Лукницкий Павел Николаевич. Ниссо

   - Хороший человек Кендыри, - сказала Ниссо. - Я ничего не помню. Где он сейчас?
   - Дома у себя. Спать пошел. Устал, говорит. Как можно спать сейчас, не понимаю.
   - Худодод, скажи, - умоляющим тоном произнесла Ниссо. - Мариам где?
   Худодод с недоумением посмотрел на Ниссо, переглянулся с Зуайдой и Гюльриз. Те сокрушенно опустили головы.
   - Разве ты не знаешь, Ниссо? - осторожно спросил Худодод.
   - Ай! Знаю, знаю! - голос Ниссо превратился в вопли. - Тело черное ее, глаз нет, душа превратилась в птицу, в маленькую птицу, большая птица просунула голову в грудь ей, заклевала душу ее...
   - Оставь ее, Худодод, - тихо произнесла Гюльриз, - не говори с ней.
   - Я пойду, - печально сказал Худодод, поднял с пола винтовку и саблю, встал, в дверях оглянулся на Ниссо, вздохнул, вышел.
   В комнате не нарушалось молчание. Рыбья Кость не стонала больше. Рябоватый красноармеец с простреленной ногой скручивал над своей грудью цигарку. Крупицы махорки сыпались ему на грудь, он тщательно собирал их одну за другой. Зуайда встала, поднесла ему зажженную спичку. Ниссо лежала, закрыв глаза.
   Клубы махорочного дыма медленно расходились по комнате. Цокот копыт затих вдали. Выстрелов давно уже не было слышно. Время тянулось томительно. На коленях Гюльриз и Зуайды шуршал перебираемый ими ситец, из которого шили они тюфяки. Красный свет заката лег косыми лучами в окно, тронул веснушчатое широкоглазое лицо Зуайды.
   Снаружи послышался шум. Гюльриз подскочила к окну, увидела медленную процессию, вошедшую в сад, - трех красноармейцев, Карашира, русского доктора. Красноармейцы несли через сад носилки. За ними, обнявшись, шли Исоф и Саух-Богор. Винтовка Исофа висела на его плече вниз стволом.
   - Шо-Пира несут! - дико вскрикнула Гюльриз, заметалась по комнате, кинулась в дверь.
   Ниссо, словно подкинутая чьей-то сильной рукой, бросилась за старухой. Выбежав в сад и увидев на носилках мертвенно-бледное лицо Шо-Пира, пронзительно закричала:
   - Убили его... Моего Шо-Пира убили!..
   - Тише ты! - подхватил ее под руку Карашир. - Не кричи, он живой... Слышишь? Живой.
   Шо-Пира внесли в комнату, осторожно положили на соломенный тюфяк, покрытый двумя одеялами. Ниссо опустилась на колени, лбом осторожно коснулась ног Шо-Пира, замерла.
   3
   Пленный басмач Курбан-бек, который был конюшим халифа, а потому при налете ехал непосредственно за Азиз-хоном, на предварительном допросе, учиненном Худододом в присутствии Швецова и младшего командира Тарана, заявил следующее:
   - Я не басмач. Видит покровитель, я просто слуга халифа. Куда он ездил, туда я ездил. Чистил лошадь его, кормил лошадь, поил лошадь. У него лошадь легкая, белая. Его лошадь...
   Худодод велел басмачу не распространяться о лошадях, а рассказать о том, о чем его спрашивают.
   - Хорошо, - сказал Курбан-бек. - Против реки Сиатанг через Большую Реку переправлялись, так?
   - Так, - сказал Худодод. - Еще короче.
   - Еще короче? Едем, Азиз-хон впереди, халифа впереди, купец и Зогар впереди, я сзади. Так было. Их спросите, - так было. Едем. Ружье у меня есть, но стрелять не умею, - нехорошее дело стрелять. Ничего, думаю, когда все станут в людей стрелять, я не стану, басмачом быть не хочу.
   - Копыто осла тебе! - рассердился Худодод. - Будешь рассказывать или нет?
