Страница:
– Этот подонок Дионисио не выходит у меня из головы, – признался он. – Это он стоит за всем, что происходит в Наккосе.
– Как странно, что терруки до сих пор его не убили. Они же казнят гомосексуалистов, сутенеров, проституток, извращенцев, а Дионисио совмещает все это в одном лице, да и не только это. – Франсиско Лопес бросил быстрый взгляд на Литуму. – Вы, кажется, поверили во все истории Скарлатины, капрал? Не принимайте его слишком всерьез, этот гринго большой фантазер. Вы и вправду думаете, что этих троих принесли в жертву? Хотя, впрочем, почему бы и нет. Здесь убивают кого угодно и за что угодно. То и дело находят чьи-нибудь могилы, вот как, например, десяти евангелистов на окраине Уанты. Неудивительно, если где-нибудь практикуют и человеческие жертвоприношения.
Он рассмеялся, но Литума не поддержал его шутки.
– Смеяться здесь не над чем, – заметил он. Оглушительный раскат грома не дал ему продолжить.
– Не знаю, как мы доберемся до Наккоса, – прокричал Франсиско Лопес, когда эхо немного стихло. – Если там идет такой же дождь, значит, дорога после перевала превратилась в поток грязи. Не лучше ли вам вернуться со мной на шахту?
– Ни в коем случае, – ответил Литума. – Я должен раз и навсегда разобраться с этим делом.
– А почему вы принимаете так близко к сердцу тех пропавших, капрал? В конце концов, тремя оборванцами больше, тремя меньше – велика ли разница?
– Одного из них я знал. Бедняга немой, он стирал нам белье. Добрейшая душа, мухи не обидит.
– Вы хотите походить на этого киногероя, на Джона Уэйна, капрал. Одинокого мстителя.
Когда часа через два они добрались до перевала, дождь уже кончился, но небо по-прежнему было обложено тучами, а вдали погромыхивал гром, будто бухал большой барабан, – там бушевала гроза.
– Если б вы знали, до чего мне не хочется оставлять вас здесь одного, – сказал Франсиско Лопес. – Не хотите подождать, пока подсохнет дорога?
– Нет, лучше я воспользуюсь затишьем. – Литума вышел из джипа. – Пойду, пока дождь не хлынул снова.
Он пожал руку начальнику охраны Эсперансы и, не слушая его благодарностей за проделанную работу, тронулся в путь. Шагая по обочине вниз, он услышал, как заработал мотор и машина стала удаляться в противоположную сторону.
– Мать вашу! – крикнул он тогда во весь голос. – Вонючие горцы! Суеверные скоты, поганые язычники, вшивые индейцы, сучьи дети!
И слушал, как голос отражается от гор, окруживших его каменными стенами, неразличимыми в дождливой хмари.
Ругательства облегчили ему душу. Он присел на камень, закурил сигарету, прикрыв огонь сложенными лодочкой ладонями. Теперь ему было совершенно ясно, что произошло. Загадку решил профессор, помешанный на Перу. Вот ведь как пригодились знания по истории. Литума вспомнил курс, который читал в пьюранском колледже Сан-Мигель профессор Нестор Мартос. Как он потешался над ним на занятиях: одет курам на смех, и этот дурацкий галстук, и бородища, и запах чичи. Однако рассказывал профессор так, что все можно было представить себе зримо, как в цветном кино. Ему тогда и в голову не приходило, что изучение обычаев древних перуанцев может помочь разобраться в том, что происходит сейчас в Наккосе. Спасибо тебе, Скарлатина, за то, что подсказал, как решить эту загадку. И все-таки он чувствовал себя еще более растерянным, более обескураженным, чем раньше. Потому что, хотя разумом он понимал, что все совпадает и для сомнений не остается места, в глубине души ему трудно было свыкнуться с мыслью, что это вероятно. Да и как может нормальный человек вообразить, что Педрито Тиноко и других пеонов принесли в жертву духам гор, где пролегает дорога, по которой он шагает? А то, что случилось с алькальдом из Андамарки? Ведь это надо: суметь ускользнуть от терруков, пробраться сюда, затаиться здесь под чужим именем, и все для того, чтобы твое изуродованное тело нашло последнее пристанище на дне заброшенной шахты.
Он бросил окурок, проследил за его полетом и снова зашагал. Размытая дорога стала скользкой, будто намыленной, идти приходилось с осторожностью, чтобы не сорваться вниз. Два дня назад они с Франсиско Лопесом прошли этот путь от Наккоса до перевала за полтора часа, теперь, наверно, придется потратить втрое больше времени. Лучше идти медленно, чтобы не сломать ногу в этих пустынных местах, где не увидишь даже птиц, которые могли бы хоть немного скрасить одиночество. Что скажет обо всем этом Томасито? Он представил лицо своего помощника, представил, с каким недоверием тот будет слушать его рассказ, как его начнет тошнить оттого, что он услышит. Хотя не обязательно. Воспоминания о пьюранке защищают его от всех неприятностей. А донья Адриана сумела-таки убедить пеонов: есть только один надежный способ сохранить работу, предотвратить уайко, землетрясение, убийства – предложить апу человеческую кровь. А чтобы пеоны были более податливы и послушно следовали ее советам, эта жаба Дионисио спаивает их. Не могу поверить, господин капрал. Так все и было, Томасито, так все и есть. Теперь тебе понятно, почему о них говорят как о подстрекателях. Непонятно другое: если решили принести жертву апу, почему исчез не один человек, а трое? Разве не хватило бы одного, Томасито? Может быть, чтобы ублажить всю эту шайку апу? Ведь дорога-то, которую строят, должна здесь пересечь не одну гору, а несколько.
Он поскользнулся и сел в грязь. Поднялся и снова упал, на этот раз на бок. Засмеялся над своей неуклюжестью, хотя больше хотелось заплакать в голос. Потому что форма пришла в плачевное состояние, руки были в грязи, а главное, потому, что весь мир казался ему сейчас отвратительным, а жизнь – невыносимой. Он вытер ладони о брюки и снова пошел, хватаясь на каждом шагу за камни. Как случилось, что пеоны, уроженцы здешних мест, которые окончили по крайней мере начальную школу, побывали в городах, слушали радио, одевались по-современному, могли совершать такие дикие, такие людоедские поступки? Еще можно было бы понять, если бы речь шла об индейцах в пунах, они ведь нигде не учатся и живут, как жили их предки. Но это делали люди, которые умеют читать, играют в карты, которых крестили и все такое, – как их понять?
