Но Д'Оррико не просто курил, он курил много. Он казался уверенным, потому что говорил много, но сложные конструкции и гладкие фразы не всегда несли в себе какой-то смысл, и порой складывалось впечатление, что слова звучали только затем, чтобы заполнить пустоту, озвучить тишину, которой говоривший боялся. Д'Оррико волновался, да еще как, просто был готов обделаться от страха, и всех его усилий хватало только на то, чтобы голос не дрожал.
– Я познакомился с Питбулем в тысяча девятьсот девяносто шестом году. Он вышел со мной на связь, но личной встречи не было. Мы общались на особом сайте, касающемся сексуальных предпочтений определенного типа, о которых сейчас (затяжка) я не хочу говорить, однако допускаю, что раскрою секрет, если мне предъявят конкретные обвинения. Итак (затяжка), я не знаю, каким образом он обнаружил адрес и пароль, ибо мне показалось, что его интересует не столько сайт, а скорее (затяжка) мои знакомства и связи в среде финансистов и предпринимателей, даже и тех (затяжка), которые работают в нелегальном бизнесе.
Он говорил:
– Я был для него чем-то вроде агента, посредника (затяжка): находил клиентов, собирал информацию о жертвах и посылал ему на E-mail, в зашифрованном виде, на чистый, не засвеченный адрес (затяжка). Если бывало нужно срочно установить связь, мы все так же через E-mail назначали друг другу свидание на заранее установленном чате и выходили туда в приватном режиме из какого-нибудь общественного места. Я так поступал всегда (затяжка), кроме одного-единственного раза, и вот, пожалуйста, сразу же звонит телефон, и какая-то девчонка меня обзывает ублюдком! Было достаточно прочитать номер на определителе, чтобы обнаружить (затяжка), что речь идет о провайдере, но тем не менее (затяжка) нам грозили неприятности. А ведь я ни разу ни в чем не ошибся, не присвоил ни единой лиры, принимая деньги и осуществляя оплату.
Грация бросила взгляд на магнитную доску. По ее белой поверхности тянулась длинная, нарисованная фломастером черта, соединявшая фотографию питбуля со скоплением маленьких стикеров. Тот, который располагался в самом центре, переместился вниз. То был номер седьмой, с вопросом: «Как ему платят?» Вокруг него сгруппировались другие листки с названиями банков и номерами текущих счетов; в какой-то момент Грация прекратила их приклеивать, поскольку Карлизи приставил к этой работе двух агентов оперативного отдела и заручился поддержкой отдела финансов. Отсутствовали новые липучки и у окончания стрелочки, протянутой от номера третьего, со словами, многократно подчеркнутыми: «Прекрасно владеет оружием. Где тренируется?» Этот пункт тоже разъяснил Д'Оррико, почти в самом конце кассеты. Вот что он сказал:
– Думаете, я не искал его? Не сделал (затяжка) все, чтобы выяснить, кто он такой и где находится? Он запретил мне это делать, но я (затяжка длиннее обычного, потрескивает горящий кончик сигареты) его не послушался по двум причинам. Первая: родственники некоторых наших жертв готовы были много заплатить за устранение киллера. Для меня Питбуль был постоянным источником дохода, курицей, несущей золотые яйца, но пару раз поступали такие предложения, которые (затяжка) было трудновато отвергнуть. Вторая (затяжка): я хотел обеспечить себе тыл. Питбуль, полагал я, не вчера родился, и хотелось знать (затяжка), каков его послужной список, известно ли о нем правоохранительным органам? Сколько удастся еще продержаться (затяжка) мне? Итак, я его искал, но не нашел. Он вступил со мной в контакт через чат и E-mail, связь осуществлял из общественных мест, но это вы уже знаете. Я пытался проследить, куда уходят деньги, но (затяжка) запутался в тайных счетах, переводимых из банка в банк, из Швейцарии в Сан-Марино, и затем исчезающих за