Страница:
***
Раневская всю жизнь прожила одиноко: ни семьи, ни детей. Моя тетка однажды, осмелившись, спросила, была ли она когда-нибудь влюблена. "А как же, – сказала Раневская, – вот было мне девятнадцать лет, поступила я в провинциальную труппу – сразу же и влюбилась.
В первого героя-любовника! Уж такой красавец был! А я-то, правду сказать, страшна была как смертный грех… Но очень любила: ходила вокруг, глаза на него таращила, он, конечно, ноль внимания… А однажды вдруг подходит и говорит шикарным своим баритоном: "Деточка, вы ведь возле театра комнату снимаете? Так ждите сегодня вечером: буду к вам в семь часов".
Я побежала к антрепренеру, денег в счет жалования взяла, вина накупила, еды всякой, оделась, накрасилась – жду сижу. В семь нету, в восемь нету, в десятом часу приходит… Пьяный и с бабой! "Деточка, – говорит, – погуляйте где-нибудь пару часиков, дорогая моя!.."
С тех пор не то что влюбиться – смотреть на них не могу: гады и мерзавцы!"
***
Актер Малого театра Михаил Михайлович Новохижин некоторое время был ректором Театрального училища имени Щепкина. Однажды звонит ему Раневская: "Мишенька, милый мой, огромную просьбу к вам имею: к вам поступает мальчик, фамилия Малахов, обратите внимание, умоляю – очень талантливый, очень, очень! Личная просьба моя: не проглядите, дорогой мой, безумно талантливый мальчик!.." Рекомендация Раневской дорого стоила – Новохижин обещал "лично проследить".
После прослушивания "гениального мальчика" Новохижин позвонил Раневской. "Фаина Георгиевна, дорогая, видите ли… Не знаю даже, как и сказать…" И тут же услышал крик Раневской: "Что? Говно мальчишка? Гоните его в шею, Мишенька, гоните немедленно! Боже мой, что я могу поделать: меня все просят, никому не могу отказать!"
***
Кто-то из актеров звонит Раневской справиться о здоровье. "Дорогой мой, – жалуется она, – такой кошмар! Голова болит, зубы ни к черту, сердце жмет, кашляю ужасно, печень, почки, желудок – все ноет! Суставы ломит, еле хожу… Слава Богу, что я не мужчина, а то была бы еще предстательная железа!"
***
М. М. Новохижин рассказывал мне, что часто записывался с Раневской на радио. Репетировали у Раневской дома – с чаем, пирогами и тараканами. Да-да, тараканами, у Раневской их было множество, она их не убивала, наоборот: прикармливала и называла "мои пруссачки". Ползали везде, совершенно не стесняясь… Новохижин терпел, терпел, но когда один самый нахальный таракашка пополз прямо в тарелку с пирогом, он его ладошкой припечатал к столу. Фаина Георгиевна встала над столом в полный рост и пророкотала: "Михал Михалыч, я боюсь, что на этом кончится наша дружба!"
***
Раневская получила новую квартиру. Друзья перевезли ее, помогли устроиться, расставили мебель. Потом развесили вещи по шкафам, разложили по ящикам и собрались уходить. Вдруг Раневская заголосила: "Боже мой, где мои похоронные принадлежности! Куда вы положили мои похоронные принадлежности! Не уходите же, я потом сама ни за что не найду, я же старая, могут понадобиться в любую минуту!" Она так горевала, что все просто кинулись искать эти "похоронные принадлежности": выдвигали ящики, заглядывали в шкафы, толком не понимая, что, собственно, следует искать. Вдруг Раневская радостно возгласила: "Слава Богу, нашла!" И торжественно продемонстрировала всем "похоронные принадлежности" – коробочку со своими орденами и медалями.
***
Во время войны не хватало многих продуктов, в том числе и куриных яиц. Для приготовления яичницы и омлетов пользовались яичным порошком, который поставляли в Россию американцы по ленд-лизу. Народ к этому продукту относился недоверчиво, поэтому в прессе постоянно печатались статьи о том, что порошок этот очень полезен, натуральные яйца, наоборот же, очень вредны.