Немного распогодилось. Далеко внизу Литума различил огни поселка. И вдруг до его сознания дошло, что наряду с отдаленным громом он уже некоторое время слышит какой-то глухой рокот и что земля под ногами непрерывно подрагивает. Что за чертовщина! Ага, надвигается новая гроза, сзади, со спины. Здесь, в Андах, даже силы природы норовят нанести удар по-предательски. Что же это такое, мать честная? Толчок? Землетрясение? Да, вот оно: земля и в самом деле дрожит под ногами, в воздухе запахло скипидаром. А этот гул, он идет из самого сердца горы. Вокруг, прямо у его ног, катились мелкие камни, осколки крупных камней, потревоженные и сдвинутые с места невидимой рукой. Он инстинктивно пригнулся и, опираясь о землю руками, юркнул под прикрытие остроконечной скалы, поросшей бурыми пятнами мха.
«Да что же это такое, Боже мой!» – крикнул он снова и осенил себя крестным знамением; на этот раз эхо не откликнулось на его голос: шуршание множества камней, слившееся в плотный всепроникающий шорох, низкий рокот сползающей горы заглушали все звуки. Говорят, что мать Дионисио убило молнией. Так ведь и в него сейчас ударит молния! Он весь дрожал, руки вспотели от страха. «Не хочу умирать, Боже милостивый, ради всего святого!…» – кричал он, чувствуя, как пересыхает горло и садится голос.
Стало темно, казалось, наступает ночь, хотя на самом деле было еще не поздно. Среди камней он увидел большую ламу: плотно прижав уши, не разбирая дороги, она промчалась мимо него вниз и скрылась из виду. Литума попытался молиться, но не смог. Значит, его раздавит один из этих огромных камней? Они уже катились вокруг с оглушительным грохотом, отскакивая в стороны, ударяясь друг о друга и раскалываясь на куски. Животные инстинктивно почувствовали, что это катастрофа, как бедняга лама, успевшая стрелой вылететь из своего укрытия и удрать вниз. «Прости мне мои грехи, Господи! Не думал, что умру так…». Он стоял на четвереньках, вжавшись в скалу, и смотрел, как по сторонам и над его головой катились и летели камни, комья земли, обломки причудливой формы. Укрывавшая его бурая скала сотрясалась от мощных ударов. На сколько ее хватит? И он представил себе, как огромная глыба несется с самой вершины и всей своей мощью обрушивается на его убежище, дробит его в пыль и придавливает его самого. Он закрыл глаза – и увидел свое тело: кровавое месиво, каша из мяса, костей, волос, обрывков одежды и обуви, и все это вперемешку с землей и грязью стекает с горы, ниже, ниже, и… Тут он сообразил, что грохочущая лавина, эта оседающая и обваливающаяся гора, выстреливающая каменными ядрами, движется в сторону поселка. «Так это уайко, – догадался он, все еще не открывая глаз. – Он погребет сначала меня, а потом всех там внизу».
А когда открыл глаза, не поверил тому, что увидел: справа от него в густом облаке пыли стремительно несся огромный, как грузовик, камень, сокрушая все на своем пути и оставляя позади глубокую, будто русло реки, борозду; почудилось, что в кипящем вокруг камня водовороте из обломков, земли, кусков льда мелькают зверьки, клювы, перья, кости, а в следующее мгновенье его оглушил страшный грохот и тут же накрыло плотной пеленой пыли. Он едва не задохнулся, никак не мог прокашляться, саднили ободранные в кровь руки. «Так это уайко, – повторял он, слыша, как стучит сердце. – От меня мокрого места не останется». Он почувствовал удар по голове, и в памяти вспыхнул Старый мост в Пьюре, где он получил такой же удар от Камарона Панисо, так же закружились в глазах звезды, луны и солнца, прежде чем он провалился во мрак и все кончилось.
Когда Литума пришел в себя, его по-прежнему трясло, но теперь от пробиравшего до костей холода. Уже наступила ночь. Он пошевелился – все тело пронзила боль, будто его переехала машина и все внутри было раздавлено. Но он был жив, а вокруг – что за чудо! – вместо дробного грохота камней была разлита мирная тишина. И еще это небо! На какое-то время он забыл о боли, завороженный зрелищем мириадов звезд; далекие и близкие, они мерцали вокруг желтого диска, который, казалось, зажегся специально для него. Никогда прежде ему не доводилось видеть такой большой луны, даже в Пайте. И никогда он не видел такой звездной ночи, такой тихой, ясной. Сколько времени он был без сознания? Несколько часов? Дней? Но он жив. И нужно двигаться. Не то замерзнешь, приятель.
Он медленно повернулся на один бок, потом на другой, сплюнул – рот забило землей. Просто невероятная тишина после такого ужасного шума. Ее можно слышать, потрогать. Он ощупал туловище, ноги, попытался сесть. Куда девался левый ботинок? Кости вроде бы целы. Болит все тело, но это ничего. Трудно поверить, но он спасся. Разве это не чудо? Ведь он попал в уайко. Правда, с краю. Но попал. Потрепало здорово, но остался жив, вот главное. «Да уж, мы, пьюранцы, крепкий орешек». Его охватило приятное предчувствие: он вообразил, как в один прекрасный день, после возвращения в Пьюру, будет сидеть в баре у Чунги и рассказывать непобедимым об этом приключении.
Он встал на ноги, осмотрелся. В бледном свете луны можно было видеть глубокий след от огромного камня, обломки, комья рыхлой земли, грязь, светлые пятна свежего снега. Но нет ни малейшего ветерка, ничто не предвещает нового дождя или снега. Он посмотрел вниз, туда, где должен был находиться поселок, но там не просматривалось ничего, ни огонька. Неужели эта лавина смела все – бараки, технику, людей?
Нагнувшись, поискал на ощупь ботинок. Вот он, полон земли. Кое-как вытряхнул, надел на ногу. Он решил спускаться прямо сейчас, не дожидаясь рассвета. При такой луне не торопясь вполне можно будет добраться. Он был спокоен и счастлив. Будто сдал трудный экзамен, будто эти чертовы горы признали его наконец своим. Прежде чем сделать первый шаг, он прижался губами к защитившей его скале и, как какой-нибудь дикий горец, сказал: «Спасибо, что спас мне жизнь, мамай, апу, пачамама или как там тебя еще».
