Страница:
Маринка пару раз клялась, что унюхала от брата запах перегара. Он же, хитрюга, придет поздно, прошмыгнет в свой угол и затаится. Пробовала Мария Ивановна допытаться, что находит для себя полезного Андрюша в такой компании.
– Тебе не понять, – отрезал он, принявшись грызть ногти. – Ты ж жертва дисциплины, всю жизнь по струночке ходишь, перед начальством трепещешь.
– Опять за свое! Сколько раз можно говорить – ногти грызут только подзаборники! – в сердцах шлепнув сына по руке, она ушла на кухню. С горькой обидой хлопнула дверью. «Так что ж – не музыкант, не художник, урка будущий? Проморгала ты, Мария Ивановна, сына. Вот они – плоды безотцовщины!»
Мария Ивановна проплакала полночи – и откуда он все это взял? Ведь ее принципиальность и упорство известны всем товарищам в типографии. А еще честность, исполнительность, высокая квалификация… Что ж они не перешли в наследственность? Почему сын не перенял ничего этого, словно мать предназначена только для того, чтобы щи варить и за детьми убирать. А уж вина «брошенки» – целиком на ней. Значит, не так хороша, раз отец другую нашел, да еще с двумя детьми бросил! И еще эти чертовы ногти – догрыз до мяса! В детстве горчицей мазала и бинтовала – тащит в рот, хоть убей. Надеялась, с возрастом пройдет, как и отчужденность эта нервозная, как полное своеволие во всем. «Нет, не справляешься ты, Маруся, с сыном…»
Конечно, и на занятия по рисованию Андрюшка ходить перестал, хотя и тут считался учеником способным. Опять же – «не хватило усидчивости». Вот если б сразу в Третьяковскую его полотна взяли – тогда пожалуйста. А то сиди часами, алебастровое ухо, взгроможденное на застеленный мятой простыней стул, выписывай. Не шло ученье у Андрея, как мать с бабушкой ни наседали. Да и отец наверняка по-своему, ненавязчиво советовал за ум взяться. Может, лучше б выпорол?
Школьный аттестат Андрея Тарковского, хранящийся в архиве ВГИКа, не обнаруживает следов прилежания или увлечения ни одной из дисциплин и явно свидетельствует об отсутствии интереса к естественным наукам и о сносных знаниях в гуманитарных. Скорее всего, знания были, но более глубинные и хаотичные, чем требовала школьная программа.
Окончив школу в 1951 году, Андрей с легкостью поступил на арабское отделение Московского института востоковедения. Наверняка сопричастность отца к поэзии и философии Востока, связь с его людьми поманили младшего Тарковского в пряный и утонченный мир арабской культуры. Но и тут сплошная тоска. Все оказалось не так-то просто в этом заковыристом, требующем постоянной зубрежки языке. Проучился Андрей в Институте востоковедения полтора года и, кто знает, может быть, окончил его благополучно, если бы не сотрясение мозга, полученное на занятиях по физкультуре, и определенные обстоятельства, пугавшие мать больше сотрясения.
Не отвадил институт Андрея от дурного влияния улицы. Частенько пропадал он из дома, завел друзей еще более подозрительных. Откуда-то заимел карманные деньги. Вещи дорогие все чаще появлялись в его гардеробе. Говорит, «выменял». А перед зеркалом волосы мылил и зачесывал, чтобы гребнем надо лбом стояли. Это, мол, под Элвиса Пресли – прогрессивного американского певца. А потом от него за километр хозяйственным мылом несло. Сахар-то – воду сахарить для прически – Мария Ивановна спрятала. И Маринка свое имущество от налетов Дрилки берегла.
– Ты зачем мой клей взял? – темноглазая, хорошенькая Марина с косами, уложенными «корзиночкой», хмурилась, наблюдая за манипуляциями брата.
– Отзынь, мелочь! Жадиной-говядиной в школе тебя дразнят? – он обеими ладонями держал подсыхающую конструкцию. – И правильно!
– Ишь, фраер какой! Я школу в этом году кончаю и, между прочим, на отлично! – Марина забрала свою бутылочку с клеем. – Я знаю, ты под стилягу кок делаешь. Только ничего не выйдет – волосищи жесткие, их надо казеиновым клеем залить.
– Хороший совет, сестренка. Только я пока не шизик… – отвечал Андрей одними губами. Он боялся отпустить волосы и пошевелить головой. – Казеиновый так схватится, что потом сбривать придется. Ты лучше своих кавалеров учи. Этих уродов, под полубокс стриженных!
– Мои кавалеры – настоящие комсомольцы. Они в парке стиляг ловят и наголо бреют. А твой любимый Элвис тоже стиляга, и никакой он не коммунист. Рок-н-ролльщик капиталистический, вот он кто! Ты смотри, Андрюшка, попадешь нашим – и обреют, и брючки-то дегтем вымажут! Вот уж обхохочусь!
– Руки коротки, – ухмыльнулся, приглядываясь к застывшей на голове конструкции, Андрей. Остался недоволен. Смешно как-то – торчит надо лбом гребень, да еще липнет к рукам. – Ишь, прыткая какая нашлась, пугать меня вздумала! У меня самого дружбанов полно. Найдутся заступники. Ай, черт! Грей, Маринка, воду! Грей, говорю! Мне, кажется, другой фасон нужен.
Он постригся «под ежик» и объявил всем, что это самое модное направление и сам Элвис уже обстрижен. Обещал фото из иностранного журнала достать.
Решил – идти надо поперек течения. Стиляги на пике популярности? К чертям их. Брюки-дудочки иностранные, правда, можно оставить. И пиджачок рыжий, на толчке за выручку в «расшибалочку» приобретенный, – вещь на века. Зато клетчатая кепка отлично сидит на «ежике». А шузы «на каше», выменянные у спекулянта на обалденный галстук с пальмой, привезенный из самой Африки дядей Вознесенского, – самое оно.
И ясно было, что не институт с его арабскими письменами манит Андрюшу, а сборище окапавшихся там стиляг и фарцовщиков. Мария Ивановна, посоветовавшись с матерью, приняла радикальные меры.
На этот раз решила положить гулянкам сына конец. И вообще – раз и навсегда оградить его от тлетворного влияния дурной компании. Ведь, того и гляди, посадят вместе с дружками-спекулянтами. Так уж лучше, чем в колонии сидеть, пусть на воздухе с дисциплинированными людьми поработает.