Война закончилась, появились продукты, и яйца тоже стали возникать на прилавках все чаще. В один прекрасный день несколько газет поместили статьи, утверждающие, что яйца натуральные есть очень полезная и питательная еда. Говорят, в тот вечер Раневская звонила друзьям и всем сообщала: "Поздравляю, дорогие мои! Яйца реабилитировали!"
***
Как-то Раневская получила путевку в Дом отдыха ВТО в Комарове. Отдыхом осталась страшно недовольна: рядом с ее корпусом беспрестанно грохотали поезда Уезжая, сказала, как отрезала: "Ноги моей больше не будет в этом Доме отдыха… имени Анны Карениной!"
***
Охлопков репетировал спектакль с Раневской. Вот она на сцене, а он в зале, за режиссерским столиком. Охлопков: "Фанечка, будьте добры, станьте чуть левее, на два шага. Так, а теперь чуть вперед, на шажок". И вдруг требовательно закричал: "Выше, выше пожалуйста!" Раневская поднялась на носки, вытянула шею, как могла. "Нет, нет, – закричал Охлопков, – мало! Еще выше надо!" "Куда выше, – возмутилась Раневская, – я же не птичка, взлететь не могу!"
"Что вы, Фанечка, – удивился Охлопков, – это я вовсе не вам: за вашей спиной монтировщики флажки вешают!"
***
Вера Петровна Марецкая загорает на южном пляже. Загорает очень своеобразно: на женском лежбище, где дамы сбросили даже легкие купальнички, знаменитая актриса лежит на топчане в платье, подставив солнцу только руки, ноги и лицо. Проходящая мимо жена поэта Дудина замечает ей: "Что это вы, Верочка, здесь все голые, а вы вон как…" "Ах, дорогая, – вздыхает Марецкая, – я загораю для моих зрителей! Они любят меня; я выйду на сцену – тысяча людей ахнет от моего загорелого лица, от моих рук, ног… А кто увидит мое загорелое тело, – кроме мужа, человек пять-шесть? Стоит ли стараться?"
***
Раневская в семьдесят лет объявила, что вступает в партию. "Зачем?" – поразились друзья. "Надо! – твердо сказала Раневская. – Должна же я хоть на старости лет знать, что эта сука Верка говорит обо мне на партбюро!"
***
Как-то у Раневской спросили напрямик, почему у Марецкой и премии, и "Гертруда", а у ней нету? "Голубчики мои, – вздохнула Раневская, – чтобы мне получить все, что есть у Марецкой, мне нужно сыграть как минимум Чапаева!"
***
Раневская говорила: "Я жила со многими театрами и ни разу не испытала чувства удовлетворения!" И это не было преувеличением: даже большие мастера "не доставали" до гения этой актрисы. В спектакле театра им. Моссовета «Шторм» после сцены с Торговкой Дунькой (помните ее неповторимое "Шо грыте?"), зрители толпами уходили домой: больше смотреть было нечего. И в конце концов при создании второй редакции спектакля Раневской сообщили об изъятии этой сцены из спектакля, "как нарушающей его художественную целостность"! Ладно, хоть успели заснять на пленку…
Конечно Раневская очень переживала. Однажды Завадский закричал ей из зала: "Фаина, вы своими выходками сожрали весь мой замысел!" "То-то у меня чувство, как будто наелась говна", – достаточно громко пробурчала Фаина. "Вон из театра!" – крикнул мэтр. Раневская, подойдя к авансцене, ответила ему: "ВОН ИЗ ИСКУССТВА!!"
Она называла Завадского "Перпетуум кобеле"…
***
Раневская часто говорила, вздыхая: "Боже, какая я старая: я еще помню порядочных людей!"