границей. Единственные сведения, которые я получил, касались некоего (затяжка) доктора Франца, который пользовался одним из этих счетов, клал туда деньги и снимал их, всегда наличными; то был семидесятилетний старик со шрамом на носу; в довершение всего он закрыл счет полгода тому назад (затяжка). Я пытался вычислить его через оружие, пули и прочее, что было ему нужно, чтобы выполнять контракты, но у меня ничего не получилось. Оружие поступает к нему не по обычным каналам организованной преступности, будь то итальянской или иностранной (затяжка). Как вам самим хорошо известно, нетрудно купить пулемет у хорватов или бомбы у албанцев, и в конце концов, раз с ними на связь выходят определенные люди, всегда можно узнать заказчика. Здесь этот номер не прошел. Или он ездил сам (затяжка) в горячую точку и потом убирал поставщика (затяжка), или просто покупал все, что ему надо, в магазине, но (затяжка) в этом я сомневаюсь. Хотя, с другой стороны, не отмечено ни единого контакта, ни с кем. Кажется, он был обеспокоен лишь тем (затяжка), что его продаст какой-нибудь раскаявшийся заказчик, и не допускал мысли, что его может схватить (затяжка) полиция.
Грация прислонила магнитофон к подушке и встала со складной кровати. Ступая на цыпочках, потому что она сняла ботинки и было противно ступать в одних колготках по грязному полу, подошла к доске. Пристально вгляделась в собаку на фотографии, которая ответила ей отстраненным, но свирепым взглядом. Вначале тут висела фотография питбуля, сделанная после боя: пес, снятый анфас, бешено лаял, вся морда исцарапана, нос с одной стороны разодран, ухо почти оторвано. Грация вытащила фото из Интернета и повесила на доску, но потом сняла. Этот бедный пес, кем-то выдрессированный для боя, не щадящий себя, вызывал жалость, а Грация не хотела жалеть Питбуля. Она хотела его поймать.
Д'Оррико сказал:
– Через меня (затяжка), вернее, через мое посредство он выполнил двенадцать контрактов (затяжка). Мы их называли встречами. Почти все – особые случаи устранения, для которых преступные группировки искали человека super partes,объекты, особым образом охраняемые или пользующиеся чрезвычайной известностью (затяжка), но заказчиком всегда выступало частное лицо, и выдвигалось требование, чтобы работа была выполнена чисто и без шума. Дело в том, что (затяжка) профессиональный киллер в Италии – маргинальная фигура, монополию на этот вид преступной деятельности до сих пор держали мафиозные группировки, а иногда соответствующее задание выполнялось (затяжка) каким-нибудь бандитом из кабака. Питбуль на рынке подобных услуг (затяжка) затыкал собою эту прореху.
Грация так близко подошла к фотографии собаки, что даже почувствовала едкий запах типографской краски, исходивший от вырезки из журнала. С такого расстояния, если глядеть глаза в глаза, собачья морда расплывалась, превращалась в тусклое, неразличимое пятно. Грация отступила на шаг, потом еще и еще, пока не уткнулась в столик с компьютером. Ей не хотелось неопределенности, она желала ясно видеть эту морду. Ей приходилось видеть слишком много трупов, распростертых на полу покинутых домов, брошенных в ров где-нибудь в глуши, или фотографий мертвых тел, лежащих на столе в морге, голых, побелевших, непристойных, и ее взгляд всегда в конце концов падал на причинное место, просто потому, что глядеть туда не полагалось. Нет, никакой неопределенности. Она хотела хорошо разглядеть эту морду. Хотела подставить вместо собачьей морды лицо человека. Хотела его поймать.
Д'Оррико:
– Я никогда его не видел. Никогда не говорил с ним по телефону. Не знаю, какое у него лицо, как он сложен, как его зовут. Я был уверен, что он меня убьет. А он вместо этого велел мне подождать вас и все вам рассказать.
