Лукницкий Павел Николаевич. Ниссо

   Бахтиору обидно: почему она держится с ним иначе? Конечно, и к Бахтиору она относится хорошо, но разве бывает с ним откровенной?.. А вот Шо-Пиру уже все о себе рассказала. Вчера Шо-Пир сам признался: "Знаю теперь ее тайну, немудреная эта тайна". Когда Ниссо ушла собирать траву "харкшор" для масляного светильника, Шо-Пир сказал: "Ни слова не говорите девчонке, держитесь так, будто ничего не знаете". И рассказал им о Дуобе, и о тетке Ниссо, и об Азиз-хоне... Сам Азиз-хон купил ее в жены, подумать только! И все-таки убежала она от него.
   Конечно, она взрослая женщина, - как может Шо-Пир обращаться с нею, как с девочкой? Известно, у русских замуж выходят позже, но все-таки странный Шо-Пир человек: как не видит он, что она совсем взрослая? Не старухой же замуж ей выходить!
   Вчера Бахтиор спросил: "Что будем мы делать с нею?" Шо-Пир сказал: "Пусть живет здесь, первую советскую семью сладим". Что хотел он этим сказать? Бахтиор переспросил его, а он только рассмеялся. Шутит или серьезно? Никогда его не поймешь. Может быть, он хочет жениться на ней?
   И от этой мысли Бахтиора сразу охватила тревога. Но тропа к дому уже позади, Бахтиор идет узеньким переулочком, поднимаясь к крепости.
   Очень смешная Ниссо! Когда Шо-Пир исправлял граммофон, она зорко следила за ним. И вдруг прошептала: "Наверное, умер дэв!" А он смеялся, разобрал механизм, снова собрал. Ниссо помогала ему. Дал ей какую-то маленькую пружинку, показал пальцем: "Поставь сюда!" Она обтерла пружинку, поставила, и голос начал петь снова. И Ниссо сказала: "Теперь знаю, сама могу научиться делать таких дэвов!" - и только сказала, голос вдруг оборвался. Снова разобрали они граммофон, лопнула, оказывается, пружинка, и Ниссо объявила: "Другую такую же сделать надо, - что тут особенного, просто железка закрученная!" "Признаться по совести, Ниссо, наверное, умнее меня, думает Бахтиор. - Вот ничего я не понимаю в этих железках! А все-таки граммофон испорчен. Шо-Пир говорит: нужны какие-то особенные инструменты, чтоб вместо поломанной железки сделать другую, новую... Очень огорчилась Ниссо!"
   Старая, не пробитая еще каменная стена пустующей лачуги прерывает размышления Бахтиора. Эту стену давно уже должен был сломать Худодод, - она помешает, надо ему сказать.
   Все-таки замечательным будет этот новый канал! Ханский канал огибает селение поверху. Канавки, отведенные от него, режут селение поперек, пересекая все сады и посевы - от горы до реки. Река течет внизу, под береговым обрывом, воду из нее не поднять. А та вода, что бежит от старого канала поперек селения по канавкам, иссякает на пути к береговому обрыву. Поэтому с давних времен над рекой располагались самые бедные хозяйства хозяйства факиров. Им всегда не хватало воды.
   Новый канал проведен вдоль селения, по самой его середине. Все сады и посевы он оросит водой. Как напитается тогда почва в хозяйствах факиров, как взойдут хлеба!
   Бахтиор прошел уже половину селения; он не может не радоваться, всматриваясь в новое русло. Хорошо поработали здесь. А сколько было споров сначала! Там нужно было обрушить ограду сада, стоявшую на пути канала, здесь пересечь пополам чей-либо посев. Один кричал: "Не хочу строить новую ограду!" Другой: "Не хочу по моей земле пропускать канал, - меньше будет земли у меня!" Всех уговаривал Шо-Пир: "Для общего блага!" А ему кричали: "Какое мне дело? Моя стена! Делай что хочешь, мою стену не трогай!" А все-таки вот удалось сделать все так, как решил Шо-Пир.