   - Рассказываю, достойный, рассказываю! - заторопился басмач. - Едем по ущелью, совсем недалеко от Большой Реки отъехали. Тропа узкая, слева скалы вниз, справа скалы вверх, кругом скалы. Смотрим: на тропе пять человек. Ломы у них, кетмени, лопаты в руках. Идут. Остановились. К стене прижались, тропа узкая. Какие люди - не знаю. Азиз-хон посмотрел на них, сказал: "Кланяйтесь, верные..." Они смотрят волками... нет, правду скажу, - не хотели кланяться... Азиз-хон остановил лошадь, опять говорит: "Кланяйтесь! Благословите покровителя, я хан, землю вашу от неверных освобождать едем". Так сказал, спроси его, так сказал. Они стоят - три молодых, два старых. Один молодой говорит: "Азиз-хон?" Тут, правда, я крикнул: "Не видишь разве? Один хан, богоданный, в Яхбаре, поклонись ему". Тот, молодой, - очень злой, наверно, был человек, лицо его темным стало, - закричал: "Собака ты, а не хан, за женщиной едешь, не увидишь ее, смерть тебе!" Большой железный лом был у него в руках, взмахнул ломом, прыгнул, ударил по лицу Азиз-хона... Лошадь Азиз-хона испугалась, на дыбы поднялась, вот если б не поднялась, разве остался бы жив Азиз-хон? Лом только немножко его ударил, по лицу ударил, упал Азиз-хон, не совсем упал, - халифа держит его... Тут мы все... кроме меня... Мы, - сказал я, - басмачи, которые близко были...
   - А ты разве далеко был?
   - Я тоже близко был... Только я не басмач, я испугался: кровь вижу, Азиз-хон падает, вижу, тот, молодой, руками за горло хватает его... Как барс, один на людей кидается. Смелый, правда. Злой очень. Не видел я таких людей, испугался, тьма у меня в глазах... Когда тьма прошла, вижу: тот, молодой, убитый лежит, пуля в голове, другие - веревками связаны. Азиз-хон тоже на тропе сидит, перевязку халифа ему делает... Вот все... Когда сделали, поехали дальше...
   - Нет, не все... Куда убитого дели, куда связанных?...
   - Связанных в Яхбар повели, недалеко было, с ними три человека поехали.
   - Били их?
   - Совсем немножко били... Плетьми немножко били... Я не бил, покровитель видит, я не бил.
   - Где убитый?..
   - "Вот, - сказал сеид Мурсаль, сиатангский сеид Мурсаль, - это неверный, собака это, знаю его. В реку бросай его..."
   - Кому сказал?
   Басмач помедлил, подумал:
   - Ну хорошо. Мне сказал. Еще сказал: "Кровь с тропы убери, скоро караван пойдет, чтоб ничего не видели, ничего не подумали, чистой должна быть тропа".
   - Ты в реку бросил его?
   Глаза басмача вновь забегали, он мял в руках тюбетейку, бритая его голова склонялась.
   - Нет. Опять правду скажу. Одну правду говорю. Все уехали, я остался. Справа - скалы вверх. Слева - скалы вниз. Если бросить вниз, - на скалах будет лежать, с тропы видно, караван увидит его. Если тащить - далеко по скалам тащить, самому упасть в реку можно. Смотрю, в одном месте тропа нависает, камни на ветки положены. Под тропой - тихое место, можно положить человека. Ни сверху, ни снизу никто не увидит его. Туда положил убитого. Страшно мне одному на тропе, скорей ехать хотел. Туда положил, птица не увидит его. Там и сейчас, наверно, лежит... Еще правду скажу: кровь чистил, немножко оставил, совсем немножко, - караван, наверно, не видел ее...
   - Теперь все, - сказал Худодод, и молодое его лицо было мрачным, тонкие губы дрожали. Он пристально посмотрел в лицо басмачу, ожидая, когда тот поднимет потупленный взгляд. На мгновение взгляды их встретились, волна ненависти и негодования качнула Худодода. Он перехватил плеть из левой руки в правую и наотмашь хлестнул басмача по голове. Тот схватился за голову, но удержался от крика. Швецов молча протянул руку, отобрал у Худодода плеть.
   После допроса Худодод прошел в лазарет.
   - Что узнал? - пытливо, с мучительной надеждой, спросила Гюльриз.
   - Поедем с нами, нана, - опустил глаза Худодод.
   - Ты что-нибудь знаешь? Правду скажи.