Когда ты едешь по автостраде, и тебе звонят на сотовый телефон, и ты отвечаешь, и тебя спрашивают, где ты, и ты говоришь: «Я в Пескаре», – это неправда. Здесь не Пескара, до Пескары еще два километра ограждений и поворотов, потом девять километров муниципальной дороги, а когда ты в одиннадцати километрах от какого-то места, ты находишься вовсе не в этом месте, но где-то еще. А если ты поговоришь по сотовому минут десять и у тебя опять спросят: «Прости, пожалуйста, как ты сказал, где ты сейчас?» – ты уже не можешь сказать, что в Пескаре; ты – в Розето-дельи-Абруцци, если едешь на север, или в Кьети, если на юг. Собственно, ни в Розето, ни в Кьети тебя тоже нет, ты в другом месте. Ты – на автостраде.
Скоро наступит момент.
Витторио выгнул спину, пытаясь размять позвонки. Вытянул шею, стараясь зацепиться затылком за верхний край сиденья и потянуться как следует, но ничего не получилось. Он вздохнул, и этот глубокий вздох, вместо того чтобы выйти наружу, казалось, опустился внутрь, горячий, мощный, мычащий на одной ноте: мммм. Вздох тоже не принес облегчения, пощекотал сведенные мышцы и ноющие кости, да и растворился, ничего не изменив. Витторио прислонил локоть к окошку, пытаясь пристроить его между металлической окантовкой и резиновой полоской, но вскоре рука затекла, соскользнула и бессильно повисла вдоль туловища. Скорость резко упала со ста десяти до восьмидесяти, но он ее выровнял.
Потому что на автостраде главное не находиться,а двигаться.На определенной точке ты можешь сказать, что ты в Пескаре, хотя тебя там и нет, но ты туда едешь. Для тела, пребывающего в постоянном движении, направление важнее, чем место, которое через миг станет другим. Автострада и естьдвижение. Если машина застряла на аварийной дорожке, все спрашивают: «Какого черта он там стоит?» – будто речь идет о тайном враге, внедренном агенте, чужеродном теле. А если машина встала на ходовой дорожке, то это уже не тайный враг, а явный: это – опасность, это – смерть. Остановка – худшее, что может приключиться на автостраде: внезапный скрежет тормозов, пробка, длинная череда машин, авария. Жизнь на автостраде – бесконечное, постоянное, беспрерывное движение. Поэтому бывает так, что останавливаешься у автогриля только тогда, когда мочевой пузырь переполнен настолько, что причиняет боль.
Витторио подвигал ногами. Приподнял правую под приборной доской, не снимая ее с переключателя скоростей. Хотел опереться стопой о мягкую резину, которой выстлан изнутри металлический корпус, чтобы немного отдохнула щиколотка, застывшая в одном положении, удерживая спидометр на ста десяти, белая черта на белой черте. Согнул левую ногу, поставил подошву на круглый выступ колеса, потом снова задвигался. Он испытывал неудержимое желание скрестить ноги, но этого делать нельзя, когда ведешь машину. И закрыть глаза нельзя.
Он подумал: скоро наступит момент.
Он уже все подготовил.
Нужно было найти два места. Одно отыскать несложно, это может быть любое достаточно уединенное место. Он был уверен, что найдет подходящее, либо сыроварню в долинах Комаккьо, либо хижину в Апеннинах, разницы нет. С другим пришлось повозиться, но в конце концов и оно обнаружилось, перед самым выездом из Имолы. Узкая грунтовая дорога вилась среди полей и подходила к невысокому земляному валу, который шел параллельно виадуку. В нескольких метрах дальше, за полем, чернел асфальт дороги, которая по берегу канала, вдоль дамбы, вела к одной из городских улиц. В нескольких метрах ближе – квадратные ворота, сетка, натянутая на трубы; на цепи навесной замок. За воротами – площадка почти под самым виадуком, а за ней – автострада.