   Свернув в узкий проход между каменными оградами, Бахтиор видит группу ущельцев. Они толпятся в проходе, сидят на кромке плитняка под ветвями тутовника; разгорячась в споре, они не замечают приближения Бахтиора. Бледный, всклокоченный Карашир энергично жестикулирует, доказывая что-то Исофу, нетерпеливо слушающему его.
   - А я тебе говорю, - кричит Карашир, - солнце на ребрах! Вот, на ребрах... - повторяет он, тыча себя большим пальцем в грудь.
   - Не на ребрах, неправда, - хмуро перебивает его Исоф, - только с горла уходит.
   - Ленивое у тебя солнце! Считать не умеешь.
   - А ты сам-то умеешь? - вмешивается молодой широкоплечий ущелец с небрежно повязанным куском мешковины вместо чалмы.
   Бахтиор подходит вплотную к спорящим, облокачивается на выступ стены, слушает с интересом.
   - Умею. Если не умею - остановите меня! - горячится Карашир. - Сорок дней солнце на верхушке черепа отдыхало? Да?
   Никто возразить не может: по календарному счету сиатангцев солнце, поднявшись от пальцев ног, действительно стояло на верхушке черепа сорок дней.
   - Отдыхало, конечно, - говорит кто-то в толпе. - А как ты от этих сорока дней считаешь?
   - Считаю как? На сороковой день что делали мы? За два дня до этого у Сохраба девочка умерла, хоронили ее. Так?
   - Так! Так! - раздались голоса. - Правильно. За два дня.
   - Через три дня после этого осел Хусмата сломал себе ногу. Так?
   - Так! Так!
   - В этот день солнце с верхушки черепа вниз пошло. Остановилось на лбу. Три дня стояло на лбу. Зейнат из-за курицы подралась с Ханым. Это было на третий день. Правильно? Потом солнце перешло на нос мужчины, три дня но носу стояло. Во второй день после этого Шо-Пир к башне порох принес, сказал: завтра башню взорвем, а ты сам, Исоф, тогда говорил: солнце на зубах остановится - башни не будет! Сказал, помнишь?
   - Сказал, - согласился Исоф, - не помню только, на второй или на третий день.
   - Не помнишь? Я помню! Башня рассыпалась, женщина к нам прибежала, продолжал Карашир, - солнце третий день на зубах стояло! Разве трудно считать? Солнце на подбородок опустилось, я на канал не пришел. Это был первый день солнца не подбородке...
   - Неправда! - решительно возражает Исоф. - Это был второй день. Опиум ты курил, не помнишь.
   - Один день я больным лежал...
   - Не один день, два дня!
   - Один.
   - Два, говорю.
   Карашир беспомощно оглядывается, замечает Бахтиора, который прислонился к ограде, молча глядит на спорящих.
   - Вот Бахтиор пришел! - торжествует Карашир. - Скажи, Бахтиор, один день или два?
   - Два дня, - усмехнулся Бахтиор. - Зачем спорите?
   Все оборачиваются к Бахтиору.
   - Я говорю, - торопится Карашир, - через шесть дней урожай пора собирать. Исоф говорит - через девять. Когда солнце придет на бедра - поздно будет, сильные ветры начнутся, тогда уже провеивать надо, а разве успеем мы быков выгнать, вымолотить зерно, если только через девять дней с серпами на поля выйдем? Хорошо, пусть два дня я больным лежал!
   - Что же спорить тут? - насмешливо говорит Бахтиор. - Идите к Бобо-Калону. Он тридцать лет счет времени в своих руках держит, сами говорите - мудрейший!
   - Так говоришь! - хмурится Исоф и вдруг, растолкав ущельцев, вплотную подходит к Бахтиору. - К Бобо-Калону почему не идем? А что теперь скажет Бобо-Калон? Он делал зарубки на башне, каждый шаг солнца на башне отмечал, а где теперь башня? Все люди знали, где солнце, теперь потерян путь солнца! Когда урожай собирать - не знаем, когда быков выводить - не знаем, когда серпы точить - тоже не знаем. Карашир кричит - сегодня солнце на ребрах, я кричу - на горле, третий кричит - к животу подходит. Где солнце, спрошу я тебя?
   - А что Бобо-Калон говорит? - выпрямляется Бахтиор.
