Ляшко Н.. Минучая смерть

   Оглядел ступеньки, дверь, площадку, с которой глядела на него Саша, и вновь решил: "Пройдусь три раза до переулка, три раза сюда, встречу-так, не встречу-крышка". На ходу он заглянул в переулок, вернулся к больнице и опять и опять - не три - сто тридцать три раза подходил к переулку, к больнице, - до полуночи трудил ноги и ушел разбитым.
   Утром в цехе его окликнул Смолин и, здороваясь, в пакле дал первый отпечатанный в чулочной листок:
   - Ух, и здорово же! Молодцы!
   Федя забрался в котел, развернул листок и, глотая четкие слова, радовался: вот, он добывал глазастые буковки, он поливал их маслом и зарывал в землю, его руками сделаны рамки, ручки станков, валик, ящики.
   Листок выпрямил и подхлестнул его: пока не случилось ничего, надо сходить к Фоме, рассказать все, взять адреса, рассчитаться с завода, уехать-и конец. Он весь день готовился к этому и торжествовал: "Давно бы так, чем шляться и ахать".
   Он решил по дороге к дому поговорить с отцом об отъезде, деловито вышел из цеха, у проходной будки дал себя обыскать, а за воротами протер глаза и обомлел: в стороне стояла Саша. Увидев его, она подалась к нему и, казалось, закричала глазами:
   "Это ты?!"
   - Ну, идем, идем, что ты? - тронул его отец, но он отстранился от него, шагнул к Саше и услышал:
   - Вы разве здесь работаете?
   - Здесь, - шепнул он.
   - А я думала, в железнодорожных мастерских. Я сегодня ночью дежурила, ходила к знакомым на дачу и захотела посмотреть, как с завода выходят. Сколько тут людей, даже не верится...
   Саша поймала рукав кофточки и стала дергать его. Ей трудно было скрыть неловкость, и Федя сказал:
   - Идемте. Я тогда не вышел к вам: подумал, вы не разглядели меня. Я вон какой...
   Он поднял бурые руки и глазами указал на себя. Это выпрямило и оживило Сашу:
   - Я грязнее бываю. Вы не знаете моей работы.
   Глаза ее растроганно заблистали. Страх, что ей вновь придется молчать, лихорадил ее, и она стала рассказывать о больнице, о больных, о докторах. Рабочие оглядывались на нее и подмигивали друг другу:
   - Вот это голосок!
   Котельщики подталкивали Егора и поздравляли с будущими внуками. Он держался в стороне, старался не глядеть на Федю, но радости не прятал:
   - А что? И буду няньчить. Угу, еще как! Свой угол есть, пускай, а люди они оба ладные, ей-ей! Ядетей люблю.
   Федюк маленьким с плеча не слезал. Сядет, бывало, и вихрит волосы, да кричит, вроде выше меня стал. Бойкий был шельмец...
   Дома Федя уронил ведро с водою, одеваясь, путал рукава пиджака и в волнении выбежал к Саше. И вновь они почему-то заговорили о ветре: ветер из-за линии влетал в слободку и курился в ногах пылью. Небо переливалось красками близкой зари. На переезде Саша увидела-или это почудилось ей-на крыше пробежавшего поезда птицу и заговорила о птичьем гаме в больничном саду. Запнулась и вдруг сказала, что въехавшие чулочницы не понравились матери: на порог не пускают, не разговаривают, а дядя их все лежит в задней комнате.
   - Я их не знаю, это знакомые того, другого, - приглушил разговор Федя.
   Саша забыла о чулочницах, кивнула на пробивающуюся у забора зелень и удивилась тому, что на одной и той же земле растут разные цветы, травы и деревья: один и тот же сок пьют, растут рядом, а разные, по-разному пахнут.
   За разговором они не заметили, как наступила ночь: обоим казалось, что они только встретились, не успели наговориться, наслушаться, а церковный сторож уже бьет в колокол двенадцать раз. Надо расходиться, а воздух парной, деревья из-за заборов веют запахами, в груди колючее беспокойство, а слов, столько еще осталось слов: кто какие цветы любит, кто куда ездил, тянет ли к морю, далеко ли море, какое оно. Но вот и угол переулка.