Кенка находится далеко отсюда, на другом берегу Мантаро, ближе к Паркасбамбе. Когда после дождей вода в реке поднимается и выходит из берегов, деревня превращается в остров, она стоит на вершине холма, но все участки обработанной земли вокруг нее – чакры – затопляет вода. Кенка – красивая, богатая деревня, жила она как раз за счет этих самых чакр, разбросанных по долине и по склонам горы. Там хорошо росли картошка, бобы, ячмень, кукуруза, перец. Эвкалипты и другие деревья защищали ее от ураганных ветров, которые часто случаются в тех местах. Даже самые бедные крестьяне имели по несколько кур, свиней, овец, а иногда и небольшие стада лам, их пасли на горных лугах. Жила я там мирно и спокойно и была самой веселой и задорной среди сестер. Отец наш был богаче всех в деревне. Три чакры он сдавал в аренду, две обрабатывал сам, а кроме того, держал магазин, продуктовую лавку, аптеку, кузницу и мельницу, где молола зерно вся деревня. Он часто устраивал праздники и не жалел на это денег: привозил священника, нанимал в Уанкайо музыкантов и плясунов. Все было хорошо, пока не появился этот пиштако.
Как мы узнали, что появился пиштако? По тому, как изменился поставщик Сальседо, который уже много лет привозил лекарства, одежду, посуду для нашего отца. Он был с побережья. Ездил на старом тарахтящем грузовике, мы слышали, как фырчит мотор и гремят жестяные банки, задолго до того, как грузовик въезжал в Кенку. Все знали Сальседо в лицо, но вдруг один раз он приехал таким изменившимся, что люди не узнавали его: он вырос, потолстел, стал настоящим великаном. Теперь у него была рыжая борода и выпученные, налитые кровью глаза. На всех, кто к нему приближался, он смотрел волком. И на мужчин, и на женщин. И на меня тоже, никогда не забуду его взгляд. Он на нас тогда нагнал страху.
Одет он был во все черное, обут в сапоги до колен, и пончо на нем было такое широкое, что, когда ветер развевал полы, казалось: Сальседо сейчас полетит. Он разгрузил свой фургон и, как обычно, направился в помещение за магазином. Только на этот раз он не вступал ни с кем в разговоры, не рассказывал новостей, не узнавал знакомых. Все молчал, думал о чем-то своем, говорил только самое необходимое и время от времени бросал на нас такие взгляды, что мужчины подбирались, а женщины обмирали.
Он пробыл в Кенке три дня, получил от моего отца список заказов и рано утром выехал из деревни. А на следующий день в деревню вернулся с горных пастбищ один из наших пастухов и сказал, что на крутом повороте дороги, ведущей в Паркасбамбу, фургон Сальседо свалился в пропасть: с края обрыва можно было видеть на дне ущелья его обломки.
Наши люди все там обыскали, нашли колеса, рессоры, какие-то мятые жестянки, кузов, детали мотора. Но нигде не было тела Сальседо. Обшарили весь склон, думали, он вывалился из грузовика, но тоже ничего не нашли. Не обнаружили и следов крови ни среди обломков, ни среди камней вокруг. Может быть, он успел выскочить из машины, когда почувствовал, что не может удержать ее на дороге? «Так оно, наверно, и было, – решили все. – Выпрыгнул, а потом его подобрала какая-нибудь машина, и сейчас он уже в Паркасбамбе или Уанкайо, приходит в себя от испуга».
На самом же деле он нашел прибежище недалеко от Кенки, в старых пещерах той самой горы, с которой свалилась его машина. Эти пещеры похожи на пчелиные соты, а стены у них расписаны рисунками древних людей. И вот он начал злодействовать, потому что окончательно превратился в пиштако. Он выходил по ночам на дорогу, прятался под мостом или за деревом и подкарауливал припозднившихся пастухов, погонщиков, крестьян, которые везли урожай на рынок или возвращались с ярмарки. В темноте он неожиданно возникал перед путником, будто с неба падал, из глаз его сыпались искры. Огромная фигура в развевающемся пончо наводила ужас. И он спокойно уводил обомлевшую от страха жертву в пещеры, где в темных и холодных норах и закоулках у него хранились хирургические инструменты. Там он разрезал, свою добычу от заднего прохода до рта и начинал еще живую поджаривать над тазом, куда стекал жир. Потом отрезал голову, чтобы из кожи лица сделать маску, разрубал тело на куски, перемалывал кости и готовил из них сонные порошки. Много народу там пропало.
Однажды он подкараулил скототорговца Сантьяго Каланчу, когда тот возвращался в Кенку из Паркасбамбы с чьей-то свадьбы, но не повел его к себе, а сказал, что если Каланча хочет сохранить свою жизнь и жизнь близких, то должен привести к нему одну из своих дочерей, и она будет жить в пещере как стряпуха.
Нечего и говорить, что Каланча, хотя и поклялся отдать дочь, вовсе не собирался выполнять требование пиштако. Он заперся в своем доме, вооружившись мачете и кучей камней, готовый дать отпор Сальседо, если тот заявится к нему. В первый день ничего не случилось, во второй тоже, и первые две недели прошли без всяких происшествий. А на третью неделю, во время грозы, в крышу его дома ударила молния. Сам Каланча, его жена и все три дочери сгорели. Я видела их обугленные скелеты. Да-да, почти так же погибла мать Дионисио. Этого я, правда, не видела сама, говорю, как рассказывают. Ну так вот. Когда промокшие соседи растерянно толпились вокруг пожарища, то сквозь завывание ветра и удары грома до них донесся хохот. Со стороны пещеры, где жил Сальседо.
И когда в следующий раз пиштако потребовал, чтобы ему прислали девушку в стряпухи, жители посовещались и решили повиноваться. Первой пошла к нему моя старшая сестра. Вся наша семья и многие другие семьи провожали ее до самого входа в пещеру, все ее благодарили, молились за нее, и много слез было пролито при прощании.
Он не выпотрошил ее, как это случилось с моим двоюродным братом Себастьяном, хотя отец, между прочим, заметил, что было бы совсем неплохо убрать у нее немного жира. Сальседо сохранил ей жизнь и сделал своей помощницей. Но сначала он над ней надругался: опрокинул на сырой пол пещеры и пронзил своим штопором. Стоны и крики моей сестры в эту ее брачную ночь были слышны во всех домах Кенки. А потом она потеряла волю и жила только для того, чтобы угождать своему господину и повелителю. Варила его любимую кашу из картофельного крахмала, вялила, солила и жарила куски мяса, которые он вырезал из своих жертв, они ели его с вареной кукурузой, помогала подвешивать приведенных людей на крючья, вбитые в стены пещеры, – так было легче собирать жир в медные тазы.
Моя сестра была первой, а после нее много других девушек приходили в пещеру, чтобы стать стряпухами и помощницами пиштако. Кенка превратилась в его вотчину. Мы платили ему подать едой. Еду оставляли у входа, туда же приводили девушек. Нам пришлось смириться и с тем, что время от времени исчезал один-другой житель нашей деревни, которого Сальседо уводил к себе, чтобы пополнить запасы продовольствия.
