. После этого, согласись, трудно назвать их цивилизованными.
   – В Оденсе, недалеко от квартала, где я живу, секта сатанистов убила старика, его искололи булавками, выпустили всю кровь, якобы совершая жертвоприношение Вельзевулу, – пожал плечами профессор. – Конечно, уанка были бестии. А о каком древнем народе мы не можем сказать того же? Кто из них не был жестоким и нетерпимым, если оценивать их с позиций наших сегодняшних представлений?
   Вернулся Франсиско Лопес, выходивший взглянуть, все ли в порядке в поселке. Вместе с ним в комнату ворвалась струя ледяного воздуха.
   – Все спокойно, – сказал он, отряхивая пончо. – Но температура сильно упала, идет дождь с градом. Постучим по дереву, чтобы этой ночью с гор не пополз чертов уайко.
   – Возьми-ка, согрейся. – Пичин наполнил ему рюмку. – Не хватало только, чтобы после терруков нас тут еще прихватил уайко.
   – Я вот спрашиваю себя, – задумчиво пробормотал Бали, как бы разговаривая сам с собой, – не является ли то, что происходит в Перу, воскрешением загнанного внутрь насилия? Как если бы оно было спрятано, укрыто и вдруг по какой-то причине снова вырвалось наружу.
   – Если ты снова будешь рассказывать о той экологичке, я пойду спать, – попытался остановить его Пичин. А недоумевающему Литуме пояснил: – Мой друг был знаком с сеньорой д'Аркур, которую в прошлом месяце убили в Уанкавелике. Теперь, когда он выпивает немного, он начинает философствовать по поводу этого случая. Но ведь между шахтером и философом большая разница, разве не так, Бали?
   Бали ничего не ответил. Он погрузился в свои мысли, глаза его блестели от выпитого писко, волосы упали на лоб.
   – Да, действительно, трудно понять смерть Гортензии. – Лицо профессора помрачнело. – Однако и мы неправы, когда пытаемся найти логику всех этих убийств. Потому что они не имеют разумного объяснения.
   – Она прекрасно знала, что играет с огнем. – Глаза Бали были широко открыты. – Но это ее не останавливало. Как и тебя, Скарлатина. Ты тоже знаешь, чем рискуешь. Если бы ночью нас нашли, я и Пичин, может быть, как-нибудь и договорились бы с ними, а тебе уж точно размозжили бы голову камнями, как Гортензии. Но ты, несмотря ни на что, не отступаешься. Ладно, снимаю перед тобой шляпу, старина.
   – Ну, вы, положим, тоже не отступаетесь, – любезно ответил профессор.
   – Так для нас шахта – средство существования, – сказал Пичин. – Мы ею живем. Точнее сказать – жили.
   – Почему это Перу вызывает такой интерес у иностранцев? – с удивлением спросил Бали. – Мне кажется, мы его не заслуживаем.
   – Перу – страна, которую никто не понимает, – засмеялся Скарлатина. – А непонятное больше всего и притягивает, особенно людей из таких благополучных стран, как моя, где как раз все понятно.
   – Думаю, я не останусь больше в Эсперансе, – повернул разговор в другую сторону Бали. – У меня нет ни малейшего желания изображать из себя героя, особенно на шахте, в которой кончается серебро. Прошлой ночью, по правде говоря, я чуть не отдал концы со страха.
   – Мы с профессором чувствовали это там, в резервуаре, – улыбнулся Пичин. – Точнее, обоняли.
   Бали засмеялся, профессор, а за ним и Лопес тоже засмеялись. Только Литума оставался серьезным, он почти перестал слушать разговор, его охватила глубокая тревога. Позднее, когда, покончив с бутылкой писко, все пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по своим комнатам, он задержался у порога спальни профессора Стирмссона – по соседству с его спальней – и почтительно, слегка заплетающимся языком спросил:
   – Мне вот что любопытно, доктор: значит, эти чанка и уанка приносили в жертву людей, когда хотели проложить новую дорогу?
   Профессор в этот момент наклонился снять ботинки; в неустойчивом свете ацетиленовой лампы черты его лица неузнаваемо изменились, и Литуме вдруг почудилось, что светловолосую голову профессора осенил золотой ореол.
   – Они делали это не из жестокости, а по религиозным соображениям, – пояснил профессор. – Они таким способом выражали свое уважение духу горы или духу земли, которого они собирались потревожить. То есть они это делали для того, чтобы избежать возмездия. Чтобы выжить. Чтобы не разверзлась под ногами пропасть, не стер с лица земли уайко, не сожгла молния, не вышло из берегов и не затопило их дома и посевы озеро. Надо их понять. Для них ведь не существовало естественных катастроф, все зависело от высшей воли, и они должны были умилостивить ее жертвоприношениями.
   – Я уже слышал однажды такое от доньи Адрианы.
   – Передайте ей мой привет, ей и Дионисио, – сказал профессор. – В последний раз мы виделись на ярмарке в Уанкайо. Адриана в молодости была очень привлекательной. Это потом ее разнесло, как всех их тут разносит. Я вижу, вы интересуетесь историей, капрал?
   – Немного, – согласился Литума. – Спокойной ночи, доктор.

* * *

   Они живут в страхе с тех пор, как услышали о нашествии пиштако и о том, что в кварталах Аякучо жители организуются в дружины, чтобы дать им отпор. И наши говорят: «Надо сделать так же. Нельзя допустить, чтобы потрошители бесчинствовали и в Наккосе». Хотят жечь по ночам костры среди бараков, чтобы пиштако не застали их врасплох. Но те все равно придут, они всегда появляются там, где дела идут плохо. Повторяется история, которая случилась с Наккосом, когда он в первый раз пришел в упадок. Раньше-то Наккос был процветающим шахтерским поселком, поэтому мы с Тимотео и пришли сюда, когда скрылись из Кенки.