   Федя затих-там типография! - и прижался к афишному столбу. Надо было условиться о следующей встрече.
   Пустяк, но они проговорили еще часа полтора. Вот они уже протянули руки. Вот Федю будто толкнул кто и шепнул в ухо:
   "Ну, что же ты?..."
   Он набрал полную грудь воздуха, как бы прыгая в темноту, схватил руку Саши и прижал ее к губам. Саша поймала его руку и тоже поднесла к губам. Он растерялся и начал вырывать ее:
   - Она это...не надо... она грязная, она в железе вся!..
   Но Саша привлекла к себе его руку и перецеловала на ней все пальцы.
   XII
   Голосом Саши кричало из котлов, ее смех вплетался в свистки дворового паровозика, ее глазами поблескивало из-за штабелей железа и горновых огней, - Федя работал, и говорил с людьми под ее взглядом. А она в это время поила больных лекарством, помогала им сесть, встать, вызывала врача и светилась удивлением: "И как это случилось, что он пришел тогда?" В минуты покоя она садилась у столика на табурет, и не весенний ветер обвевал ее из больничного сада, - Федины волосы касались щек, и она торопила часы, ждала вечера.
   После гудков из-под натруженных ног на улицах вздымалась пыль. В домах и домиках с плеч слетали соленые от пота блузы и рубахи, вода студила обожженные горнами лица. Федя кивал отдыхающему под осокорем отцу и скрывался за воротами. Саша ворковала над матерью, переодевалась и спешила по ступенькам, по тротуарам.
   Минута в минуту они входили в тень деревьев за больницей, сплетались руками и шли.
   - А какой я сон сегодня видела!
   - Какой?
   Саша рассказала сон и дополнила слова движениями свободной руки. Умолкнув, смеялась, сжимала руку Феди и шептала:
   - А помнишь, как ты пришел тогда?
   - Помню.
   - А что ты подумал с самого начала?
   Они наперебой вспоминали, как впервые глянули друг на друга, что кому чудилось тогда, о чем думали, когда сидели за чаем, когда вышли за ворота и не знали, о чем говорить, как обмерли у больницы.
   Ноги все торопливей спешили от домов, за речку, в рощу. До хруста кос-зй сплетались там руками, врастали грудь в грудь, губы в губы, каждый хотел выпить и глаза, и щеки, и лоб другого. Устав, глядели, слушали, перебирали обрывки детства, а на обратном пути захлебывались пересказами прочитанных книг.
   Федя заговаривал о царях, о тайных кружках и типографиях, о тюрьмах, жандармах и сыщиках, о том, как они следят, обыскивают, арестовывают, допрашивают и запугивают арестованных: хотел, чтобы Саша, если случится беда с ним или с типографией, не была слепой. Рассказывал как будто невзначай, но толково, подробно. Говорил о тайных собраниях. Давал ей книги, листки, расспрашивал, как она поняла их, и улыбался: они печатаются рядом с нею, а она рисует себе подземелья, подвалы, факелы. Объяснял ей, кто работает в типографиях, объяснял непонятое ею, чувствовал, что она растет, оживает, и блаженно твердил: "Вот, она все понимает..."
   Перед Фомою радость его блекла, сердце сжималось от желания уйти из-под пристального взгляда. Встречи и разговоры за самоваром потускнели. Фома был молчалив и строг: говорил о деле, спрашивал, прикрывал глаза и ждал.
   Федя знал, чего он ждет, не раз порывался сказать ему правду, но тут же робел, хватался за мысль, что надо подготовиться к разговору и завтра, обязательно завтра, поговорить. А на следующий день он пожимал плечами:
   "А о чем говорить? Разве я что-нибудь плохое делаю?"
   Поручения Фомы он выполнял скоро и точно, - их было все меньше и меньше: типография работала без перебоев.
   От типографии к Феде каждую ночь протягивалась невидимая нить и дергала его за сердце. Ему рисовалась задняя комнатушка квартиры, которую он осматривал с Фомою, две девушки за набором, темные стены голбца и неведомый товарищ, "дядя", за станком. Его охватывала тревога, и он опирался возле переулка на афишный столб:
   - Вот и граница моя...
   Это удивляло Сашу. Она просила его проводить до дома, притворялась, будто ей страшно итти переулком.
