Страница:
"Павел Лукницкий более известен как прозаик, а также исследователь
творчества Гумилева. Автор дневниковых записей бесед с Ахматовой. Между тем
начинал, как весьма талантливый поэт, о чем свидетельствуют эти крепкие,
энергичные стихи...
...В приводимом нами стихотворении есть трагический отблеск
пророчества.
Кнопка. И пальца прикосновенье.
Разинуты рты. Дышать тяжело.
И сто километров - одно мгновенье.
И пол-океана вулканом взмело.
Так будет, когда дослушают страны
Горбатых физиков разговор...
Но успокойся! Пока еще рано
В их детских глазах читать приговор!
1928
Евгений Евтушенко "Строфы века. Антология русской поэзии", 1995 г.
ААА
Два волоса
в один вплелись,
Белый и влажно-черный.
Два голоса
в один слились,
Родной,
грудной, задорный.
В открытых дверях
она предо мной
Иконой нерукотворной.
Волнением,
как легкою кислотой,
Снимаю с нее
за слоем слой.
В секунду
века- отойдите!
И сразу та женщина -
вся со мной
Тростинкой,
и страсть моя - беленой.
И я, как
алхимик, стою немой,
Из всех
невозможных соитий
Вдруг
выплавив
звездный
литий!
Комарово,
в ночь на 21.01.1962
Перебежал дорогу черный кот, -
Меня пугает глупая примета...
Летает ветер, а весенний лед
От лунного ослабевает света.
Случайно я тебя по имени назвал,
Оленем, или лебедем - не знаю.
Через перила заглянул в канал,
Но там лишь звездную увидел стаю.
На темный сад я перевел мой взор,
В деревьях темных возникали тени,
Но показалось: там мелькнул топор...
................................................................
Декабрь, 1924
* *
*
Колдует белая столица
И дремлют каменные львы.
И тайно, на постель Невы,
Вся в кружевах, Луна ложится.
А я как вор во мраке храма
Похмельный от даров святых, -
Украв от губ, от рук твоих,
Таю, как язву, в сердце пламя.
Зовя предчувствием беду,
И душу думою пытая,
По тихим улицам бреду
И наказанья ожидаю.
7 марта 1925
* *
*
Оставь любви веретено
И переплавленного тела
Коснись рукой, чтобы оно
Как и душа окаменело.
И тайну малую твою,
И тайную печаль мою,
И тот, во всем виновный пламень,
В себя навек укроет камень.
И многие века падут,
И люди новые придут,
И ты придешь, в сияньи новом,
И в камне вырастут цветы,
Когда его коснешься ты
Одним непозабытым словом.
В поезде, апрель1925.
* *
*
Тебе я писем не пишу,
И знаю я, что так и надо:
Я именем твоим дышу,
А в снах твоих - и ты мне рада.
А что теперь разлука мне,
И кто мне стали здесь друзьями, -
Узнаешь ты, когда во сне
С моими сдружишься стихами.
И ты меня не упрекнешь
Ни в чем, ни сердцем ни мечтою,
Ты знаешь, что не смеет ложь
Лечь между мною и тобою.
Август 1925
1.
Ангел мой, Анна, как страшно, подумай,
В черном удушье одна ты, одна,
Нет такой думы, угрюмой, угрюмой,
Которую не выпила б ты до дна...
1925
Ты быть внимательной хотела,
Ты лоб поцеловала мой.
Слетел с орбиты Шар земной,
Как с ветки персик переспелый,
И - метеор осиротелый -
Я в космос выброшен пустой...
Все бьется чувств моих прибой
В твое взволнованное тело!
Октябрь 1925
...И быть свободнее лани хочешь,
Только напрасно о том мечтаешь:
К тебе никогда не придет свобода...
...Другим любовь - весела и проста,
Другим ремесло - как слава.
А меня судьба обняла не так.
Я с ней, как к кольцах удава...
1926
Ты быть внимательной хотела,
Ты в комнату мою пришла.
Все книги, вещи, стены - смелым,
Коротким взором обвела.
Ушла... И прежнего покоя
Я в комнате не нахожу:
На стол, на книги, на обои
С печальной завистью гляжу.
И прежде мне родные вещи
Теперь, храня твой серый взор,
Насторожась, молчат зловеще,
Как будто я - голодный вор.
1926
...И в зацветающей тревоге,
Протянешь руку мне к губам,
Расспрашивая о дороге,
О том, что делается там...
1926
* *
*
О, если бы влаги горсть,
О, если б на миг твой взор!
Бегу, гоним на позор
Трехтысячной бандой верст.
За нею пожар и тлен,
За нею твой страшный плен,
Жива ты в нем, или нет,
И, кто здесь мне даст ответ?
Вой этой банды верст,
Банды врагов моих,
Горе мне, - воздух черств,
Горе мне, - скликал их,
В безумии и в бреду,
Я сам на свою беду!
19 августа 1927
* *
*
И плакать не надо и думать не надо.
Я больше тебя не хочу
Свободна отныне душа моя рада
Земле и звезде и лучу.
Но я, благодарный, пою все упрямей
О том, что легка и тонка,
Над жизнью моею высокое пламя,
Твоя протянула рука.
Я должен. И я, уходя, не тоскую,
Я горд. И мне весело петь,
Прощая весь мир за твои поцелуи,
За счастье в нем умереть.
* *
*
Бьет в глазах твоих белое пламя,
В нем сгорают твои друзья.
Стонет вечными именами
Поминальная песнь твоя.
Я один на других непохожий,
С долгой жизнью к тебе иду.
Объясни же мне, отчего же
Я в глазах твоих, - как во льду?
26 мая 1928
* *
*
Теперь я на страшной живу высоте,-
У самой смерти в соседстве.
И руки не те, и думы не те,
И счастье не то, что в детстве.
Но в душу мою, как время, - ты,
Как ветер, летишь с высоты.
И влажные губы твои теперь
Бессмертны в мертвом строю потерь
4 мая 1929
* *
*
Семь лет назад, восьмого декабря
Я слышал голос ваш впервые.
И если все семь лет я жил не зря,
Шел радостно и в горы и в моря
И в песни и в минуты роковые,
То это значит: жизнь мою творя
Ваш голос был как солнце, как стихия...
1932
* *
*
А меня, между прочим, признать не позор:
Я с оружьем достанусь потомкам!
Мне светил в этой жизни провидицы взор,
Ангелицы с земною котомкой!
Комарово, январь 1962
Да: "против воли я твой, царица,
Берег покинул", - сказала ты...
Иная теперь у меня столица,
Иные теперь у меня мечты!
Кострами обложены все эти годы.
В золе и в пепле мои пути.
Не ты провожала меня в походы,
Не ты стремилась меня найти!
Время - как море: его не стронешь,
Все исчезает в его волне!
Но: "знаешь сам, ты и в море не тонешь!" -
Однажды ты написала мне...
Ночь на 26 ноября 1965
Я рад не думать об ушедшем дне.
Ведь уши звуками он исцарапал мне.
Ведь красками он мне прожег глаза,
Ведь он в душе промчался, как гроза.