   - Может быть, он в Яхбаре. Может быть, нет, - не решаясь высказать свою уверенность, проговорил Худодод. - Поедем. Будем искать...
   - А ты молчи! - резко приказал Худодод басмачу, когда все усаживались в седла. - Слово скажешь - убью. Молчи, пока не приедем туда.
   - Молчу, достойный, молчу, - ответил басмач, сложив на груди руки и подобострастно кланяясь.
   Через полчаса Гюльриз, Зуайда, Худодод и три красноармейца во главе с Тараном выехали верхами к Большой Реке. Басмач Курбан-бек ехал среди них со связанными за спиной руками. Худодод вел на поводу запасную лошадь, он один знал, зачем эта лошадь понадобится; в хурджин положил связку шерстяной веревки и отрез полотна.
   Было раннее утро. Всем казалось странным, что в ущелье снова так обыденно - мирно и тихо. Будто ничего из ряда вон выходящего не случилось за эти три дня. О пронесшемся урагане напоминали только обрывки кошм, тряпок, пустые гильзы да побуревшие пятна крови, видневшиеся кое-где на тропе. После первого дождя тропа станет снова девственно свежей, безлюдной и дикой.
   Двадцать километров до Большой Реки проехали быстро. Гюльриз не замечала пути.
   Не доезжая двух километров до Большой Реки, все по знаку басмача Курбан-бека остановились. Худодод развязал ему руки, вместе с ним полез вниз, под тропу.
   - Смотри за Гюльриз, - шепнул он Зуайде. - Здесь убитый, я думаю Бахтиор.
   Зуайда тихо ахнула. Поспешила к Гюльриз, помогла ей спешиться, предложила сесть, но старуха, чуя недоброе, осталась стоять, следя за Худододом. Она уже обо всем догадывалась, но не смела, не хотела верить, Этого быть не могло, все на свете могло быть, только не это...
   Труп Бахтиора лежал на снегу, не стаявшем в щели, под тропой. И хотя Бахтиор давно окоченел, - лицо его почти не изменилось, только было зеленовато-серым. Две темные раны на виске и на лбу, обведенные запекшейся кровью, подтверждали слова басмача о том, как Бахтиор был убит.
   Бахтиора вынесли на тропу и положили на развернутый Худододом кусок полотна. Гюльриз медленно опустилась на колени, обняла Бахтиора, припала к нему; не веря, все-таки не веря, сама будто окоченев, смотрела на него остановившимися глазами. Долго смотрела, и все отошли в сторону, не было сил глядеть на нее.
   Гюльриз зашептала тихо, - так тихо, что никто не мог расслышать ее. Она обращалась к сыну, о чем-то спрашивала его. Приблизила свои губы к его губам, шептала все быстрее, все горячее.
   Таран приказал красноармейцам отвести лошадей подальше, отошел с ними сам.
   - До Большой Реки съездим, ребята, пока... Посмотреть надо...
   Красноармейцы связали басмача Курбан-бека по рукам и ногам, оставили его на тропе. Таран пальцем показал на него Худододу: гляди, мол, за ним. Сели на коней, отъехали шагом, но потом перевели коней на легкую рысь.
   А шепот Гюльриз постепенно наполнялся звучанием, слова вырывались одно за другим, голос срывался, менялся, то походил на тихое воркование, то становился пронзительным, громким, переходил в негодующий крик:
   - Ты, мой маленький Бахтиор... Спи, спи, отдохни, мой птенчик... Тебе холодно, Бахтиор? Вот, чувствуешь? Я прижимаю тебя к груди, согрейся... Ты помнишь, ты качался на моих руках, ты кормился моим молоком, у тебя были маленькие крепкие губы. Как у овечки, нежные, дерзкие губы... Теперь ты большой, Бахтиор, мне тебя не поднять... Вот только плечи твои могу поднять, вот так, вот так, положи их ко мне на колени, устала твоя голова? Дай, я поддержу руками ее... Так удобно тебе? Хорошо тебе? Тепло тебе?.. Ты большой теперь, ты очень большой... Разве я думала, что ты станешь таким большим? Отдохни, кровь моя, плоть моя и душа моя! Сон тебе, сон о травах, о зеленых травах, быстро они растут!.. Ты барс, Бахтиор, ты власть, Бахтиор! Слышишь, шумит река? Это твоя река... Твои горы кругом. Над рекою ты власть, над горами ты власть, над всем Сиатангом ты власть... Проснись теперь, посмотри... Видишь, твое это все кругом, ты большая власть! Сколько людей в Сиатанге, - над всеми ты власть, а я твоя мать, все ущельцы - мои сыновья, а ты старший сын; ты скажешь - все тебя слушают... Проснись, Бахтиор! Разве не довольно ты спал?.. Проснись, взгляни на меня, - черные твои глаза, живые твои глаза, ласковые твои глаза... Отчего не просыпаешься ты?.. Не пугай меня, Бахтиор, взгляни на меня!.. Ты молчишь? Ты не смотришь?.. Ты не дышишь, Бахтиор?.. Почему ты не дышишь?.. Ай-ай, страшно мне, он не дышит...
