Глава 12
«То лунная дева, то дева земная,
Но вечно и всюду чужая, чужая». Н.Г.
Так сформулировал Гумилев свое брачное кредо, изрядно лицемеря. Надо полагать, что в любовных усладах даже с Черубиной он соскучиться не успел. Казалось бы, измученный отказами жених должен сойти с ума от счастья: согласие вырвано! «Товарищ от Бога» станет постоянным спутником его жизни! Ликует ли Гумилев? Нисколько. И вовсе не потому, что, рассчитывая на товарища, он явно промахнулся, выбрав Анну, – пока он еще пребывает в заблуждении. И не потому, что страсть к Ледяной деве перебили другие лирические впечатления. Обретя невесту, он – вот парадокс человека, одержимого идеей фикс, – как бы забыл о теме женитьбы. Навязчивая идея, реализовавшись, перестала мучить, ликвидировала камень преткновения, о который он постоянно расшибался во всех своих планах и действиях. Николай вновь был всецело поглощен предстоящим путешествием: вскоре он должен был отправиться в Африку. Пойми этих поэтов! То «страсти чад», то «к упоеньям приучен», то руку и сердце немедля подавай, то галопом в Африку! Очевидно одно: приключения манили Николая Степановича куда больше, чем обладание невестой, независимо от ее так и не проясненной непорочности. Или что-то все же прояснилось после ресторанного ужина, увенчанного согласием Анны, и жених, дорвавшийся до вожделенного тела Евы, был, мягко говоря, разочарован? Иначе скоропалительный отъезд выглядит нелогичным и даже вызывающим.
Я жду, исполненный укоров:
Но не веселую жену
Для задушевных разговоров
О том, что было в старину.
И не любовницу: мне скучен
Прерывный шепот, томный взгляд, —
И к упоеньям я приучен,
И к мукам горше во сто крат.
Я жду товарища от Бога,
В веках дарованного мне
За то, что я томился много
По вышине и тишине…
Так или иначе, уже тогда в их интимной жизни что-то пошло не так. Причем далеко не влюбленная Анна на вспышку страсти с его стороны и не рассчитывала, а вот жених, столько лет маниакально ждавший минуты близости с Ундиной, явно просчитался. Его грубоватый темперамент, которым «конквистадор» пытался скрыть мужские комплексы и недостаток опыта, смутил и разозлил невесту. Она по крайней мере ожидала романтических нежностей.
Проводив жениха, Анна осталась ждать, скрашивая одиночество рассылкой писем друзьям с сообщением о предстоящей свадьбе. Причем изображала радость по этому поводу, расхваливала Гумилева, «для которого не существует больше ничего на свете, кроме нее». Друзья не должны знать, как горько у нее на душе. Любимой подруге Вале остался вопль: «Птица моя… молитесь обо мне. Хуже не бывает. Смерти хочу. Вы всё знаете – единственная, ненаглядная, любимая, нежная Валя моя, если бы я умела плакать. Аня».
Интонация Марины Цветаевой в обращениях к возлюбленной Софье Парнок. И накал истерического вопля – цветаевский. Что стоит за этим коротким письмом? Не станем фантазировать на сомнительных слухах. Заметим лишь, что настроение невесты отнюдь не радостное.
Анна хитрила, выдавая окружающим многолетние притязания Гумилева за влюбленность в нее. Раздумывая же, понимала: здесь все что угодно, но не любовь. А что, кроме приворота или навязчивой идеи (кому какая версия ближе) могло держать на привязи молодого мужчину столько лет? Жить в ожидании женщины, явно им пренебрегавшей и ему по всем статьям неподходящей? Две попытки самоубийства, неотвязное стремление к браку и бегство в Африку после получения согласия – что это? Может, и впрямь та греческая цыганка наколдовала ей в мужья немилого? Глупости. Но в такой странной ситуации поверишь во что угодно. А если рассуждать здраво…
К этому времени Гумилев был уже автором трех книг – «Путь конквистадоров», «Романтические цветы» и «Жемчуга». Последний сборник, посвященный Ахматовой, вышел в 1910 году. Широкой известности у Гумилева еще не было, но в литературных кругах он уже считался мэтром, к его суждениям прислушивались. Валерий Брюсов исключительно высоко ценил его талант, быстро набиравший силу.
Анна решила принять руку и сердце Гумилева, надеясь, что именно эта рука введет ее в круг самой модной поэтической элиты, а сердце мужа, бьющееся в такт с современными эстетическими веяниями, подскажет ее босоногой Музе правильные пути к завоеванию Парнаса. Вот и решено… Анна Гумилева. Если, конечно, не передумать.
Часть вторая
И снова, рыдая от муки,
Проклявши свое бытие,
Целую я бледные руки
И тихие очи ее.
Николай Гумилев
Глава 1
«Я уеду далеким, далеким,
Я не буду печальным и злым». Н.Г.