   - Бобо-Калон что говорит? Вы башню разрушили, сами теперь за солнцем следите. Пусть Шо-Пир ваш считает теперь, пусть Бахтиор считает... еще говорит: если во времени ошибетесь - веры разнесут зерно из-под быков, сгниет зерно от дождей, все перепутается у вас. Отказываюсь я, говорит, ваше время считать.
   - Ну и пусть отказывается! - оттолкнув Исофа, Бахтиор входит в толпу. Я пришел вам сказать: пора с серпами на поля выходить. Счет времени в своих руках теперь держит Шо-Пир. По-своему он считает, правильный счет у него. День за днем он считает. Зачем, говорит он, искать, де солнце - на бедрах, на животе или в печенке, когда созрело зерно? Вы ждете своего дня, а зерно пропадает. Половина урожая может пропасть, пока вы о солнце спорите. Ходил я с Шо-Пиром по вашим полям, - зерно уже сыпаться начинает. Завтра точите серпы. Послезавтра все на поля...
   Выслушав Бахтиора, ущельцы заспорили еще ожесточеннее. Потеряли они путь солнца. Надо найти его. Надо вспомнить все самые маленькие события в селении, чтобы восстановить потерянный счет... Но отступить от него совсем? Не первый раз уже Бахтиор заводит разговор о каких-то непонятных никому месяцах, делит их на столь же непонятные части... Считает дни, как товар: десятый, пятнадцатый, двадцать третий... Один раз досчитает до тридцати и начинает счет снова, другой раз почему-то считает до тридцати одного... Зачем этот новый счет, если всем известно, что после сорока зимних дней, когда замерзшее солнце, не двигаясь, отдыхает, наступает время пробуждения солнца? Зачем новый счет, если все знают, что, ожидая, солнце останавливается лучами на собаке, которая, забившись от холода в угол, подставляет солнцу свою короткую шерсть? Ей холодно, собаке она визжит и просится в дом, и все девять дней, пока солнце ее согревает, называются "временем собаки". А затем солнце переходит на хозяина дома и три дня стоит на пальцах его ног. И каждому понятно, что "солнце пришло на мужчину" и что надо выходить на поля, начинать уборку навалившихся за зиму камней... А потом солнце начнет подниматься, задерживаясь по три дня на подъеме ноги, на лодыжке, на икрах, под коленом, на колене, указывая людям, когда им надо пахать, поливать поля, справлять маленькие и большие праздники... Дойдет до верхушки черепа и, утомленное, замрет на сорок летних дней, чтобы затем снова пуститься в обратный путь к пальцам ног. Всем от века ведомо точно: сбор урожая начинается в тот самый день, когда солнце докатится до нижнего ребра. И если ветры или холода придут раньше, чем нужно, или зерно к этому дню недозреет, то это воля бога, значит, за что-нибудь он шлет наказание. О чем же еще говорить? Вот только бы найти этот день! Как можно было разрушить башню и не перенести куда-либо зарубки Бобо-Калона? Никто не подумал об этом, и сам Бобо-Калон ничего тогда не сказал. Но Бахтиор - советская власть, он обязан был об этом подумать; Шо-Пир, которого слушаются ущельцы, тоже должен был об этом подумать.
   - Нехорошо сделал ты, Бахтиор! - неприязненно говорит Исоф. - Мы идем с тобой, потому что ты советская власть, потому что ты власть бедняков факиров. Зачем ты спутал наш счет? Как на полях нам работать? Если мы не найдем наш счет, что с урожаем станет? В другое селение спросить не пойдешь, - сам знаешь, в каждом селении солнце по-своему ходит, другие там ветры, холода там другие.
   Бахтиор был немножко растерян, хотя и доказывал свою правоту. В самом деле нехорошо получилось. Он и сам до сих пор никак не мог взять в толк тот календарь, какой предложил сиатангцам Шо-Пир, - голые числа, ни с чем не связанные названия, - как разберешься в них? Он говорит: сейчас "август", что такое "август"? Никому не понятное слово! Как по такому слову считать работу в садах, на полях и на Верхнем Пастбище? В одном Бахтиор уверен: если Шо-Пир велит начинать сбор урожая через два дня, значит, так надо сделать. Если послушаться Шо-Пира, будет лучше для всех, правильно работа пойдет, пусть свой, русский, счет у него, но не хуже ущельцев он знает, хотя и живет здесь недавно, когда какие ветры придут, когда зерно начнет осыпаться, когда яблоки начинают падать, когда снег закроет пути от вымороженных пастбищ...