   Гюльриз внезапно отстранилась от Бахтиора и обезумевшими глазами, как-то издали, впилась в него. Схватилась за волосы, цепкими пальцами вырвала две белые пряди, потрясла их перед собой.
   - Покровитель! Что же это такое?.. Нет покровителя, проклятье ему, трижды проклятье ему!.. Вот тебе мои волосы, Бахтиор, не нужны мне волосы, вот, смотри, видишь - белые! Ай, сердце мое, сердце, вырву сердце мое, вложу тебе в грудь, мой сын, дыши, дыши... Проснись, Бахтиор, пожалей меня, вижу душу твою, вот она в барсе гостит, ты барс, Бахтиор, большой барс, смелый барс, по горам ходишь ты, только на стада не нападаешь, на черных людей нападаешь ты, на плохих людей... Ты ударяешь лапой, и падает злой человек! Мсти, мой сын, будь жестоким, ты был добрым, и вот что они с тобой сделали, вижу кровь твою... Как прекрасен ты, Бахтиор! Ты по скалам идешь, любуются скалы... Любуется небо!.. Все можешь ты, Бахтиор, - сила в тебе, власть в тебе, свет, как ночью огонь, - свет у тебя в глазах... Вот тебе еще волосы, вот эти, белые, и вот эти белые, я вырываю их, мне не больно, мой сын: для тебя, для тебя, для тебя... Чтобы проснулся ты... Проснись, пойдем домой, Бахтиор!.. Там невеста твоя ждет тебя, Ниссо ждет тебя, любит тебя... Ай-ай-ай-ай... Я, нана твоя, я пришла разбудить тебя... Проклятье, проклятье, не дышит он, убили его, пулями убили его! Глаза вырву им, сердце вырежу, растопчу, плевать буду им в глаза, в проклятые их глаза, чумные глаза... Проснись, ждет Ниссо, ты, может быть, не знаешь еще? Красные солдаты пришли и спасли ее. Она жива... Ты любишь ее... Нет, нет, нет, и ты жив, только ранен ты, встань, пойдем, встань, мой сын!..
   Припадая и отстраняясь, лаская пальцами мертвое лицо Бахтиора, затихая и вновь негодуя, Гюльриз говорила и говорила, и склоненная на камне Зуайда не могла это слушать, слезы текли из ее глаз, а Худодод кусал губы свои, припав лбом к потной шее понурой лошади. И когда Зуайда заголосила пронзительно, неудержимо, отчаянно, -Гюльриз вдруг выпрямилась, прислушалась к ее воплям, бережно опустила Бахтиора на полотно, встала, заломила руки, просто, громко, отчетливо произнесла:
   - Не кричи, Зуайда. Он мертв. Сын мой мертв. Сына моего нет! Сына...
   Зуайда вскочила, кинулась к старухе, и рыдания двух обнявшихся женщин слились в одно. Худодод не вытерпел, махнул рукой и заплакал сам.
   Вдалеке послышался топот: возвращались красноармейцы. Худодод опомнился, растерянно оглянулся и, увидев сидящего на краю тропы Курбан-бека, вдруг обезумел от гнева. В три шага подбежал к басмачу, выхватил кривую саблю из ножен и размахнулся... Отсеченная одним ударом голова басмача откатилась по тропе, приостановилась у ее края, повернулась еще раз и упала в пропасть.
