Ляшко Н.. Минучая смерть

Ляшко Н
Минучая смерть

   Н.Ляшко
   МИНУЧАЯ СМЕРТЬ
   I
   До замужества Варвара жила среди сосен и берев. Дым завода, пыль и грязь слободки, одинаковые заборы, скучные дома ошеломили ее, но Егор был дороже полевых ветров, синевы и приволья. Она как бы сплелась вокруг него, вбирала в себя силу его защершавленных железом рук, расцветала и жила только им и для него. До гудка готовила ему завтрак и выряжала на работу; думая о нем, шла на базар; стряпала, мыла, чистила и нетерпеливо поглядывала на будильник. Егор платил ей тем же: носил после работы воду, в получку припрятывал несколько рублей, чтобы обрадовать ее подарком, по вечерам водил за насыпь, на дачи, в цирк. Ее все радовало, она всему улыбалась, пела песни, прислушивалась к себе и ждала новой, еще большей радости. Дни летели, бежали, потом пошли шагом, начали плестись, ползти, а то, чего она ждала, как бы убегало от нее и терялось вдали. Вешками к нему были сшитые рубашонки, одеяльце, простынки, свивальник. Она перебирала их, тосковала и часто по-деревенски, с приговорками, плакала.
   - Ну, чего ты? а? Ну, что с тобой? Ну, скажи! - допытывался Егор.
   - Скучно мне, - отвечала она: - теснота, всего бойся, от двери не отойди, во дворе грязища, чистой земли и - для ауковки не сыщешь...
   Егор не понимал, что сушит ее, морщил лоб, а порою зажимал ноющие от заводского грохота уши и вскрикивал:
   - А-а, Варь, не скули, а то меня тоска берет!
   Поживи они так еще год-два, начались бы у них попреки, перебранки, ссоры и жизнь каждого про себя. Выручила беда.
   По весне Варвара поскользнулась с бельем на речке, упала в воду, простудилась и в бреду разговаривала с покойной матерью. Вот тут-то Егор и понял все: ей скучно без детей, а детей, должно быть, нет оттого, что он, Егор, в чемто не исправен, что она ему, может быть, не пара: ей двадцать шесть, а ему больше тридцати. Он хороший, заботливый, но устает, и ей скучно, скучно. Ну, хотя бы садик какой или огород, ведь ничего же хорошего нет, - только комната, сенцы, грязный двор, кругом галдеж...
   Вины Егор не знал за собою, но тоска Варвары уколола его. Он с неделю ходил растерянным, советовался на заводе с котельщиками и в рассрочку купил на краю слободки кусок земли. Это взбодрило Варвару. Она быстро поправилась, сбегала на купленное место, походила по нем, вымеряла, пощупала, какая земля, что можно растить на ней, расплановала все и ушла в заботы о стройке. Продала серьги, заложила шубу и швейную машину, подтолкнула Егора занять денег у товарищей.
   Затепло они успели сколотить остов дома и покрыть его железом. Осень и зиму то и дело бегали к нему, боялись, как бы люди не ободрали -его, и во всем отказывали себе.
   Ранней весной настлали полы, поставили печи, вставили окна и перебрались. Сарай, палисадник и ворота делали плотники, а ставить забор Егору пришлось самому.
   От вечернего гудка до темноты и с зари до гудка на работу вокруг дома стучал топор. Варвара изнутри обмазала и побелила стены, пошла в ближайшую деревню, подрядила мужика навозить глины и залюбовалась в его дворе осокорем:
   - У-у, распускается как! Нам бы вот такой к дому.
   Жену мужика тронула ее забота о зеленом шуме над новым домом. Она переглянулась с мужем, поввла Варвару в конец огороДа и указала на молодые осокори:
   - Какой нравится, тот и бери.
   Варвара выбрала прямой, с развилкой веток на макушке, и для верности выкопала его с шапкой земли у корня.
   Мужик брался привезти осокорь с глиной, но она не согласилась:
   - Увянет еще за ночь, - и понесла сама.