Когда едешь по автостраде, можно делать многое. Слушать музыку, говорить по сотовому, думать, петь песни, пить воду, почесываться. Можно снять пиджак, подняв руку к плечу, высвободив локоть; потом точно так же вторую, потом схватиться за воротник, отодвинуться от спинки, стянуть одежду, аккуратно сложить ее и пристроить на сиденье рядом. Можно распечатать письмо, приподняв ногтем уголок заклеенного конверта, захватить его большим и указательным пальцем и дернуть, придерживая письмо на сиденье ладонью, потом сунуть палец в отверстие и медленно, со скоростью улитки, вскрыть. Можно съесть упаковку колбасок, прорезав ножом дыру, откуда они выскальзывают одна за другой, пухлые, круглые, перевязанные вывалянным в муке шпагатом. Чтобы разделать их, нужно указательным пальцем прижать лезвие ножа к шпагату, потом перенести колбаску на руль, туда, где руки могут сойтись вместе, надрезать шкурку, очистить и съесть. Можно заниматься любовью, расстегнув молнию на штанах, спустив трусы, упершись спиной в сиденье: руки напряжены, зубы стиснуты, глаза широко раскрыты, чтобы взгляд не затуманился. Но нельзя забраться с ногами на сиденье, скрестить их в позе лотоса. Нельзя читать книгу или смотреть телевизор. Нельзя спать. Нельзя долго смотреть по сторонам: только вперед.
Натолкнувшись на площадку за запертыми воротами, Витторио отметил ее расположение, чтобы потом попробовать отыскать это место со стороны автострады. Нелегкая задача. Мир совершенно меняет очертания, когда его видишь из-за ограждений, рвов, сеток, которые тянутся вдоль автострады. Неправда, что на автостраде все всегда одинаковое. Асфальт бывает разный, черный или серый, иногда почти белый, и он по-разному ведет себя под колесами: шуршит, скрипит, скользит, царапает, заставляет машину подпрыгивать. Ограждения тоже разные, пейзаж впереди всегда другой, автогрили не похожи друг на друга, и если ты их не знаешь, если останавливаешься наугад, то можешь попасть в тесную казарму немецкого типа, где телефон стоит прямо на газетах, а туалет находится снаружи, или в горное шале с закусочной и магазинчиком самообслуживания, или в высотное здание Фини, где быстро готовят мелкие пельмешки с мясом, или даже в стеклянную коробку, расположенную на мосту, и тогда машины мчатся туда и обратно прямо у тебя под ногами. Но все это – автострада, линии географической карты, которые не следуют за пейзажем, а прорезают его; автостраду можно изобразить как дерево, нарисованное ребенком: две параллельные черты ствола и веточки поменьше, от него отходящие, ничем друг от друга не отличающиеся, кроме дорожных указателей. За автострадой все по-иному. Особенно сразу за автострадой. Там – узкая полоса ничейной земли, уже не автострада, но еще и не широкий мир. Края возделанных полей, границы заводских дворов, откосы, рвы, каналы, оконечности садов, за которыми виднеются дома с заколоченными окнами.
Там-то Витторио и нашел подходящее место. Неподалеку от дамбы, в паре километров от запертых ворот, ведущих на автостраду. Заброшенная церквушка, окруженная зарослями кустарника, кирпичные стены осыпаются, окна заколочены досками, крыша провалилась с одной стороны, словно на нее уселся какой-нибудь великан. Наверное, когда-то давным-давно здесь была деревенская часовня, а теперь не было ничего, только руины на границе владений сельскохозяйственного предприятия. Управляющий был рад потихоньку сдать ее за наличные городскому синьору, который собирался порыбачить в окрестностях и поставить в развалинах автофургон.
Витторио притормозил, пристроился в очередь на платную дорогу. На этот раз выбрал отсек, где платят наличными.