   Тогда я была молодой, и шахта в Наккосе еще не была заброшена, в ней работали шахтеры со всей округи и даже из отдаленных мест – из Пампаса, Акобамбы, Искучаки, Лиркая. Открывали все больше новых забоев, чтобы извлекать все больше серебра и цинка. Вербовщики должны были уходить все дальше от Наккоса в поисках рабочих для шахты, для Санта-Риты. Чтобы разместить их, тут строили бараки и ставили палатки по всем склонам этой горы; многие, завернувшись в пончо, спали прямо на земле, в выемках под нависшими каменными глыбами. Пока в один прекрасный день инженеры не сказали, что богатая металлическая руда кончилась, остался мусор, не имеющий коммерческой ценности. Когда начали увольнять шахтеров, и Санта-Рита уже дышала на ладан, и люди стали уходить из Наккоса, начали происходить странные вещи, которые никто не мог объяснить. Жителей охватил страх, поползли слухи, такие же, как ходят сейчас среди строителей дороги. Один толстяк, он приехал из Уасиканчи и работал подручным на складе, стал вдруг слабеть, жаловаться на непонятную хворь, ему казалось, что он как бы пустеет изнутри, что он стал вроде воздушного шара и может лопнуть в любой момент, стоит лишь ткнуть в него чем-нибудь острым, и голова его тоже пустеет – исчезают мысли и воспоминания. А когда недели через две он умер, его было не узнать: он весь словно опал, скукожился, стал похож на тощего десятилетнего ребенка. Перед смертью он уже не помнил, откуда пришел, как его зовут, на вопросы отвечал невпопад тоненьким голоском не то человека, не то животного, потому что уже не знал, кто он. Все это я знаю не по рассказам – видела собственными глазами.
   Звали того подсобника Хуан Апаса. И только после того, как Хуана Апасу похоронили на дне ущелья, шахтеры Санта-Риты и его родственники стали догадываться, что причиной его таинственной болезни был пиштако, повстречавшийся ему однажды на дороге. И так же, как теперь, нервы у жителей Наккоса были напряжены до предела. «Как защититься от пиштако? Есть ли какое-нибудь средство против них?» – спрашивали люди. Приходили советоваться со мной, потому что про меня рассказывали, что я знаю, какие горы – самцы, а какие – самки, и знаю, как родятся камни. Ну средства-то, конечно, есть, кое-что сделать можно. Главное, надо быть осторожным и принимать необходимые меры. Хорошо поставить у входа в дом бадью с водой, чтобы лишить силы заколдованный порошок, которым пиштако осыпает свои жертвы. Еще помогает помочиться немного на рубашку или свитер, прежде чем надевать их. Всегда носить на себе что-нибудь шерстяное, женщины должны надевать пояс, иметь при себе ножницы, кусочек мыла, дольку чеснока и щепотку соли. Они ничего этого не стали делать, вот и получили то, что получили. Не хотели посмотреть правде в лицо. Сегодняшние-то уже начинают признавать эту правду. Слишком много было доказательств, чтобы по-прежнему не верить. Ведь так?
   Когда до жителей Наккоса дошло наконец, что происходит, пиштако, убивший Хуана Апасу, успел выпотрошить уже нескольких человек. Тогда из человеческого жира готовили мазь и потом подмешивали ее в металл для колоколов, они от этого лучше звенят. А теперь, после того как пиштако появились в Аякучо, многие уверены, что жир отправляется за границу или в Лиму, где есть фабрики, которые работают только на смазке, полученной из человеческого жира.
   Того пиштако из Санта-Риты я знала довольно хорошо. После того как он выпотрошил Хуана Апасу, он принялся за Себастьяна, друга Тимотео. Эта история облетела весь Наккос, потому что сам Себастьян начал рассказывать ее шахтерам, как только почувствовал неладное. То есть сразу же после той ночи, когда он, возвращаясь в поселок со стадом лам, неожиданно повстречался со знакомым вербовщиком из Санта-Риты. Тот курил, привалившись к камню. На нем было пончо и огромное сомбреро, надвинутое глубоко на уши. Но Себастьян узнал его с первого взгляда, так как не раз встречался с ним в селеньях округи, где тот вербовал крестьян на работу в Наккосе и для большей убедительности давал каждому по нескольку солей.
   Себастьян подошел к нему поздороваться, и тот угостил его сигаретой. Был он такой белесый, бородка тараканьего цвета, глаза светлые, в Наккосе его прозвали Жеребцом, потому что он постоянно пялился на женщин. Он и ко мне подкатывался не раз. Тимотео, ясно, не знал об этом. Они курили и разговаривали о том, что Санта-Рите пришел конец, металл-то ведь совсем иссяк, как вдруг Жеребец пустил клуб дыма в лицо Себастьяну, и тот расчихался. Расчихался и почувствовал, что у него кружится голова, одолевает сон. Конечно, это был не табачный дым, а особый порошок, которым пиштако одурманивают своих жертв, и те не чувствуют, что из них извлекают жир. Что это за порошок? Почти всегда из толченых костей ламы или альпаки. Кто его вдохнет, ничего не чувствует, ничего не замечает вокруг. Пиштако из него вынимает внутренности, а ему даже не больно. Вот таким порошком Жеребец одурманил Себастьяна, и стал он с той ночи, худеть, усыхать и забывать все, что знал раньше. Точно так же, как Хуан Апаса. И так же умер.