Анна не передумала.
25 апреля 1910 года в Николаевской церкви села Никольская слобода в окрестностях Киева состоялось венчание. Еще до этого Гумилев открыл на имя будущей жены в банке счет на две тысячи рублей – сумму по тем временам немалую. В церкви не было родителей. Зимой умер отец Гумилева, свадебное торжество вдова считала поспешным и неуместным. Родителям же Анны брак с Гумилевым, превратившийся за столько лет сватовства в навязчивую шутку, и вовсе казался нелепостью.
– Ты наконец моя… – Гумилев прижал к груди молодую жену вместе с букетом белых роз.
– Ай! Я накололась. Красный цветок… – Оттолкнув выпятившего для поцелуя губы новобрачного, Анна подняла палец – на белой перчатке расплывалось алое пятно.
– Теперь мы связаны кровью. – Он прижался губами к ранке. – Запомните это.
Она вспомнила седую цыганку, слизывающую каплю крови с ее пальца: «За немилого замуж выйдешь!»
В начале мая молодые, так и не получив родительского благословения, отбыли в Париж. Свадебное путешествие стало подарком Николая жене.
Анна – отличная пара для российского денди. К визиту в Европу она приоделась. Париж был великолепен. Цвели магнолии и каштаны, все было в белом, даже рабочие, ремонтирующие мостовую. Мадам Гумилева обращала на себя всеобщее внимание, выделяясь в толпе, – по-королевски стройная, неспешная, грациозная, в элегантном платье, большой соломенной шляпе, украшенной пышным пером страуса, привезенным Николаем из Африки. Густые волосы, расчесанные на прямой пробор, были уложены на затылке в тяжелый узел. На тонких запястьях звенели причудливые «дикарские браслеты» – тоже туземная экзотика из дальних краев. На нее оборачивались, вслух выражая восхищение. Забавны эти парижские эстеты, обсуждающие женщину, словно картину на вернисаже!
Гумилев ввел жену в круг своих знакомых, показывал ей любимые места, водил в оперу и в театр. Они много бродили по городу, сидели в кафе Латинского квартала, общались с художниками, писателями. Здесь встретили известного питерского критика Георгия Чулкова с супругой, редактора «Аполлона» Сергея Маковского. Все поздравляли пару влюбленных, мужчины со значением подмигивали молодожену, одобряя его выбор. Следовали посиделки в симпатичных кафе, вечера в ресторанах, прогулки на речных трамвайчиках… Возможно, эти недели способны были изменить отношения новобрачных?
В Петербурге Анна рассказывала друзьям, как тосковала весь этот месяц, сидя в гостиничном номере, даже купила себе черепашку, чтобы хоть чем-то занять себя, наблюдая за ее передвижением.
Если это и шутка, то не очень добрая и не в пользу молодожена. Николай как муж во время майского путешествия молодую явно не очаровал. Но именно в дни парижского медового месяца произошло еще кое-что, имевшее серьезные последствия.
Май, прекраснейший город, молодость, полная бурлящих желаний. Париж словно огромная корзина цветов: кусты, деревья, газоны, все в цвету, и все – приезжие и парижане, стар и млад – влюблены. На площадях играют оркестры, во дворах выступают бродячие артисты, нечто жалобное про разлуку нудят шарманки, и даже девицы из предместий, продающие цветы, напевают свои нехитрые песенки. Полуобнаженные, блестящие от пота парни с кирками и ломами, вскрывающие мостовую, тоже что-то насвистывают и бросают в толпу туристов красноречивые взгляды. На афишах Русского балета – обтягивающие трико, сладострастные позы, а на других, местных, – еще заманчивей: попки и перья, попки и перья. «Мулен-Руж», «Фоли Бержер»… На набережных, в аллеях Люксембургского сада только и делают что обнимаются парочки. Целуются за всеми кустами и без прикрытия растительности – на зависть занудам, попусту теряющим время. Чудесное, совершенно особенное явление природы – парижская весна во всем ее гедонистическом изобилии. Поддавшись настроению, Николай полуобнял жену, заглянул в глаза «взором томления», тихо простонал:
– Поцелуй меня, Примавера!
– Ну что, прямо на улице? – Она слегка отстранилась, поправляя широкополую шляпу.
– Мы же в Париже, возлюбленная моя! Не стоит вторгаться в чужой монастырь со своими правилами. Здесь явно не время воздержания и поста.
Они сидели за столиком кафе в Люксембургском саду. Во все стороны расходились аллеи, кокетливые няни катили кружевные коляски с невинными младенцами, на газонах неистово крутились поливалки, рассеивая круги радуги, и девочки в локонах и панталончиках, выглядывающих из-под воздушных платьиц, грациозно играли в серсо.