Подобран ночью я едва живой
От этой скифской грубости дневной.
И вот лежу на ласковых камнях
И тают боль и темный стыд и страх.
И чутко чувствую я жизнь камней,
И всяких жизней эта жизнь мудрей,
И припадаю я к камням душой
И пью из хладной глубины покой.
И каменную нежность узнаю,
Неведомую ни в каком раю.
И все ясней, все слаще для меня,
Что нового уже не будет дня,
Что полный счастья, полный бытия,
Сам в черный камень превращаюсь я.
Гурзуф, 1925
* *
*
Два дня осталось мне пробыть у моря.
Как из ведра, проеденного ржою,
Вода - по каплям. Вытекут они
Из ржавой жизни. И она опять
Замрет - ненужной, звонкой и пустою.
И паутиной вытканное дно
Для сонных дум глухой могилой станет.
Два дня у моря... Драгоценных два.
А я из комнаты не выхожу, в постель,
Лицом в подушки, загнанный тоскою,
И вечер призрачный проходит без меня,
Лучами лунными скользя по травам,
Целуя пеной волн крутые берега,
И опьяняя горы виноградом.
Прохлада вечера меня не освежит,
Так душно в комнате, так яростны москиты,
И кровь так яростно стучит в виски.
О, только бы заснуть!.. А ранним утром
Пойти еще раз выкупаться в море,
Качаться долго в чистом изумруде,
Нырять сквозь толщу, глаз не закрывая,
И крабий взор поймав на глубине,
Потрогать камни мшистые на дне.
И выйти на берег холодным и соленым,
Раскинув руки, лечь на берегу,
И каждой порой бронзового тела
Пропитываться голубым теплом.
И так лежать, пока не надоест
(А надоест, наверное, не прежде,
Чем солнце низко склонится к горам!)
Тогда тропой скалистою и узкой,
Поверх неровной глиняной ограды
Обсаженной колючей ежевикой,
Направлю в горы я неторопливый шаг.
Еще немного выше... Горный ключ,
Журча в глубоко врезанной ложбинке,
Пересечет мне путь, и я остановлюсь,
Увидев острый, черный и высокий,
Причудливо растрескавшийся камень,
С которым будет грустно расставанье,
Которому я поверять привык,
Как другу лучшему, мои печали,
Который принял часть моей души,
Мои стихи выслушивая, имя
Моей любимой эхом повторяя,
И пряча меж своих расщелин слезы,
Что тайно пролил о любимой я...
Тот камень...
Но я слышу, входят,
По деревянной лестнице скрипучей,
Неугомонные мои соседи.
Они сегодня вечер провели
В кинематографе...
Гурзуф, 3 сентября 1925
* *
*
Гикнул ветер, и словно всадники
Волны на берег понеслись,
Так, что горы и виноградники
Темным стадом полезли ввысь.
А за ними ордою хмурою,
Пригибаясь на всем скаку,
Брызжа пеною, волны бурые
Пожирали пространств дугу.
И хлестали по крупам взмыленным
Злые молнии все звончей,
Луговой травой обессиленной
Гнулись стебли звездных лучей,
А когда это буйство дикое
Проглотил непомерный мрак-
Билось ржанье, блеянье, гиканье,
Как взнесенный над миром флаг.
Лето,1926
* *
*
Я теперь тебя не забуду,
Мы повенчаны Черным морем,
Помнишь ты, как металась шлюпка,
Под летящим на нас норд-остом.
На корме ты тогда сидела,
Как Мария - звезда морская,
И твое волновалось платье
Словно розовый, легкий парус,
И, как птицы, дрожали весла,
У меня в руках одичалых,
И казалось мне невозможным
Одолеть крепчающий ветер.
Я отсюда скоро уеду,
Потому что люблю скитаться,
Потому что я стал покорным
Одинокой судьбе моей.
Но когда, где-нибудь, далеко,
Вдруг повеет такой же ветер,
Я тебя так ясно припомню,
Словно ты кометой была.
И тогда мне весело станет,
И на лодке я в море выйду,
Чтобы там из волны свинцовой
Мне блеснули глаза твои.
Геленджик, 1926
Хорошо живу я на земле,
Все тревоги отошли, все горе!
В лунной, чуть голубоватой мгле
Плещется так близко к сердцу море.
Лодки спят у пристани. Маяк
Пароходам якоря пророчит,
Залила зеленая струя
Самый затаенный угол ночи.
И уносит ветерок к горам
Лай собак и голоса людские, -
Облачком они садятся там,
Закрывая звезды золотые.
И береговые огоньки
Зыблются, горя и потухая,
Словно крыльев ищут, так легки,
Так тоскливо им не в звездной стае...
А в кармане у меня - письмо,
Круг, совсем полярный, на конверте.
Как, любимая, ну как я мог
Близь тебя задуматься о смерти?
Так я счастлив, что могу сейчас
Прочитать при этом лунном свете
Несколько твоих коротких фраз, -
Слаще мне они всего на свете!
И сейчас мне грустно лишь одно,
Что вот ты совсем не видишь юга,
Что, наверно, бьет в твое окно
Мглистая, скучающая вьюга,
Будто желтым ядом, налилась
Светом электрическим страница,
Над которой ты скользишь, склонясь
Превращенной в человека птицей.
Геленджик, 1926
Где скалы чернеют круче,
У красного маяка,
Кофейня - листвой ползучей
Обведена слегка.
Хозяин - быка дородней,
Молчит, а во взоре злость:
Ведь я у него сегодня
Один единственный гость.
А мне без тех веселее,
Без тех, кому буря вмочь.
Турецкого кофе чернее
Сегодня море и ночь.
Падая, виснут волны
Сломанным, пенным крылом;
Соленою пылью полный,
Ветер летит вразлом.
И, тронув меня, танцуя,
Порывами мчится к звездам...
- И ложку почти пустую
Я подношу к губам.
А звезды качаются пуще,
Лишь та, что других светлей,
Закинула якорь в гущу
Кофейную чашки моей.
Ах... и мечта перебита...
По мрамору скрипнул поднос,
И грек, мой хозяин сердитый,
Остывшую чашку унес.
Новороссийск, 1926
* *
*
Разве может быть жаль времени?
Разве время - на весу ?
Я ведь жизнь мою на стремени,
Рысью быстрою несу.
Пусть и день и ночь в нелепицах
Проведем вдвоем с тобой,
Все чужое - пусть распеплится
Пережженной шелухой.
Ведь в каком-нибудь ущельице,
Где струясь, бурлит вода,
На часы любовь не делится,
Как и время - никогда!
7 сентября 1933
* *
*
Ночь в комнате - насыщенным раствором,
И тишина - такая, как на дне.
Но одиночество мое, скорее, - кворум
Всех голосов сошедшихся во мне.
Они еще, изнемогая, спорят,
Различными страстями взведены.
Но это - спор друзей, подобный водам моря,
Где лишь поверхность - разнобой волны,
8 декабря 1933
Покинув день соленый, ясный,
В темнеющую глубину
Он опускается бесстрастно
К еще неведомому дну.