***
Одной из самых замечательных работ Раневской была Бабушка в спектакле театра им. Пушкина "Деревья умирают стоя". Артист Витольд Успенский, игравший ее внука, рассказал мне, как она однажды нахулиганила. На гастролях собрались как-то молодые актеры выпить-закусить. Бегут гурьбой по гостиничной лестнице вниз, в ресторан, а навстречу тяжело поднимается Раневская. "Ах, молодые люди, – завздыхала она, – вы бежите гулять-веселиться, а я, старая старуха, буду лежать в номере одна, в тоске и грусти…" "Фаина Георгиевна, – загалдели молодые наперебой, – идемте с нами в ресторан, для нас это такая честь – посидеть с вами!.." "Нет, дорогие мои, – вздыхала та, – я старая старуха, я уж буду в номере лежать… Разве что чашечку кофе мне принесите!" "Вот вы, дружок, – обратилась она к артисту Шевцову, – не откажите в любезности…" "Момент! – крикнул Шевцов, – для вас – все!!" Вот он держит чашечку кофе, стучит в дверь Раневской, слышит ее бас: "Войдите!"… Входит – и от неожиданности роняет чашку. Положив на пол матрас, открыв настежь окна, лежит совершенно голая великая артистка и курит. Шевцов уронил чашку. Невозмутимо посмотрев на остолбеневшего Шевцова, Раневская пророкотала: "Голубчик, вас шокировало, что я курю "Беломор"?"
***
Раневская с завистью говорила Евгению Габриловичу, жившему в свои последние годы в Доме ветеранов кино: "Вам хорошо: пришел в столовую – кругом народ, сиди и ешь в удовольствие! А я все одна за стол сажусь… Кушать одной, голубчик, так же противоестественно, как срать вдвоем!"
***
Раневская часто заходила в закулисный буфет и покупала конфеты или пирожные, или еще что-нибудь. Не для себя – с ее страшным диабетом ей ничего нельзя было есть, а для того, чтобы угостить кого-нибудь из друзей-актеров. Так однажды в буфете она подошла к Варваре Сошальской: "Вавочка, – пробасила она нежно, – позвольте подарить вам этот огурец!" "Фуфочка, – так звали Раневскую близкие, – Фуфочка, с восторгом приму!" (У Сошальской был такой же низкий, органного тембра голос.) "Только уж вы, пожалуйста, скажите к нему что-нибудь "со значением", как вы умеете!" "Вавочка, дорогая, – снова начала Раневская, – я, старая хулиганка, дарю вам огурец. Он большой и красивый. Хотите ешьте, хотите – живите с ним!"
***
Я однажды выступал Восьмого марта в поликлинике, к которой уже много лет прикреплены артисты театра им. Моссовета. Я рассказывал байки "От Раневской", зал хохотал, а одна медсестра, разволновавшись, и вовсе выбежала на сцену: "Я лечила Фаину Григорьевну, можно, я тоже расскажу!" И поведала, как однажды Раневская принесла мочу на анализ… в термосе! Сестра очень удивилась: "Фаина Георгиевна, зачем же в термосе – надо же в баночке!" И великая актриса ехидно пробасила: "Ох, ни хрена себе! А кто вчера сказал: неси прям с утра ТЕПЛУЮ!?"
***
В театре им. Моссовета режиссер Инна Данкман ставила пьесу "Двери хлопают". На одну из репетиций пришел Юрий Завадский. (Дело в театре обычное: очередной режиссер возится-возится год, потом приходит главный режиссер и царственной рукой за неделю все разводит на свои места.) В одной из сцен артист Леньков должен был выйти с гирляндой воздушных шариков, но их на тот момент нигде не было, реквизиторы сказали: "Обойдешься – хороший артист и без шариков сыграет!" Но Саша Леньков, не лишенный режиссерских способностей, сам придумал выход: нашел где-то здоровый радиозонд, надул его и вытащил на сцену на веревочке, ожидая режиссерской похвалы. И тут же услышал недовольный голос Завадского: "Что это такое? Почему Леньков с надутым презервативом?.." "Что вы, Юрий Александрович, – стали ему объяснять Леньков и Данкман, – это радиозонд…" "Прекратите, – хлопнул по столу мэтр, – я еще, слава Богу, помню, как выглядит презерватив!.."