   Егор заделывал забор в конце огорода. Она потихоньку пронесла осокорь во двор, посадила, полила его и, как бы подбадривая, погладила. Весь вечер думала о нем, на рассвете прежде всего вышла к нему и заулыбалась: листочки его переливались и играли свежестью, будто он у дома и родился. Варвара щедро полила его, поставила самовар и со смехом вывела проснувшегося Егора во двор:
   - Гляди! Вчера посадила, боялась, что не примется, а он во как...
   - Это хорошо, - одобрил Егор, - Надо в палисаде сирени да акации посадить, а за сараем садок завести.
   Егор не верил, что дом, огород и сад заменят детей, но делал все так, чтобы у Варвары было больше забот, и часто твердил, что теперь им старость не страшна: свой дом, свой огород, а лет через пять и свой сад будет. Варвара подхватывала его слова и жила всеми жилочками.
   Стены дома заголубели под ее руками, фундамент зазолотился охрой и красными разводами. На огороде перинами взбухали гряды. В палисаднике и во дворе-от ворот к осокорю и вокруг крылечка-зашевелились усики цветов.
   Варвара до гудка выбегала за ворота, с дороги веником сметала на совок конский навоз, ссыпала его про запас в ящик за сараем, а часть клала в выкопанное вокруг осокоря блюдо земли и щедро поливала его:
   - Расти.
   И осокорь рос. До зимы во дворе держался запах сосновых стружек, а весной его залила терпкая осокоревая горечь. Посаженные Егором сирень, яблони, груши, крыжовник усеялись зелеными брызгами так, как в стужу мерещилось Варваре. 1-Го радоваться зелени и солнцу ей мешала глухая тоска. Заскораживая гряды, она почувствовала в груди стеснение, кинула грабли и ощупала себя:
   - Да нёужто понесла я?
   И хотя все говорило, что да, понесла-не было кровей, не тянуло к еде, она кинулась в дом. Подрагивая, смерила себя пояском-незаметно; быстро надела бывшую недавно свободной юбку, продела под нее пальцы-как будто туже, и всплеснула руками:
   - Ах, ты ж, миленький!..
   Вынесла к осокорю стол, накрыла его праздничной скатертью, приготовила умыться и захлопотала с ужином.
   По гудку распахнула калитку, стала в ней и в волнении глядела на приближающийся поток пиджаков, блуз и рубах. Они были в брызгах солнца и, мнилось, ждали, когда она скажет им о своей радости.
   II
   Федя родился в конце осени. Весною Варвара баюкала его в молодом садике, а во дворе вскидывала к веткам осокоря:
   - Во-о, гляди, это материн! Растет-то как, агу-у! И ты так, Феди-инь, агушеньки-и!
   Дни опять летели, бежали. Осокорь отмечал их лет новыми ветками, узлами и трещинами, Федя-ползаньем, первыми шагами, болезнями, смехом, лепетом, цепкостью рук.
   Варвара не успевала удивляться. Давно ли несла на плече осокорь, а он уже выше крыши, кудрявый, широкий. А Федя? Да вчера, кажется, пеленала его и купала в корыте, а рубашонки уже малы. На днях, будто, начал он лепетать, а теперь уже спрашивает, откуда взялся осокорь, кто делал дом, зачем дедушка и бабушка умерли и "далеко ли они умерли"? Она еще слышит на груди тепло, влагу его губ и ветерок из посапывающего носика. В ее ушах еще стоят его беспомощные первые слова: "Ма-ма, за волота: жавод швистит", - а теперь у него есть товарищ, он с кемто дерется, кто-то его бьет, он с кем-то спорит, кого-то берет под защиту, и кто-то уже боится его. Он, как взрослый, советует ей:
   - Ты б на сокоръ скворешню прибила, а то в саду много червяка развелось...
   Он уже не просится к отцу на колени, в получку бегает встречать его, выпрашивает на бабки и заставляет купить пряников. Ночью сам выходит во двор и, если его спросят, куда он, ворчит:
   - За кудыкину гору раков ловить, не знаешь вроде.
   Прежние забавы-кот, волчок, деревяшки-уже не манят его: давай рогатку, нож, досок, молоток, гвоздей, карандаш. Все убирай, за всем следи: опрокинет, превратит в игрушку, ножем надрежет, чтоб узнать, крепкое ли оно, из чего сделано.