   Женщины сразу притихли. Из-за мыса, по трое, размашистой рысью выехал Таран.
   И прежде чем успел он подъехать, Гюльриз с распростертыми руками подошла к Худододу, обвила его шею. Ожесточенные глаза ее горели темным огнем.
   - Буду сыном твоим, нана... - воскликнул Худодод, - как Бахтиор, я буду!..
   И Гюльриз, бессильная в руках Худодода, прижала морщинистую щеку к его горячей, влажной щеке.
   4
   Окончательно придя в сознание, Шо-Пир, вместе со Швецовым, постарался понять все, что произошло в Сиатанге за последние дни, уяснить размеры бедствия и решить, что делать дальше.
   Банда была разгромлена. Пятьдесят шесть басмачей взяты в плен и находились в крепости под надежной охраной красноармейцев; Азиз-хон, Зогар, халифа, несколько сеидов и миров, заключенные в старую башню, могли в будущем дать подробные сведения о причинах налета на Сиатанг. Без Шо-Пира допрашивать их было бессмысленно - только он один знал их язык, почти не отличающийся от сиатангского. Но пока состояние Шо-Пира было еще слишком тяжелым, врач Максимов запретил ему вести какие бы то ни было серьезные разговоры и присутствовал даже при беседах его со Швецовым и Худододом. Сломанная рука Шо-Пира не тревожила Максимова, но ранение оказалось опасным: пройдя под ключицей навылет, пуля, по-видимому, пробила плевру, и это могло привести к осложнениям. Шо-Пир потерял много крови, был очень слаб и часто лишался сознания. Максимов велел перетащить из дома в здание школы кровать и изолировать Шо-Пира во второй, маленькой комнате.
   Максимов, однако, не мог запретить Шо-Пиру рассуждать и интересоваться всем окружающим. Шо-Пир волновался и нервничал, когда что-либо решалось без него. И, вопреки желанию врача, получалось так, что лежащий в постели Шо-Пир оставался средоточием жизни селения. Он хотел знать все, от него ничего не скрывали.
   Убитых сиатангцев, не считая Мариам и Бахтиора, оказалось шестнадцать человек. В их числе, кроме утонувшего в реке ребенка, было трое детей: одного мальчика задавили лошадью; другого придушил басмач; третья - девочка, племянница Исофа, была подобрана с разбитой о камень головой и со следами насилия. Шесть увезенных в Яхбар женщин пропали без вести. Их судьбу разделила и Нафиз, учившаяся в школе вместе с Ниссо, дочь Али-Мамата.
   По ущелью и в самом селении было найдено тридцать девять убитых в бою басмачей, - среди них был и риссалядар. Но сколько еще их погибло в реке, кто мог бы узнать? Швецов и Шо-Пир полагали, что из всей банды спаслись бегством не больше пятнадцати - двадцати человек. Брошенных басмаческих винтовок набралось сорок три. Сколько их было в банде всего, Шо-Пир и Швецов могли определить только после допроса.
   Красноармейцев погибло двое, и двое были ранены, один из них - тяжело.
   Почти все посевное зерно было уничтожено басмачами или сожжено купцом за полчаса до того, как его убил Кендыри. Большая часть товаров, доставленных караваном, уцелела - правда, многое оказалось переломанным, разбитым, испорченным.
   Карашир возглавил добровольный отряд факирской милиции, разыскивал эти товары в долине и по всему ущелью и складывал найденное в пристройку.
   Каменные жилища селения пострадали мало, но почти весь запасенный с осени клевер и вся солома были сожжены. Старый канал разрушен. Половина скота уничтожена... Сеять было нечего. Селению грозил голод.
   На второй же день после ликвидации банды Швецов отправил в Волость Тарана и четырех красноармейцев с просьбой к партийной организации немедленно наладить доставку в Сиатанг посевного зерна, продовольствия, фуража.
   В своем донесении начальнику гарнизона Швецов указывал на необходимость создать в Сиатанге постоянный красноармейский пост и просил вызвать с Восточных постов десятка полтора красноармейцев для сопровождения пленных басмачей туда, куда начальник гарнизона найдет нужным отправить их. Кроме того, Швецов написал записку секретарю волостного партбюро с просьбой выехать в Сиатанг.