   Он отсмеивался и повторял:
   - Нельзя мне, зарок дал.
   - Какой зарок?
   - Потом узнаешь.
   - А когда кончится зарок?
   Федя стискивал руки Саши и говорил:
   - Кончится зарок - вместе будем. Старика моего возьмем. Ох, и рад будет!
   Чтоб заглушить тревогу, Федя рассказывал об отце, прощался и, шагая на слободку, тер лоб: "А как же всетаки, как же?" Увезти Сашу в другой город мешала старуха. Звать Сашу жить к себе, на слободку, - значит, сказать ей, почему ему нельоя жить в доме ее матери, а этого нельзя... Сердце дергалось, голос шептал:
   "К Фоме, к Фоме..."
   Федя соглашался, опять давал слово завтра же поговорить с Фомою, но пролетал остаток ночи, наваливалась работа, а вечером тревогу отпугивала радость встречи.
   XIII
   Как побурело и сломалось лето, Федя и Саша не заметили. В стеклянной сини неба, в гвалте ворон еще не было холода. Все так же быстро пролетали вечера. Хорошо было под всплески дождя и шум ветра стоять или сидеть под навесом ворот, домов, целоваться и вышучивать прохожих.
   Хлопья первого снега напомнили Саше весну.
   - Помнишь, мы-в лесу были? Подул ветер, с черемухи на нас вот так же белое сыпалось...
   Вечер этот, мглистый и седой от тающего на лету снега, был короток: мать Саши затеяла стирку и нуждалась в помощи. Федя глазами проводил Сашу от "границы" до переулка, нахлобучил кепку и побрел. Хлопья снега залетали под козырек и холодили скулы. На повороте к слободке сзади неожиданно раздался голос:
   - Ну-с, товарищ дорогой, поставим точку.
   Федя обернулся, увидел Фому и испуганно спросил:
   - Какую точку? Здравствуй...
   Фома не принял его руки и прошипел в лицо:
   - А такую, что пришло время посчитаться нам с тобою. У всякого, видно, своя стезя. Иди ко мне, да не приведи шпика...
   Фома втянул в воротник голову и з аспешил через улицу.
   Зубы Феди стучали, язык с усилием шевелился:
   "Доигрался, дотянул..."
   Он хлюпал ногами в лужах, чтоб убедиться, не следят ли за ним, заходил во-дворы, в лавчонках покупал спички.
   Притаился за знакомыми воротами и без дыхания подошел к крыльцу. Фома снял с лампы абажур и воспаленно поглядел ему в глаза. Федя задрожал ь"ельче и прохрипел:
   - Ну, чего глядишь? Что случилось?
   Фома постучал согнутым пальцем по его лбу и спросил:
   - Полагаешь, я не знаю, что ты наплевал на свое честное слово?
   Голос его вытеснил из комнаты воздух и царапал мозг.
   - Все видят тебя пришпиленным к девице. Я, дурак, щадил тебя, а теперь приходится рассчитываться за это всей организации.
   Федя переставил налитые тяжестью ноги и вспыхнул:
   - В чем рассчитываться? Что я сделал! или я не работал, а? не работал?
   Фома порскнул носом и зашипел:
   - Работал, а типография провалена, и виноваты в этом ты да я: ты бегал туда, а я молчал, притворялся, будто не замечаю твоих глупостей.
   - Я, я не мог, я... - пойманным вором завертелся язык Феди. - Я близко не подходил туда, я... разве я не понимаю, мне...
   Лицо Фомы посерело, глаза его стали широкими, губы свела судорога:
   - И это говоришь ты?
   Фома схватил Федю за борт пальто и встряхнул:
   - Очнись! Столько усилий, а ты, ах, ты кролик влюбленный...
   Он согнул в локтях руки и забегал по комнате:
   - Мальчишка, щенок! И о чем нам говорить? Вот тебе мои последние слова: если тебя арестуют, ни слова о деле!
   Слышишь? Нислова обо мне, о Смолине, о наборщицах, о типографии. Вот, ясно? Иди... И чтоб у тебя ничего не нашли. Все уничтожь, иди.
   Федя стронулся с места и шепнул:
   - Думаешь, я не крепился? Я уехать хотел. Вот, погоди, с тобой случится такое, тогда узнаешь, как оно...