Вначале он подумал было о грузовичке, но отмел эту мысль, потому что иногда при въезде на платную дорогу их останавливает финансовая полиция, проверяет груз и накладные. Лучше автофургон, маленький автофургон, который он угнал в Падуе ночью из гаража какой-то виллы. Привел его в сыроварню, перекрасил, поставил стереомагнитофон и коротковолновый радиопередатчик, из тех, каким пользуются дальнобойщики, и привинтил номера, украденные на стоянке в аэропорту. На этом автофургоне он съездил в Сан-Марино, снял со счетов в разных банках триста миллионов лир, потом заехал в свой офис и наполнил рыбацкий ящик тональными кремами, контактными линзами, зубными протезами и париками, все разложив по порядку в разных отсеках. Поставил ящик в фургон, рядом с другим таким же, полным крючков, грузил, удилищ и лесок, набросанных как попало поверх револьвера 22-го калибра и двух глушителей, которые лежали на дне, завернутые в промасленную тряпку.
Если бы его сотовый был включен и кто-нибудь, например Аннализа, позвонил бы и спросил, где он сейчас, Витторио сказал бы: «В Болонье», хотя оставалось преодолеть еще по меньшей мере половину объездной дороги. Витторио уже хотелось оказаться дома, так он устал.
Мать орет с нижнего этажа:
– Это тебя!
Я выхожу на лестницу, свешиваюсь через перила, но матери не вижу. Кто ее знает, где она. Паршивая привычка орать из комнаты в комнату, причем непонятно откуда. Я тоже ору:
– К телефону, к двери?
– К двери!
Поразительно, что я не слышал звонка. Потом соображаю, что в этом нет ничего странного: я в наушниках, у себя в комнате, музыка играет громко. Я свешиваюсь еще ниже, рискуя свалиться. Теперь вижу ее, во всяком случае частично, на самой нижней площадке, перед входной дверью.
– Кто там? – спрашиваю я.
– Откуда мне знать? Это к тебе!
– Полицейские видели?
– Полицейских сегодня нет!
Ничего себе – нет полицейских. С тех пор, как меня отправили к родителям, в Равенну, перед домом все время стояла полицейская машина и еще одна проезжала время от времени. Всех, кто приходил в первый день, останавливали и просили показать документы. В первый день, потому что потом не приходил никто.
Слышу, как хлопает входная дверь. Голос матери, что-то вроде: «Он наверху, можете подняться», – и чьи-то шаги на лестнице. Я вцепляюсь в перила, затаив дыхание: вернулся тот прежний страх. Кто-то быстро одолевает первый пролет, пальцы шуршат по поручню. Последний поворот лестницы: я закрываю глаза и вздыхаю, потому что вижу ее. Ту девушку из полиции, никак не могу запомнить, как ее зовут.
– Что с тобой? Я тебя напугала?
– Нет, – отвечаю я, – еще чего.
Веду ее к себе в комнату. Говорю: «Извините за беспорядок», – а она: «Пожалуйста, давай на „ты“». Потом снимаю со стула ворох трусов и носков и швыряю в шкаф.
– Это все чистое, – объясняю, – мать штопала. – Один носок выпал из шкафа, я пинком загоняю его внутрь. Девушка из полиции все же не садится. Подходит к кровати, берет наушники, из которых доносится неразборчивый треск.
– Что ты слушал? – спрашивает она.
Я вытаскиваю вилку наушников из усилителя и тут же бросаюсь регулировать звук: на слишком большой громкости раздается неразборчивый грохот.
– Тенко, – говорю я. – «День за днем».
– Красивая музыка, – кивает она. – Грустная.
Нечаянно задеваю Пса, который спит на постели, под опрокинутой подушкой; он поднимает голову. Девушка из полиции подходит, подносит руку к морде, сначала на расстоянии, потом все ближе и ближе. Пес даже не принюхивается. Утыкает нос в подушку и опять засыпает.