– Прелестные малышки! – с едва уловимой иронией отметила Анна, ощутившая исходящий от юных созданий аромат пробуждающейся чувственности. – Давай просто понаблюдаем. – Она откинулась в скрипучем плетеном кресле, отвернувшись от мужа. – Как тебе здешние моды? Экстравагантные дамы надели брюки! А юбки настолько заужены, словно их замотали пеленками. Я выгляжу как старомодная клуша из провинции.
– Милая, на тебя все мужчины пялятся! А этих тощих французских куриц в какую упаковку ни заверни – сплошное разочарование. При распаковке. – Он вновь игриво посмотрел на жену и подмигнул.
– Подожди, милый! Такой чудный день! Наслаждаться уединением мы сможем и под дождем в Слепнево.
– В Слепнево – своя прелесть, наша спальня во время ливня напоминает вигвам. А в здешнем отеле я думаю о борделях Тайланда… леопардовых шкурах, смуглых наложницах… Давай удерем в нашу пещеру, пока господа из «Аполлона» не нагрянули с идеями новых экскурсов. Между прочим, этот Чулков строит тебе куры. Я заметил.
– Глупости. Тебя послушать – в меня влюблен весь Париж!
Последнюю фразу Анна произнесла по-французски, насмешливо и чуть громче, чем следовало. Прежде всего ей вовсе не хотелось в отель. Она там не видела ни вигвама, ни Тайланда – лишь неумелого мужчину, изо всех сил изображавшего нечто очень страстное, экзотическое. Анна пока еще считала нужным наигрывать хоть какие-то ответные чувства, но необходимость притворяться все больше раздражала. А Николай удваивал пыл и все спрашивал: «Ты еще не устала, моя жаркая?..» Что за пытка…
Но была и еще одна причина. Уже третий день Анна встречала в парижском, насыщенном любовными флюидами воздухе настойчивый взгляд странного мужчины.
Чаще всего он просто сидел на скамейке поодаль и наблюдал. Однажды они столкнулись с незнакомцем в переулке поздно вечером, и Анна заметила, что он вошел в соседний дом на бульваре Распай, совсем рядом с их отелем.
«Странный тип… Да – странный! Так, допустим, я расскажу все Вале… „Мы сидели за столиком – Георгий Чулков острил, Николай оглядывал экстерьер проходящих дам, прочие обсуждали стихи в „Парижском культурном обозревателе“, а я просто скучала, и вдруг… Не знаю, как и объяснить. Прямо передо мной, на скамейке бульвара, раскинув руки на спинку, спокойно сидел молодой человек примерно наших лет. Он смотрел прямо на меня, и я, наткнувшись взглядом на этот взгляд, словно укололась. Кажется, даже ойкнула. Потом заметила его фигуру, голову, лицо. На вопрос Чулкова, в чем дело, ответила: «Оса!“ Да, я обожглась! О его глаза, о его красоту, подобную которой видела только в мраморе античных статуй. Ты помнишь голову Антиноя в учебнике истории? Он просто копия! Широкий чистый лоб, грива разметанных, живописно вьющихся волос, губы чудесного рисунка, словно над ними трудился античный мастер… А глаза… Знаешь, бывают такие выпуклые веки – словно слегка опущены, затеняя ресницами взгляд… Короче, никого, подобного этому незнакомцу, я в жизни не встречала… Потом случилась забавная сценка: на второй или на третий день. Он подошел к нашему столику, услышав французскую речь – аполлоновцы не хотели выделяться среди местного населения и частенько переходили на французский.
Итак. Он подошел, а меня словно прострелило током. Застыла как мумия, чтобы не задрожать, даже кулаки сжала.
– Господа, прошу прощения, что нарушил беседу. Я художник, – деликатно доложил мой красавец.
– Ха, Париж полон художников, куда ни плюнь… – по-русски со смехом прокомментировал слегка пьяненький Николя – он уже не раз язвил по поводу «следившего за мной нищего».
– Еще раз прошу прощения. Речь идет о небольшой просьбе. Вы, как я заметил, остановились по соседству в отеле, я тоже живу на бульваре Распай. Моя мастерская на первом этаже, возможно, вы обратили внимание на скульптуры за оградой?
– Больше делать нечего, как заглядывать за заборы! – снова по-русски отпустил реплику Гумилев.
Лицо француза побелело, он явно сдерживал гнев:
– Я полагал, что имею дело с интеллигентными господами. И полагал, вам известно, что говорить на чужом языке в присутствии иностранца – моветон. Я мог бы принять это за оскорбление, но присутствие дамы…
Он не успел договорить. Отшвырнув стул, Гумилев бросился к незнакомцу. Чулков поспешил предотвратить схватку.
– Просим прощения, мсье художник, мы немного расслабились в этом упоительном воздухе. – Говоря это, он рукой усадил Гумилева на стул. – Мы соседи, это очень мило… Так в чем состоит просьба? Вам нужны деньги?