Она устроилась с корректурой за столом против входной двери – мышь не проскочит. Тихо скрипнула дверь – крадется, шельмец, надеется, не заметят. Явился: глаз не оторвать! Ссадина во всю скулу, рукав оторван, зато ботинки килограммовые и брючки в облип – загляденье. Испуг скрыл и взгляд сделал наглый: мол, все по фигу.
– Ты где был? – встретила сына вопросом в упор Мария Ивановна.
Он не растерялся:
– В институте устроили проверочные занятия. Араб настоящий приезжал. У них время другое – вот и засиделись. Поесть что-нибудь разогреешь? – знал, что накормить сына для матери важнее всего.
Мария Ивановна принесла картошку на шипящей сковороде, еще котлетку из кастрюльки подложила. Села напротив, засмотрелась на сына – похож на отца, но другой. Лживость наследственная да демонические брови, скулы татарские, космы непослушные, жесткие. Красивый мальчик – тонкий, легкий. Глаза огненные. Вот только совсем от рук отбился, того и гляди, в милицию попадет. Ест жадно, глаз не поднимает. На щеке свежая царапина и синяк – дрался. А пиджак, вроде, с утра целый был. Как же – «араб приехал»! Она подавила желание выдрать лгуна. Не далее как сегодня узнала она, что сыну за неуспеваемость и пропуски занятий грозит отчисление из института. Да что уж тут за ремень хвататься, одно слово – безотцовщина.
– А вот я радуюсь, какую интересную профессию ты выбрал – путешествия на Восток, приключения, переводы классической литературы. Уже второй курс, так незаметно и до диплома дело дойдет, – проговорила она монотонно, не умея актерствовать. Он понял – готовит мать взбучку. И решился – рубанул с плеча.
– Ушел я из института. Месяц назад забрал документы. А сегодня у Хомы рыжего волынился. Задолжал я ему. Вот должок и отыгрывал. Ты, мать, не горюй, не вышел из твоего сына порядочный человек. И востоковед не вышел.
– Поняла… И не надо нам востоковеда! Подыщем другую профессию, – Мария Ивановна медленно сложила гранки в папку, завязала бантиком шнурочки и поднялась из-за стола. Чувствовала, как бледнеет, как каменеют от охватившей вдруг злобы губы. Злобы на себя – беспомощную курицу, не сумевшую с сыном справиться. Без Арсения, без мужского влияния.
– Иди спать. Завтра я тебе свое решение сообщу.
На следующий день Андрей просидел до вечера дома в полной неизвестности. Маринка молча закрылась в своей комнате – бойкот объявила. Андрей услышал, как вернулась мать. Грохнула на стул портфель. Слышал, как выбежала к матери бабушка.
– Марусь, на тебе лица нет. Я поесть приготовила. Щей сварила. Наливать?
– Погоди, – мать скрипнула табуретом. И села, обхватив руками голову, – так она всегда делала, когда трудное решение принимала.
– Я Андрея в геологическую партию устроила. В тайгу поедет золото искать, – она засмеялась нехорошо, истерически. И разрыдалась.
Потом сопела на плече обнявшей ее матери:
– Устала, издергалась, еле людей нужных нашла, едва уговорила…
– Ты серьезно, дочка? – обомлела бабушка. – Или так – припугнуть?
– Через три дня едет.
– Куда? С кем? Какая одежда нужна, обувь? Тайга же.
– В ботинках поедет.
– Надо бы сапоги.
– Откуда я их возьму?
– Так он же простудится.
– Пусть.
– Так у него ж легкие не в порядке.
– Пусть.
Вздох. Молчание. Долгое молчание.
Привычным путем – через черный ход, Андрей выскользнул из дома. Поверил сразу и в тайгу, и в материно решение. Ясно стало – довел. Точка.
Приласкала чернявого молчуна крепкая рабочая женщина. И жалела, и подкармливала, и бельишко стирала – кашлял же Андрюша, хоть и не жаловался. Глядел на всех волчонком, а иногда обмирал у какого-то камня или погибающего дерева и долго пребывал в ступоре, словно опоенный зельем.
– Ты что молчишь-то? Не заболел? – Зинаида подкладывала ему перловую кашу с тушенкой. – Ешь, остынет. Потом будешь ворон на елках считать.
– Потом поздно будет. На деревья надо смотреть, когда солнце садится. Листочки прозрачные, акварельные, так и светятся. А вдруг р-раз! – гаснут, меркнут… Значит, ушло солнце. А если дождь… Дождь это явление ответственное…
Зинаида переглянулась с бородатым геологом, тот крутанул у виска пальцем – мол, твой-то «с приветом».
– Рисуй, ты рисуй больше, – убеждала Андрея Зина, – художник из тебя проклевывается. – Она любовалась лицом своего юного дружка. Может, малость и с закидоном парень, но интеллигентный, чуть не всего Толстого ей пересказал. Да и видно сразу – не простой воробушек, с будущим.
И поселилась в нем тоска вместе с любованием красотой таежной – непереносимая боль невозможности запечатлеть, остановить мгновение. Как-то присвоить эту красоту, сберечь, донести другим… Как? Рисунки, стихи… А еще лучше – живые картины, снятые на пленку. В темном зале затаили дыхание люди… Взрывы и подсолнухи, только комья взлетающей земли и все еще тянущиеся к солнцу среди черной смерти золотые головы… Врезалось прямо в душу. И было ему тогда немногим больше семи лет. Теперь двадцать. А багаж в памяти осел огромный – не школьный. Книги, концерты в Консерватории, арабская философия, быт деревни, московских переулков. И еще – тайга! Что же со всем этим делать, если распирает «архивы» памяти и выхода просит накопленное?
Глава 3. ВГИК. «Дайте мне камеру, и я переверну мир!»
В толпе абитуриентов выделялся строгий черноволосый юноша в импортном пиджаке, явно из комиссионки, и с толстой книгой под мышкой. Держался он обособленно, выйдя из дверей аудитории, где проходил очередной экзамен, не останавливался поделиться впечатлениями в трепещущей толпе ждущих своей очереди, а стремительно уходил. Ребята рассмотрели, что таскает чернявый с собой «Войну и мир». Ни фига себе! Может, талисман?
Набирал курс Михаил Ильич Ромм – величина в киномире огромная. Позднее он рассказал Андрею, что приемная комиссия, определяя список принятых, вычеркнула его и Васю Шукшина: Тарковского – за излишнюю интеллигентность и нервность, Васю – за темноту и невежество. Но Ромм, считавший, что на курсе должны быть яркие и несхожие индивидуальности, ребят отстоял.