Достиг... Скафандр его сдавили
Воды тяжелые круги,
И он в зеленоватом иле
Качает медленно шаги,
Исследуя и изучая,
К диковинам склоняет шлем,
Расщелины переступает,
Неустрашаемый ничем.
Я знаю: мудростью не сразу
Одиривает глубина,
Но все поэты - водолазы,
Плененные загадкой дна.
Вот уж тринадцатая суббота
Занесена в судовой дневник.
Штурману трудно пером работать:
Старый к рулю и веслу привык.
Пенятся волны, мутнеют вгибы,
Сегодня так сгустился туман,
Что даже рыба не видит рыбы,
Зубами рвет пустой океан.
Рыбацкой шхуне в крутое днище
Сослепу тычет... Ну, что за прок?
Сегодня ей хорошей пищей
Кажется даже голый крючок.
Штурман кричит (у него под килем
Глаза запасные, должно быть, есть),
Что будет сегодня улов обилен,
Что жирные сельди толпятся здесь.
"- Эй, брат, выкатывай бочки соли, -
Шлюпкам на борт вернуться пора.
Верно, до ночи, мы не расколем
Гору хвостатого серебра.
Шлюпки в туман ушли спозаранку,
Борты переметом мозоли натрут.
Слышишь, - рожок поперхнулся туманом,
- Огей, товарищ, - сюда, - мы тут!"
И перегнувшись (куртки клеенка
К борту прилипла), штурман глядит.
Юнга колоколом холодным звонко
Дернув веревку, звонит, звонит...
А где-то в неведомой толще белесой,
Идет пароход, быстротою богат,
Сквозь зыбь сирены угрюмоголосой
Зловещие гуды летят вперекат.
Рыбак, сторонись, а не то недоброй
Громадой надвинется твой черед,
И шхуне твоей перережет ребра,
Твой труп под себя подомнет пароход.
Юнга, звони, так чтоб руки устали,
Без перерыва вызванивай ты,
Чтоб контр-паром замедливать стали
Эту проклятую пляску винты,
И чтобы мимо беду промчали,
Нефтью и пеной обдав борты!
9 ноября 1926
Белая комната. Три окна.
Мухи на стенах спят.
Доктору спину гнет тишина,
Блуждает его бессоный взгляд,
Следит, как четыре часа подряд
По небу ползет луна.
Но вдруг телефон плеснет огнем,
Повиснет в проводе смерть,-
И вот уже круто рванул рулем,
Шофер, разрывая твердь.
И хлещет уже переливный рев,
Как стая неистовых соловьев,
И, сразу от песни такой пьяна,
Скачками по крышам пляшет луна,
И доктору ветер протер глаза,
И флагом халат кипит назад.
На ровном треке гонки легки -
Силы равны у всех.
Иное - лететь сквозь строй помех
Со смертью вперегонки...
Стоп... у подъезда, чуть накренясь,
Скорость, споткнувшись, упала в грязь.
И на носилках отдыхая,
Не раскрывая бледных век,
Луну притихшую качая,
Лежит спокойный человек.
Раскрыта дверь автомобиля,
И на подножке кровь красна,-
Сейчас она застынет, - пылью
Дорожною заметена...
И снова бег, и снова рев,
И снова гомон соловьев
В прямых лучах ацетилена,
И треск торцов, и пыли пена,
И вдруг застопоренный ход
У разлетевшихся ворот,
И снова доктор на покое
В тиши приемного покоя.
Ленинград, 10 июня 1927
"Как нам велели пчелы Персефоны..."
О. Мандельштам.
Вы не совсем просты, подруга,
Вам чудится приход беды,
Ее вы смутным сердцем ждали.
И в эту ночь, и в эту вьюгу
И в эту ночь, и в эту вьюгу
Вы деревянные лады
Рукою тонкой перебрали.
Припоминая вновь и вновь
Свою крылатую любовь, -
Но вдруг тревожен перебор,
И смерть вступает в разговор.
Смятенный выростает город...
Метель кружит, костры глуша,
И пули пчелами шуршат,
И сквозь лохмотья кровь течет,
Как бурый, липкий, сладкий мед...
Подруга, что ж это такое?
У вас не струны , - провода!
Не электричество, - беда
По ним струится над Невою.
О, задержите, задержите,
Подруга, яростный полет!
Как смели вы?... Не повелитель,
Я только житель в этот год...
Замрите, милая, замрите,-
Смотрите: на окошке лед,
И день встает густой, туманный,
Такой же день, как был вчера...
И темный спутник донны Анны
Упрямо говорит: пора!
25 декабря 1927
* *
*
Я переполнен легкой высотой,
Никто не мерит мне паек воздушный
В ущелье, над бунтующей рекой,
Законам рек закононепослушный.
Здесь ветры зреют, как вино в мехах,
Пока хозяева их - Север с Югом,
Засев в остановившихся веках,
Проигрывают бренный мир друг другу.
Теберда, 27 июня 1928
* *
*
Над мелями, как в поводу,
Я шаланду ветром веду.
Но упряма она, - хоть плачь,
Не идет никак в Джарылгач!
То ли ветер дует не тот,
То ль шаландин веселый нрав, -
Поворот летит в поворот
По вершинам шипучих трав!
Парусами фыркнула вдруг,
И скакнула, смыкая круг.
Не поймет, игрунья, никак:
Для того и горит маяк,
Чтоб нам не искать пути.
...Что-ж свое ей надо найти?
Сердит бензин,
Нехорош бензин,
Бочки его неуклюжи...
С грузом таким вожжаться - беда,
Но в каждом порту
Много машин
И всем он на ужин
Нужен.
И с ним из Батума бегут всегда
Веселые парусные суда.
.................................................
Шестнадцать суток назад, прошла
На траверзе Ак-Буруна...
Бегут катера,
Шуршат катера,
В биноклях сырья, пустая мгла,
Но в прятки играет шхуна,
И хорошая это игра...
Свистит тремунтан,
Свирепый тремунтан,
Бьет завитушки
И бьет, как таран,
Глухими ударами судно.
Знает капитан,
Всякий капитан, -
Это ветер паскудный.
Чорту по горло
В небе хмарь,
Стынет пена на лету, -
Тот дурной, кто в такой январь,
На двух якорях не стоит в порту...
Бурлят катера
Зарываясь в накат,
Давно им пора
Вернуться назад,
Винты распалились...
- Но что за напасть,
Куда же шхуна могла пропасть?
Шипит по антеннам все та же весть:
- "Найдена?"
- "Нет".
- "Ищите".
- "Есть!"
...........................................................
...Как по берегу, у беленьких домов,
Собирались кучки стариков,
И садились под кусточком в ряд,
Ковыряли в трубочках табак,
И поглядывали на портовый флаг.
- "Ох, и бабы нынче голосят." -
Бородатый молвил, и молчит.
А другой тихонько говорит:
- "Аль волною задавило, али взрыв,
Аль под Турцией Ванюшенька мой жив."