Незнакомец побледнел еще сильнее:
– Да, мне нужны деньги, ради этого я работаю. И все здесь, кто не получил изрядного наследства, уверен, нуждаются в деньгах и зарабатывают их собственным трудом. Надеюсь, вам, господа, повезло больше. Перейду к делу. Найти модель для творчества очень трудно. У каждого художника есть свой идеал… Только он может подарить вдохновение. – Он повернулся ко мне. – Речь идет о вашей даме, господа. Могла бы мадам оказать любезность и уделить мне немного времени? Одна или в вашем обществе? Я бы только сделал несколько зарисовок. Поверьте, я рисую очень быстро и не стал бы утомлять вас…
– Жутко лестное предложение. – Николай все еще злился. – А в Лувре ваш шедевр когда выставят?
– Не обещаю. – Незнакомец развернулся к Гумилеву и обезоруживающе улыбнулся: – Позвольте представиться: Амедео Модильяни. У меня пока нет ни малейших притязаний на Лувр и даже на магазинчик мадам Греми, где иногда выставляются местные мазилы – так нас называют туристы.
– «Мазилы» – это уж слишком. – Поднявшись, Николай откланялся и назвал себя. – А это моя супруга – Анна Андреевна Гумилева.
– Очень приятно… Вы смогли бы посетить мою мастерскую в любое удобное для вас время?
…Короче – я сейчас кое-как вспоминаю эти реплики, но тогда была как под гипнозом. Он стоял рядом, одетый в смехотворно желтую блузу и панталоны из вельвета, но, клянусь, более изысканного и оригинального туалета я в жизни не видела. Может, его сшил какой-то сумасшедше гениальный парижский кутюрье? Скорее, сам Амедео был идеальной моделью – ведь он и двигался божественно. А голос… Я бы не спутала его ни с одним голосом на свете.
Итак, вечером мы зашли в его комнату, обвешанную необычайно длинными картинами, кажется, все они были на бумаге и изображали портреты. Настолько странные, что мои спутники еле сдерживались от неуважительных реплик. В садике возле дома стояли глиняные скульптуры – в них было заметно мастерство, но и некая необычность – желание исказить модели, подчеркивая пластику. Глиняные человечки будто корежились, как в кривом зеркале. Он заботливо полил их из лейки.
– И вы хотите изобразить мою жену в таком… э… в похожем жанре? – вредничал явно ревновавший Николай.
– Сейчас! – Амедео пододвинул мольберт с наколотыми на него листами бумаги. – Я сделаю несколько эскизов. Присядьте, господа. А вы, Анна, – вот на этот табурет.
Рисовал он мгновенно – набрасывая линии точно и ничего не исправляя. Срывал лист и делал новый рисунок, попросив меня развернуться. И все пришептывал: «Да, о да! Именно она!»
Рисунки разглядывали мои сопровождающие и одобрительно кивали. Сказать, что я была в полуобмороке, когда его желтые в золотых искристых крапинах глаза словно вбирали в себя всю меня, – ничего не сказать. Мы попали в другое измерение, связанное мистической силой творчества…»
…Гумилевы пробыли в Париже почти месяц, и за это время Анна несколько раз позировала Модильяни. Присутствовавший на сеансах Николай отпускал по-русски насмешливые замечания, тут же переводил, меняя смысл на менее обидный. Он не мог не заметить, что творится с Анной, и ревновал бешено.
– А вы знаете, друг мой, что моя жена – известная в России поэтесса? – вдруг сообщил он Амедео. Парень застыл, словно его окликнули во сне и он проснулся в другом месте.
– Это верно? Верно? – Насупившись, он бросил угольки и сел. – Может, выпьем немного вина? Иногда в голове что-то смещается… Поэтесса… Стихи…
Гумилев отказался пить, и Модильяни налил себе в стакан виноградного вина из оплетенной кукурузными листьями бутыли:
– Матушка иногда присылает из Ливорно.
Помолчали, и он вдруг стал декламировать, словно про себя, продолжая наносить на бумагу быстрые линии:
– У нас с вами схожие вкусы. Собственно, это можно уже сказать по выбору самой прекрасной из женщин. И стихи словно о ней.
– Парижские художники все так хорошо знают поэзию? – спросила Анна.
– Напротив, живопись активно вытесняет поэзию и занимает главное место. Я хотел стать поэтом. И много насочинял. Читать не стану. Довольно этой выставки рисунков – такое самообнажение.
– Н-да… – сник Николай. – С поэтами в этой комнатке перебор… Пожалуй, я попробую вина вашей матушки.
– И мне немного, – попросила Анна. – Ведь мой муж – тоже поэт.
– Черт побери! У меня все стаканы немытые… – спохватился художник, загремев в шкафу посудой. Со звоном разлетелось на полу что-то стеклянное. – Бить посуду плохо, – чуть огорчился Модильяни. – У нас в Ливорно говорили: быть беде.
– А у нас – счастью! – обрадовалась Анна. – На свадьбах специально бьют тарелки, чтобы жизнь супругов была долгой.