   Фома покосился на него и протянул:
   - Со мною-у? Огуречные у тебя мысли обо мне. Со мною этого не случится: я не стану нарушать данного товарищам честного слова и менять дело на девицу...
   - А я разве менял дело? - обиделся Федя. - Я менял?
   И, если хочешь понимать, она уже товарищ...
   - Как? Как ты сказал? Она уже товарищ? Да?
   Фома поймал Федю за фукав и потащил к столу:
   - Значит, она знает о типографии? Ты сказал ей?
   - Нет, погоди, она ничего не знает...
   - Лжешь, не изворачивайся.
   - Ничего не говорил я ей, вот честное слово.
   - Чертям на забаву снеси свои честные слова, я не верю им. Но теперь я понимаю, в чем дело: это она сболтнула где-нибудь о типографии, ее болтовня дошла до жандармов. Да молчи ты, стыдись: ты не ее, а себя выгораживаешь. Или правде в глаза боишься глядеть? Уходи...
   Феде чудилось, что коридор усыпан ледяными гвоздями, и он, босой, голый, идет по ним. У выходной двери он спохватился, заспешил назад и через порог шепнул:
   - Фома, я правду сказал: она не знает, помни это.
   Фома стоял у окна и не отозвался. Во дворе, под непроглядным небом, Федя потер висок и остановился: а что, собственно, сказал ему Фома? Оскорбил, унизил-и только? Для этого звал? В мозгу шевельнулась мысль: "Если типография провалена, значит, в ней был обыск, так почему же Саша сказала ему, будто чулочницы куда-то уехали?
   И стирка эта... Почему сегодня стирка? Может быть..."
   Не додумав, Федя взбежал по ступенькам, дернул дверь и ринулся в комнату:
   - Ты зачем звал меня?
   - Чтобы сказать и порвать с тобою, - не шевелясь, отозвался Фома. - Ты теперь свободен, иди, целуйся, солодей, пока не прокиснешь...
   В Феде все опустилось, обмякло, и он глухо проговорил:
   - Не лайся, давай лучше вместе выбираться из беды.
   Фома лбом провел по оконному стеклу и обернулся:
   - А из чего, чорт побери, выбираться? Надо было раньше думать. Что, ты хочешь знать, что случилось? Сделай такое одолжение...
   Фома со стулом подлетел к Феде и зашептал ему в лицо:
   - Ты только сейчас заволновался? Раньше не мог подумать, до чего может довести твое слюнтяйство? За типографией следят посменно, ни на минуту не отходят от нее. Наши люди уже ушли оттуда, но оборудование, которое мы с тобой сделали, там, оно уложено в корзины, связано, а вынести его нельзя. Ясно?
   Грудь Феди приподнялась, и в ней, как дети, увидевшие через окно возвращающуюся мать, загудели голоса:
   "А-а, только-то! Это можно поправить!"
   Он ощутил в руках непомерную силу и вспыхнул:
   - А я вынесу. Фома, да не сердись. Фома, ну разве я хотел провала? Или ты не знаешь меня? Да тут, если понять, что было со мною, так... Погоди, заперто там? А куда перенести? Ну, я сам найду место... Давай ключ...
   Фома увидел в его глазах слезы облегчения, вырвал руку и ядовито спросил:
   - Ты что-о-о? Хочешь итти туда? А знаешь, чем это пахнет, если тебя схватят? Года четыре вот так будешь глядеть...
   Фома сложил крест-накрест пальцы, поднес их к глазам и в щелочку глянул на Федю.
   - Ясно? И девица твоя тю-тю-у, растает, яко воск от лица огня. Или думаешь, она будет ждать тебя из тюрьмы?
   Шалишь, чадо! Я уверен, она практичнее тебя, невзирая на свою смазливость.
   - Не трогай ты ее, - взмолился Федя, - и не запугивай меня. Давай ключ...
   Решимость Феди взволновала Фому, но он боялся, что она вот-вот сникнет, и тянул:
   - Не горячись, я обидеть ее не хотел. Допускаю, что она ни в чем не виновата, но ты-свинья. О чем ты думал?