   - Так, - закончил спор Бахтиор. - Значит, через два дня на поля выходим. Шо-Пир сказал так. А за урожай я сам отвечаю.
   - Хорошо, пойдем, - согласился, наконец, Карашир. - Я пойду, если ты отвечаешь. Все равно в этом году плохой урожай, все голодные будем.
   - Не будем голодными, когда придет караван, - коротко заявил Бахтиор и, не дожидаясь решения остальных, вышел из толпы, направился к своему дому.
   Ущельцы попробовали снова завести речь о солнце, но, понимая, что точность их счета безвозвратно утеряна, наконец решили последовать указанию Бахтиора: обещал - ну и пусть теперь за все отвечает! Несколько стариков заявили, однако, что будут считать по-своему и выйдут на поля тогда, когда сами сочтут нужным. Никто с ними спорить не стал, и все разошлись.
   А Бахтиор, вернувшись домой, сообщил обо всем Шо-Пиру. Но Шо-Пир слушал его улыбаясь и сказал ему, что счет на месяцы - советский, счет дней в каждом месяце - тоже советский, а потому председателю сельсовета надо, не боясь ничего, хорошенько понять этот счет, накрепко запомнить его и постепенно приучить к нему всех ущельцев.
   Через два дня почти все сиатангцы вышли на поля для уборки хлебов. Тех безземельных ущельцев, что работали до сих пор на канале, Шо-Пир поставил на помощь больным и слабым соседям. Ущельцы поверили, что Шо-Пир рассчитается с ними мукой, которую привезет караван. Они взялись срезать колосья серпами и таскать их за спиной на носилках к площадке, облюбованной всем селением для молотьбы.
   Новый канал был почти готов. Чтобы открыть путь воде, достаточно было еще дня работы. Но Шо-Пир объявил, что праздник открытия канала состоится после уборки и молотьбы.
   4
   Засучив штаны, босоногий, в жилетке, надетой на голое тело, Бахтиор копошится возле террасы, сортируя принесенные от ручья камни. Он складывает новую стену, хочет сделать пристройку к дому. Бахтиор ничего не говорит, но Ниссо догадывается: пристройка - для нее!
   Бахтиор трудится уже второй день. Он пользуется тем, что работа на канале приостановилась и что можно никуда не ходить; он очень старается и не хочет, чтобы кто-нибудь ему помогал.
   Пощелкивают камни, укладываемые Бахтиором, снизу от селения доносятся звуки бубнов, - они то замирают, то гремят басисто и переливчато, приближаемые волной ветерка.
   Ниссо и Гюльриз сидят рядышком, склонив головы над цветными нитями шерсти.
   Гюльриз продолжает вязать чулок. Ниссо аккуратно подбирает обрывки шерстяных ниток, зажимает их в кулаке. Шо-Пир все пишет что-то в своей тетрадке. Задержит карандаш, подумает, зачеркнет написанное, пишет опять. Но вот встает, заложив ладони на затылок, потягивается, подходит к террасе.
   - Плохо, Гюльриз, с урожаем в этом году. Понимаешь, считал я... Если все, что с полей соберут, на посев оставить, хлеба даже теперь есть нельзя будет. Начнут его есть - на посев не хватит, что будет селение делать весной?
   - Сейчас яблоки в нас, ягоды, абрикосы, горох, бобы. Зачем трогать хлеб? - сурово отвечает старуха. - Потерпеть можно.
   - Так ты же понимаешь, Гюльриз, люди о лепешках весь год мечтали!
   - Мечтали - не ели. Ты говоришь - караван придет?
   - Придет - муку привезет, не зерно. Сеять муку нельзя. Голодные все, не захотят каравана дожидаться, все нет его, видишь! Станут молоть зерно, вот и не хватит его на посев.