Порт Скадовск, 8 сентября 1928
* *
*
Пусть в час, когда на морем черным,
Шторм разрывает небеса,
Вдруг станет ветер вам покорным,
Попутным, нежным и просторным,
Чуть трогающим паруса.
И пусть накат седобородый
Замедлит свой разгульный пляс,
И вдаль умчится с непогодой,
И станут голубыми воды,
Легко качающими вас.
Тогда вдруг расцветут глубины,
Как призрачный, тенистый сад:
В нем вместо листьев - рыбьи спины,
В нем любятся, резвясь, дельфины,
Медузы, словно розы спят.
Счастливый путь, друзья! А мне
Зимой, в далекой стороне,
Сквозь одиночество, как пламя
Шурша большими парусами,
"Озирис" явится во сне.
Порт Скадовск, 3 сентября, 1928
Породы Памира с породой поэтов
Еще не роднились. Но я - не о том...
Замысловатей любого сюжета
Был путь мой развернут кашгарским конем.
Спутник убитый. Басмаческий плен.
Полгода со смертью братанья...
Но даже отвес километровых стен,
Но даже высот разреженных молчанье,
Ничто, в неразгаданном этом краю,
Не бросило тени на память мою.
Хотя я и помню: людей и вестей
Хотелось так иногда,
Что боль излучалась из мертвых камней,
Что скрежетала в падучей вода,
Что кости из тела ломились на ветер,
Который людей через месяцы встретит.
Важно не это: судьи суровей,
Меня иссушая вопросами,
Памир размышлял: "- Ну, а этого, - вровень
С лучшими? Или с отбросами?"
И я отвечал ему ходом коня,
Рукою недремлющей на винтовке,
И тем, что в ночи не замерз без огня,
И тем, что над пропастью не был неловким,
И тем, что не требовал хлеба у неба,
В котором порой даже воздуха не было...
... Я рад, что, прощаясь, сказал мне Памир:
"- Товарищ, да будет с тобою мир!"
16 января 1931
* *
*
Кнопка. И пальца прикосновенье.
Разинуты рты. Дышать тяжело.
И сто километров - одно мгновенье.
И полокеана вулканом взмело.
Так будет, когда дослушают страны
Горбатых физиков разговор...
Но успокойся! Пока еще рано
В их детских глазах читать приговор!
16 октября 1928
* *
*
Так. На земле начинается газом.
В небе - бомбами, рвущими облака мглу.
В реках - искусственной чумной заразой.
Шпионскими взрывами в дальнем тылу.
Знаю. Так начинается этот
Совершенно понятный большой разговор.
Если раз испугаться, значит, песенка спета,
Значит, все было зря, значит, боль и позор.
Если раз испугаться, значит, стать истуканом,
Мертвым камнем, бессильным сразиться с бедой.
Так берут мясники под микитки барана,
Волокут, - и он молча трясет головой.
Не испуг, а иначе... Громадная злоба,
Чтоб сомкнуться с друзьями и двинуться враз,
Чтобы прямо глядеть на врага, и - не в оба,
А в миллион рассыпающих ненависть глаз!
Ленинград,1933
* *
*
Минуты последние мира даны.
Безумец, кто тратит их даром.
Кантонца и баска мне лица родны,-
Равно озаренны пожаром.
Я мышцы проверю. И ум напрягу.
И сердца сочту перебои.
Но все мои силы я сберегу
Для этого тяжкого боя.
И сколько-б во мне ни скопилось любви
К моей - драгоценнейшей - жизни,-
В тот час, когда будет планета в крови,
Отдам мою жизнь отчизне!
Ленинград, 25 сентября 1937
* *
*
Война близка... О, Родина моя!
В страданьях, в радостях, во всем ты мной любима
И больно мне, что вновь твои края
Заволокут густые клубы дыма.
Враг подойдет, границы истребя,
Ужасные распространяя беды...
Но жить хочу, чтоб биться за тебя,
И стать хоть атомом твоей победы!
Ленинград, 20 января 1938
* *
*
Нет, не в столетьях этому черед, -
Всего лишь - в годах! И душа томится.
Я слышу гром: сминая грозы лета,
То мчатся дикарей мотоциклеты;
Я чую запах, - то горит пшеница.
Я вижу женщины окроваленный рот,
И зверя в каске, что над ней глумится!
Ленинград, 20 января 1938
* *
*
Еще вчера фашистские марши
Бесстрастно нес над Европой эфир,
А нынче на целое столетье старше,
Согбенный припадком становится мир.
Ширится черное наводненье.
Приемники хрипят голосами жрецов,
О том, как следующее поколенье
Будет проклинать своих отцов.
И каждый житель больной планеты,
Не может не подумать, злобу храня,
Что если б весь мир был Союзом Советов, -
Такого никогда б не случилось дня.
Ленинград, 1938
"Бывет счастье на земле!" -
Проговорила тля,-
"В листве, и в сладкой шафтале
И в мякоти стебля!..."
"Кто хочет счастья?" - крикнул дрозд,
Тлю в завязи клюя.
И сотни птиц из разных гнезд
Вокруг вскричали:"Я!"
Самое главное в мире -
Свобода, а пленница - ты!
Стоят исполинские горы-
Стражи самой высоты.
Но если все звезды, как гири,
На чашу одну я стрясу,
Другую - свободою взора
Удержишь ты на весу!
- Да, да, да!.. Сто раз: да,
И тысячу раз!
Свободны, и будем свободны!
А если сегодня пришла к нам беда,
То ярче огонь неопущенных глаз,
Свободы огонь благородный!
Ленинград, 1941
Во мраке этом потянись к лекарствам,
Прими любое, - всякое поможет
В какой-либо из множества болезней
Вцепившихся оравою в тебя.
Потом лежи, прислушиваясь к звукам
Из мира внешнего. Немного их осталось.
Вот,тикают часы... И все, пожалуй! Даже крысы
Все перемерли с голода. А репродуктор
Молчит, как будто шар земной захолодел настолько,
Что и эфир весь вымерз вкруг него.
Но если, кроме холода и мрака,
Уже ничто тебя не окружает,-
Представь в уме родной России карту,
Стань полководцем, наноси удары
По ненавистному всем нам врагу.
И полная твоя над ним победа
Как солнце воссияет над тобою.
И сердце сразу станет согреваться,
От цепкого небытия освобождаясь.
Рукой иссохшей ты груди коснешься
С улыбкой: "- В осажденном Ленинграде,
Горячей верой в близкую победу,
Еще на сутки протянул я жизнь!"...
Ленинград, ночь на 27 января 1942
Соловей поет, - тоска моя:
Для чего мне пенье соловья?
Вновь приходит горькая печаль.
Сквозь черемуху гляжу я вдаль.
И ползу к товарищу, как крот,
И цветы мне попадают в рот.
Впереди не видно ни души,
Но товарищ шепчет: "-Не шурши!
"А гляди туда, на ручеек,
Видишь, там колеблется цветок?
И мы вместе по фашисту бьем,
И мы вместе зажжены огнем.
И молчу, и дожидаюсь я
Смолкшего от грома соловья!