   За столом растопыривает локти, шумно пьет с блюдечка чай и, подавая опорожненную чашку, тянет:
   - Нацеди-ка еще черепушечку.
   Бегает с ребятами в лес за грибами, в ограде церкви на деревьях разоряет вороньи гнезда, ходит на рыбалку и важно отдаёт Варваре нанизанных на кукан окуньков и плотвичек:
   - На-ка на уху.
   Потихоньку ворует сахар, звонко пугает на огороде воробьев, стережет сад, жалуется на перемахивающих через забор мальчишек, но сам репу и морковь украдкой дергает, зеленым маком и горохом лакомится, первые сливы, вишни, груши и яблоки прутом с волосяной петелечкой отхлестывает. Отца уговаривает завести пчел и выкопать на огороде колодец.
   Зимою катается на одном коньке, по вечернему гудку прибегает домой, жадно ест, важно слушает, вставляет слова и... засыпает. Спит крепко, с присвистом, но, мнится, и во сне рвет штаны, сапоги, рубахи, набивает синяки, оцарапывает пальцы. И все выше, крепче...
   И куда мчится время? Ребенка уже нет, - парнишка.
   Ох-хо-о! Дому уже десять лет, осокорю-девять, Федевосемь. В саду уже вызревают ягоды, яблоки и груши.
   Уже посерели врытые Егором под осокорь стол и скамейки. Подрезанный осокорь отрастил кудрявую макушку побегов, и тень его покрывает полдвора. Уже выплачены все долги товарищам. Уже второй раз Егор покрыл крышу веселой зеленой краской.
   Варвара с гостинцами сходила в школу при слободской церкви, и Федя с осени начал ходить туда с букварем и грифельной доской в матерчатой сумке. Учился он бойкона второй год без запинки читал Варваре жития святых.
   Читать их она просила его в метели, когда ее охватывали печаль и раздумье, почему бог послал ей только одного Федю? Она вслушивалась в его голос, дивилась терпению святых и давала слово сходить в Киев и помолиться в пещерах мощам.
   Но сломались холода, засинело, разлилось теплым золотом небо, и земля огорода взяла ее в плен. Она дрожала над посаженными семенами слышала их жажду и помогала им прорастать. Управилась, а май уже вот он, - все распускается, даже рев обеденного гудка полон запахов. Она накормила Егора, проводила его от ворот глазами и села отдохнуть. Вот и калитка знакомо гремит - Федя идет с экзаменов, но что это у него? Он подходит к ней о большой белой трубкой.
   - На похвальный, кончил я школу.
   - Подвальный? Лист, значит?
   - Лист.
   - Ой, Феди-инь, милый!..
   Три раза Федя читал Варваре похвальный лист. Она глядела через его плечо на золотые завитушки, на слова, целовала сына в темя, в лоб и положила лист за иконы, пообещав вставить его в рамочку.
   Вечером ударила Егора по руке:
   - Осторожней ты, это тебе не железо какое. Умойся раньше.
   Егор умылся. Похвальный лист осветил его лицо. Он засмеялся, пырнул Федю в живот и сказал:
   - Выходит, Федюк, у тебя башка с начинкой, надо бы дальше двигать ее в прочистку...
   Слова эти обрадовали Варвару. Она с месяц обдумывала их и пошла к попу. К попу на каникулы приехали сыновья, и он, добрый, хмельной, дал ей записочку в коммерческое училище. Она выправила бумаги, захватила похвальный лист и повела Федю. В училище перед всеми сгибала спину, толкала Федю в затылок, чтоб он тоже кланялся, но у него шея гнулась неохотно, и это пугало ее:
   "Не возьмут еще, непокорный, скажут". Федю записали, объяснили, какую форму ему надо справить, какой картуз, с каким вензелем... и ранец, обязательно ранец, и велели с деньгами за ученье, в новой форме приходить осенью на молебен.
   На слободку Варвара шла в радостном тумане. Федя подмигивал мальчишкам, пугал кошек и собак, а она видела его в форме, при ранце, в картузе с золотыми буквами. Он рос в ее глазах буйнее осокоря, - и от солнца укроет, и от стужи защитит. А кабы еще один такой, а лучше еще два и... дочь. К дому можно сделать пристройку, сыновья женились бы, дочь замуж...