   Не мог догадаться, что мне не к лицу состоять при тебе в няньках? И не глупи. Или хочешь обязательно провалиться? Это можно сделать и в другом городе, если тебя женушка не засадит в курятник счастья. Да погоди...
   Я, наконец, как старший, призываю тебя к дисциплине.
   Ты не пойдешь туда.
   - Пойду-и все сделаю. Ты забываешь, что там сзади пустырь.
   - Не забываю я этого, но ты пойми: там четыре корзины, вес их тебе известен.
   - Знаю, давай ключ, или я сломаю дверь и провалюсь.
   Фома прикрыл глаза, поскреб подбородок, подумал:
   "А, пожалуй, это самое верное... мои планы никуда не годятся", - и махнул рукою.
   - Ладно, но взвесь, обдумай. Нужно пять человек.
   Слышишь? Заучивай этот адрес, там у ворот будет ждать женщина. Передашь поклон ей от меня, а она назовет тебя по имени. Знаешь, где это? Ключ над дверью за карнизом. Но я повторяю: подумай, чтоб не вышло глупости.
   Если раздумаешь, обязательно сообщи мне, слышишь?
   XIV
   В полутьме под ноги подбегали тротуарные столбикп, и Федя сошел на мостовую. Камни кракали под ним, из лужбрызгало месивом, из домишек подмигивали огонькп.
   Он размахивал руками и, обдумав все, пробормотал:
   - Врете, я сделаю!
   В город он вернулся с четырьмя товарищами. Как и он, они были в коротких ватных рабочих пиджаках, в,кепках, понурые, одинаковые, и шли за ним гуськом. С моста он увидел у пивной человека с зонтиком, прикусил губу и пошагал по колдобинам набережной. Свет и мостовая оборвались. Человек с зонтиком постоял у последнего фонаря и неохотно двинулся в темноту. "Дурак ты с зонтиком, а не сыщик", про себя сказал Федя, сворачивая к домам, и пропустил товарищей в лохматый остов полусгоревшего сарая:
   - Тссс...
   Ноги сыщика расползались. Он дышал хрипло, не смел кашлянуть и часто перекидывал с руки на руку зонтик. Поровнявшись с сараем, он остановился, перевел дыхание и побрел дальше. Всплески грязи под его ногами утонули в шелесте мелкого дождя. "Поищи там", - усмехнулся Федя, дергая крайнего товарища, и остальные ощупью двинулись за ними к огородам. Они увязали в жхгрной земле, на канавах брались за руки. Федя с пустыря глазами нашел дом Саши и кивнул темноте в окнах типографии: "Не приходили еще". В руке его засерел аккуратный булыжник, и он подал его Луке Коростелеву:
   - На, подкрадься с пустыря вон к тому дому, притаись и жди. Если подъедут или подойдут жандармы, бей булыжником в крайнее окно и убегай. Подкрадывайся тихо, в переулке шпики. Если попадешься, притворись пьяным и валяй дурака. Бери вот...
   Федя вложил в руку Лука недопитую отцом сотку водки:
   - Хлебни, чтоб разило от тебя, и помни: всех твоих слов, если влопаешься, два: пьян был, как попал на пустырь, не помню.
   Коростелев ожегся водкой, шепнул:
   - С глотка не опьянеешь, - и двинулся в темноту.
   Остальных товарищей Федя повел к забору:
   - Если услышите, что жандармы пришли, не ждите долго и не вздумайте выручать меня. Ну...
   Двое подсадили его. Он исчез за забором, настороженно прокрался по мокрой листве во двор, вспомнил весну и, в ответ на тогдашние слова Фомы, подумал: "Хорошо, что пса нет, с псом ничего не вышло бы". Он воровато ощупал, заперты ли ворота и калптки, съежился при мысли, что на стук может выйти старуха, и щелкнул пальцем в коридорное окошко.
   - Кто там?
   Голос Саши отдался в нем ликованием.
   - Это я, Саш, отопри, - выдохнул он.
   - Что ты?
   - Тихо, тссс...
   Федя прикрыл за собою дверь и полами пиджака обвернул мокрую, в пятнах мыла, пахнущую бельевым паром Сашу. Его шопот развевал возле ее уха волосы и обжигал удивлением: "Вот кто чулочницы! Вот где печатались листки!" Дыхание и шопот Феди пьянили и лихорадили Сашу.