В роте снайперов, передний край,
июнь 1942
творчества Гумилева. Автор дневниковых записей бесед с Ахматовой. Между тем
начинал, как весьма талантливый поэт, о чем свидетельствуют эти крепкие,
энергичные стихи...
...В приводимом нами стихотворении есть трагический отблеск
пророчества.
Кнопка. И пальца прикосновенье.
Разинуты рты. Дышать тяжело.
И сто километров - одно мгновенье.
И пол-океана вулканом взмело.
Так будет, когда дослушают страны
Горбатых физиков разговор...
Но успокойся! Пока еще рано
В их детских глазах читать приговор!
1928
Евгений Евтушенко "Строфы века. Антология русской поэзии", 1995 г.
ААА
Два волоса
в один вплелись,
Белый и влажно-черный.
Два голоса
в один слились,
Родной,
грудной, задорный.
В открытых дверях
она предо мной
Иконой нерукотворной.
Волнением,
как легкою кислотой,
Снимаю с нее
за слоем слой.
В секунду
века- отойдите!
И сразу та женщина -
вся со мной
Тростинкой,
и страсть моя - беленой.
И я, как
алхимик, стою немой,
Из всех
невозможных соитий
Вдруг
выплавив
звездный
литий!
Комарово,
в ночь на 21.01.1962
Перебежал дорогу черный кот, -
Меня пугает глупая примета...
Летает ветер, а весенний лед
От лунного ослабевает света.
Случайно я тебя по имени назвал,
Оленем, или лебедем - не знаю.
Через перила заглянул в канал,
Но там лишь звездную увидел стаю.
На темный сад я перевел мой взор,
В деревьях темных возникали тени,
Но показалось: там мелькнул топор...
................................................................
Декабрь, 1924
* *
*
Колдует белая столица
И дремлют каменные львы.
И тайно, на постель Невы,
Вся в кружевах, Луна ложится.
А я как вор во мраке храма
Похмельный от даров святых, -
Украв от губ, от рук твоих,
Таю, как язву, в сердце пламя.
Зовя предчувствием беду,
И душу думою пытая,
По тихим улицам бреду
И наказанья ожидаю.
7 марта 1925
* *
*
Оставь любви веретено
И переплавленного тела
Коснись рукой, чтобы оно
Как и душа окаменело.
И тайну малую твою,
И тайную печаль мою,
И тот, во всем виновный пламень,
В себя навек укроет камень.
И многие века падут,
И люди новые придут,
И ты придешь, в сияньи новом,
И в камне вырастут цветы,
Когда его коснешься ты
Одним непозабытым словом.
В поезде, апрель1925.
* *
*
Тебе я писем не пишу,
И знаю я, что так и надо:
Я именем твоим дышу,
А в снах твоих - и ты мне рада.
А что теперь разлука мне,
И кто мне стали здесь друзьями, -
Узнаешь ты, когда во сне
С моими сдружишься стихами.
И ты меня не упрекнешь
Ни в чем, ни сердцем ни мечтою,
Ты знаешь, что не смеет ложь
Лечь между мною и тобою.
Август 1925
1.
Ангел мой, Анна, как страшно, подумай,
В черном удушье одна ты, одна,
Нет такой думы, угрюмой, угрюмой,
Которую не выпила б ты до дна...
1925
Ты быть внимательной хотела,
Ты лоб поцеловала мой.
Слетел с орбиты Шар земной,
Как с ветки персик переспелый,
И - метеор осиротелый -
Я в космос выброшен пустой...
Все бьется чувств моих прибой
В твое взволнованное тело!
Октябрь 1925
...И быть свободнее лани хочешь,
Только напрасно о том мечтаешь:
К тебе никогда не придет свобода...
...Другим любовь - весела и проста,
Другим ремесло - как слава.
А меня судьба обняла не так.
Я с ней, как к кольцах удава...
1926
Ты быть внимательной хотела,
Ты в комнату мою пришла.
Все книги, вещи, стены - смелым,
Коротким взором обвела.
Ушла... И прежнего покоя
Я в комнате не нахожу:
На стол, на книги, на обои
С печальной завистью гляжу.
И прежде мне родные вещи
Теперь, храня твой серый взор,
Насторожась, молчат зловеще,
Как будто я - голодный вор.
1926
...И в зацветающей тревоге,
Протянешь руку мне к губам,
Расспрашивая о дороге,
О том, что делается там...
1926
* *
*
О, если бы влаги горсть,
О, если б на миг твой взор!
Бегу, гоним на позор
Трехтысячной бандой верст.
За нею пожар и тлен,
За нею твой страшный плен,
Жива ты в нем, или нет,
И, кто здесь мне даст ответ?
Вой этой банды верст,
Банды врагов моих,
Горе мне, - воздух черств,
Горе мне, - скликал их,
В безумии и в бреду,
Я сам на свою беду!
19 августа 1927
* *
*
И плакать не надо и думать не надо.
Я больше тебя не хочу
Свободна отныне душа моя рада
Земле и звезде и лучу.
Но я, благодарный, пою все упрямей
О том, что легка и тонка,
Над жизнью моею высокое пламя,
Твоя протянула рука.
Я должен. И я, уходя, не тоскую,
Я горд. И мне весело петь,
Прощая весь мир за твои поцелуи,
За счастье в нем умереть.
* *
*
Бьет в глазах твоих белое пламя,
В нем сгорают твои друзья.
Стонет вечными именами
Поминальная песнь твоя.
Я один на других непохожий,
С долгой жизнью к тебе иду.
Объясни же мне, отчего же
Я в глазах твоих, - как во льду?
26 мая 1928
* *
*
Теперь я на страшной живу высоте,-
У самой смерти в соседстве.
И руки не те, и думы не те,
И счастье не то, что в детстве.
Но в душу мою, как время, - ты,
Как ветер, летишь с высоты.
И влажные губы твои теперь
Бессмертны в мертвом строю потерь
4 мая 1929
* *
*
Семь лет назад, восьмого декабря
Я слышал голос ваш впервые.
И если все семь лет я жил не зря,
Шел радостно и в горы и в моря
И в песни и в минуты роковые,
То это значит: жизнь мою творя
Ваш голос был как солнце, как стихия...
1932
* *
*
А меня, между прочим, признать не позор:
Я с оружьем достанусь потомкам!
Мне светил в этой жизни провидицы взор,
Ангелицы с земною котомкой!
Комарово, январь 1962
Да: "против воли я твой, царица,
Берег покинул", - сказала ты...
Иная теперь у меня столица,
Иные теперь у меня мечты!
Кострами обложены все эти годы.
В золе и в пепле мои пути.
Не ты провожала меня в походы,
Не ты стремилась меня найти!
Время - как море: его не стронешь,
Все исчезает в его волне!
Но: "знаешь сам, ты и в море не тонешь!" -
Однажды ты написала мне...
Ночь на 26 ноября 1965
Я рад не думать об ушедшем дне.
Ведь уши звуками он исцарапал мне.
Ведь красками он мне прожег глаза,
Ведь он в душе промчался, как гроза.