Когда первого сентября собрал Михаил Ильич всех принятых на разные отделения, оглядел лица, отметил двоих: черноволосого скуластого с затаенной мыслью и простоватого добряка в синем мундире с обычными пуговицами – Тарковского и Васю Шукшина. Один начитан, интеллигентен, но дерзок. Другой простоват, на первый взгляд, а талант в нем сидит яркий, самобытный. Говорит, учительствовал в деревне, в той же школе был директором и учеником. А ведь книжки умные читал – и понял! Ромм радовался, что сумел заполучить этих ребят.
Андрей пригляделся к новичкам, особенно к представительницам женского пола, и сразу наметил интересный объект. Милое лицо их фамильного, материнского образца, изящная фигурка и смеющийся рот девчонки-хохотушки. А в глазах так и прыгают чертики. Притом ноги в белых туфельках вытанцовывают все время какие-то па неведомого танца. Одета, конечно, провинциально. Но фактура богатая: грудастая блондинка с хвостом густых волос на затылке. Он отделился от колонны, у которой стоял, сложив на груди руки и с байроновской скукой озирая толпящихся и вопящих от радости студентов.
Приблизился, склонил голову в коротком поклоне, сразу выдав свое старомодное джентльменство. В то время как шузы «на каше» демонстрировали столичный шик.
– Андрей Арсеньевич Тарковский. Студент 1-го курса. Мастерская Ромма.
– Ирма Рауш, – она протянула узкую ладонь. – Будущая сокурсница и конкурентка.
Они спустились по ступеням в скверик.
– Вы в общежитии остановились? Можно я вас провожу? – быстро сориентировался Андрей.
– Разве нам по дороге? Вы же москвич.
– По выговору определили?
– По ботинкам. Стиляга.
– Но очень творческий и сообразительный. Мне на Серпуховку, а вам в городок Моссовета на Ярославском шоссе. Тут близко.
– В масштабах Москвы – пустяки. А по-нашему – другой город. И еще мне надо к реке подойти и цветы бросить. Вот мне Вася Шукшин астры подарил – на клумбе у памятника нарвал. Сказал, примета на счастье – в реку бросить и желание загадать.
– Уж если Василий советовал – можно не сомневаться, ему все деревенские приметы известны.
– Он симпатичный. А еще мне поплыть ужасно хочется!
– Тоже Шукшин советовал?
– Нет! – она расхохоталась. – От восторга, что приняли. Прямо так – в платье! И пусть все смеются.
– Это уж дудки – вода холодная. А насчет цветов… можно и я тоже желание загадаю?
– Мне не жалко. Их здесь много, – Ирма опустила лицо в букет. – Только, чур, желание загадывать сугубо положительное.
– В рамках социалистического гуманизма, – согласился Андрей. – Значит, маршрут определился: к реке и к центру! Всю Москву обтопаем. Представляете, как мы успеем наговориться?
– Вот так вы будете каждый день провожать новенькую девицу и проводить дознание, – она рассмеялась и пошла по выломанному дорожными работами парапету на цыпочках, балансируя белой сумочкой.
Он шагал рядом, поддерживая под локоть.
– Ноги ломать в начале учебного года не рекомендуется.
– А я и не собираюсь, – она сдернула с волос резинку и мотнула головой, рассыпая по плечам густую волну. – Про себя ничего не утаю. А вы – потом уж, о себе. Заинтригована я очень, не скрою. Вы на отца похожи. Я его фото в газете видела и стихи там читала. У него, наверно, много неопубликованного?
– Отец всю жизнь занимался переводами. Но и свое писал. Мечтает о сборнике. А вы? О чем мечтаете вы?
Они не заметили, как вышли на шоссе и зашагали вдоль трамвайной линии.
– Я мечтаю снять такое кино, чтобы весь зал рыдал! Рыдал и смеялся! Обязательно смеялся! И сама хочу сыграть в своем фильме, а потом в белом манто отправиться на международный кинофестиваль! Как вам мои планы?
– Отлично! Только, чур, сниму вас я. Обещаю. На международную премию. Ну-с, давайте-ка изучать вашу анкету.
– Я приехала в Москву из Казани, а родилась в Саратове. Мой отец из немцев Поволжья. В Казань, где были большие авиационные заводы, отца, инженера, перевели перед самой войной. Тогда это нас спасло. Всех немцев с семьями и детьми выселили из Саратова за одну ночь. Своих родных после войны отец так и не нашел. Позже его тоже отправили в лагеря, но нас не тронули. Маме каким-то чудом удавалось посылать отцу посылки – этим она спасла его от голодной смерти. Но после войны, когда он вернулся, их отношения почему-то не сложились… Детство мое не было радостным. Мечтала уехать из дому, как только окончу школу.
– Но зачем вам режиссерский факультет? Это дело мужское. А вам учиться надо на актрису! Вы же красавица.
Ирма смутилась:
– Только в старших классах стала превращаться из гадкого утенка во что-то приличное. И все подружки завопили: «В актерский! Тебе надо на актрису учиться!» А я хотела стать только режиссером. – Ирма закружилась, раздувая колоколом штапельную, совсем не стиляжью, юбку: «В Москву! В Москву!» – прямо как у Чехова.
– Конечно в Москву! Тут самое главное происходит. А ВГИК – прямо в эпицентре художественных поисков.
– Вот я и рванула в столицу, как только получила аттестат зрелости. С ходу поступила на режиссерский факультет ВГИКа! Чудеса какие-то. Я ж о нем грезила!
– А я толком и не понял, почему именно сюда сунулся. Кое-кто из знакомых посоветовал, вроде даже протежировать обещал. Только думаю, это пустые разговоры. Поступил, потому что эрудированный во всех культурных сферах и полон самых смелых планов…
Они шли к реке. На пологом берегу, прямо в траве сидели компании первоклашек в бабочках, капроновых бантах и громко галдели.
Ирма вдруг рассыпалась колокольчатым смехом:
– В белых фартуках, радуются, дурашки, – она мгновенно стала серьезной: – Не смотрите так строго. Я не чокнутая, просто сегодня у меня удивительно праздничное настроение.
– Ирма – красивое имя и вам идет. Что-то такое особо изящное… импортное. И знаете, мне тоже очень хорошо, – он взял ее руку в свои и заглянул в светлые глаза: – Я вообще мрачный тип. А вот смотрю на вас – и весело!