– Мы, кажется, тогда разбили только бокалы от шампанского? – насупился Гумилев, вспомнив свадьбу, какую-то полузаконную – без благословения родителей. – Может, надо было весь дедов парадный сервиз ко всем чертям грохнуть? Извините, мсье Модильяни, что говорю по-русски. Это непереводимое идиоматическое выражение.
Гумилев решил возвращаться в Петербург вместе с «аполлоновцами», Анна задержалась на неделю. Мол, не все достопримечательности осмотрела. Просто так лжет и глаз не отводит. Знает, что муж все понял и объяснять ничего не надо. Запрещать бесполезно. Так она хочет. Пока в семье это правило только утверждалось. Николай надеялся изменить «семейный устав» в свою пользу. Но… Не сразу же! О, как он смотрел на Анну из окна уходящего поезда. Душераздирающий взгляд прощающегося навеки. Только сказал, словно между прочим:
– Я жду тебя.
Анна видела насквозь его обмирающее, как под дулом пистолета, сердце – ведь на самом деле не был уверен Гумилев, что она вернется. Любил риск. Русско-парижская рулетка.
Можно сказать, что ясновидение в этот момент посетило Гумилева.
Всю дорогу в Питер друзья подтрунивали над ним и пытались развеселить – напрасно. Медовый месяц непоправимо испортила ложка парижского дегтя.
25 апреля 1910 года в Николаевской церкви села Никольская слобода в окрестностях Киева состоялось венчание. Еще до этого Гумилев открыл на имя будущей жены в банке счет на две тысячи рублей – сумму по тем временам немалую. В церкви не было родителей. Зимой умер отец Гумилева, свадебное торжество вдова считала поспешным и неуместным. Родителям же Анны брак с Гумилевым, превратившийся за столько лет сватовства в навязчивую шутку, и вовсе казался нелепостью.
– Ты наконец моя… – Гумилев прижал к груди молодую жену вместе с букетом белых роз.
– Ай! Я накололась. Красный цветок… – Оттолкнув выпятившего для поцелуя губы новобрачного, Анна подняла палец – на белой перчатке расплывалось алое пятно.
– Теперь мы связаны кровью. – Он прижался губами к ранке. – Запомните это.
Она вспомнила седую цыганку, слизывающую каплю крови с ее пальца: «За немилого замуж выйдешь!»
В начале мая молодые, так и не получив родительского благословения, отбыли в Париж. Свадебное путешествие стало подарком Николая жене.
Анна – отличная пара для российского денди. К визиту в Европу она приоделась. Париж был великолепен. Цвели магнолии и каштаны, все было в белом, даже рабочие, ремонтирующие мостовую. Мадам Гумилева обращала на себя всеобщее внимание, выделяясь в толпе, – по-королевски стройная, неспешная, грациозная, в элегантном платье, большой соломенной шляпе, украшенной пышным пером страуса, привезенным Николаем из Африки. Густые волосы, расчесанные на прямой пробор, были уложены на затылке в тяжелый узел. На тонких запястьях звенели причудливые «дикарские браслеты» – тоже туземная экзотика из дальних краев. На нее оборачивались, вслух выражая восхищение. Забавны эти парижские эстеты, обсуждающие женщину, словно картину на вернисаже!
Гумилев ввел жену в круг своих знакомых, показывал ей любимые места, водил в оперу и в театр. Они много бродили по городу, сидели в кафе Латинского квартала, общались с художниками, писателями. Здесь встретили известного питерского критика Георгия Чулкова с супругой, редактора «Аполлона» Сергея Маковского. Все поздравляли пару влюбленных, мужчины со значением подмигивали молодожену, одобряя его выбор. Следовали посиделки в симпатичных кафе, вечера в ресторанах, прогулки на речных трамвайчиках… Возможно, эти недели способны были изменить отношения новобрачных?
Чистая литература. Могла. Любить мужа, томиться под его взглядом не получалось. Это засело комплексом вины и страшно злило Анну Андреевну. Николай Степанович полагал, что делает все, дабы молодая жена не скучала. Но чем больше он старался, тем сильнее замыкалась она, не в силах ни притворяться, ни отвечать взаимностью.
Долгим взглядом твоим истомленная,
И сама научилась томить.
Из ребра твоего сотворенная,
Как могу я тебя не любить?
В Петербурге Анна рассказывала друзьям, как тосковала весь этот месяц, сидя в гостиничном номере, даже купила себе черепашку, чтобы хоть чем-то занять себя, наблюдая за ее передвижением.
Если это и шутка, то не очень добрая и не в пользу молодожена. Николай как муж во время майского путешествия молодую явно не очаровал. Но именно в дни парижского медового месяца произошло еще кое-что, имевшее серьезные последствия.