Подобран ночью я едва живой
От этой скифской грубости дневной.
И вот лежу на ласковых камнях
И тают боль и темный стыд и страх.
И чутко чувствую я жизнь камней,
И всяких жизней эта жизнь мудрей,
И припадаю я к камням душой
И пью из хладной глубины покой.
И каменную нежность узнаю,
Неведомую ни в каком раю.
И все ясней, все слаще для меня,
Что нового уже не будет дня,
Что полный счастья, полный бытия,
Сам в черный камень превращаюсь я.
Гурзуф, 1925
* *
*
Два дня осталось мне пробыть у моря.
Как из ведра, проеденного ржою,
Вода - по каплям. Вытекут они
Из ржавой жизни. И она опять
Замрет - ненужной, звонкой и пустою.
И паутиной вытканное дно
Для сонных дум глухой могилой станет.
Два дня у моря... Драгоценных два.
А я из комнаты не выхожу, в постель,
Лицом в подушки, загнанный тоскою,
И вечер призрачный проходит без меня,
Лучами лунными скользя по травам,
Целуя пеной волн крутые берега,
И опьяняя горы виноградом.
Прохлада вечера меня не освежит,
Так душно в комнате, так яростны москиты,
И кровь так яростно стучит в виски.
О, только бы заснуть!.. А ранним утром
Пойти еще раз выкупаться в море,
Качаться долго в чистом изумруде,
Нырять сквозь толщу, глаз не закрывая,
И крабий взор поймав на глубине,
Потрогать камни мшистые на дне.
И выйти на берег холодным и соленым,
Раскинув руки, лечь на берегу,
И каждой порой бронзового тела
Пропитываться голубым теплом.
И так лежать, пока не надоест
(А надоест, наверное, не прежде,
Чем солнце низко склонится к горам!)
Тогда тропой скалистою и узкой,
Поверх неровной глиняной ограды
Обсаженной колючей ежевикой,
Направлю в горы я неторопливый шаг.
Еще немного выше... Горный ключ,
Журча в глубоко врезанной ложбинке,
Пересечет мне путь, и я остановлюсь,
Увидев острый, черный и высокий,
Причудливо растрескавшийся камень,
С которым будет грустно расставанье,
Которому я поверять привык,
Как другу лучшему, мои печали,
Который принял часть моей души,
Мои стихи выслушивая, имя
Моей любимой эхом повторяя,
И пряча меж своих расщелин слезы,
Что тайно пролил о любимой я...
Тот камень...
Но я слышу, входят,
По деревянной лестнице скрипучей,
Неугомонные мои соседи.
Они сегодня вечер провели
В кинематографе...
Гурзуф, 3 сентября 1925
* *
*
Гикнул ветер, и словно всадники
Волны на берег понеслись,
Так, что горы и виноградники
Темным стадом полезли ввысь.
А за ними ордою хмурою,
Пригибаясь на всем скаку,
Брызжа пеною, волны бурые
Пожирали пространств дугу.
И хлестали по крупам взмыленным
Злые молнии все звончей,
Луговой травой обессиленной
Гнулись стебли звездных лучей,
А когда это буйство дикое
Проглотил непомерный мрак-
Билось ржанье, блеянье, гиканье,
Как взнесенный над миром флаг.
Лето,1926
* *
*
Я теперь тебя не забуду,
Мы повенчаны Черным морем,
Помнишь ты, как металась шлюпка,
Под летящим на нас норд-остом.
На корме ты тогда сидела,
Как Мария - звезда морская,
И твое волновалось платье
Словно розовый, легкий парус,
И, как птицы, дрожали весла,
У меня в руках одичалых,
И казалось мне невозможным
Одолеть крепчающий ветер.
Я отсюда скоро уеду,
Потому что люблю скитаться,
Потому что я стал покорным
Одинокой судьбе моей.
Но когда, где-нибудь, далеко,
Вдруг повеет такой же ветер,
Я тебя так ясно припомню,
Словно ты кометой была.
И тогда мне весело станет,
И на лодке я в море выйду,
Чтобы там из волны свинцовой
Мне блеснули глаза твои.
Геленджик, 1926
Хорошо живу я на земле,
Все тревоги отошли, все горе!
В лунной, чуть голубоватой мгле
Плещется так близко к сердцу море.
Лодки спят у пристани. Маяк
Пароходам якоря пророчит,
Залила зеленая струя
Самый затаенный угол ночи.
И уносит ветерок к горам
Лай собак и голоса людские, -
Облачком они садятся там,
Закрывая звезды золотые.
И береговые огоньки
Зыблются, горя и потухая,
Словно крыльев ищут, так легки,
Так тоскливо им не в звездной стае...
А в кармане у меня - письмо,
Круг, совсем полярный, на конверте.
Как, любимая, ну как я мог
Близь тебя задуматься о смерти?
Так я счастлив, что могу сейчас
Прочитать при этом лунном свете
Несколько твоих коротких фраз, -
Слаще мне они всего на свете!
И сейчас мне грустно лишь одно,
Что вот ты совсем не видишь юга,
Что, наверно, бьет в твое окно
Мглистая, скучающая вьюга,
Будто желтым ядом, налилась
Светом электрическим страница,
Над которой ты скользишь, склонясь
Превращенной в человека птицей.
Геленджик, 1926
Где скалы чернеют круче,
У красного маяка,
Кофейня - листвой ползучей
Обведена слегка.
Хозяин - быка дородней,
Молчит, а во взоре злость:
Ведь я у него сегодня
Один единственный гость.
А мне без тех веселее,
Без тех, кому буря вмочь.
Турецкого кофе чернее
Сегодня море и ночь.
Падая, виснут волны
Сломанным, пенным крылом;
Соленою пылью полный,
Ветер летит вразлом.
И, тронув меня, танцуя,
Порывами мчится к звездам...
- И ложку почти пустую
Я подношу к губам.
А звезды качаются пуще,
Лишь та, что других светлей,
Закинула якорь в гущу
Кофейную чашки моей.
Ах... и мечта перебита...
По мрамору скрипнул поднос,
И грек, мой хозяин сердитый,
Остывшую чашку унес.
Новороссийск, 1926
* *
*
Разве может быть жаль времени?
Разве время - на весу ?
Я ведь жизнь мою на стремени,
Рысью быстрою несу.
Пусть и день и ночь в нелепицах
Проведем вдвоем с тобой,
Все чужое - пусть распеплится
Пережженной шелухой.
Ведь в каком-нибудь ущельице,
Где струясь, бурлит вода,
На часы любовь не делится,
Как и время - никогда!
7 сентября 1933
* *
*
Ночь в комнате - насыщенным раствором,
И тишина - такая, как на дне.
Но одиночество мое, скорее, - кворум
Всех голосов сошедшихся во мне.
Они еще, изнемогая, спорят,
Различными страстями взведены.
Но это - спор друзей, подобный водам моря,
Где лишь поверхность - разнобой волны,
8 декабря 1933
Покинув день соленый, ясный,
В темнеющую глубину
Он опускается бесстрастно
К еще неведомому дну.