Пока не появился отважный принц, вы говорите? Не было никакого принца, а был чернявый объездчик лошадей. Кто уже знает эту историю, может заткнуть уши или выйти. Так вы считаете, стоит освежить ее в памяти? Она поднимает настроение? Доказывает, что на всякую гадину найдется рогатина?
Носатый Тимотео прослышал про то, что случилось в Кенке, и пришел к нам из Аякучо, чтобы встретиться в пещерах с пиштако и сразиться с ним. Тимотео Фахардо его полное имя. Я знала его очень хорошо, ведь он стал моим первым мужем, хотя мы так и не обвенчались. Разве может простой смертный победить это дьявольское отродье, говорили ему. Мой отец тоже отговаривал его, когда тот со всем уважением сообщил, что собирается идти в пещеру, отрубить голову пиштако и освободить деревню. Но Тимотео стоял на своем. Никогда больше я не видела таких храбрецов. Он был крепкий, хорошо сложенный, только вот нос сильно выдавался. И он умел раздувать и сжимать ноздри так, что казалось, он разговаривает ими. Этот нос и сослужил ему добрую службу. «Я смогу сделать то, что задумал, – говорил он со спокойной уверенностью. – Я знаю, как подойти к нему, чтобы он меня не заметил, вот рецепт: зубчик чеснока, крупица соли, корочка сухого хлеба, катышек ослиного навоза. Да еще надо, чтобы перед тем, как я войду в пещеру, на меня помочилась девственница, вот сюда, где сердце».
Я как раз подходила для этого, была молода, еще не тронута, а к тому же меня захватили его смелость и уверенность, и я, даже не посоветовавшись с отцом, предложила ему свою помощь. Была, правда, одна закавыка: как выбраться из пещеры после того, как он убьет Сальседо? Эти пещеры были такие длинные и запутанные, что никто никогда не мог в них до конца разобраться. Ходы разветвлялись, спускались, поднимались, переплетались, разбегались, пересекались, словно корни эвкалипта. Да еще многие галереи были забиты летучими мышами, а некоторые полны такого ядовитого газа, что достаточно было вдохнуть его один раз, чтобы тут же отравиться.
Как же сможет выбраться оттуда Тимотео, когда расправится с пиштако? Его огромный чуткий нос и подсказал мне решение. Я приготовила ему картофельную запеканку с яйцами и сыром и приправила ее острым перцем – ахи, которым пользуются при самых сильных запорах. Он съел ее целый горшок, а когда начало приспичивать, сдерживался сколько мог. И только когда совсем уже стало невтерпеж, вошел в пещеру. Дело было днем, светило солнце, но уже через несколько шагов Тимотео оказался в непроглядной тьме. Он шел на ощупь и каждые две-три минуты останавливался, снимал штаны и оставлял на полу небольшую густую лужицу. Ему приходилось прикрывать глаза рукой от летучих мышей, они слетали с потолка и шелковистыми крыльями щекотали ему лицо. Так он и шагал, останавливаясь время от времени и оставляя на полу содержимое своего желудка, пока впереди не забрезжил свет. Он направился туда и вскоре добрался до логова пиштако.
Великан спал, рядом с ним спали три девушки-стряпухи. Тимотео едва не задохнулся от зловония. При свете плошек он рассмотрел также развешанные на крючьях окровавленные куски человеческих тел, с которых в подставленные тазы стекал жир. Не мешкая, он одним ударом отрубил голову потрошителю и разбудил его помощниц. А те, проснувшись и увидев, что их хозяин обезглавлен, начали плакать и кричать как сумасшедшие. Тимотео успокоил их, растолковал, что спас их от рабства и теперь они могут вернуться домой и жить нормальной жизнью. И когда они вчетвером пошли обратно, он находил дорогу по запаху лужиц, что оставил по пути, нюх-то у него был что у охотничьей собаки.
Вот как кончилась история с великаном Сальседо – история с кровью, с трупами, с дерьмом.
– Те две недели в Лиме были моим медовым месяцем, – начал его помощник. – Две недели тревог и страха, ведь на нас обрушились все беды. Мы даже думали, что нас хотят убить. Но опасность и страх еще больше нас разжигали, и мы занимались любовью каждую ночь. По три раза подряд. Неописуемое блаженство, господин капрал.
– Мерседес в конце концов тебя полюбила?
– Ночью я был уверен, что да. Но днем все менялось: она бросала мне в лицо, что я загубил ее жизнь, что она никогда не станет моей женой.
После двух дней, прожитых в доме тети Алисии в Барриос Альтос, Мерседес решила взять свои деньги, хранящиеся в филиале Народного банка на площади Виктории. Она вошла в банк, а Карреньо ждал ее на углу. Чтобы не бросаться в глаза, он сел на скамейку к чистильщику сапог. Мерседес очень долго не выходила, а когда она наконец появилась в дверях, невысокий метис, читавший до этого у столба газету, с решительным видом шагнул вперед и вдруг набросился на нее. Он пытался вырвать у нее сумку, но Мерседес не выпускала ее, она кричала и отбивалась руками и ногами. Несколько прохожих остановились и смотрели, не решаясь вступиться. Когда подбежал Карреньо с револьвером в руке, налетчик отпустил женщину и бросился наутек. Карреньо быстро повел ее на авениду Манко Капак и там остановил первое попавшееся такси. Мерседес была скорее взбешена, чем напугана: хотя этот тип и не смог отнять деньги, он порвал ее избирательское удостоверение.
– Почему ты решил, что это был не просто вор? Разве мало в Лиме воров, грабителей, бандитов и прочих подонков?
– По тому, что произошло потом. Это оказалось только первой пробой. Потом были другие, гораздо хуже. Мне уже стало казаться, что сам Боров встал из гроба, чтобы отомстить нам. «Ты чувствуешь: опасность все больше и больше укрепляет нашу любовь», – говорил я ей.
– Как ты можешь думать сейчас о любви, дурачок несчастный, – сердилась Мерседес. – Ты понимаешь, что я осталась без документов? Поговори лучше со своим крестным отцом, не тяни, пусть он нам поможет.
– Как странно, что терруки до сих пор его не убили. Они же казнят гомосексуалистов, сутенеров, проституток, извращенцев, а Дионисио совмещает все это в одном лице, да и не только это. – Франсиско Лопес бросил быстрый взгляд на Литуму. – Вы, кажется, поверили во все истории Скарлатины, капрал? Не принимайте его слишком всерьез, этот гринго большой фантазер. Вы и вправду думаете, что этих троих принесли в жертву? Хотя, впрочем, почему бы и нет. Здесь убивают кого угодно и за что угодно. То и дело находят чьи-нибудь могилы, вот как, например, десяти евангелистов на окраине Уанты. Неудивительно, если где-нибудь практикуют и человеческие жертвоприношения.