Май, прекраснейший город, молодость, полная бурлящих желаний. Париж словно огромная корзина цветов: кусты, деревья, газоны, все в цвету, и все – приезжие и парижане, стар и млад – влюблены. На площадях играют оркестры, во дворах выступают бродячие артисты, нечто жалобное про разлуку нудят шарманки, и даже девицы из предместий, продающие цветы, напевают свои нехитрые песенки. Полуобнаженные, блестящие от пота парни с кирками и ломами, вскрывающие мостовую, тоже что-то насвистывают и бросают в толпу туристов красноречивые взгляды. На афишах Русского балета – обтягивающие трико, сладострастные позы, а на других, местных, – еще заманчивей: попки и перья, попки и перья. «Мулен-Руж», «Фоли Бержер»… На набережных, в аллеях Люксембургского сада только и делают что обнимаются парочки. Целуются за всеми кустами и без прикрытия растительности – на зависть занудам, попусту теряющим время. Чудесное, совершенно особенное явление природы – парижская весна во всем ее гедонистическом изобилии. Поддавшись настроению, Николай полуобнял жену, заглянул в глаза «взором томления», тихо простонал:
– Поцелуй меня, Примавера!
– Ну что, прямо на улице? – Она слегка отстранилась, поправляя широкополую шляпу.
– Мы же в Париже, возлюбленная моя! Не стоит вторгаться в чужой монастырь со своими правилами. Здесь явно не время воздержания и поста.
Они сидели за столиком кафе в Люксембургском саду. Во все стороны расходились аллеи, кокетливые няни катили кружевные коляски с невинными младенцами, на газонах неистово крутились поливалки, рассеивая круги радуги, и девочки в локонах и панталончиках, выглядывающих из-под воздушных платьиц, грациозно играли в серсо.
– Прелестные малышки! – с едва уловимой иронией отметила Анна, ощутившая исходящий от юных созданий аромат пробуждающейся чувственности. – Давай просто понаблюдаем. – Она откинулась в скрипучем плетеном кресле, отвернувшись от мужа. – Как тебе здешние моды? Экстравагантные дамы надели брюки! А юбки настолько заужены, словно их замотали пеленками. Я выгляжу как старомодная клуша из провинции.
– Милая, на тебя все мужчины пялятся! А этих тощих французских куриц в какую упаковку ни заверни – сплошное разочарование. При распаковке. – Он вновь игриво посмотрел на жену и подмигнул.
– Подожди, милый! Такой чудный день! Наслаждаться уединением мы сможем и под дождем в Слепнево.
– В Слепнево – своя прелесть, наша спальня во время ливня напоминает вигвам. А в здешнем отеле я думаю о борделях Тайланда… леопардовых шкурах, смуглых наложницах… Давай удерем в нашу пещеру, пока господа из «Аполлона» не нагрянули с идеями новых экскурсов. Между прочим, этот Чулков строит тебе куры. Я заметил.
– Глупости. Тебя послушать – в меня влюблен весь Париж!
Последнюю фразу Анна произнесла по-французски, насмешливо и чуть громче, чем следовало. Прежде всего ей вовсе не хотелось в отель. Она там не видела ни вигвама, ни Тайланда – лишь неумелого мужчину, изо всех сил изображавшего нечто очень страстное, экзотическое. Анна пока еще считала нужным наигрывать хоть какие-то ответные чувства, но необходимость притворяться все больше раздражала. А Николай удваивал пыл и все спрашивал: «Ты еще не устала, моя жаркая?..» Что за пытка…
Но была и еще одна причина. Уже третий день Анна встречала в парижском, насыщенном любовными флюидами воздухе настойчивый взгляд странного мужчины.
Чаще всего он просто сидел на скамейке поодаль и наблюдал. Однажды они столкнулись с незнакомцем в переулке поздно вечером, и Анна заметила, что он вошел в соседний дом на бульваре Распай, совсем рядом с их отелем.
«Странный тип… Да – странный! Так, допустим, я расскажу все Вале… „Мы сидели за столиком – Георгий Чулков острил, Николай оглядывал экстерьер проходящих дам, прочие обсуждали стихи в „Парижском культурном обозревателе“, а я просто скучала, и вдруг… Не знаю, как и объяснить. Прямо передо мной, на скамейке бульвара, раскинув руки на спинку, спокойно сидел молодой человек примерно наших лет. Он смотрел прямо на меня, и я, наткнувшись взглядом на этот взгляд, словно укололась. Кажется, даже ойкнула. Потом заметила его фигуру, голову, лицо. На вопрос Чулкова, в чем дело, ответила: «Оса!“ Да, я обожглась! О его глаза, о его красоту, подобную которой видела только в мраморе античных статуй. Ты помнишь голову Антиноя в учебнике истории? Он просто копия! Широкий чистый лоб, грива разметанных, живописно вьющихся волос, губы чудесного рисунка, словно над ними трудился античный мастер… А глаза… Знаешь, бывают такие выпуклые веки – словно слегка опущены, затеняя ресницами взгляд… Короче, никого, подобного этому незнакомцу, я в жизни не встречала… Потом случилась забавная сценка: на второй или на третий день. Он подошел к нашему столику, услышав французскую речь – аполлоновцы не хотели выделяться среди местного населения и частенько переходили на французский.