Достиг... Скафандр его сдавили
Воды тяжелые круги,
И он в зеленоватом иле
Качает медленно шаги,
Исследуя и изучая,
К диковинам склоняет шлем,
Расщелины переступает,
Неустрашаемый ничем.
Я знаю: мудростью не сразу
Одиривает глубина,
Но все поэты - водолазы,
Плененные загадкой дна.
Вот уж тринадцатая суббота
Занесена в судовой дневник.
Штурману трудно пером работать:
Старый к рулю и веслу привык.
Пенятся волны, мутнеют вгибы,
Сегодня так сгустился туман,
Что даже рыба не видит рыбы,
Зубами рвет пустой океан.
Рыбацкой шхуне в крутое днище
Сослепу тычет... Ну, что за прок?
Сегодня ей хорошей пищей
Кажется даже голый крючок.
Штурман кричит (у него под килем
Глаза запасные, должно быть, есть),
Что будет сегодня улов обилен,
Что жирные сельди толпятся здесь.
"- Эй, брат, выкатывай бочки соли, -
Шлюпкам на борт вернуться пора.
Верно, до ночи, мы не расколем
Гору хвостатого серебра.
Шлюпки в туман ушли спозаранку,
Борты переметом мозоли натрут.
Слышишь, - рожок поперхнулся туманом,
- Огей, товарищ, - сюда, - мы тут!"
И перегнувшись (куртки клеенка
К борту прилипла), штурман глядит.
Юнга колоколом холодным звонко
Дернув веревку, звонит, звонит...
А где-то в неведомой толще белесой,
Идет пароход, быстротою богат,
Сквозь зыбь сирены угрюмоголосой
Зловещие гуды летят вперекат.
Рыбак, сторонись, а не то недоброй
Громадой надвинется твой черед,
И шхуне твоей перережет ребра,
Твой труп под себя подомнет пароход.
Юнга, звони, так чтоб руки устали,
Без перерыва вызванивай ты,
Чтоб контр-паром замедливать стали
Эту проклятую пляску винты,
И чтобы мимо беду промчали,
Нефтью и пеной обдав борты!
9 ноября 1926
Белая комната. Три окна.
Мухи на стенах спят.
Доктору спину гнет тишина,
Блуждает его бессоный взгляд,
Следит, как четыре часа подряд
По небу ползет луна.
Но вдруг телефон плеснет огнем,
Повиснет в проводе смерть,-
И вот уже круто рванул рулем,
Шофер, разрывая твердь.
И хлещет уже переливный рев,
Как стая неистовых соловьев,
И, сразу от песни такой пьяна,
Скачками по крышам пляшет луна,
И доктору ветер протер глаза,
И флагом халат кипит назад.
На ровном треке гонки легки -
Силы равны у всех.
Иное - лететь сквозь строй помех
Со смертью вперегонки...
Стоп... у подъезда, чуть накренясь,
Скорость, споткнувшись, упала в грязь.
И на носилках отдыхая,
Не раскрывая бледных век,
Луну притихшую качая,
Лежит спокойный человек.
Раскрыта дверь автомобиля,
И на подножке кровь красна,-
Сейчас она застынет, - пылью
Дорожною заметена...
И снова бег, и снова рев,
И снова гомон соловьев
В прямых лучах ацетилена,
И треск торцов, и пыли пена,
И вдруг застопоренный ход
У разлетевшихся ворот,
И снова доктор на покое
В тиши приемного покоя.
Ленинград, 10 июня 1927
"Как нам велели пчелы Персефоны..."
О. Мандельштам.
Вы не совсем просты, подруга,
Вам чудится приход беды,
Ее вы смутным сердцем ждали.
И в эту ночь, и в эту вьюгу
И в эту ночь, и в эту вьюгу
Вы деревянные лады
Рукою тонкой перебрали.
Припоминая вновь и вновь
Свою крылатую любовь, -
Но вдруг тревожен перебор,
И смерть вступает в разговор.
Смятенный выростает город...
Метель кружит, костры глуша,
И пули пчелами шуршат,
И сквозь лохмотья кровь течет,
Как бурый, липкий, сладкий мед...
Подруга, что ж это такое?
У вас не струны , - провода!
Не электричество, - беда
По ним струится над Невою.
О, задержите, задержите,
Подруга, яростный полет!
Как смели вы?... Не повелитель,
Я только житель в этот год...
Замрите, милая, замрите,-
Смотрите: на окошке лед,
И день встает густой, туманный,
Такой же день, как был вчера...
И темный спутник донны Анны
Упрямо говорит: пора!
25 декабря 1927
* *
*
Я переполнен легкой высотой,
Никто не мерит мне паек воздушный
В ущелье, над бунтующей рекой,
Законам рек закононепослушный.
Здесь ветры зреют, как вино в мехах,
Пока хозяева их - Север с Югом,
Засев в остановившихся веках,
Проигрывают бренный мир друг другу.
Теберда, 27 июня 1928
* *
*
Над мелями, как в поводу,
Я шаланду ветром веду.
Но упряма она, - хоть плачь,
Не идет никак в Джарылгач!
То ли ветер дует не тот,
То ль шаландин веселый нрав, -
Поворот летит в поворот
По вершинам шипучих трав!
Парусами фыркнула вдруг,
И скакнула, смыкая круг.
Не поймет, игрунья, никак:
Для того и горит маяк,
Чтоб нам не искать пути.
...Что-ж свое ей надо найти?
Сердит бензин,
Нехорош бензин,
Бочки его неуклюжи...
С грузом таким вожжаться - беда,
Но в каждом порту
Много машин
И всем он на ужин
Нужен.
И с ним из Батума бегут всегда
Веселые парусные суда.
.................................................
Шестнадцать суток назад, прошла
На траверзе Ак-Буруна...
Бегут катера,
Шуршат катера,
В биноклях сырья, пустая мгла,
Но в прятки играет шхуна,
И хорошая это игра...
Свистит тремунтан,
Свирепый тремунтан,
Бьет завитушки
И бьет, как таран,
Глухими ударами судно.
Знает капитан,
Всякий капитан, -
Это ветер паскудный.
Чорту по горло
В небе хмарь,
Стынет пена на лету, -
Тот дурной, кто в такой январь,
На двух якорях не стоит в порту...
Бурлят катера
Зарываясь в накат,
Давно им пора
Вернуться назад,
Винты распалились...
- Но что за напасть,
Куда же шхуна могла пропасть?
Шипит по антеннам все та же весть:
- "Найдена?"
- "Нет".
- "Ищите".
- "Есть!"
...........................................................
...Как по берегу, у беленьких домов,
Собирались кучки стариков,
И садились под кусточком в ряд,
Ковыряли в трубочках табак,
И поглядывали на портовый флаг.
- "Ох, и бабы нынче голосят." -
Бородатый молвил, и молчит.
А другой тихонько говорит:
- "Аль волною задавило, али взрыв,
Аль под Турцией Ванюшенька мой жив."