Он рассмеялся, но Литума не поддержал его шутки.
– Смеяться здесь не над чем, – заметил он. Оглушительный раскат грома не дал ему продолжить.
– Не знаю, как мы доберемся до Наккоса, – прокричал Франсиско Лопес, когда эхо немного стихло. – Если там идет такой же дождь, значит, дорога после перевала превратилась в поток грязи. Не лучше ли вам вернуться со мной на шахту?
– Ни в коем случае, – ответил Литума. – Я должен раз и навсегда разобраться с этим делом.
– А почему вы принимаете так близко к сердцу тех пропавших, капрал? В конце концов, тремя оборванцами больше, тремя меньше – велика ли разница?
– Одного из них я знал. Бедняга немой, он стирал нам белье. Добрейшая душа, мухи не обидит.
– Вы хотите походить на этого киногероя, на Джона Уэйна, капрал. Одинокого мстителя.
Когда часа через два они добрались до перевала, дождь уже кончился, но небо по-прежнему было обложено тучами, а вдали погромыхивал гром, будто бухал большой барабан, – там бушевала гроза.
– Если б вы знали, до чего мне не хочется оставлять вас здесь одного, – сказал Франсиско Лопес. – Не хотите подождать, пока подсохнет дорога?
– Нет, лучше я воспользуюсь затишьем. – Литума вышел из джипа. – Пойду, пока дождь не хлынул снова.
Он пожал руку начальнику охраны Эсперансы и, не слушая его благодарностей за проделанную работу, тронулся в путь. Шагая по обочине вниз, он услышал, как заработал мотор и машина стала удаляться в противоположную сторону.
– Мать вашу! – крикнул он тогда во весь голос. – Вонючие горцы! Суеверные скоты, поганые язычники, вшивые индейцы, сучьи дети!
И слушал, как голос отражается от гор, окруживших его каменными стенами, неразличимыми в дождливой хмари.
Ругательства облегчили ему душу. Он присел на камень, закурил сигарету, прикрыв огонь сложенными лодочкой ладонями. Теперь ему было совершенно ясно, что произошло. Загадку решил профессор, помешанный на Перу. Вот ведь как пригодились знания по истории. Литума вспомнил курс, который читал в пьюранском колледже Сан-Мигель профессор Нестор Мартос. Как он потешался над ним на занятиях: одет курам на смех, и этот дурацкий галстук, и бородища, и запах чичи. Однако рассказывал профессор так, что все можно было представить себе зримо, как в цветном кино. Ему тогда и в голову не приходило, что изучение обычаев древних перуанцев может помочь разобраться в том, что происходит сейчас в Наккосе. Спасибо тебе, Скарлатина, за то, что подсказал, как решить эту загадку. И все-таки он чувствовал себя еще более растерянным, более обескураженным, чем раньше. Потому что, хотя разумом он понимал, что все совпадает и для сомнений не остается места, в глубине души ему трудно было свыкнуться с мыслью, что это вероятно. Да и как может нормальный человек вообразить, что Педрито Тиноко и других пеонов принесли в жертву духам гор, где пролегает дорога, по которой он шагает? А то, что случилось с алькальдом из Андамарки? Ведь это надо: суметь ускользнуть от терруков, пробраться сюда, затаиться здесь под чужим именем, и все для того, чтобы твое изуродованное тело нашло последнее пристанище на дне заброшенной шахты.
Он бросил окурок, проследил за его полетом и снова зашагал. Размытая дорога стала скользкой, будто намыленной, идти приходилось с осторожностью, чтобы не сорваться вниз. Два дня назад они с Франсиско Лопесом прошли этот путь от Наккоса до перевала за полтора часа, теперь, наверно, придется потратить втрое больше времени. Лучше идти медленно, чтобы не сломать ногу в этих пустынных местах, где не увидишь даже птиц, которые могли бы хоть немного скрасить одиночество. Что скажет обо всем этом Томасито? Он представил лицо своего помощника, представил, с каким недоверием тот будет слушать его рассказ, как его начнет тошнить оттого, что он услышит. Хотя не обязательно. Воспоминания о пьюранке защищают его от всех неприятностей. А донья Адриана сумела-таки убедить пеонов: есть только один надежный способ сохранить работу, предотвратить уайко, землетрясение, убийства – предложить апу человеческую кровь. А чтобы пеоны были более податливы и послушно следовали ее советам, эта жаба Дионисио спаивает их. Не могу поверить, господин капрал. Так все и было, Томасито, так все и есть. Теперь тебе понятно, почему о них говорят как о подстрекателях. Непонятно другое: если решили принести жертву апу, почему исчез не один человек, а трое? Разве не хватило бы одного, Томасито? Может быть, чтобы ублажить всю эту шайку апу? Ведь дорога-то, которую строят, должна здесь пересечь не одну гору, а несколько.
Он поскользнулся и сел в грязь. Поднялся и снова упал, на этот раз на бок. Засмеялся над своей неуклюжестью, хотя больше хотелось заплакать в голос. Потому что форма пришла в плачевное состояние, руки были в грязи, а главное, потому, что весь мир казался ему сейчас отвратительным, а жизнь – невыносимой. Он вытер ладони о брюки и снова пошел, хватаясь на каждом шагу за камни. Как случилось, что пеоны, уроженцы здешних мест, которые окончили по крайней мере начальную школу, побывали в городах, слушали радио, одевались по-современному, могли совершать такие дикие, такие людоедские поступки? Еще можно было бы понять, если бы речь шла об индейцах в пунах, они ведь нигде не учатся и живут, как жили их предки. Но это делали люди, которые умеют читать, играют в карты, которых крестили и все такое, – как их понять?
Немного распогодилось. Далеко внизу Литума различил огни поселка. И вдруг до его сознания дошло, что наряду с отдаленным громом он уже некоторое время слышит какой-то глухой рокот и что земля под ногами непрерывно подрагивает. Что за чертовщина! Ага, надвигается новая гроза, сзади, со спины. Здесь, в Андах, даже силы природы норовят нанести удар по-предательски. Что же это такое, мать честная? Толчок? Землетрясение? Да, вот оно: земля и в самом деле дрожит под ногами, в воздухе запахло скипидаром. А этот гул, он идет из самого сердца горы. Вокруг, прямо у его ног, катились мелкие камни, осколки крупных камней, потревоженные и сдвинутые с места невидимой рукой. Он инстинктивно пригнулся и, опираясь о землю руками, юркнул под прикрытие остроконечной скалы, поросшей бурыми пятнами мха.