   Рев заводского гудка скомкал ее мечты. Егор обедать придет, а у нее печка еще холодная. Она не заметила, как Федя юркнул к ребятам на пустырь, и заторопилась. Хог
   тела встретиться с Егором у ворот и так обрадовать его словами об удаче, чтобы он не спросил, сколько придется платить за ученье Феди: обрадуется и не сможет потом отказать.
   Вот и двор, - значит, Егор уже сидит под осокорем.
   Она открыла калитку и вместо Егора увидела крестного Феди, чеканщика Евдокимова. Он растерянно, чудно поздоровался и, как бы рассердившись на себя, повысил голос:
   - Ты, кума, к сердцу не очень принимай. Все под богом... А? Да, видишь ли, на ногу Егора оправка упала.
   Несли ее два дурака, а Егор из котла ногами вперед вылезал, ну и толкнул... Да ты не очень, не тревожься: в больнице сказали, не страшно это...
   Варвара перестала чувствовать свои ноги и затопала ими по краю двора, по улице, по ступенькам заводской больницы. Во рту ее не вмещались слова:
   - Да что же это? Да как же это?
   Она зябко потирала руки, в одной из палат увидала запрокинутый родной подбородок и подбежала к нему. Егор лежал на койке, умытый, в больничной рубахе. Нога его, огромная, как кусок телеграфного столба, забинтованная, в пятнах зеленого порошка, возвышалась на подушках.
   - Ты, Варь, не убивайся, иди, а то Федюк там наделает еще чего. Иди, просипел он, и глаза его как бы обмерзли выступившими слезами.
   Варвару пронизало дрожью. В самое сердце прошла боль Егора, и страх, что, может быть, он в последний раз говорит с нею, толкнул ее к койке:
   - Егорушка, родной мой...
   Ее схватили сзади:
   - Что ты делаешь? Вот дура-то! Ему шевелиться нельзя, а ты... - вывели наружу, дали что-то в руки и щелкнули ключом.
   Она барабанила в дверь, кричала и, выбившись из сил, опустилась на приступки. В сумерки сторож выпроводил ее за ворота. Она поплелась вдоль заводского забора и тут только заметила, что несет рабочую одежду Егора и сапоги. Один сапог был разрезан, залит кровью, и она прижала его к себе:
   - Да как же это? Да что же это?..
   Всю ночь, - а ночь была с лунной прозеленью-ей мерещились затянутые слюдой страдания глаза Егора и белый доктор с отпиленною ногою в руках. Шагам рабочих, их голосам она обрадовалась, как концу пытки. Отрезала хлеба и разбудила Федю:
   - Завтракай, да приглядывай тут. Беда у нас...
   Федя еще вчера узнал, что случилось с отцом, и уронил:
   - Не плачь, поправится: кости, говорят, чуть тронуты.
   Варваре стало легче, и она с узелком заторопилась на гудевшую под ногами рабочих улицу. У ворот ее поджидал Евдокимов. Она не видела его, не понимала его слов, сутулилась и быстро перебирала ногами. В больничном коридора ее выбранили за слезливость и неохотно впустили в палату. За ночь щеки Егора осунулись и посерели, нога стала еще огромнее. Он с недоумением поглядел на Варвару, отмахнулся от принесенного ею узелка и просипел:
   - В контору сходи, и это... за несчастье чтоб на Федю и тебе дали. Да не робей там, а то они, знаешь... Советуйся с кем надо... Ну, иди, иди...
   Варваре чудилось, что ему станет легче, если она коснется его лба, но служитель на лету перехватил ее руку и вывел в коридор:
   - Иди, иди...
   Голос его незаметно стал голосом Егора: "Иди, иди".
   И она шла, шла, пока не.очутилась в конторе. Швейцар вел ее вдоль коридора, она напускала на лицо строгость, но плач перекашивал щеки и мутил глаза. Перед нею сверкали чьи-то очки, кто-то запрещал ей плакать, что-то говорил, кричал, вел ее. Она в полусне увидела улицу, солнце, встряхнулась и опять побежала к больнице.