***
В былые времена политучеба была неотъемлемой частью театральной жизни. Обкомы, горкомы, райкомы твердо полагали, что без знания ленинских работ ни Гамлета не сыграть, ни Джульетту. Так что весь год – раз в неделю занятия, в финале строгий экзамен. Народных артистов СССР экзаменовали отдельно от прочих. Вот идет экзамен в театре им. Моссовета. Отвечает главный режиссер Юрий Завадский: седой, величественный, с неизменным острозаточенным карандашом в руках. "Юрий Александрович, расскажите нам о работе Ленина "Материализм и эмпириокритицизм"". Завадский задумчиво вертит в руках карандаш и величественно кивает головой: "Знаю. Дальше!" Рапкомовские «марксоведы» в растерянности: "А о работе Энгельса "Анти-Дюринг"?" Завадский вновь "снисходит кивнуть": "Знаю. Дальше!.."
Следующей впархивает Вера Марецкая. Ей достается вопрос: антиреволюционная сущность троцкизма. Марецкая начинает: "Троцкизм… это…" И в ужасе заламывает руки: "Ах, это кошмар какой-то, это ужас какой-то – этот троцкизм! Это так страшно! Не заставляйте меня об этом говорить, я не хочу, не хочу!!" Не дожидаясь истерики, ее отпускают с миром. До следующего года.
***
Когда-то много лет назад актриса театра им. Моссовета Галя Дашевская вышла замуж за нападающего футбольной сборной ЦСКА Колю Маношина. В один из первых дней семейной жизни они оказались в ресторане Дома актера, и Галя увидела за одним из столов великого актера Леонида Маркова. "Пошли, – потащила она Маношина, – мы с Леней в одном театре работаем, я вас познакомлю!" Маношин упирался изо всех сил: "Да что я пойду, он меня знать не знает!.." Но Дашевская все-таки дотащила Колю до Маркова: "Вот, Ленечка, знакомься: это мой муж!" Уже сильно к тому моменту принявший Марков оглядел Маношина из-под тяжелых век и мрачно спросил: "Шестой, что ль?" Коля, всю жизнь игравший под шестым номером, чуть не прослезился: "Гляди-ка, знает!!"
***
Театр им. Моссовета был на гастролях в Тбилиси. Однокурсница Гали Дашевской, грузинка, пригласила ее в дом, где собиралась грузинская интеллигенция. Ну, конечно, тосты, здравицы – из уважения к Гале, в основном, по-русски. А ближе к концу вечера заспорили: кто из присутствующих больше прочих сделал для родной Грузии. Какой-то меценат тут же учредил приз победителю: ящик лучшего коньяка! Страсти разгорелись нешуточные: кто-то гордился своей картиной, кто-то памятником, кто-то литературным переводом… Дашевская слушала-слушала, потом набралась смелости и встала. "Простите меня, – сказала она, – но, как мне кажется, больше всех вас для Грузии сделала моя семья!" От такого нахальства красивой русской девочки все притихли. "Да! – продолжала Галя. – Во время переигровки на первенство СССР по футболу в матче «ЦСКА» – «Динамо» (Тбилиси) мой муж, полузащитник ЦСКА Коля Маношин, забил единственный гол… в свои ворота, и «Динамо» (Тбилиси) впервые стало чемпионом СССР!"
Под оглушительные крики на обоих языках во славу Маношина призовой ящик был немедленно вручен Гале Дашевской.
***
Заведующий литчастью театра им. Моссовета всю прессу о спектаклях и об актерах театра вывешивал на специальную доску. Как-то вывесил он интервью Валентины Талызиной газете "Вечерняя Москва". Статья называлась гордо: "Я – Талызина!" Мимо доски проходила другая актриса с мужем. Остановилась и говорит: "Ну, посмотри, что это такое! Просто верх нескромности! Ну что это: "Я – Талызина!"" "Не огорчайся, дорогая, – посоветовал муж. – Ты лучше дай интервью "Московскому комсомольцу" и назови его: "И я – Талызина!""