   - Поняла? Тссс... слушай...
   Вновь шуршали слова, и вновь Саша обмирала: "Вот почему он не подходил к дому! Вот какой зарок у него!"
   - Надо скорее, слушай...
   Сашины руки высохли под пиджаком на широкой спине, она обхватила ими близкую жаркую шею. Федя отвел их.
   - Не надо, притти могут, И тебя и мать будут допрашивать. Матери ни слова, будто ничего не знаешь, а сама запомни: познакомились мы прошлым годом на рождестве, на главной улице. Я увязался за тобою, проводил тебя, стали видеться, гулять. Весною поссорились, ты не выходила ко мне. На пасху я зашел с каким-то человеком. Онквартиру снимать, а я-так, чтоб матери глаза отвести и помириться с тобою. Поняла? Ну, повтори, нет, повтори...
   Ну, когда познакомились? Где? Вот, дальше...
   Саша шевелила губами, гладила Федю, слышала, как подрагивает он от нетерпения, и прижала к его лбу ладонь. Мать два раза окликнула ее и наконец вышла с лампой:
   - Да с кем ты тут шепчешься?
   Федя опустил руки и отвернулся, но старуха узнала его и улыбчиво заворчала:
   - Во-от, нашли время секретничать...
   Саша обняла ее, легонько втолкнула обратно в комнату п на задвижку заперла за нею дверь:
   - Давай выносить.
   Федя нашел за карнизом ключ, без света нашарил в типографии корзины, приподнял их-тяжелы-и отстранил Сашу:
   - Я сам, открывай двери, да тихо, тихо...
   Он тихо выставил корзины в коридор, оттуда перенес их на крыльцо-и во двор. В переулке раздались шаги и голоса. Саша кинулась помогать Феде, исчезла за сараем и вернулась со скамейкой. Федя стал на нее, через забор спустил на руки товарищей корзины, втолкнул в землю ключ от типографии и до хруста обнял Сашу:
   - Так помни: больше ни слова, а то запутают. Ну, до завтра... Да убери скамейку и притруси листьями следы.
   Саша гладила полу его пиджака и шевелила губами:
   - Ты ж осторожно, Федя, Федя...
   - Иди, иди...
   Шорканье сапога по забору приглушил дребезг разбитого Коростелевым окна. Товарищи подхватили Федю и повлекли к корзинам:
   - Жандармы, надо скорее, а то кинутся сюда искать Луку.
   - Берите, ну...
   Корзины со скрипом врезались в плечи и поплыли к огородам. Со стороны домика темноту прорвал вопль старухи:
   - Саша-а-а! Ломятся 11 Кара-у-улП
   Ворота и калитка сыро гудели под ударами звякающих шпорами ног. Сзади и с боков чавкала земля, чудилось набегающее хриплое дыхание погони, и темнота забилась в глазах...
   XV
   - Стой! Кто такие?!
   - Рабочие с поезда!
   - А куда идете?
   - На Собачий край. Не тяни, нам с зари на работу.
   Твердые голоса, пиджаки и кепки успокоили сторожа.
   - Да я разве не понимаю? Только уж больно тут ворье пошаливает.
   Потным от натуги спинам стало легче, и корзины закачались в сторону окраины. В глухом, потонувшем в грязи переулке Федя увидел у ворот женщину в платочке и сказал ей:
   - Здорово, от Фомы поклон привезли.
   - Спасибо, Потап, заходите во двор.
   Женщина велела поставить корзины на дрова и почти вытолкала всех за ворота:
   - Уходите, да по одному и врозь, врозь...
   Федя вышел последним, шепнул товарищам:
   - Шагайте, я останусь, - и прижался к забору.
   Чавканье грязи под ногами товарищей отдалялось, черные кепки мелькали на мутном зареве далеких огней и по одной скрывались за углами. Федя прошел вдоль домов по одной стороне переулка, затем по другой и опять припал плечом к забору: "Хорошо". Во дворе раздались шаги -и голоса, захрустели корзины, за домом затрещал забор. "Дальше переправляют", улыбнулся Федя. За ворота выбежала женщина и настороженно приблизилась к нему:
   - Что, нализался, к забору льнешь?