Итак. Он подошел, а меня словно прострелило током. Застыла как мумия, чтобы не задрожать, даже кулаки сжала.
– Господа, прошу прощения, что нарушил беседу. Я художник, – деликатно доложил мой красавец.
– Ха, Париж полон художников, куда ни плюнь… – по-русски со смехом прокомментировал слегка пьяненький Николя – он уже не раз язвил по поводу «следившего за мной нищего».
– Еще раз прошу прощения. Речь идет о небольшой просьбе. Вы, как я заметил, остановились по соседству в отеле, я тоже живу на бульваре Распай. Моя мастерская на первом этаже, возможно, вы обратили внимание на скульптуры за оградой?
– Больше делать нечего, как заглядывать за заборы! – снова по-русски отпустил реплику Гумилев.
Лицо француза побелело, он явно сдерживал гнев:
– Я полагал, что имею дело с интеллигентными господами. И полагал, вам известно, что говорить на чужом языке в присутствии иностранца – моветон. Я мог бы принять это за оскорбление, но присутствие дамы…
Он не успел договорить. Отшвырнув стул, Гумилев бросился к незнакомцу. Чулков поспешил предотвратить схватку.
– Просим прощения, мсье художник, мы немного расслабились в этом упоительном воздухе. – Говоря это, он рукой усадил Гумилева на стул. – Мы соседи, это очень мило… Так в чем состоит просьба? Вам нужны деньги?
Незнакомец побледнел еще сильнее:
– Да, мне нужны деньги, ради этого я работаю. И все здесь, кто не получил изрядного наследства, уверен, нуждаются в деньгах и зарабатывают их собственным трудом. Надеюсь, вам, господа, повезло больше. Перейду к делу. Найти модель для творчества очень трудно. У каждого художника есть свой идеал… Только он может подарить вдохновение. – Он повернулся ко мне. – Речь идет о вашей даме, господа. Могла бы мадам оказать любезность и уделить мне немного времени? Одна или в вашем обществе? Я бы только сделал несколько зарисовок. Поверьте, я рисую очень быстро и не стал бы утомлять вас…
– Жутко лестное предложение. – Николай все еще злился. – А в Лувре ваш шедевр когда выставят?
– Не обещаю. – Незнакомец развернулся к Гумилеву и обезоруживающе улыбнулся: – Позвольте представиться: Амедео Модильяни. У меня пока нет ни малейших притязаний на Лувр и даже на магазинчик мадам Греми, где иногда выставляются местные мазилы – так нас называют туристы.
– «Мазилы» – это уж слишком. – Поднявшись, Николай откланялся и назвал себя. – А это моя супруга – Анна Андреевна Гумилева.
– Очень приятно… Вы смогли бы посетить мою мастерскую в любое удобное для вас время?
…Короче – я сейчас кое-как вспоминаю эти реплики, но тогда была как под гипнозом. Он стоял рядом, одетый в смехотворно желтую блузу и панталоны из вельвета, но, клянусь, более изысканного и оригинального туалета я в жизни не видела. Может, его сшил какой-то сумасшедше гениальный парижский кутюрье? Скорее, сам Амедео был идеальной моделью – ведь он и двигался божественно. А голос… Я бы не спутала его ни с одним голосом на свете.
Итак, вечером мы зашли в его комнату, обвешанную необычайно длинными картинами, кажется, все они были на бумаге и изображали портреты. Настолько странные, что мои спутники еле сдерживались от неуважительных реплик. В садике возле дома стояли глиняные скульптуры – в них было заметно мастерство, но и некая необычность – желание исказить модели, подчеркивая пластику. Глиняные человечки будто корежились, как в кривом зеркале. Он заботливо полил их из лейки.
– И вы хотите изобразить мою жену в таком… э… в похожем жанре? – вредничал явно ревновавший Николай.
– Сейчас! – Амедео пододвинул мольберт с наколотыми на него листами бумаги. – Я сделаю несколько эскизов. Присядьте, господа. А вы, Анна, – вот на этот табурет.
Рисовал он мгновенно – набрасывая линии точно и ничего не исправляя. Срывал лист и делал новый рисунок, попросив меня развернуться. И все пришептывал: «Да, о да! Именно она!»
Рисунки разглядывали мои сопровождающие и одобрительно кивали. Сказать, что я была в полуобмороке, когда его желтые в золотых искристых крапинах глаза словно вбирали в себя всю меня, – ничего не сказать. Мы попали в другое измерение, связанное мистической силой творчества…»
…Гумилевы пробыли в Париже почти месяц, и за это время Анна несколько раз позировала Модильяни. Присутствовавший на сеансах Николай отпускал по-русски насмешливые замечания, тут же переводил, меняя смысл на менее обидный. Он не мог не заметить, что творится с Анной, и ревновал бешено.