   Старуха молчит. Потом рассудительно замечает:
   - Думай, Шо-Пир. Твоя голова большая...
   - А ты, Гюльриз, думаешь как?
   - Зачем спрашиваешь старуху? Что я скажу? Может быть, глупое я скажу. Только, по-моему, пускай не мелют зерно, пускай подождут каравана.
   - Ты думаешь так? - неожиданный ответ старухи показался Шо-Пиру решеньем простым и разумным. Как это ему самому в голову не пришло? Но разве можно заставить голодных не есть долгожданного хлеба? Во всяком случае, слова старухи надо хорошенько обдумать.
   - А ты что скажешь, Ниссо?
   Ниссо быстро оборачивается к Шо-Пиру: смеется он, что ли, над ней, - ее спрашивает?
   - Ничего не скажу я, Шо-Пир, - тихо отвечает она и расщипывает нитку зеленой шерсти.
   - Эх ты, пуганая! Погоди, мы еще в сельсовет тебя выберем! - И уже серьезно, Шо-Пир обращается к старухе: - Пожалуй, Гюльриз, схожу сейчас на поля, посчитаю еще. Самому надоел горох. Сегодня опять гороховую похлебку нам сваришь?
   И, не дожидаясь ответа старухи, идет прочь от террасы, не оглядываясь, погруженный в раздумье, направляется по тропе к желтеющим внизу посевам.
   Гюльриз видит долгий, провожающий уходящего взгляд Ниссо, и спицы в пальцах старухи мелькают еще быстрее.
   5
   Бахтиор, выведя осла, завьюченного пустыми корзинами, ушел к голове канала за глиной. Посидев недолго со старухой, Ниссо подумала, что теперь, когда мужчин нет, никто не заинтересуется тем, что она может делать в саду одна, и направилась в сад.
   Прошла его весь и у ограды, на излюбленном своем местечке, вынула из-под камня начатое вязанье, отряхнула землю с самодельных спиц. С удовлетворением вгляделась в узор: чулок получался ладный. Никто не должен был здесь Ниссо потревожить, и она спокойно взялась за работу.
   Но за оградой, таясь среди крупных камней, лежал человек. Второй день уже он наблюдал за Ниссо. Второй день искал случая поговорить с нею наедине. Злился, теряя время, но вот, наконец, Шо-Пира и Бахтиора нет, девчонка одна, предлог для разговора придуман...
   Кендыри тихонько отполз назад, сделал большой круг за камнями и, выйдя к подножью осыпи, уже открыто, неторопливым шагом направился к Ниссо.
   Увидев идущего к ней человека в сером халате и в тюбетейке, Ниссо рассматривала его без удивления: наверное, к Бахтиору идет, по делу.
   Кендыри неторопливо перелез через ограду и, словно только теперь заметив Ниссо, свернул к ней.
   - Здравствуй, темноглазая! Шо-Пир дома?
   - Нет, - небрежно ответила Ниссо.
   - Бахтиор?
   - Тоже нет.
   Кендыри досадливо цокнул языком, постоял.
   - Надо мне их... Дело есть. - Устало вздохнув, Кендыри подсел к Ниссо. - Подожду, пожалуй.
   Ниссо, опустив голову, продолжала работать. Кендыри улыбнулся, зубы и десны его обнажились.
   - Хорошо у тебя выходит.
   - Плохо выходит, - не глядя на пришельца, равнодушно произнесла Ниссо. - Не умею еще.
   - Неправда, умеешь. Вот этот рисунок - это у тебя что? Цветок Желтое Крыло? Немножко не так вяжешь - сюда желтую нитку надо, конец листа загнутый будет, - и Кендыри обвел пальцем орнамент.
   - Сюда? Почему думаешь? - живо спросила Ниссо.
   - Знаю этот цветок. Красивее будет!
   Кендыри замолчал. И пока Ниссо, ведя нитку крутым изгибом, заканчивала рисунок листа, он молча наблюдал.
   - Так? - спросила Ниссо.
   - Так. Видишь, совсем красиво... Другие - весь ряд - веди так же. Э! Некогда мне сидеть... скоро придет Бахтиор?
   - За глиной пошел к голове канала.