«Да что же это такое, Боже мой!» – крикнул он снова и осенил себя крестным знамением; на этот раз эхо не откликнулось на его голос: шуршание множества камней, слившееся в плотный всепроникающий шорох, низкий рокот сползающей горы заглушали все звуки. Говорят, что мать Дионисио убило молнией. Так ведь и в него сейчас ударит молния! Он весь дрожал, руки вспотели от страха. «Не хочу умирать, Боже милостивый, ради всего святого!…» – кричал он, чувствуя, как пересыхает горло и садится голос.
Стало темно, казалось, наступает ночь, хотя на самом деле было еще не поздно. Среди камней он увидел большую ламу: плотно прижав уши, не разбирая дороги, она промчалась мимо него вниз и скрылась из виду. Литума попытался молиться, но не смог. Значит, его раздавит один из этих огромных камней? Они уже катились вокруг с оглушительным грохотом, отскакивая в стороны, ударяясь друг о друга и раскалываясь на куски. Животные инстинктивно почувствовали, что это катастрофа, как бедняга лама, успевшая стрелой вылететь из своего укрытия и удрать вниз. «Прости мне мои грехи, Господи! Не думал, что умру так…». Он стоял на четвереньках, вжавшись в скалу, и смотрел, как по сторонам и над его головой катились и летели камни, комья земли, обломки причудливой формы. Укрывавшая его бурая скала сотрясалась от мощных ударов. На сколько ее хватит? И он представил себе, как огромная глыба несется с самой вершины и всей своей мощью обрушивается на его убежище, дробит его в пыль и придавливает его самого. Он закрыл глаза – и увидел свое тело: кровавое месиво, каша из мяса, костей, волос, обрывков одежды и обуви, и все это вперемешку с землей и грязью стекает с горы, ниже, ниже, и… Тут он сообразил, что грохочущая лавина, эта оседающая и обваливающаяся гора, выстреливающая каменными ядрами, движется в сторону поселка. «Так это уайко, – догадался он, все еще не открывая глаз. – Он погребет сначала меня, а потом всех там внизу».
А когда открыл глаза, не поверил тому, что увидел: справа от него в густом облаке пыли стремительно несся огромный, как грузовик, камень, сокрушая все на своем пути и оставляя позади глубокую, будто русло реки, борозду; почудилось, что в кипящем вокруг камня водовороте из обломков, земли, кусков льда мелькают зверьки, клювы, перья, кости, а в следующее мгновенье его оглушил страшный грохот и тут же накрыло плотной пеленой пыли. Он едва не задохнулся, никак не мог прокашляться, саднили ободранные в кровь руки. «Так это уайко, – повторял он, слыша, как стучит сердце. – От меня мокрого места не останется». Он почувствовал удар по голове, и в памяти вспыхнул Старый мост в Пьюре, где он получил такой же удар от Камарона Панисо, так же закружились в глазах звезды, луны и солнца, прежде чем он провалился во мрак и все кончилось.
Когда Литума пришел в себя, его по-прежнему трясло, но теперь от пробиравшего до костей холода. Уже наступила ночь. Он пошевелился – все тело пронзила боль, будто его переехала машина и все внутри было раздавлено. Но он был жив, а вокруг – что за чудо! – вместо дробного грохота камней была разлита мирная тишина. И еще это небо! На какое-то время он забыл о боли, завороженный зрелищем мириадов звезд; далекие и близкие, они мерцали вокруг желтого диска, который, казалось, зажегся специально для него. Никогда прежде ему не доводилось видеть такой большой луны, даже в Пайте. И никогда он не видел такой звездной ночи, такой тихой, ясной. Сколько времени он был без сознания? Несколько часов? Дней? Но он жив. И нужно двигаться. Не то замерзнешь, приятель.
Он медленно повернулся на один бок, потом на другой, сплюнул – рот забило землей. Просто невероятная тишина после такого ужасного шума. Ее можно слышать, потрогать. Он ощупал туловище, ноги, попытался сесть. Куда девался левый ботинок? Кости вроде бы целы. Болит все тело, но это ничего. Трудно поверить, но он спасся. Разве это не чудо? Ведь он попал в уайко. Правда, с краю. Но попал. Потрепало здорово, но остался жив, вот главное. «Да уж, мы, пьюранцы, крепкий орешек». Его охватило приятное предчувствие: он вообразил, как в один прекрасный день, после возвращения в Пьюру, будет сидеть в баре у Чунги и рассказывать непобедимым об этом приключении.
Он встал на ноги, осмотрелся. В бледном свете луны можно было видеть глубокий след от огромного камня, обломки, комья рыхлой земли, грязь, светлые пятна свежего снега. Но нет ни малейшего ветерка, ничто не предвещает нового дождя или снега. Он посмотрел вниз, туда, где должен был находиться поселок, но там не просматривалось ничего, ни огонька. Неужели эта лавина смела все – бараки, технику, людей?
Нагнувшись, поискал на ощупь ботинок. Вот он, полон земли. Кое-как вытряхнул, надел на ногу. Он решил спускаться прямо сейчас, не дожидаясь рассвета. При такой луне не торопясь вполне можно будет добраться. Он был спокоен и счастлив. Будто сдал трудный экзамен, будто эти чертовы горы признали его наконец своим. Прежде чем сделать первый шаг, он прижался губами к защитившей его скале и, как какой-нибудь дикий горец, сказал: «Спасибо, что спас мне жизнь, мамай, апу, пачамама или как там тебя еще».
* * *
«Как все это было у вас с пиштако, донья Адриана?» – спрашивают они, едва выпивают по первой рюмке, потому что для них нет ничего приятнее, как послушать о смерти потрошителя. «Вы помогли убить того самого, что выпотрошил вашего двоюродного брата Себастьяна?». Нет, другого. С Себастьяном все произошло позже. А когда случилась та история, у меня еще все зубы были на месте и ни одной морщинки на лице. Я знаю, об этом рассказывают разное, я слышала все, что говорят. Точно не припомню, как оно было на самом деле, кое-что уже подзабылось, ведь сколько воды утекло с тех пор. Тогда-то я была совсем молодая, еще ни разу не уезжала из деревни. А теперь уж, можно сказать, древняя старуха.Кенка находится далеко отсюда, на другом берегу Мантаро, ближе к Паркасбамбе. Когда после дождей вода в реке поднимается и выходит из берегов, деревня превращается в остров, она стоит на вершине холма, но все участки обработанной земли вокруг нее – чакры – затопляет вода. Кенка – красивая, богатая деревня, жила она как раз за счет этих самых чакр, разбросанных по долине и по склонам горы. Там хорошо росли картошка, бобы, ячмень, кукуруза, перец. Эвкалипты и другие деревья защищали ее от ураганных ветров, которые часто случаются в тех местах. Даже самые бедные крестьяне имели по несколько кур, свиней, овец, а иногда и небольшие стада лам, их пасли на горных лугах. Жила я там мирно и спокойно и была самой веселой и задорной среди сестер. Отец наш был богаче всех в деревне. Три чакры он сдавал в аренду, две обрабатывал сам, а кроме того, держал магазин, продуктовую лавку, аптеку, кузницу и мельницу, где молола зерно вся деревня. Он часто устраивал праздники и не жалел на это денег: привозил священника, нанимал в Уанкайо музыкантов и плясунов. Все было хорошо, пока не появился этот пиштако.