– Хорошенькая мы пара! – она залилась смехом.
Андрей унесся мыслями в другие края, внезапно забыв свою очарованность «импортной» Ирмой. Остановился, посмотрел ей прямо в глаза:
– А главное знаете что?
– Что? – почти испугалась его торжественного тона девушка.
– Что мы попали к Ромму!
Пятидесятилетний Михаил Ильич Ромм был уже признанным мастером кино, народным артистом СССР, лауреатом пяти Сталинских премий. Он начал с немого фильма «Пышка», а потом увлекся патриотическими темами. Фильмы «Тринадцать» (1935), «Ленин в Октябре» (1937), «Ленин в 1918 году» (1939), «Мечта» (1941) принесли режиссеру заслуженную славу. Почести исходили от сталинского государства, а Ромм всем духом «правильного коммуниста» преклонялся перед вождем пролетариата – Лениным, линию которого грузинский последователь сильно искажал. Фильмы о вожде пролетариата были с позиции снимавшего их режиссера честными, потому, вероятно, трогательными, вдохновенными и всенародно любимыми.
Не был обделен профессор ВГИКа и государственными премиями, став лауреатом пять раз. И тоже справедливо– настоящий мастер творил в советском кино.
Уже после того как Тарковский окончит ВГИК, Ромм снимет «Девять дней одного года» (1961), документальный фильм «Обыкновенный фашизм» (1965), энергично выплеснув накопившийся творческий потенциал в духе нового времени, согретого обманчивой «оттепелью».
– Конечно, нам страшно повезло, – Андрей оживился. – Ромм прекрасный учитель – у него и по теории все по полочкам разложено, да и любой его фильм посмотри, что угодно говори, а профессиональная рука видна. Я все его труды проштудировал. Как надо и не надо строить кадр, досконально определил.
– А я хорошо помню, как вы на вступительных экзаменах его «Убийство на улице Данте» разнесли!
– Так все же тогда восстали против этой… этой отлакированной фальшивки. Разве таким должно быть настоящее кино? Олеография, – он завелся, ругая современное кино и грызя ногти. – На что ни глянь, разрисованные картинки! Да мы тогда не только его «западных гангстеров», мы и «Анну на шее» Анненского, и «Верных друзей» Калатозова в пух расчистили.
– А Михаил Ильич и вида не подал, что обиделся. Всем известно, что он студентов своих любит. Всегда защищает, даже деньги дает. Мне старшекурсники рассказывали.
– Говорят, студенты у него, как у отца родного, – Андрей непроизвольно сжал зубы: с отцом-то у него отношения не складывались. Ирма, бедняга, тоже брошенная. – Хотя отцовские чувства – вопрос сложный. Вот и река. Я загадываю… бросайте шукшинские цветы.
– Про вашего папу я после расспрошу, – осторожно ступив белыми туфельками на камень у воды, Ирма перегнулась, держась за руку Андрея, и бросила астры. Шелковой гривой взметнулись светлые волосы. – Поплыли! Теперь все, что загадали, исполнится.
– Смотрите, вы обещали, – Андрей был пугающе серьезен.
А в 1957-м на экраны вышли фильмы, потрясшие отечественных и зарубежных зрителей: «Дом, в котором я живу» Я. Сегеля и Л. Кулиджанова и знаменитые «Летят журавли» М. Калатозова и оператора С. Урусевского.
На режиссерском отделении ВГИКа жизнь била ключом. Все ходили в гениях, и каждый знал, как именно надо делать новое кино.
На третьем курсе Андрей монтировал свою курсовую работу, снятую совместно с однокурсником Сашей Гордоном. Кусая ногти, ероша волосы, он пытался соединить изображение экскаватора, извлекающего мину, с саксофонной мелодией Гленна Миллера «Звездная пыль».
Он нервно поглядывал на часы, поскольку время в монтажной было строго расписано и очередной студент уже несколько раз заглядывал в дверь. Наконец, он вошел в темное помещение и встал за спиной Андрея, глядя на экран.
– Хм… Саксофон и экскаватор… Смело. Но странновато выглядит… – заметил кто-то за спиной.
– Сам знаю! – Андрей выключил кинопроектор.
– Зря торопишься, я не жду очереди. Я только первокурсник, глазею, учусь. Тоже у Ромма. Андрон. Андрон Михалков-Кончаловский.
Андрей слегка обернулся:
– Никак не стыкуется фон. Верчусь, верчусь… и все лажа получается. Но Миллер такой клевый. Ни за что от него не откажусь…
– В гробу бы перевернулся, кабы увидел, ЧТО им озвучивают. Погоди, не кипятись! – Андрон примирительно положил руку на плечо вскочившего брюнета. – Я ж не полный лапоть, все понимаю. Тебе нужен эффект контраста. Может, не так круто брать?
Андрей стряхнул с плеча руку:
– В наставниках не нуждаюсь! – снял свою бабину. – Место свободно.
Вышли из монтажной вместе. В коридоре Андрей успел заметить, что на советчике брюки самого правильного фасона и рубашка из едва входящего в моду нейлона, несомненно, импортного происхождения. А смотрит пижон вполне доброжелательно, видимо, оценив пиджак третьекурсника и его смело отпущенные до плеч волосы (явление, с которым отчаянно боролся деканат).
– Тебе не понять, – отрезал он, принявшись грызть ногти. – Ты ж жертва дисциплины, всю жизнь по струночке ходишь, перед начальством трепещешь.
– Опять за свое! Сколько раз можно говорить – ногти грызут только подзаборники! – в сердцах шлепнув сына по руке, она ушла на кухню. С горькой обидой хлопнула дверью. «Так что ж – не музыкант, не художник, урка будущий? Проморгала ты, Мария Ивановна, сына. Вот они – плоды безотцовщины!»