   - Пойти туда разве? - рассуждая сам с собою, продолжал Кендыри. - Нет, лучше здесь подожду! - Помолчал и снова обратился к Ниссо: - Слышал я, ты с гор прибежала?
   - Да, - чуть слышно проронила Ниссо.
   - Хорошо тебе здесь?
   - Хорошо.
   - Конечно, хорошо. Шо-Пир - человек хороший, Бахтиор тоже хороший, спасибо им, теперь все мы хорошо живем. Не то что в Яхбаре.
   - Почему - в Яхбаре? - спросила Ниссо и впервые внимательно взглянула в лицо собеседнику. Его прищуренные глаза были устремлены поверх ограды, на склон горы.
   - Потому что раньше в Яхбаре я жил, - будто не замечая подозрительного взгляда Ниссо, проговорил Кендыри, - ушел оттуда. Если бы тебе там пришлось побывать, узнала бы, какая там жизнь. Для бедного человека там одни палки, а воздуха нет. Если бы ты захотела послушать меня, рассказал бы я тебе, как там плохо.
   Подозрительность Ниссо сменилась сочувствием. Она уже готова была поделиться своими мыслями о Яхбаре, но сдержалась и только спросила:
   - Яхбарец ты?
   - Нет, - нахмурился Кендыри, - не люблю яхбарцев.
   - Я тоже их не люблю, плохие, слышала, люди.
   - Много плохих, - убежденно промолвил Кендыри. - Только есть и хорошие.
   - Наверное, нет хороших.
   - Есть. Знаю одного человека. Тоже ушел оттуда, в Сиатанге живет.
   Ниссо задержала спицу.
   - Кто же такой? Не знаю.
   - Купец один бедный... Мирзо-Хуром зовут... Слышала?
   - Не слыхала.
   - Разве Шо-Пир и Бахтиор не говорили тебе о нем? - внимательно следя за выражением глаз Ниссо, спросил Кендыри.
   - Не говорили... Не слышала.
   Кендыри повернулся к ней.
   - Спроси у них, скажут... Добрый он человек, помогает всем нам. Вот, знаешь, мне тоже помог. Я - брадобрей, нищим сюда пришел, он крышу мне дал, одежду дал, ничего не просил взамен... Приютил - вот как Шо-Пир тебя. Для Шо-Пира чулок вяжешь?
   - Так, учусь.
   - А шерсть у тебя какая?
   - Вот видишь, хорошей нет.
   Кендыри покрутил между пальцами узловатую нитку.
   - Э... Знаешь что? У Мирзо-Хура есть хорошая шерсть. Купил он ее, без чулок зимой холодно; только связать некому, одиноко живет... Сказать ему душа добрая - даст он тебе...
   - Платить ему надо... Мне нечем...
   - Даром отдаст. Так лежит она, портится.
   Соблазн был велик. Ниссо представляла себе большие клубки разноцветной шерсти, новые, длинные - выше колен - чулки на ногах Шо-Пира. Вздохнула:
   - Не возьму даром.
   Кендыри понял, что удар его точен. Он сделал вид, что задумался. Он долго молчал. Затем заговорил вполголоса, медленно: Ниссо, конечно, права, не желая взять шесть даром, но дело можно устроить иначе: купцу очень хочется, чтобы кто-нибудь связал ему хоть пару чулок. Если б Ниссо взялась, он дал бы ей шерсти и на вторую пару. Заработав эту шерсть, она сделала бы другие чулки себе или кому хочет - например, Бахтиору, или, еще лучше, Шо-Пиру, который, всем известно, ходит в русских сапогах и будет мерзнуть зимой.
   Забыв о вязанье, Ниссо слушала Кендыри. Сумеет ли она сделать купцу чулки так, чтобы он остался доволен? Ведь она еще только учится вязать!
   Ниссо высказала свои сомнения, но Кендыри заспорил: опасенья напрасны, он видит по этому начатому чулку, что у Ниссо глаз точный, выдумка есть, рисунок получается превосходный.