   Таран уехал.
   Дни и ночи в Сиатанге слышался плач. Вопли, стоны, проклятья басмачам, горькие жалобы на обиду раздавались с утра до вечера в каждом доме, и прежние приверженцы Установленного твердили теперь только о мести заключенным в крепость басмачам. Ущельцы, не слушая никаких увещеваний, варили для красноармейцев пловы и жирные супы, несли им свои маленькие подарки - кто пестрые чулки, кто тюбетейку, кто просто полевой цветок или веточку зацветающего абрикоса... Но Швецов решительно запретил кому бы то ни было резать скот и велел ущельцам готовить для пахоты сельскохозяйственный инвентарь. Свободные от дежурств красноармейцы ходили по домам, помогая ущельцам ремонтировать плуги. Каждого красноармейца неизменно сопровождала ватага детей, и какой-нибудь быстроглазый мальчуган обязательно оказывался на плечах здоровенного русского парня.
   Всем в селении деятельно руководил Худодод, по нескольку раз в день советовавшийся с Шо-Пиром.
   На третий день после разгрома банды в селении состоялись похороны Бахтиора, Мариам, Дейкина, двух красноармейцев и всех убитых ущельцев.
   Швецов, со свободными от нарядов красноармейцами, все население Сиатанга, Гюльриз, Ниссо участвовали в этих торжественных похоронах. Над вырытой посередине пустыря большой братской могилой был воздвигнут высокий курган. Красноармейцы увенчали его выкрашенной красной деревянной пирамидой. На одной ее плоскости надпись по-русски сделал Швецов, на другой такую же надпись по тексту, составленному Шо-Пиром, вывел Худодод... Ночью Гюльриз втихомолку пробралась к могиле и заложила под пирамиду кулек с сахаром, чтобы душе Бахтиора, если она не успела еще воплотиться в барса, было сладко жить.
   Старое, но крепкое сердце Гюльриз выдержало страшное испытание. Женщины селения с утра до вечера стояли у порога ее дома. Зуайда переселилась к ней в дом и вместе с Ниссо ночевала на той же наре, на которой старуха стлала свою постель.
   Гюльриз почти не спала по ночам, часто стонала, Ниссо припадала к ней, с нежностью гладила ее руки и плечи и не сводила с нее внимательных, широко раскрытых глаз. Слов участия Ниссо произносить не умела, но старуха неизменно чувствовала ласку девушки.
   5
   Русское ситцевое платье, простое, но хорошо сшитое, нравилось Ниссо. От парусиновых туфель она наотрез отказалась и предпочитала ходить босиком.
   "Если бы не природная худощавость, - поглядывая на Ниссо, размышлял Максимов, - эта девушка... эта девушка..." - и не ходил нужных слов...
   Впрочем, Максимов меньше всего наблюдал за внешностью Ниссо: он был озабочен ее душевным состоянием. Девушка была так подавлена пережитым, что в первые дни ко всему окружающему относилась с безразличием. Часами сидела она в лазарете или на террасе дома не двигаясь, смотря в одну точку, никого и ничего не слыша и не видя, ни в чем не участвуя. В эти часы, казалось, она вообще не жила, безвольно созерцая какой-то ей одной зримый призрак. Если б Максимов понимал сиатангский язык, он тревожился бы о Ниссо еще больше. Когда туман, обволакивающий ее сознание, на короткое время рассеивался, когда она как будто возвращалась к нормальному состоянию и разговаривала с Гюльриз, с Зуайдой или еще с кем-либо, - в речь ее врывались слова, никак не связанные с мыслью, которую она хотела высказать. Страшный образ подвергнутой истязаниям и повешенной Мариам преследовал ее днем и ночью. Закрывала ли она глаза, смотрела ли на солнечную, уже зазеленевшую листву сада, - ей виделось все то же, ей было страшно. Усилием воли она отрывалась от размышлений о Мариам, но перед ней тотчас же вставал Бахтиор, убитый и живой одновременно. Каждый жест его, каждое выражение всегда ждущих чего-то от Ниссо глаз, слова, сказанные им в темные вечера, вспоминались Ниссо, и горькая, острая жалость пронизывала душу девушки. Ей было стыдно, что она не любила его, ей казалось: в чем-то она перед ним виновата. Ниссо думала, что, если бы Бахтиор не любил ее, он не кинулся бы с ломом на Азиз-хона и, может быть, остался бы жив... Тут в мыслях Ниссо возникала такая сумятица, что, охватив голову, девушка с тихим стоном покачивалась из стороны в сторону, пока кто-нибудь не окликал ее... Старая Гюльриз подсаживалась к ней, и, обнявшись, недвижные, молчаливые, они продолжали сидеть вместе.