– Ты уверен, что это не питбуль? – спрашивает она.
– Да, уверен. Это совсем другая порода.
– Ну ладно.
Она протягивает мне буклетик «Алиталии»: «Правила транспортировки животных на линиях воздушного сообщения». Внутри еще один буклетик, в котором объясняется, что нужно сделать, чтобы вывезти собаку за границу. Я верчу оба буклетика в руках. Влажный комок подкатывает к горлу, я слегка покашливаю, чтобы он рассосался.
– Спасибо, – говорю и кладу буклетики на постель.
Она глядит на меня и кивает. Опирается на спинку стула, с которого я скинул белье.
– Я не для этого пришла к тебе, – объясняет она. – И в аэропорт не затем заходила. Я снова опрашиваю всех, кто имел дело с Питбулем, но поскольку я была там и собиралась поехать сюда…
– С Питбулем?
– Да, с человеком, который хотел тебя убить. Мы так его называем.
– Почему же в газетах ничего нет?
– Потому что мы это не разглашаем. Он что-то задумал, у него есть какой-то план, и мы бы не хотели ему подыгрывать.
– Что за план?
– Я не знаю.
– Почему он не убил меня по дороге?
– Потому что у него особые пули, их убойная сила меньше, чем у обычных. Он должен был подойти к тебе близко, чтобы выстрелить наверняка.
– А зачем ему такие пули?
– Я не знаю.
– Кто этот человек?
– Я не знаю.
– Вы его поймаете?
– Да.
Она вертится вокруг стула, наконец садится. Снимает оливковую куртку, и я могу разглядеть, какая она, эта девушка. Не впрямую, открыто пяля глаза, нет: наклоняюсь к Псу, чешу у него за ушами и ненароком бросаю взгляд. Очень хорошенькая. Средиземноморский тип. Кругленькая, но стройная. Короткое черное платье, черные колготки, ботинки. У стула витая спинка, так что куртка соскальзывает, карман ударяется об пол с тяжелым, металлическим звуком. Когда она поднимает куртку с пола, из другого кармана прямо к моим тапкам вываливается маленькая коробочка. Я ее поднимаю и, прежде чем отдать, рассматриваю.
– Ой, – вырывается у меня. – Ты в положении?
– Я не знаю, – отвечает она.
– Но ты сделала тест?
– Нет.
Она покраснела, совсем чуть-чуть. Поджала губы, завертела головой, будто ее очень заинтересовала моя комната. Шепчет: «Черт, какая грустная песня!» – потом пытается сунуть коробочку в карман, но та не входит, и девушка ставит ее на пол, рядом со стулом. Кладет ногу на ногу, и я не могу отвести глаз. Она это замечает и протягивает ноги перед собой, плотно их сжав.
– Послушай, я пришла задать тебе несколько вопросов, а также сообщить лично, что больше у тебя нет постоянного поста.
– Постоянного?..
– Полицейских.
А я вдруг подумал о моей работе у провайдера. Там-то, конечно, у меня больше нет ничего, офис сгорел, и все погибли.
– Тебе больше не нужна охрана. Мы взяли вашего Д'Оррико, так что у Питбуля больше нет мотива тебя устранять. Насколько мне известно, он никогда никого не убивал без причины.
– Будем надеяться, что он не начнет с меня.
Девушка улыбается, это ей очень идет. Улыбка у нее открытая, простая, почти детская. Серьезная, она кажется грубоватой, но в улыбке видна вся ее солнечная природа. Дикая и солнечная. Она поворачивается к стереосистеме, в изумлении морщит лоб:
– Ты что, все время гоняешь одну и ту же песню?
Я киваю, потому что и в самом деле поставил Тенко на repeat, до бесконечности.
– Послушай, все время забываю, как тебя зовут. Извини.
– Грация Негро. Грация.