***
Театр им. Вахтангова – на гастролях в Греции. Годы были, как потом стали говорить, "застойные", так что при большом коллективе – два кэгэбэшника. Всюду суются, "бдят", дают указания. Перед началом вахтанговского шлягера "Принцесса Турандот" один из них подбегает к Евгению Симонову, главному режиссеру театра, и нервно ему выговаривает: "Евгений Рубенович, артист Ю. пьян, еле на ногах стоит, это позор для советского артиста! У меня посол на спектакле и другие официальные лица!" Симонов, убегая от надоевшего до чертей кэгэбэшника, прокричал на ходу: "Мне некогда, голубчик, разберитесь сами!"
Тот бежит в гримуборную. Артист Ю., засунув голову под кран с холодной водой, приводит себя в творческое самочувствие. Стоя над ним, гэбэшник звенящим голосом провозглашает: "Артист Ю.! Официально вам заявляю, что вы сегодня не в форме!" На что тот, отфыркиваясь от воды и еле ворочая языком, ответил вполне в стиле "Турандот": "Ну и что? Ты вон тоже в штатском!"
***
На вахтанговской сцене идет "Антоний и Клеопатра". В главной роли – Михаил Ульянов. События на сцене близятся к развязке: вот-вот героя истыкают ножами… По закулисью из всех динамиков разносится бодрый голос помрежа: "Передайте Ульянову: как только умрет, пусть сразу же позвонит домой!"
***
В Вахтанговском театре – объявление помрежа по громкой связи: "Коваль, Коваль, как только разденетесь, сразу же идите на женскую сторону!"
***
Там же, по громкой – во время спектакля: "Почему не горит Смольный? Немедленно зажгите Смольный!!"
***
В театре им. Вахтангова давали "Анну Каренину". Инсценировку написал Михаил Рощин, поставил Роман Виктюк, играла Людмила Максакова – набор, как говорится, высшего класса! Спектакль же получился… мягко говоря, длинноватый. Около пяти часов шел.
На премьере где-то к концу четвертого часа пожилой еврей наклоняется к Григорию Горину, сидевшему рядом: "Слушайте, я еще никогда в жизни так долго не ждал поезда!.."
***
Евгений Симонов рассказал мне замечательную байку об актере Вахтанговского театра, который завел любовницу в своем дворе, в доме напротив. Очень гордился при этом своей оборотистостью: ловко, мол, устроился, чего и всем советую! Однажды он сказал жене, что едет на три дня в Ленинград на гастроли, а сам закатился к любимой и три дня гужевался там, как душа хотела. К концу третьего дня хозяйка попросила его вынести накопившийся мусор. Артист в трико и домашних тапочках вышел на помойку, вытряхнул ведра и привычно – помойка-то своя, родная! – пошел домой. Нажал кнопку звонка и в этот момент сообразил своей похмельной башкой, что сотворил, но было поздно. Законная жена открыла дверь и обалдела: "Откуда ты, милый?" Представьте себе этого "оборотистого", в трико и тапочках на босу ногу, с двумя мусорными ведрами в руках, не нашедшего ничего лучше, чем ответить: "Как откуда? Из Ленинграда!"
***
Артист театра им. Вахтангова Саша Галевский, красавец с типичной славянской внешностью, фактурой былинного богатыря и соответствующим характером, на гастролях в Германии решил купить себе самый что ни на есть модный костюм. Не имея абсолютно никакой склонности к изучению языков, он долго и тщательно расспрашивал коллег, как найти подходящий магазин. Ему объяснили, что он называется "Югенд моден" – "Молодежная мода". Саша отправился за покупкой, повторяя про себя, чтоб не расплескать, название магазина, а дойдя до нужной улицы, остановил пожилую женщину и, тщательно выговаривая слова, спросил: "Где у вас тут… "Гитлерюгенд"?" Потом, когда ему объяснили, долго заливался смехом: "А я гляжу: что она так шарахнулась и побежала?!.."