Мария Ивановна проплакала полночи – и откуда он все это взял? Ведь ее принципиальность и упорство известны всем товарищам в типографии. А еще честность, исполнительность, высокая квалификация… Что ж они не перешли в наследственность? Почему сын не перенял ничего этого, словно мать предназначена только для того, чтобы щи варить и за детьми убирать. А уж вина «брошенки» – целиком на ней. Значит, не так хороша, раз отец другую нашел, да еще с двумя детьми бросил! И еще эти чертовы ногти – догрыз до мяса! В детстве горчицей мазала и бинтовала – тащит в рот, хоть убей. Надеялась, с возрастом пройдет, как и отчужденность эта нервозная, как полное своеволие во всем. «Нет, не справляешься ты, Маруся, с сыном…»
Конечно, и на занятия по рисованию Андрюшка ходить перестал, хотя и тут считался учеником способным. Опять же – «не хватило усидчивости». Вот если б сразу в Третьяковскую его полотна взяли – тогда пожалуйста. А то сиди часами, алебастровое ухо, взгроможденное на застеленный мятой простыней стул, выписывай. Не шло ученье у Андрея, как мать с бабушкой ни наседали. Да и отец наверняка по-своему, ненавязчиво советовал за ум взяться. Может, лучше б выпорол?
Школьный аттестат Андрея Тарковского, хранящийся в архиве ВГИКа, не обнаруживает следов прилежания или увлечения ни одной из дисциплин и явно свидетельствует об отсутствии интереса к естественным наукам и о сносных знаниях в гуманитарных. Скорее всего, знания были, но более глубинные и хаотичные, чем требовала школьная программа.
Окончив школу в 1951 году, Андрей с легкостью поступил на арабское отделение Московского института востоковедения. Наверняка сопричастность отца к поэзии и философии Востока, связь с его людьми поманили младшего Тарковского в пряный и утонченный мир арабской культуры. Но и тут сплошная тоска. Все оказалось не так-то просто в этом заковыристом, требующем постоянной зубрежки языке. Проучился Андрей в Институте востоковедения полтора года и, кто знает, может быть, окончил его благополучно, если бы не сотрясение мозга, полученное на занятиях по физкультуре, и определенные обстоятельства, пугавшие мать больше сотрясения.
Не отвадил институт Андрея от дурного влияния улицы. Частенько пропадал он из дома, завел друзей еще более подозрительных. Откуда-то заимел карманные деньги. Вещи дорогие все чаще появлялись в его гардеробе. Говорит, «выменял». А перед зеркалом волосы мылил и зачесывал, чтобы гребнем надо лбом стояли. Это, мол, под Элвиса Пресли – прогрессивного американского певца. А потом от него за километр хозяйственным мылом несло. Сахар-то – воду сахарить для прически – Мария Ивановна спрятала. И Маринка свое имущество от налетов Дрилки берегла.
– Ты зачем мой клей взял? – темноглазая, хорошенькая Марина с косами, уложенными «корзиночкой», хмурилась, наблюдая за манипуляциями брата.
– Отзынь, мелочь! Жадиной-говядиной в школе тебя дразнят? – он обеими ладонями держал подсыхающую конструкцию. – И правильно!
– Ишь, фраер какой! Я школу в этом году кончаю и, между прочим, на отлично! – Марина забрала свою бутылочку с клеем. – Я знаю, ты под стилягу кок делаешь. Только ничего не выйдет – волосищи жесткие, их надо казеиновым клеем залить.
– Хороший совет, сестренка. Только я пока не шизик… – отвечал Андрей одними губами. Он боялся отпустить волосы и пошевелить головой. – Казеиновый так схватится, что потом сбривать придется. Ты лучше своих кавалеров учи. Этих уродов, под полубокс стриженных!
– Мои кавалеры – настоящие комсомольцы. Они в парке стиляг ловят и наголо бреют. А твой любимый Элвис тоже стиляга, и никакой он не коммунист. Рок-н-ролльщик капиталистический, вот он кто! Ты смотри, Андрюшка, попадешь нашим – и обреют, и брючки-то дегтем вымажут! Вот уж обхохочусь!
– Руки коротки, – ухмыльнулся, приглядываясь к застывшей на голове конструкции, Андрей. Остался недоволен. Смешно как-то – торчит надо лбом гребень, да еще липнет к рукам. – Ишь, прыткая какая нашлась, пугать меня вздумала! У меня самого дружбанов полно. Найдутся заступники. Ай, черт! Грей, Маринка, воду! Грей, говорю! Мне, кажется, другой фасон нужен.
Он постригся «под ежик» и объявил всем, что это самое модное направление и сам Элвис уже обстрижен. Обещал фото из иностранного журнала достать.
Решил – идти надо поперек течения. Стиляги на пике популярности? К чертям их. Брюки-дудочки иностранные, правда, можно оставить. И пиджачок рыжий, на толчке за выручку в «расшибалочку» приобретенный, – вещь на века. Зато клетчатая кепка отлично сидит на «ежике». А шузы «на каше», выменянные у спекулянта на обалденный галстук с пальмой, привезенный из самой Африки дядей Вознесенского, – самое оно.
И ясно было, что не институт с его арабскими письменами манит Андрюшу, а сборище окапавшихся там стиляг и фарцовщиков. Мария Ивановна, посоветовавшись с матерью, приняла радикальные меры.
На этот раз решила положить гулянкам сына конец. И вообще – раз и навсегда оградить его от тлетворного влияния дурной компании. Ведь, того и гляди, посадят вместе с дружками-спекулянтами. Так уж лучше, чем в колонии сидеть, пусть на воздухе с дисциплинированными людьми поработает.
Она устроилась с корректурой за столом против входной двери – мышь не проскочит. Тихо скрипнула дверь – крадется, шельмец, надеется, не заметят. Явился: глаз не оторвать! Ссадина во всю скулу, рукав оторван, зато ботинки килограммовые и брючки в облип – загляденье. Испуг скрыл и взгляд сделал наглый: мол, все по фигу.
– Ты где был? – встретила сына вопросом в упор Мария Ивановна.
Он не растерялся:
– В институте устроили проверочные занятия. Араб настоящий приезжал. У них время другое – вот и засиделись. Поесть что-нибудь разогреешь? – знал, что накормить сына для матери важнее всего.
Мария Ивановна принесла картошку на шипящей сковороде, еще котлетку из кастрюльки подложила. Села напротив, засмотрелась на сына – похож на отца, но другой. Лживость наследственная да демонические брови, скулы татарские, космы непослушные, жесткие. Красивый мальчик – тонкий, легкий. Глаза огненные. Вот только совсем от рук отбился, того и гляди, в милицию попадет. Ест жадно, глаз не поднимает. На щеке свежая царапина и синяк – дрался. А пиджак, вроде, с утра целый был. Как же – «араб приехал»! Она подавила желание выдрать лгуна. Не далее как сегодня узнала она, что сыну за неуспеваемость и пропуски занятий грозит отчисление из института. Да что уж тут за ремень хвататься, одно слово – безотцовщина.