   - Это я, я; остался проверить, не привели ли шпиков, - шепнул Федя, протягивая руку.
   Женщина недоверчиво приблизила к нему глаза и хмуро шепнула:
   - Здесь живут не маленькие.
   - Вижу, - усмехнулся Федя, но женщина оборвала его:
   - Напрасно видите. Убирайтесь отсюда, да стороною, стороною...
   Федя потупился, передвинул ушедшие в грязь ноги и побрел на фонарь газового завода: "Молодец тетка!"
   Окраина утопала в жидком месиве, не шевелилась и уходила в сон. Сквозь окна прорывались мужские голоса, детский плач и выкрики женщин.
   Федя месил в мутных полосах света грязь и усмехался Фоме: "Что, чортушка? А ты решеткой пугал. Погоди,наша машина еще застучит".
   Из-за угла выплыла мощеная улица. Здесь, в свете фонаря, Федя осмыслил, что беда была над головою, рядом, а теперь ее нет, теперь... Федя вскинул голову и остановился: теперь нет "границы", теперь Саша будет помогать ему...
   Ощущение ломоты в намятых корзиною плечах схлынуло, и он выпрямился. Завтра надо поговорить с Фомою и итти на дачи искать новую квартиру. Там типографию можно спрятать так, что никто не найдет. Удача все делала простым, ясным, а мысль, что в доме Саши роются жандармы, что типография ушла из-под их носа, вызывала смех.
   Федя крякнул: "Пускай поищут-посвищут!" - и стал думать об отце. Согласится ли он покинуть дом, осокорь и перейти жить в бывшую типографию? Дальше от завода.
   Надо посоветоваться: может быть, удобнее старухе и Саше перейти на слободку? Места всем хватит.
   Пересекая главную улицу, Федя свернул в фруктовую лавку, купил винных ягод, халвы, яблок и лимон, всю дорогу размахивал кульком и подмигивал темноте: "Спит, небось, а я с миной к нему".
   Слободка затихала, только в трактирах и пивных было еще людно. Федя осторожно вошел во двор, вытер у сарая сапоги, на носках поднялся по ступенькам, железкой открыл дверь и зажег лампу. Отец держал руку на зажившей ноге и похрапывал. Федя бесшумно поставил самовар, накрыл стол, выложил на тарелки сласти и подошел к отцу:
   - Вставай инжир и халву есть.
   Старик глянул на него, протер глаза и вскочил:
   - Ой, чего ты забаловал?
   Федя заварил чай, налил стаканы и выкрикнул:
   - Женюсь!
   Старик спустил с кровати ноги:
   - Ну-у? Федюк, да комар тебя забодай! Вот это дело о-о, дело-о! А мать-то дуреха не дождалась...
   Глаза отца стали влажными. Он сделал вид, будто ожегся чаем, долго дул на блюдце и тихо спросил:
   - Что ж, на той, что к заводу прибегала? Белобрысенькая такая...
   Федя спрятал улыбку и уныло сказал:
   - Нет, та не по нас, с другой познакомился. Не очень чтобы красива, а что сделаешь? Раз на раз не приходится.
   Старик насторожился:
   - Не очень красива, говоришь?
   - Да так себе...
   Старик помолчал, хмыкнул и начал мудрить:
   - А на что тебе очень красивая? Конечно, покрасивше лучше, а только в красоте подчас один пшик, глупость и фанабер: "Я - красивая!" Возьми, к примеру, покойницу мать. Так себе была, только и того, что все на месте, да улыбалась хорошо, а найди-ка такую. Ага-а... Ни тебе грызни, ни защемки какой, ни грязи, ни лени. А красота что? Видал я, брат, что с красотою бывает. Далеко и ходить не надо. Задорин из механического на красавице женился, а что вышло? Ручки, чертовка, боится пачкать, штукатурится каждый день и боты требует...
   Федя вслушивался в покойные, теплые слова отца, рисовал себе, как он улыбнется Саше, покачает головою и станет журить его-обманул, мол, - как они втроем будут хохотать. Улыбнулся, а сердце раскачивала тревога, и оно ныло, сжималось. Второго стакана чаю он не допил и поднялся:
   - Угорел я, видно, на кухне, проветриться надо.