***
Магазин Саша Галевский все-таки нашел, костюмчик нужный подобрал и пошел мерить. В это время в магазин вошли его друзья по театру. Вячеслав Шалевич рассказывает: "Мы прямо от двери поняли, что Сашка здесь! Из примерочной разносился его могучий баритон, исполнявший популярнейшую песню конца войны: "Ка-за-ки, ка-за-ки! Едут, едут по Берлину наши казаки!""
***
Это было в недавние благословенные времена, когда у советских людей была масса праздников. Просто каждый день был какой-то праздник: Дни рыбака, металлурга, шахтера, милиции… и всех-всех прочих! Народ получал возможность на законных основаниях круто выпить прямо на службе, раздавались награды и премии, местком выделял деньги на пропой и культобслуживание празднующих трудящихся. Последнее обстоятельство сделало эти праздники предметом особой любви актерской братии: во-первых, зарабатывались кое-какие деньги, а во-вторых, можно было выпить-закусить на халяву, поскольку угощали после концерта всегда!..
Ну, а самый «чес» был на главные праздники: 1 Мая, 7 Ноября, 8 Марта и Новый год. Тут уж все гуляли: и шахтеры, и вахтеры, и милиция… Даже артистам попроще работы было полно, а уж именитых просто на куски рвали!
Как-то под 7 ноября вахтанговцы «чесали» чуть ли не по пять концертов в день: отрывки из спектаклей, романсы под гитарку, смешные актерские "наблюдашки". На финал ставили ударный номер: сцену из "Фомы Гордеева". За столом за бутылкой водки сидел знаменитейший в те времена Андрей Абрикосов в роли старого Гордеева и его сын Григорий Абрикосов в роли Фомы Гордеева (оба, кстати сказать, и по жизни были очень не дураки выпить водочки) Сцена была бурная, шла двадцать минут, в финале старик Гордеев хватался за грудь, кричал "А-а! А-а-а!" – и умирал. А Фома кидался ему на грудь с криком: "Папанька, умер! Как жить таперя!" Занавес, концерт заканчивался, следовал скорый фуршет за кулисами – и бегом на следующий.
В тот день пятый концерт вахтанговцы играли в МВД, на Огарева, 6. Финал: ведущий громогласно объявляет: "А сейчас – гордость нашего театра, "Фома Гордеев"! Сцена из спектакля! В роли… народный-перенародный… лауреат премий… а в роли… заслуженный артист…" Долго объявляет. Занавес открывается. Пауза. Вдруг старший Абрикосов хватается за грудь: "А-а-а! А-а-а!" – и умирает. Абрикосов-младший с ошалевшими глазами кидается ему на грудь: "Папанька, умер! Как жить таперя!" Помреж, услышав знакомую реплику, не задумываясь закрывает занавес. Публика, ничего не поняв, вяло захлопала. Ведущий – а что делать? – выкрикнул: "Концерт окончен!" Тут же за кулисы зашли милицейские генералы, чувствительно благодарили за концерт и пригласили выпить и закусить. Отказов, разумеется, не последовало.
***
Андрей Абрикосов одно время был директором Вахтанговского театра. Как артист он был поведения далеко не примерного, но, став директором, сделался ярым поборником производственной дисциплины. Вот однажды он на сборе труппы громогласно обличает нарушителей: "Есть у нас такие молодые артисты, которые порочат честь театра! Вот буквально на днях они, не поставив в известность дирекцию, выехали за пределы Москвы на халтуру, играли какие-то там отрывки, не утвердив на худсовете программу! Это позор. Мне стали известны фамилии этих халтурщиков: Воронцов, Шалевич, Добронравов!.. Я ставлю вопрос о немедленном увольнении их из театра!" В это время Григорий Абрикосов отчаянно шепчет на ухо директору: "Пап, пап, я там тоже был!.." Абрикосов-отец мгновенно, без перехода, меняет громовой бас на бархатный баритон: "Впрочем, увольнять не обязательно – можно оставить…"
***
Было время, когда Евгений Симонов еще не был ни главным режиссером, ни народным артистом, ни профессором, а был совсем молодым режиссером, пришедшим в Вахтанговский театр, который возглавлял его отец, Рубен Симонов. Как-то он решил пробежать с этажа на этаж по задней лестнице театра, которой обычно мало пользовались, выскочил на площадку и остолбенел. У лестничных перил один из видных деятелей театра и училища… как бы это помягче сказать… совершал любовный акт с молодой актрисой. Симонов ойкнул, резко дал задний ход и побежал к другой лестнице. А через десять минут наткнулся на пылкого любовника в фойе театра. Тот остановил его и сурово сказал: "Женя, я делаю вам замечание! Вы почему не поздоровались с педагогом?!"