   III
   Домой Егор ехал по первому снегу. От Варвары его отделяли новые, с клеенчатыми подушками, костыли. Он поддерживал их и хмуро глядел на прохожих. Осокорь, сирень, голос Феди, заботы Варвары и чистота тронули егр и согрели: "Что ж, как-нибудь вытянем". Завод выдаст за увечье, он займется чем-нибудь, а там подрастет Федя, а там... Охотнее всего он представлял себя хозяином маленькой, неподалеку от завода, палатки. Мимо, с работы и на работу, идут свои. Он перекидывается с ними словами, продает им махорку, спички, чай, хлеб, подсолнухи. Варвара отмахивалась от его затаи и с жаром твердила, что надо засеять сад и края огорода клевером, завести пасеку, а двор расширить, разгородить сетчатыми решетками и разводить домашнюю птицу. Договориться до чего-либо они не успели: на все их планы, как на огонек, дунуло:
   "Фу-у!" - и стало в их жизни темно.
   Дунуло из заводской конторы: выдали Варваре десятку и оглушили ее словами: это, мол, последняя, больше Егор ничего не получит, а если он не согласен, пусть судится.
   Осояорь и сирень перестали греть, бойкий голос Феди перестал обещать. Будущее стало не палаткой на перекрестке, а куском тротуара, костылями на нем и человеком.
   Человек этот - ах, да какой там человек! - просто он, Егор Жаворонков, очутился на тротуаре рядом с костылями, заныл в спешащие ноги прохожих о своем калечестве, о своей нищете, задохнулся, будто его удар1сти сапогом, и закричал:
   - Варь! Одевай меня! Идем!
   - Что ты? Куда?
   - В контору! До самого директора дойду! Я ему,чорту бельгийскому, покажу! Я его костылями собачить буду!
   Ишь, чем за труды наградили, сто анчутон им в распроклятую душу!
   Он поперхнулся словами, побагровел и сбросил с по- - стели ноги; Варвара подхватила их, положила назад, пригнула к постели его голову и загулькала над ним:
   - Егорушка, утишись, христом-богом прошу. Ну, лежи, ну, ласковый, ну, Егорушка! Что я, враг тебе, враг себе? Да я, кабы надо, на себе б понесла тебя. А только чего мы пойдем, раз они на суд кивают и хотят нашей кровью попользоваться? И будем судиться, будем, бумаги ж при нас, только надо подождать...
   - А где деньги на адвоката? Одевай!
   - Егорушка, а слова доктора забыл? Что он говорил тебе? Вспомпи-ка, вспомни. Если, говорит, больше года выдержит себя в постели, срастется у него все, и будет поправка. А ты что выдумал?!
   - Дура-а-а! - вырываясь, вопил Егор. - Да разве доктор скажет нашему брату правду? Его дело обнадеживать, чтобы не шебушились мы! За это и платят ему! Лежать!
   Или у тебя тысячи в запасе? Одевай, или я так пойду...
   Варвара не отпускала его рук, билась на его груди головою, слезами заливала его гнев и вопила, что наложит на себя руки, если он встанет. Руки его были выжаты, высушены, а запрокинуть ноги мешала режущая боль, он обессилел, затих, вытянулся и устало доказывал, что в контору завода надо итти сейчас же, что потом ничего не выйдет. Варвара стояла на своем, вырвала у него слово, что он больше не будет вскакивать, заставила покреститься на иконы, но одежду его спрятала и почти не отлучалась из дома.
   Федя бегал с ребятами по слободке; почуяв в доме нужду, приноровился воровать на товарной станции и с телег возчиков дрова, кокс и уголь. Варвара как бы не замечала этого, радовалась его заботливости и корила себя: "Ой, дура, гляди: втянется парень в это, наплачешься". Украдкой, через окно, из-за забора и ворот, она наблюдала за Федей, прислушивалась к его голосу, жалела, что на завод до пятнадцати лет мальчишек не принимают, и-не выдержала:
   - А парня-то, Егорушка, до поры надо отдать в люди: хороший, а промежду уличных распускается. В карманах махорка, спички, поругиваться стал, на Веселую улицу, говорят, бегает. Хорошего не жди, а на цепь не посадишь.