– А вот я радуюсь, какую интересную профессию ты выбрал – путешествия на Восток, приключения, переводы классической литературы. Уже второй курс, так незаметно и до диплома дело дойдет, – проговорила она монотонно, не умея актерствовать. Он понял – готовит мать взбучку. И решился – рубанул с плеча.
– Ушел я из института. Месяц назад забрал документы. А сегодня у Хомы рыжего волынился. Задолжал я ему. Вот должок и отыгрывал. Ты, мать, не горюй, не вышел из твоего сына порядочный человек. И востоковед не вышел.
– Поняла… И не надо нам востоковеда! Подыщем другую профессию, – Мария Ивановна медленно сложила гранки в папку, завязала бантиком шнурочки и поднялась из-за стола. Чувствовала, как бледнеет, как каменеют от охватившей вдруг злобы губы. Злобы на себя – беспомощную курицу, не сумевшую с сыном справиться. Без Арсения, без мужского влияния.
– Иди спать. Завтра я тебе свое решение сообщу.
На следующий день Андрей просидел до вечера дома в полной неизвестности. Маринка молча закрылась в своей комнате – бойкот объявила. Андрей услышал, как вернулась мать. Грохнула на стул портфель. Слышал, как выбежала к матери бабушка.
– Марусь, на тебе лица нет. Я поесть приготовила. Щей сварила. Наливать?
– Погоди, – мать скрипнула табуретом. И села, обхватив руками голову, – так она всегда делала, когда трудное решение принимала.
– Я Андрея в геологическую партию устроила. В тайгу поедет золото искать, – она засмеялась нехорошо, истерически. И разрыдалась.
Потом сопела на плече обнявшей ее матери:
– Устала, издергалась, еле людей нужных нашла, едва уговорила…
– Ты серьезно, дочка? – обомлела бабушка. – Или так – припугнуть?
– Через три дня едет.
– Куда? С кем? Какая одежда нужна, обувь? Тайга же.
– В ботинках поедет.
– Надо бы сапоги.
– Откуда я их возьму?
– Так он же простудится.
– Пусть.
– Так у него ж легкие не в порядке.
– Пусть.
Вздох. Молчание. Долгое молчание.
Привычным путем – через черный ход, Андрей выскользнул из дома. Поверил сразу и в тайгу, и в материно решение. Ясно стало – довел. Точка.
7
Почти год проработал Андрей коллектором в научно-исследовательской экспедиции института Нигризолото в далеком Туруханском районе Красноярского края. В сущности – рабочим, мывшим песок на реке Курейке, перетаскивающим оборудование с места на место. От тяжелой работы не отлынивал, отмахал пешком сотни километров по тайге и сделал альбом зарисовок, который был сдан в архив Нигризолота. Началась экспедиция в мае, и, в сущности, почти весь цикл жизни природы от расцвета до умирания прошел перед его жадным, приметливым взором.Приласкала чернявого молчуна крепкая рабочая женщина. И жалела, и подкармливала, и бельишко стирала – кашлял же Андрюша, хоть и не жаловался. Глядел на всех волчонком, а иногда обмирал у какого-то камня или погибающего дерева и долго пребывал в ступоре, словно опоенный зельем.
– Ты что молчишь-то? Не заболел? – Зинаида подкладывала ему перловую кашу с тушенкой. – Ешь, остынет. Потом будешь ворон на елках считать.
– Потом поздно будет. На деревья надо смотреть, когда солнце садится. Листочки прозрачные, акварельные, так и светятся. А вдруг р-раз! – гаснут, меркнут… Значит, ушло солнце. А если дождь… Дождь это явление ответственное…
Зинаида переглянулась с бородатым геологом, тот крутанул у виска пальцем – мол, твой-то «с приветом».
– Рисуй, ты рисуй больше, – убеждала Андрея Зина, – художник из тебя проклевывается. – Она любовалась лицом своего юного дружка. Может, малость и с закидоном парень, но интеллигентный, чуть не всего Толстого ей пересказал. Да и видно сразу – не простой воробушек, с будущим.
И поселилась в нем тоска вместе с любованием красотой таежной – непереносимая боль невозможности запечатлеть, остановить мгновение. Как-то присвоить эту красоту, сберечь, донести другим… Как? Рисунки, стихи… А еще лучше – живые картины, снятые на пленку. В темном зале затаили дыхание люди… Взрывы и подсолнухи, только комья взлетающей земли и все еще тянущиеся к солнцу среди черной смерти золотые головы… Врезалось прямо в душу. И было ему тогда немногим больше семи лет. Теперь двадцать. А багаж в памяти осел огромный – не школьный. Книги, концерты в Консерватории, арабская философия, быт деревни, московских переулков. И еще – тайга! Что же со всем этим делать, если распирает «архивы» памяти и выхода просит накопленное?
Глава 3. ВГИК. «Дайте мне камеру, и я переверну мир!»
1
Вернувшись из экспедиции в 1954 году, Тарковский подал документы во ВГИК. Почему во ВГИК? И самому не ясно. Что-то чуялось в этом молодом виде искусства, какие-то скрытые возможности. Кинокамера – не карандаш. Прицелился, снял – и вот они, подсолнухи и дрожащая от взрывов земля… И белый-белый день – вернулся, задышал, зазвучал… Колдовство.В толпе абитуриентов выделялся строгий черноволосый юноша в импортном пиджаке, явно из комиссионки, и с толстой книгой под мышкой. Держался он обособленно, выйдя из дверей аудитории, где проходил очередной экзамен, не останавливался поделиться впечатлениями в трепещущей толпе ждущих своей очереди, а стремительно уходил. Ребята рассмотрели, что таскает чернявый с собой «Войну и мир». Ни фига себе! Может, талисман?
Набирал курс Михаил Ильич Ромм – величина в киномире огромная. Позднее он рассказал Андрею, что приемная комиссия, определяя список принятых, вычеркнула его и Васю Шукшина: Тарковского – за излишнюю интеллигентность и нервность, Васю – за темноту и невежество. Но Ромм, считавший, что на курсе должны быть яркие и несхожие индивидуальности, ребят отстоял.
Когда первого сентября собрал Михаил Ильич всех принятых на разные отделения, оглядел лица, отметил двоих: черноволосого скуластого с затаенной мыслью и простоватого добряка в синем мундире с обычными пуговицами – Тарковского и Васю Шукшина. Один начитан, интеллигентен, но дерзок. Другой простоват, на первый взгляд, а талант в нем сидит яркий, самобытный. Говорит, учительствовал в деревне, в той же школе был директором и учеником. А ведь книжки умные читал – и понял! Ромм радовался, что сумел заполучить этих ребят.