Как мы узнали, что появился пиштако? По тому, как изменился поставщик Сальседо, который уже много лет привозил лекарства, одежду, посуду для нашего отца. Он был с побережья. Ездил на старом тарахтящем грузовике, мы слышали, как фырчит мотор и гремят жестяные банки, задолго до того, как грузовик въезжал в Кенку. Все знали Сальседо в лицо, но вдруг один раз он приехал таким изменившимся, что люди не узнавали его: он вырос, потолстел, стал настоящим великаном. Теперь у него была рыжая борода и выпученные, налитые кровью глаза. На всех, кто к нему приближался, он смотрел волком. И на мужчин, и на женщин. И на меня тоже, никогда не забуду его взгляд. Он на нас тогда нагнал страху.
Одет он был во все черное, обут в сапоги до колен, и пончо на нем было такое широкое, что, когда ветер развевал полы, казалось: Сальседо сейчас полетит. Он разгрузил свой фургон и, как обычно, направился в помещение за магазином. Только на этот раз он не вступал ни с кем в разговоры, не рассказывал новостей, не узнавал знакомых. Все молчал, думал о чем-то своем, говорил только самое необходимое и время от времени бросал на нас такие взгляды, что мужчины подбирались, а женщины обмирали.
Он пробыл в Кенке три дня, получил от моего отца список заказов и рано утром выехал из деревни. А на следующий день в деревню вернулся с горных пастбищ один из наших пастухов и сказал, что на крутом повороте дороги, ведущей в Паркасбамбу, фургон Сальседо свалился в пропасть: с края обрыва можно было видеть на дне ущелья его обломки.
Наши люди все там обыскали, нашли колеса, рессоры, какие-то мятые жестянки, кузов, детали мотора. Но нигде не было тела Сальседо. Обшарили весь склон, думали, он вывалился из грузовика, но тоже ничего не нашли. Не обнаружили и следов крови ни среди обломков, ни среди камней вокруг. Может быть, он успел выскочить из машины, когда почувствовал, что не может удержать ее на дороге? «Так оно, наверно, и было, – решили все. – Выпрыгнул, а потом его подобрала какая-нибудь машина, и сейчас он уже в Паркасбамбе или Уанкайо, приходит в себя от испуга».
На самом же деле он нашел прибежище недалеко от Кенки, в старых пещерах той самой горы, с которой свалилась его машина. Эти пещеры похожи на пчелиные соты, а стены у них расписаны рисунками древних людей. И вот он начал злодействовать, потому что окончательно превратился в пиштако. Он выходил по ночам на дорогу, прятался под мостом или за деревом и подкарауливал припозднившихся пастухов, погонщиков, крестьян, которые везли урожай на рынок или возвращались с ярмарки. В темноте он неожиданно возникал перед путником, будто с неба падал, из глаз его сыпались искры. Огромная фигура в развевающемся пончо наводила ужас. И он спокойно уводил обомлевшую от страха жертву в пещеры, где в темных и холодных норах и закоулках у него хранились хирургические инструменты. Там он разрезал, свою добычу от заднего прохода до рта и начинал еще живую поджаривать над тазом, куда стекал жир. Потом отрезал голову, чтобы из кожи лица сделать маску, разрубал тело на куски, перемалывал кости и готовил из них сонные порошки. Много народу там пропало.
Однажды он подкараулил скототорговца Сантьяго Каланчу, когда тот возвращался в Кенку из Паркасбамбы с чьей-то свадьбы, но не повел его к себе, а сказал, что если Каланча хочет сохранить свою жизнь и жизнь близких, то должен привести к нему одну из своих дочерей, и она будет жить в пещере как стряпуха.
Нечего и говорить, что Каланча, хотя и поклялся отдать дочь, вовсе не собирался выполнять требование пиштако. Он заперся в своем доме, вооружившись мачете и кучей камней, готовый дать отпор Сальседо, если тот заявится к нему. В первый день ничего не случилось, во второй тоже, и первые две недели прошли без всяких происшествий. А на третью неделю, во время грозы, в крышу его дома ударила молния. Сам Каланча, его жена и все три дочери сгорели. Я видела их обугленные скелеты. Да-да, почти так же погибла мать Дионисио. Этого я, правда, не видела сама, говорю, как рассказывают. Ну так вот. Когда промокшие соседи растерянно толпились вокруг пожарища, то сквозь завывание ветра и удары грома до них донесся хохот. Со стороны пещеры, где жил Сальседо.
И когда в следующий раз пиштако потребовал, чтобы ему прислали девушку в стряпухи, жители посовещались и решили повиноваться. Первой пошла к нему моя старшая сестра. Вся наша семья и многие другие семьи провожали ее до самого входа в пещеру, все ее благодарили, молились за нее, и много слез было пролито при прощании.
Он не выпотрошил ее, как это случилось с моим двоюродным братом Себастьяном, хотя отец, между прочим, заметил, что было бы совсем неплохо убрать у нее немного жира. Сальседо сохранил ей жизнь и сделал своей помощницей. Но сначала он над ней надругался: опрокинул на сырой пол пещеры и пронзил своим штопором. Стоны и крики моей сестры в эту ее брачную ночь были слышны во всех домах Кенки. А потом она потеряла волю и жила только для того, чтобы угождать своему господину и повелителю. Варила его любимую кашу из картофельного крахмала, вялила, солила и жарила куски мяса, которые он вырезал из своих жертв, они ели его с вареной кукурузой, помогала подвешивать приведенных людей на крючья, вбитые в стены пещеры, – так было легче собирать жир в медные тазы.