   Егор расспросил о проделках Феди, велел позвать Евдокимова, поговорил с ним, и тот повел Федю в город и сдал знакомому меднику в ученье:
   - Учись, медницкое дело лучше нашего: мы без завода, что рыба без воды, а медник и в конском ухе кусок хлеба напаяет себе...
   Медник и выпивал, и запивал, и ругался, и затрещины давал, но Феде нравилось помогать ему. Только мало приходилось ему быть возле медника, больше под руками медничихи вертелся он, а медничиха-у-у-у! - вызывала дрожь. Низенькая, рыжая, всегда встрепанная, пропахшая "добрым" мылом, она всегда была сердита, спокойно не могла слова сказать, дребезжала, суетилась-в ушах ломило от ее визгливых выкриков:
   - Почисть!.. Сходи!.. Сбегай!.. Выполосни!.. Подотри!
   Поставь утюг!.. Вовика забавь!.. Замой!..
   И все не по ней, все не так, - за все била, выкручивала волосы, как-то особенно, по-птичьи, впивалась ногтями в уши, шипела, топала ногами, из-за каждого пустяка надрывалась, словно из нее вынимали душу, и Федя дал ей кличку "Нечистая сила". Сдался он ей не сразу: убегал к меднику и делал все наоборот-прожигал утюгом белье, путал соль с сахаром, корицу с перцем, уксус с постным маслом, часами ходил в лавки и на базар. Это приводило к тому, что "Нечистая сила" сильнее била его, раньше будила и вертела, вертела им, выталкивая вон лишь после обеда, когда засыпал золотушный, капризный ребенок.
   Тогда Федя спускался в подвал. Лохматый медник оглядывал его и кривил рот:
   - Ну, отстрадал? Вот апомни, как из-под штанов в голову ум перегоняют, чтоб легче костям было. Ну, чего уши развесил? Слушай, а сам чисть воцда неси. И деньги мне1 Понял? Мне! Я работаю, а неона! Ее дело жрать готовое да поедом есть нас. Понял? Я ее отучу деньги перехватывать...
   Федя слушал, чистил кастрюли, чайники, подносы, самовары, подсвечники, нагружался ими и нес заказчикам.
   И каждый раз кто-нибудь брал у него работу и говорил:
   - А за деньгами, мальчик, зайдешь на той недельке...
   Голова его заранее начинала звенеть, в ушах резало.
   Он молил, просил заплатить или отдать работу назад,, плакал и возвращался медленно, с тоскою. У дома угрюмо поднимал голову и вздрагивал: как в страшном сне, "Нечистая сила" через окно пучила на него глаза, делала знаки, чтоб он не попался на глаза меднику, и бежала в сенцы:
   - Ну, давай! Опять не все? А зачем работу отдал?
   Зачем, стерва, спрашиваю, отдал?
   "Нечистая сила" захлебывалась слюною и бранью, зажимала в пальцы нос Феди, колотила его затылком о стену, запрещала плакать и взрывалась приказаниями. Так день за днем, целый год, а в году триста шестьдесят пять дней, а в день можно и рвануть за волосы, и ударить, и ущипнуть, и пнуть ногою, и толкнуть, и схватить за нос, и, и, -и, - в год "Нечистая сила" высушила на щеках Феди румянец, надорвала его голос и так вышколила, что он вертелся юлою, все мог и все, кроме медницкого дела, знал. Разлучило его с нею несчастье: пьяный медник попал под фаэтон, доехал с городовым до больницы-и аминь.
   Федя обрадованно стал собираться домой, но "Нечистая сила" сдернула с него сапоги и повела на кухню. Он сутки мыл и чистил рыбу, селедки, рубил мясо, перебирал на кисели клюкву, яблоки и груши. Когда поминальщики съели все и разошлись, "Нечистая сила" спрятала перемытую Федей посуду, оглядела комод и швырнула сапоги:
   - Ну, лети, да поминай добром!