Порт Скадовск, 8 сентября 1928
* *
*
Пусть в час, когда на морем черным,
Шторм разрывает небеса,
Вдруг станет ветер вам покорным,
Попутным, нежным и просторным,
Чуть трогающим паруса.
И пусть накат седобородый
Замедлит свой разгульный пляс,
И вдаль умчится с непогодой,
И станут голубыми воды,
Легко качающими вас.
Тогда вдруг расцветут глубины,
Как призрачный, тенистый сад:
В нем вместо листьев - рыбьи спины,
В нем любятся, резвясь, дельфины,
Медузы, словно розы спят.
Счастливый путь, друзья! А мне
Зимой, в далекой стороне,
Сквозь одиночество, как пламя
Шурша большими парусами,
"Озирис" явится во сне.
Порт Скадовск, 3 сентября, 1928
Породы Памира с породой поэтов
Еще не роднились. Но я - не о том...
Замысловатей любого сюжета
Был путь мой развернут кашгарским конем.
Спутник убитый. Басмаческий плен.
Полгода со смертью братанья...
Но даже отвес километровых стен,
Но даже высот разреженных молчанье,
Ничто, в неразгаданном этом краю,
Не бросило тени на память мою.
Хотя я и помню: людей и вестей
Хотелось так иногда,
Что боль излучалась из мертвых камней,
Что скрежетала в падучей вода,
Что кости из тела ломились на ветер,
Который людей через месяцы встретит.
Важно не это: судьи суровей,
Меня иссушая вопросами,
Памир размышлял: "- Ну, а этого, - вровень
С лучшими? Или с отбросами?"
И я отвечал ему ходом коня,
Рукою недремлющей на винтовке,
И тем, что в ночи не замерз без огня,
И тем, что над пропастью не был неловким,
И тем, что не требовал хлеба у неба,
В котором порой даже воздуха не было...
... Я рад, что, прощаясь, сказал мне Памир:
"- Товарищ, да будет с тобою мир!"
16 января 1931
* *
*
Кнопка. И пальца прикосновенье.
Разинуты рты. Дышать тяжело.
И сто километров - одно мгновенье.
И полокеана вулканом взмело.
Так будет, когда дослушают страны
Горбатых физиков разговор...
Но успокойся! Пока еще рано
В их детских глазах читать приговор!
16 октября 1928
* *
*
Так. На земле начинается газом.
В небе - бомбами, рвущими облака мглу.
В реках - искусственной чумной заразой.
Шпионскими взрывами в дальнем тылу.
Знаю. Так начинается этот
Совершенно понятный большой разговор.
Если раз испугаться, значит, песенка спета,
Значит, все было зря, значит, боль и позор.
Если раз испугаться, значит, стать истуканом,
Мертвым камнем, бессильным сразиться с бедой.
Так берут мясники под микитки барана,
Волокут, - и он молча трясет головой.
Не испуг, а иначе... Громадная злоба,
Чтоб сомкнуться с друзьями и двинуться враз,
Чтобы прямо глядеть на врага, и - не в оба,
А в миллион рассыпающих ненависть глаз!
Ленинград,1933
* *
*
Минуты последние мира даны.
Безумец, кто тратит их даром.
Кантонца и баска мне лица родны,-
Равно озаренны пожаром.
Я мышцы проверю. И ум напрягу.
И сердца сочту перебои.
Но все мои силы я сберегу
Для этого тяжкого боя.
И сколько-б во мне ни скопилось любви
К моей - драгоценнейшей - жизни,-
В тот час, когда будет планета в крови,
Отдам мою жизнь отчизне!
Ленинград, 25 сентября 1937
* *
*
Война близка... О, Родина моя!
В страданьях, в радостях, во всем ты мной любима
И больно мне, что вновь твои края
Заволокут густые клубы дыма.
Враг подойдет, границы истребя,
Ужасные распространяя беды...
Но жить хочу, чтоб биться за тебя,
И стать хоть атомом твоей победы!
Ленинград, 20 января 1938
* *
*
Нет, не в столетьях этому черед, -
Всего лишь - в годах! И душа томится.
Я слышу гром: сминая грозы лета,
То мчатся дикарей мотоциклеты;
Я чую запах, - то горит пшеница.
Я вижу женщины окроваленный рот,
И зверя в каске, что над ней глумится!
Ленинград, 20 января 1938
* *
*
Еще вчера фашистские марши
Бесстрастно нес над Европой эфир,
А нынче на целое столетье старше,
Согбенный припадком становится мир.
Ширится черное наводненье.
Приемники хрипят голосами жрецов,
О том, как следующее поколенье
Будет проклинать своих отцов.
И каждый житель больной планеты,
Не может не подумать, злобу храня,
Что если б весь мир был Союзом Советов, -
Такого никогда б не случилось дня.
Ленинград, 1938
"Бывет счастье на земле!" -
Проговорила тля,-
"В листве, и в сладкой шафтале
И в мякоти стебля!..."
"Кто хочет счастья?" - крикнул дрозд,
Тлю в завязи клюя.
И сотни птиц из разных гнезд
Вокруг вскричали:"Я!"
Самое главное в мире -
Свобода, а пленница - ты!
Стоят исполинские горы-
Стражи самой высоты.
Но если все звезды, как гири,
На чашу одну я стрясу,
Другую - свободою взора
Удержишь ты на весу!
- Да, да, да!.. Сто раз: да,
И тысячу раз!
Свободны, и будем свободны!
А если сегодня пришла к нам беда,
То ярче огонь неопущенных глаз,
Свободы огонь благородный!
Ленинград, 1941
Во мраке этом потянись к лекарствам,
Прими любое, - всякое поможет
В какой-либо из множества болезней
Вцепившихся оравою в тебя.
Потом лежи, прислушиваясь к звукам
Из мира внешнего. Немного их осталось.
Вот,тикают часы... И все, пожалуй! Даже крысы
Все перемерли с голода. А репродуктор
Молчит, как будто шар земной захолодел настолько,
Что и эфир весь вымерз вкруг него.
Но если, кроме холода и мрака,
Уже ничто тебя не окружает,-
Представь в уме родной России карту,
Стань полководцем, наноси удары
По ненавистному всем нам врагу.
И полная твоя над ним победа
Как солнце воссияет над тобою.
И сердце сразу станет согреваться,
От цепкого небытия освобождаясь.
Рукой иссохшей ты груди коснешься
С улыбкой: "- В осажденном Ленинграде,
Горячей верой в близкую победу,
Еще на сутки протянул я жизнь!"...
Ленинград, ночь на 27 января 1942
Соловей поет, - тоска моя:
Для чего мне пенье соловья?
Вновь приходит горькая печаль.
Сквозь черемуху гляжу я вдаль.
И ползу к товарищу, как крот,
И цветы мне попадают в рот.
Впереди не видно ни души,
Но товарищ шепчет: "-Не шурши!
"А гляди туда, на ручеек,
Видишь, там колеблется цветок?
И мы вместе по фашисту бьем,
И мы вместе зажжены огнем.
И молчу, и дожидаюсь я
Смолкшего от грома соловья!
В роте снайперов, передний край,
июнь 1942