   Кендыри предложил Ниссо сейчас же, с ним вместе, сходить к купцу, совсем недалеко. Пока Бахтиор ходит за глиной, они успеют вернуться. И если Ниссо хорошо сделает чулки, Мирзо-Хур даст ей другие заказы, она станет зарабатывать, ей не придется даром есть хлеб Бахтиора.
   ...Вслед за Кендыри Ниссо смело переступила порог лавки. Она немножко оробела, увидев на ковре чернобородого человека в распахнутом яхбарском халате. Купец читал какую-то ветхую рукописную книгу. Мирзо-Хур скрыл свое удивление только после многозначительного взгляда Кендыри.
   - Я привел ее к тебе, добрый Мирзо-Хур, - произнес Кендыри. - Девушка знает твою доброту, я сказал ей, что ты не из тех яхбарцев, которых я так ненавижу... Прекрасно она чулки вяжет, согласилась сделать тебе... Пойдем, я сам выберу вместе с тобой ту шерсть, которую ты ей дашь. Самую красивую надо дать.
   Через несколько минут перед Ниссо грудой лежали мотки разноцветной шерсти, и Мирзо-Хур сказал:
   - Бери. Для хорошей девушки ничего не жалко... Свяжешь мне чулки по своему вкусу...
   - Тот рисунок, - серьезно вставил Кендыри, - Желтое Крыло сделаешь так, как я показал тебе. Не торопись, делай медленно. А почему ты без красных кос? У нас в Сиатанге без красных кос девушки не ходят...
   Ниссо знала это. Но у старой Гюльриз не было красных кос, а черные не полагаются девушкам. Что ответить этому человеку?
   - Дай ей красные косы, Мирзо, - коротко сказал Кендыри. - Пусть привяжет и будет как все.
   - Не надо, - смутилась Ниссо. - Не надо мне кос...
   - А! Не скромничай понапрасну! - с ласковой укоризной покачал головой Кендыри. - Теперь среди нас живешь, какие могут быть разговоры? Возьми.
   И, не дожидаясь ответа купца, Кендыри отступил в угол лавки, поднял крышку китайского сундука, вытянул из груды одежд пару красных кос, белую рубашку с расшитым шелковой ниткой воротом, плоскую ковровую тюбетейку...
   ...Растерянная, взволнованная, с мешком за спиной Ниссо вышла из лавки.
   - Я к Бахтиору другой раз приду! - сказал ей на прощанье Кендыри. Когда сделаешь чулки, принесешь сюда. Да благословит тебя покровитель!
   Обойдя сад, Ниссо перелезла через ограду, вернулась к своему укромному местечку и, зная, что тут никто не видит ее, вытряхнула содержимое мешка на землю. На траву легло дорогое яхбарское ожерелье: тонкие квадратные пластинки темно-синего лазурита, соединенные серебряными колечками.
   Ниссо подняла ожерелье, разложила его на ладонях, разглядывала с восхищением: в каждом шлифованном камешке, как звезды в предутреннем небе, поблескивали золотые точки пирита.
   Такое ожерелье носила старшая жена Азиз-хона, и другие жены всегда ей завидовали. Ниссо вспомнились красные бусы, однажды надетые на нее Азиз-хоном. Она забыла о них тогда, убегая в ту страшную ночь... Воспоминание омрачило Ниссо. Разглядывая синие камни, Ниссо сообразила, что эту вещь не оплатишь никакой работой. С досадой, почти со злобой, подумала: "Зачем Кендыри положил это?"
   И все же надела ожерелье на шею и, перебирая пальцами серебряные колечки, отбросив в радости все сомнения, пожалела, что у нее нет с собой зеркальца. Поиграв с чудесными камешками, скинула с себя ветхую рубашку Гюльриз, надела новое платье, цветистую тюбетейку и, думая только о том, какая сейчас будет красивая, стала подвязывать к своим черным волосам шерстяные красные косы с пышными кистями на концах.
   5
   Среди черных скал образовалась небольшая круглая площадка. Находясь в самой середине сиатангской долины, но отгороженная от нее громадой остроугольных, расколотых страшными ударами гранитных глыб, эта площадка казалась местом диким и неприветливым. Однако ущельцы утрамбовали ее глиной, принесенной от головы оросительного канала, приспособили для молотьбы хлебов.