– Как Три Грации, – отпускаю я шутку, как всегда дурацкую, и она опять морщится.
– Да, Грация, Комбинация и Трусики-Танго. Слушай, малыш, давай все-таки вспомним, что я работаю в полиции.
– Ты в этом деле главная?
– Да нет, что ты!
Она опять улыбается, опускает глаза. Проводит кончиком пальца по коленке, где на колготках зацепка. Пожимает плечами:
– Помоги мне, Алесса, постарайся вспомнить. Мне пригодится любая подробность, все, что тебе придет на память. Скажи, какие у него глаза? Не форма, не цвет, а белки, какие у него белки? Желтоватые? Светлые? С красными прожилками?
Я задумываюсь. Заново прокручиваю ту сцену, как в кино: он гонится за мной, смотрит на меня, стоит и ждет. Закрываю глаза, пытаюсь воссоздать крупный план, но это как сон – хочешь его припомнить, но ощущения ярче образов, и когда пытаешься все свести воедино, те и другие пропадают.
– Не знаю, думаю, белые. Я его плохо разглядел, ведь он почти все время бежал.
– Как бежал – как молодой, как старик? Как здоровый, как больной? Впечатление, Алесса, твое впечатление.
– Как молодой и здоровый. Только рана на голове.
– Какая рана?
Она поджимает ноги, выпрямляется на стуле. Смотрит на меня так пристально, что я начинаю запинаться.
– Рана вот здесь, – я дотрагиваюсь до лба, – я ему саданул дверью. Глубокая ссадина, шла кровь.
Она встает, ходит по комнате, покусывая щеку изнутри, прижимая ее пальцем, будто хочет прогрызть насквозь.
– Тебе это пригодится? – спрашиваю я, и она кивает.
– Да, это что-то, – говорит. – Это можно повесить на доску.
– На какую доску?
– Не важно. Скажи, какой у него голос. Глубокий, мягкий, резкий?
– Он говорил мало, шептал.
Грация подошла к кровати, протянула руку, приглушила Тенко до минимума. Я смотрю на нее снизу вверх, мне неловко, что она так близко, а я не принял душ, весь зарос, валяюсь в комбинезоне, тапках и носках.
– Он звал меня. Говорил: «Алессандро. Открой, пожалуйста». Я никогда этого не забуду. Как тот первый раз, когда я видел по телевизору «Глубокий красный цвет». Как первый провал на экзамене. Как тот раз, когда Кристин говорила мне по-датски какие-то гадости, которых я не понимал.
Грация смотрит на постель, как будто хочет сесть, но между мной и Псом мало места. Я отодвигаюсь, но она всего лишь ставит колено на матрас и склоняется над нами. Опирается о бедро, удерживая равновесие. Тихо, одними губами, прикрыв глаза, повторяет фразу.
– Как он произносил «р»? Картаво? Раскатисто? Как?
– Не знаю, обычно.
– «С», Алекс. Ближе к свистящей или к шипящей?
Я тоже закрываю глаза. Прижимаю пальцами веки, стараюсь выудить этот голос из черной дыры. Тоже повторяю фразу, так же тихо, но Грация отводит мою руку, берет меня за подбородок, задирает мне голову, заставляя открыть глаза.
– Нет, не повторяй своим голосом. Не повторяй. Попробуй услышать ее и описать.
– Ну, я не знаю… «с», «с»… Он шептал, черт побери, и мне было страшно!
– Извини.
Грация отходит от кровати. Стоит перед стулом, опирается о спинку, продолжает покусывать изнутри щеку. Хмурится, будто раздумывая, брови почти сошлись. Даже так, в задумчивости, она хороша.
– Что случилось? – спрашиваю я.
– Мелькнула какая-то мысль, а потом пропала. Не важно, ты говори, не стесняйся, рано или поздно мысль вернется.
– Почему тебя так интересует голос?
– Потому что голос о многом говорит.
– Откуда ты это знаешь?