***
Актер Вахтанговского театра Володя Коваль рассказывал мне, как Шихматов ставил ему режиссерскую задачу. "Представьте себе, дорогой, – вальяжным своим баритоном фантазировал он, – что вы едете на дачу к любовнице. Выходя из электрички, вы видите, что из соседнего вагона выходит ее муж. Вы соображаете, что ему ехать на автобусе минут сорок, хватаете такси, доезжаете за двадцать минут, быстро делаете то, зачем приехали, и как раз в ту минуту, когда муж входит в дверь, пулей выскакиваете в окно… Вот так, дорогой мой! Надеюсь, вы теперь поняли, в каком темпоритме вы должны играть водевиль?!"
***
Ролан Быков рассказывал о временах своего обучения в Щукинском училище: "Как-то пронесся слух: к нам на один из дипломных спектаклей пожалует сам Илья Эренбург! Сначала волновались: придет, не придет… Пришел! Играли мы комедию – уж постарались изо всех сил! Такое вытворяли – зал пластом лежал от хохота! А гость наш великий – смотрим: сидит, не улыбнется. Ну просто ни один мускул на лице не дрогнет! Трубку свою неизменную посасывает, весь пеплом обсыпался, уныло так на сцену уставился – и ни улыбочки маленькой… После спектакля зашел за кулисы. Мы стоим, убитые, глаза стыдно поднять. Эренбург оглядел курс, вынул трубку изо рта и произнес: "Спасибо вам, дорогие мои! Поверите ли, никогда в жизни, пожалуй, не смеялся так, как сегодня!""
***
Мой педагог по Щуке Эуфер однажды пригласил меня полюбоваться придуманным им розыгрышем. "Видите вон того режиссера и вон того, – показал он мне, – вы их знаете обоих. А они друг друга не знают! Сейчас смотрите – я их буду знакомить".
Эуфер подвел друг к другу Изю Борисова и Мишу Борисова. Сказал: "Знакомьтесь, господа режиссеры!" Те протянули руки и почти одновременно произнесли: "Борисов!" Ну, посмеялись. Но тут Эуфер сурово повелел: "А теперь еще раз пожмите друг другу руки и назовите свои настоящие фамилии!" Миша, помявшись немного, сообщил: "Фишман". Тут Изя посмотрел на нас с Эуфером, как на последних подлецов, и угрюмо буркнул: "ФИШМАН!"
Всеобщей радости, как говорится, не было конца.
***
Миша Борисов стал знаменит на всю Россию как ведущий телеигры "Русское лото". Однажды он показал мне письмо, в котором некая пенсионерка объяснялась ему в любви и между всем прочим писала: "Надоели уже на ТВ эти евреи! И только в вашей передаче у Ведущего истинно русское лицо, лицо настоящего русского богатыря!!!"
Борисов-Фишман отчеркнул эти строки фломастером, всем показывал и очень ими гордился.
***
Когда я учился в Щуке, нашему ректору Борису Захаве исполнилось 75 лет. Всю жизнь лелеявший "вахтанговскую", «турандотскую» атмосферу в училище, Захава и юбилей свой потребовал провести соответственно. "Никаких речей, – заявил он, – только капустники! Чем смешнее и злее, тем лучше! И не в актовом зале, а в гимнастическом: для именитых поставим стулья, остальные пусть на брусьях сидят!"