Андрей пригляделся к новичкам, особенно к представительницам женского пола, и сразу наметил интересный объект. Милое лицо их фамильного, материнского образца, изящная фигурка и смеющийся рот девчонки-хохотушки. А в глазах так и прыгают чертики. Притом ноги в белых туфельках вытанцовывают все время какие-то па неведомого танца. Одета, конечно, провинциально. Но фактура богатая: грудастая блондинка с хвостом густых волос на затылке. Он отделился от колонны, у которой стоял, сложив на груди руки и с байроновской скукой озирая толпящихся и вопящих от радости студентов.
Приблизился, склонил голову в коротком поклоне, сразу выдав свое старомодное джентльменство. В то время как шузы «на каше» демонстрировали столичный шик.
– Андрей Арсеньевич Тарковский. Студент 1-го курса. Мастерская Ромма.
– Ирма Рауш, – она протянула узкую ладонь. – Будущая сокурсница и конкурентка.
Они спустились по ступеням в скверик.
– Вы в общежитии остановились? Можно я вас провожу? – быстро сориентировался Андрей.
– Разве нам по дороге? Вы же москвич.
– По выговору определили?
– По ботинкам. Стиляга.
– Но очень творческий и сообразительный. Мне на Серпуховку, а вам в городок Моссовета на Ярославском шоссе. Тут близко.
– В масштабах Москвы – пустяки. А по-нашему – другой город. И еще мне надо к реке подойти и цветы бросить. Вот мне Вася Шукшин астры подарил – на клумбе у памятника нарвал. Сказал, примета на счастье – в реку бросить и желание загадать.
– Уж если Василий советовал – можно не сомневаться, ему все деревенские приметы известны.
– Он симпатичный. А еще мне поплыть ужасно хочется!
– Тоже Шукшин советовал?
– Нет! – она расхохоталась. – От восторга, что приняли. Прямо так – в платье! И пусть все смеются.
– Это уж дудки – вода холодная. А насчет цветов… можно и я тоже желание загадаю?
– Мне не жалко. Их здесь много, – Ирма опустила лицо в букет. – Только, чур, желание загадывать сугубо положительное.
– В рамках социалистического гуманизма, – согласился Андрей. – Значит, маршрут определился: к реке и к центру! Всю Москву обтопаем. Представляете, как мы успеем наговориться?
– Вот так вы будете каждый день провожать новенькую девицу и проводить дознание, – она рассмеялась и пошла по выломанному дорожными работами парапету на цыпочках, балансируя белой сумочкой.
Он шагал рядом, поддерживая под локоть.
– Ноги ломать в начале учебного года не рекомендуется.
– А я и не собираюсь, – она сдернула с волос резинку и мотнула головой, рассыпая по плечам густую волну. – Про себя ничего не утаю. А вы – потом уж, о себе. Заинтригована я очень, не скрою. Вы на отца похожи. Я его фото в газете видела и стихи там читала. У него, наверно, много неопубликованного?
– Отец всю жизнь занимался переводами. Но и свое писал. Мечтает о сборнике. А вы? О чем мечтаете вы?
Они не заметили, как вышли на шоссе и зашагали вдоль трамвайной линии.
– Я мечтаю снять такое кино, чтобы весь зал рыдал! Рыдал и смеялся! Обязательно смеялся! И сама хочу сыграть в своем фильме, а потом в белом манто отправиться на международный кинофестиваль! Как вам мои планы?
– Отлично! Только, чур, сниму вас я. Обещаю. На международную премию. Ну-с, давайте-ка изучать вашу анкету.
– Я приехала в Москву из Казани, а родилась в Саратове. Мой отец из немцев Поволжья. В Казань, где были большие авиационные заводы, отца, инженера, перевели перед самой войной. Тогда это нас спасло. Всех немцев с семьями и детьми выселили из Саратова за одну ночь. Своих родных после войны отец так и не нашел. Позже его тоже отправили в лагеря, но нас не тронули. Маме каким-то чудом удавалось посылать отцу посылки – этим она спасла его от голодной смерти. Но после войны, когда он вернулся, их отношения почему-то не сложились… Детство мое не было радостным. Мечтала уехать из дому, как только окончу школу.
– Но зачем вам режиссерский факультет? Это дело мужское. А вам учиться надо на актрису! Вы же красавица.
Ирма смутилась:
– Только в старших классах стала превращаться из гадкого утенка во что-то приличное. И все подружки завопили: «В актерский! Тебе надо на актрису учиться!» А я хотела стать только режиссером. – Ирма закружилась, раздувая колоколом штапельную, совсем не стиляжью, юбку: «В Москву! В Москву!» – прямо как у Чехова.
– Конечно в Москву! Тут самое главное происходит. А ВГИК – прямо в эпицентре художественных поисков.
– Вот я и рванула в столицу, как только получила аттестат зрелости. С ходу поступила на режиссерский факультет ВГИКа! Чудеса какие-то. Я ж о нем грезила!
– А я толком и не понял, почему именно сюда сунулся. Кое-кто из знакомых посоветовал, вроде даже протежировать обещал. Только думаю, это пустые разговоры. Поступил, потому что эрудированный во всех культурных сферах и полон самых смелых планов…
Они шли к реке. На пологом берегу, прямо в траве сидели компании первоклашек в бабочках, капроновых бантах и громко галдели.
Ирма вдруг рассыпалась колокольчатым смехом:
– В белых фартуках, радуются, дурашки, – она мгновенно стала серьезной: – Не смотрите так строго. Я не чокнутая, просто сегодня у меня удивительно праздничное настроение.
– Ирма – красивое имя и вам идет. Что-то такое особо изящное… импортное. И знаете, мне тоже очень хорошо, – он взял ее руку в свои и заглянул в светлые глаза: – Я вообще мрачный тип. А вот смотрю на вас – и весело!
– Хорошенькая мы пара! – она залилась смехом.
Андрей унесся мыслями в другие края, внезапно забыв свою очарованность «импортной» Ирмой. Остановился, посмотрел ей прямо в глаза:
– А главное знаете что?
– Что? – почти испугалась его торжественного тона девушка.
– Что мы попали к Ромму!