Моя сестра была первой, а после нее много других девушек приходили в пещеру, чтобы стать стряпухами и помощницами пиштако. Кенка превратилась в его вотчину. Мы платили ему подать едой. Еду оставляли у входа, туда же приводили девушек. Нам пришлось смириться и с тем, что время от времени исчезал один-другой житель нашей деревни, которого Сальседо уводил к себе, чтобы пополнить запасы продовольствия.
Пока не появился отважный принц, вы говорите? Не было никакого принца, а был чернявый объездчик лошадей. Кто уже знает эту историю, может заткнуть уши или выйти. Так вы считаете, стоит освежить ее в памяти? Она поднимает настроение? Доказывает, что на всякую гадину найдется рогатина?
Носатый Тимотео прослышал про то, что случилось в Кенке, и пришел к нам из Аякучо, чтобы встретиться в пещерах с пиштако и сразиться с ним. Тимотео Фахардо его полное имя. Я знала его очень хорошо, ведь он стал моим первым мужем, хотя мы так и не обвенчались. Разве может простой смертный победить это дьявольское отродье, говорили ему. Мой отец тоже отговаривал его, когда тот со всем уважением сообщил, что собирается идти в пещеру, отрубить голову пиштако и освободить деревню. Но Тимотео стоял на своем. Никогда больше я не видела таких храбрецов. Он был крепкий, хорошо сложенный, только вот нос сильно выдавался. И он умел раздувать и сжимать ноздри так, что казалось, он разговаривает ими. Этот нос и сослужил ему добрую службу. «Я смогу сделать то, что задумал, – говорил он со спокойной уверенностью. – Я знаю, как подойти к нему, чтобы он меня не заметил, вот рецепт: зубчик чеснока, крупица соли, корочка сухого хлеба, катышек ослиного навоза. Да еще надо, чтобы перед тем, как я войду в пещеру, на меня помочилась девственница, вот сюда, где сердце».
Я как раз подходила для этого, была молода, еще не тронута, а к тому же меня захватили его смелость и уверенность, и я, даже не посоветовавшись с отцом, предложила ему свою помощь. Была, правда, одна закавыка: как выбраться из пещеры после того, как он убьет Сальседо? Эти пещеры были такие длинные и запутанные, что никто никогда не мог в них до конца разобраться. Ходы разветвлялись, спускались, поднимались, переплетались, разбегались, пересекались, словно корни эвкалипта. Да еще многие галереи были забиты летучими мышами, а некоторые полны такого ядовитого газа, что достаточно было вдохнуть его один раз, чтобы тут же отравиться.
Как же сможет выбраться оттуда Тимотео, когда расправится с пиштако? Его огромный чуткий нос и подсказал мне решение. Я приготовила ему картофельную запеканку с яйцами и сыром и приправила ее острым перцем – ахи, которым пользуются при самых сильных запорах. Он съел ее целый горшок, а когда начало приспичивать, сдерживался сколько мог. И только когда совсем уже стало невтерпеж, вошел в пещеру. Дело было днем, светило солнце, но уже через несколько шагов Тимотео оказался в непроглядной тьме. Он шел на ощупь и каждые две-три минуты останавливался, снимал штаны и оставлял на полу небольшую густую лужицу. Ему приходилось прикрывать глаза рукой от летучих мышей, они слетали с потолка и шелковистыми крыльями щекотали ему лицо. Так он и шагал, останавливаясь время от времени и оставляя на полу содержимое своего желудка, пока впереди не забрезжил свет. Он направился туда и вскоре добрался до логова пиштако.
Великан спал, рядом с ним спали три девушки-стряпухи. Тимотео едва не задохнулся от зловония. При свете плошек он рассмотрел также развешанные на крючьях окровавленные куски человеческих тел, с которых в подставленные тазы стекал жир. Не мешкая, он одним ударом отрубил голову потрошителю и разбудил его помощниц. А те, проснувшись и увидев, что их хозяин обезглавлен, начали плакать и кричать как сумасшедшие. Тимотео успокоил их, растолковал, что спас их от рабства и теперь они могут вернуться домой и жить нормальной жизнью. И когда они вчетвером пошли обратно, он находил дорогу по запаху лужиц, что оставил по пути, нюх-то у него был что у охотничьей собаки.
Вот как кончилась история с великаном Сальседо – история с кровью, с трупами, с дерьмом.
* * *
– Ладно, Томасито, доставь себе удовольствие, рассказывай дальше о своих приключениях и злоключениях, – сказал Литума. – Тебе повезло: у меня в последнее время из-за этих исчезновений, будь они неладны, совсем пропал сон.– Те две недели в Лиме были моим медовым месяцем, – начал его помощник. – Две недели тревог и страха, ведь на нас обрушились все беды. Мы даже думали, что нас хотят убить. Но опасность и страх еще больше нас разжигали, и мы занимались любовью каждую ночь. По три раза подряд. Неописуемое блаженство, господин капрал.
– Мерседес в конце концов тебя полюбила?
– Ночью я был уверен, что да. Но днем все менялось: она бросала мне в лицо, что я загубил ее жизнь, что она никогда не станет моей женой.
После двух дней, прожитых в доме тети Алисии в Барриос Альтос, Мерседес решила взять свои деньги, хранящиеся в филиале Народного банка на площади Виктории. Она вошла в банк, а Карреньо ждал ее на углу. Чтобы не бросаться в глаза, он сел на скамейку к чистильщику сапог. Мерседес очень долго не выходила, а когда она наконец появилась в дверях, невысокий метис, читавший до этого у столба газету, с решительным видом шагнул вперед и вдруг набросился на нее. Он пытался вырвать у нее сумку, но Мерседес не выпускала ее, она кричала и отбивалась руками и ногами. Несколько прохожих остановились и смотрели, не решаясь вступиться. Когда подбежал Карреньо с револьвером в руке, налетчик отпустил женщину и бросился наутек. Карреньо быстро повел ее на авениду Манко Капак и там остановил первое попавшееся такси. Мерседес была скорее взбешена, чем напугана: хотя этот тип и не смог отнять деньги, он порвал ее избирательское удостоверение.
– Почему ты решил, что это был не просто вор? Разве мало в Лиме воров, грабителей, бандитов и прочих подонков?
– По тому, что произошло потом. Это оказалось только первой пробой. Потом были другие, гораздо хуже. Мне уже стало казаться, что сам Боров встал из гроба, чтобы отомстить нам. «Ты чувствуешь: опасность все больше и больше укрепляет нашу любовь», – говорил я ей.
– Как ты можешь думать сейчас о любви, дурачок несчастный, – сердилась Мерседес. – Ты понимаешь, что я осталась без документов? Поговори лучше со своим крестным отцом, не тяни, пусть он нам поможет.