   Федя обулся, Снаружи защелкнул на задвижки все двери: "Сиди, чтоб ты пропала", - и заторопился. Знал, что мученьям его конец, но озирался, мгновеньями слышал за собою крики "Нечистой силы" и бежал. Дома скупо рассказал о случившемся, напился чаю и лег спать. Засыпая, думал, что не проснется и через сутки, но сон отлетел ранним утром. Он из-под одеяла последил, как мать делит купленный хлеб: "Это на завтрак, ото на обед, это на ужин", - и вскочил:
   - Мама, я у хозяйки пирогов стырил, возьми там в узле.
   Егор расхохотался, а Варвара растерялась и ушла за печку. Федя два дня бродил по слободке, у завода, но от родных мест, от товарищей уже отлетело что-то.Все как бы пригнулось и было серым, скучным... Вороны у собаки, казалось, тоже вырвались из цепких лап "Нечистой силы" и не могли притти в себя. А у речки, на месте, где так хорошо было ловить рыбу, Федю охватили тоска и слезы.
   И пойти не к кому, и сидеть дома не было сил.
   Отец уже сказал ему, что летом, если нога не станет прежней, он заложит дом, наймет адвоката, будет судиться с заводом и высудит, вырвет свое, а тогда... Отец волновался, размахивал рукой, но в его и в материных глазах был страх: оба боялись просудить дом и остаться без крова.
   Все лишнее было уже прожито. Не будь огорода, да маленькой помощи котельщиков и жившего по соседству модельщика Середы, давно была бы снесена на толчок последняя одежда.
   С виду нога отца была здоровой-ни ран, ни опухоли, ни красноты, но согнуть, ступить на нее нельзя было: она изнутри как бы загоралась и долго звенела режущим звоном.
   Оживал отец только перед утренним чаем и после ужина: мать подкладывала под него клеенку, окунала в горячий соленый раствор летнее одеяло, оборачивала им больную ногу, а потом растирала и мяла ее. Отец яснел, поблескивал зубами и тянул:
   - Во-о-во-о-от, поводн-и-и грешника по раю, он тебя на закорках таскать будет.
   Федя понял, почему мать ни разу не навестила его у медника, пожалел, что ругал ее, сходил в город и сам нанялся на работу к жестянщику. Варвара собирала его с плачем.
   Егор хотел сказать ему наставление, но только махнул рукой и пробормотал:
   - Спасибо, что сам увидал, как у нас сладко, и догадался.
   За воротами, в бледном оттепельном свете, Федя простился с матерью, взял из ее рук узел и, пряча лицо, на ходу выкрикнул:
   - Ты б хоть раз в три месяца забегала, а то сиротой, посчитают и жеще жучить будут!
   - Да разве я не хочу, что ты!..
   Варвару корчило от жалости и боязни, что Федя всю жизнь будет попрекать ее этим днем: отпустила, мол, в люди в рваных рубахах, в латаном пальто, в коротких брючонках. В слезах ее мелькали и расплывались рыжие голенища Феди, сборки штанин и сморщенная заплата из-под узла...
   IV
   В апреле, когда дни зыбились чистым, без пылинки, сверкающим светом, Егор начал замечать, что досыта не наедается и не вскакивает по ночам от боли. Вначале он удивлялся: "Что такое?" - затем его потрясла радостная догадка: "А-а". Он суетливо ощупал ногу, легонько согнул ее и послушал: боли не было. В груди и в голове его все вспенилось, и в гуле крови звоном колокольчика запорхали слова:
   "Кажется, поправка? Вот ведь, а?"
   Мысль, что боли могут возобновиться, облила его голодом. Он раз за разом переворачивался, лежал на больной ноге, болтал ею и прислушивался. Тело охватывал трепет, а когда входила Варвара, сердце стискивала растерянность: подмывало обрадовать ее и боязно было:
   "А ну, как только на время отлегло?"
   Радость, страх и нетерпение делали его глухим и слепым. Он притворялся сонным, не отвечал на слова Варвары и с дрожью ждал, когда она уйдет на огород. Оставшись один, он хватался за костыли, осторожно ступал на больную ногу, шел от постели к порогу, назад и обливал комнату улыбками:
   "Ха, верно, ей-ей, а?"
   Больше недели по нескольку раз в день делал он так.