Пятидесятилетний Михаил Ильич Ромм был уже признанным мастером кино, народным артистом СССР, лауреатом пяти Сталинских премий. Он начал с немого фильма «Пышка», а потом увлекся патриотическими темами. Фильмы «Тринадцать» (1935), «Ленин в Октябре» (1937), «Ленин в 1918 году» (1939), «Мечта» (1941) принесли режиссеру заслуженную славу. Почести исходили от сталинского государства, а Ромм всем духом «правильного коммуниста» преклонялся перед вождем пролетариата – Лениным, линию которого грузинский последователь сильно искажал. Фильмы о вожде пролетариата были с позиции снимавшего их режиссера честными, потому, вероятно, трогательными, вдохновенными и всенародно любимыми.
Не был обделен профессор ВГИКа и государственными премиями, став лауреатом пять раз. И тоже справедливо– настоящий мастер творил в советском кино.
Уже после того как Тарковский окончит ВГИК, Ромм снимет «Девять дней одного года» (1961), документальный фильм «Обыкновенный фашизм» (1965), энергично выплеснув накопившийся творческий потенциал в духе нового времени, согретого обманчивой «оттепелью».
– Конечно, нам страшно повезло, – Андрей оживился. – Ромм прекрасный учитель – у него и по теории все по полочкам разложено, да и любой его фильм посмотри, что угодно говори, а профессиональная рука видна. Я все его труды проштудировал. Как надо и не надо строить кадр, досконально определил.
– А я хорошо помню, как вы на вступительных экзаменах его «Убийство на улице Данте» разнесли!
– Так все же тогда восстали против этой… этой отлакированной фальшивки. Разве таким должно быть настоящее кино? Олеография, – он завелся, ругая современное кино и грызя ногти. – На что ни глянь, разрисованные картинки! Да мы тогда не только его «западных гангстеров», мы и «Анну на шее» Анненского, и «Верных друзей» Калатозова в пух расчистили.
– А Михаил Ильич и вида не подал, что обиделся. Всем известно, что он студентов своих любит. Всегда защищает, даже деньги дает. Мне старшекурсники рассказывали.
– Говорят, студенты у него, как у отца родного, – Андрей непроизвольно сжал зубы: с отцом-то у него отношения не складывались. Ирма, бедняга, тоже брошенная. – Хотя отцовские чувства – вопрос сложный. Вот и река. Я загадываю… бросайте шукшинские цветы.
– Про вашего папу я после расспрошу, – осторожно ступив белыми туфельками на камень у воды, Ирма перегнулась, держась за руку Андрея, и бросила астры. Шелковой гривой взметнулись светлые волосы. – Поплыли! Теперь все, что загадали, исполнится.
– Смотрите, вы обещали, – Андрей был пугающе серьезен.
2
Андрея Тарковского судьба привела в кино в чрезвычайно удачный момент. В 1956 году, после разоблачения Никитой Хрущевым культа личности Сталина на ХХ съезде КПСС, наступила так называемая «оттепель». Под лучами весеннего обновления ожило и киноискусство. Еще недавно факультет кинорежиссуры не сулил больших возможностей – годовая продукция кино была мизерна, и выпускать фильмы могли разве что маститые режиссеры. Когда Тарковский поступил во ВГИК, на экраны выходило уже 45 фильмов в год, а к 1956 году их число приближалось к 70. Кроме быстрого роста количества выпускаемых на экраны фильмов существенно изменилось их качество: в дело вступило военное поколение. Оно-то и создало феномен «школы ВГИК». Это были люди еще молодые, но прошедшие через войну, стремящиеся выразить в творчестве полученный опыт. Всего за два года – 1955 и 1956 – молодые режиссеры сделали около 50 фильмов, решительно воплотив новые идеи, изменив средства выразительности, само представление о герое. Целое созвездие молодых режиссеров, сценаристов, операторов, актеров в короткое время создало фильмы, вошедшие в арсенал советской киноклассики. Среди них «Человек родился» В. Ордынского, «Чужая родня» М. Швейцера, «Земля и люди» С. Ростоцкого, «Попрыгунья» С. Самсонова, «Карнавальная ночь» Э. Рязанова, «Сорок первый» Г. Чухрая, «Павел Корчагин» А. Алова и В. Наумова, «Весна на Заречной улице» М. Хуциева.А в 1957-м на экраны вышли фильмы, потрясшие отечественных и зарубежных зрителей: «Дом, в котором я живу» Я. Сегеля и Л. Кулиджанова и знаменитые «Летят журавли» М. Калатозова и оператора С. Урусевского.
На режиссерском отделении ВГИКа жизнь била ключом. Все ходили в гениях, и каждый знал, как именно надо делать новое кино.
На третьем курсе Андрей монтировал свою курсовую работу, снятую совместно с однокурсником Сашей Гордоном. Кусая ногти, ероша волосы, он пытался соединить изображение экскаватора, извлекающего мину, с саксофонной мелодией Гленна Миллера «Звездная пыль».
Он нервно поглядывал на часы, поскольку время в монтажной было строго расписано и очередной студент уже несколько раз заглядывал в дверь. Наконец, он вошел в темное помещение и встал за спиной Андрея, глядя на экран.
– Хм… Саксофон и экскаватор… Смело. Но странновато выглядит… – заметил кто-то за спиной.
– Сам знаю! – Андрей выключил кинопроектор.
– Зря торопишься, я не жду очереди. Я только первокурсник, глазею, учусь. Тоже у Ромма. Андрон. Андрон Михалков-Кончаловский.
Андрей слегка обернулся:
– Никак не стыкуется фон. Верчусь, верчусь… и все лажа получается. Но Миллер такой клевый. Ни за что от него не откажусь…
– В гробу бы перевернулся, кабы увидел, ЧТО им озвучивают. Погоди, не кипятись! – Андрон примирительно положил руку на плечо вскочившего брюнета. – Я ж не полный лапоть, все понимаю. Тебе нужен эффект контраста. Может, не так круто брать?
Андрей стряхнул с плеча руку:
– В наставниках не нуждаюсь! – снял свою бабину. – Место свободно.
Вышли из монтажной вместе. В коридоре Андрей успел заметить, что на советчике брюки самого правильного фасона и рубашка из едва входящего в моду нейлона, несомненно, импортного происхождения. А смотрит пижон вполне доброжелательно, видимо, оценив пиджак третьекурсника и его смело отпущенные до плеч волосы (явление, с которым отчаянно боролся деканат).