   Максимов бессилен был изменить душевное состояние Ниссо и решил, что только время излечит ее. Но все же он старался вовлечь девушку в любую работу, давал ей различные поручения. Ниссо не отказывалась: ухаживала за больными и ранеными, таскала из ручья воду, стирала белье, мыла посуду, готовила пищу, доила корову, ходила в селение за молоком.
   Только в присутствии Шо-Пира Ниссо оживлялась и разговаривала легко и свободно. Шо-Пир расспрашивал Ниссо обо всех сиатангских делах, и ей поневоле пришлось заинтересоваться ими. Сидя на табуретке у кровати Шо-Пира, Ниссо подробно рассказывала обо всем, что ей удавалось узнать. Однажды она вернулась из селения вместе с Кендыри, вошла к Шо-Пиру, сказала:
   - Он добрый человек. Он хочет посмотреть на тебя.
   Всегдашнее недоброжелательство к Кендыри укреплялось в Шо-Пире смутными, почти безотчетными подозрениями. Шо-Пиру странным казалось, что басмачи перед нападением так хорошо были осведомлены о расположении селения, о том, где жила Ниссо, и о дне появления каравана, - не случайно же нападение произошло именно на тропе? Как мог Азиз-хон точно знать обо всем? Конечно, многое здесь следовало приписать купцу Мирзо-Хуру, но и купец не мог знать всего. Последним, кто пришел в Сиатанг из Яхбара, был Кендыри... Странным казалось Шо-Пиру и тесное общение Кендыри с бандой, когда басмачи находились в крепости...
   - Хорошо, Ниссо. Только сама уйди. Без тебя говорить хочу.
   Ниссо ушла. Кендыри, вступив в комнату, низко поклонился Шо-Пиру, подумал: "Достаточно бодр. Жаль. Пожалуй, выживет!" Выпрямился, сказал:
   - Благословение покровителю! Вижу: тебе лучше, Шо-Пир... В темной буре даже свет молнии освещает путь смелым. Ты храбро защищался, Шо-Пир, - один девятнадцать волков предал аду! Слышал я. Счастье великое нам: ты жив.
   - Да, еще поживу теперь! - не в силах оторвать голову от подушки, произнес Шо-Пир.
   - Как бледен ты. Крови много ушло, наверное?
   - Скажи, Кендыри... Сядь сюда вот на табуретку... Так... Скажи... Почему Азиз-хон не боялся, что ты зарежешь его?
   Холодные глаза Кендыри чуть прищурились. "Допрашивать хочет? Пусть!"
   - Я сказал Азиз-хону: прокляты неверные, счастье принес ты, хан; кончилась, слава покровителю, советская власть... Хитрый я... Если собаке положить в рот кусок мяса, - она не укусит дающего...
   - Хорошо... А если бы басмачи остались, ты и дальше кормил бы их таким "мясом"?
   - Я, Шо-Пир, - твердо сказал Кендыри, - знал: ты придешь, красные солдаты придут. Человека послал к тебе. Разве могло быть иначе? ("Вот тебе ход конем!")
   - А если бы человек не добежал до Волости?.. ("Да, Ниссо говорила, что именно он послал перебежчика. Это факт...")
   - Когда на краю Яхбара, в селении Чорку, Шир-Мамат мне встретился, я разговаривал с ним... Я, Шо-Пир, много видел людей, в глаза смотрю - сердце вижу. Шир-Мамат человек надежный... ("Арестован ли он?") Проводником сюда отряду мог быть. Ведь правда?
   - Возможно...
   - Если б думал иначе я, сам побежал бы в Волость!
   Оба умолкли. Кендыри вынул из-под тюбетейки подснежный цветок, бережно расправил его, вставил стебелек в трещинку в спинке кровати над подушкой Шо-Пира.