– А вы знаете, друг мой, что моя жена – известная в России поэтесса? – вдруг сообщил он Амедео. Парень застыл, словно его окликнули во сне и он проснулся в другом месте.
– Это верно? Верно? – Насупившись, он бросил угольки и сел. – Может, выпьем немного вина? Иногда в голове что-то смещается… Поэтесса… Стихи…
Гумилев отказался пить, и Модильяни налил себе в стакан виноградного вина из оплетенной кукурузными листьями бутыли:
– Матушка иногда присылает из Ливорно.
Помолчали, и он вдруг стал декламировать, словно про себя, продолжая наносить на бумагу быстрые линии:
– Отличный выбор, – одобрил Гумилев. – Бодлера я люблю с юношеских пор, и еще Малларме, Верлена.
Нет, ни красотками с зализанных картинок —
Столетья пошлого разлитый всюду яд! —
Ни ножкой, втиснутой в шнурованный ботинок,
Ни ручкой с веером меня не соблазнят.
(…)
Да ты, о Ночь, пленить еще способна взор мой,
Дочь Микеланджело, обязанная формой
Титанам, лишь тобой насытившим уста!..
– У нас с вами схожие вкусы. Собственно, это можно уже сказать по выбору самой прекрасной из женщин. И стихи словно о ней.
– Парижские художники все так хорошо знают поэзию? – спросила Анна.
– Напротив, живопись активно вытесняет поэзию и занимает главное место. Я хотел стать поэтом. И много насочинял. Читать не стану. Довольно этой выставки рисунков – такое самообнажение.
– Н-да… – сник Николай. – С поэтами в этой комнатке перебор… Пожалуй, я попробую вина вашей матушки.
– И мне немного, – попросила Анна. – Ведь мой муж – тоже поэт.
– Черт побери! У меня все стаканы немытые… – спохватился художник, загремев в шкафу посудой. Со звоном разлетелось на полу что-то стеклянное. – Бить посуду плохо, – чуть огорчился Модильяни. – У нас в Ливорно говорили: быть беде.
– А у нас – счастью! – обрадовалась Анна. – На свадьбах специально бьют тарелки, чтобы жизнь супругов была долгой.
– Мы, кажется, тогда разбили только бокалы от шампанского? – насупился Гумилев, вспомнив свадьбу, какую-то полузаконную – без благословения родителей. – Может, надо было весь дедов парадный сервиз ко всем чертям грохнуть? Извините, мсье Модильяни, что говорю по-русски. Это непереводимое идиоматическое выражение.
Гумилев решил возвращаться в Петербург вместе с «аполлоновцами», Анна задержалась на неделю. Мол, не все достопримечательности осмотрела. Просто так лжет и глаз не отводит. Знает, что муж все понял и объяснять ничего не надо. Запрещать бесполезно. Так она хочет. Пока в семье это правило только утверждалось. Николай надеялся изменить «семейный устав» в свою пользу. Но… Не сразу же! О, как он смотрел на Анну из окна уходящего поезда. Душераздирающий взгляд прощающегося навеки. Только сказал, словно между прочим:
– Я жду тебя.
Анна видела насквозь его обмирающее, как под дулом пистолета, сердце – ведь на самом деле не был уверен Гумилев, что она вернется. Любил риск. Русско-парижская рулетка.
Можно сказать, что ясновидение в этот момент посетило Гумилева.
Всю дорогу в Питер друзья подтрунивали над ним и пытались развеселить – напрасно. Медовый месяц непоправимо испортила ложка парижского дегтя.
Глава 2
«И жар по вечерам, и утром вялость,
И губ растрескавшихся вкус кровавый». А.А.
Анна увлеклась до самозабвения. Амедео сошел с ума. Впервые оставшись в его мастерской вдвоем, они торопливо бросились друг к другу, как изголодавшиеся. Не хватало рук, ног, слов, губ – в ход шли краски, угольки, стихи, распахнутое в зелень окно, лейка с водой, корзинка черешни, кусок дешевого камамбера… Всё вместе доставляло неисчерпаемые удовольствия. Ведь расписать тела и вывозиться под лейкой, размазывая краски, а потом слизывать друг с друга медовые мазки акварели – неописуемое гурманство. Удовольствие можно усилить лишь одним способом – совместив его с другим удовольствием. А они были молоды, веселы, сумасбродны и жадны до радостей жизни. Сейчас бы сказали: им «снесло крышу» и они «классно оторвались». Он рисовал ее торопливо, схватывая все новые ракурсы, читая свои стихи, в которых она мало что понимала, но голос…
Голос затрагивал все ее женские струны, и тело Анны трепетало. Она тоже читала свои стихи, новые, про него и себя, только что написанные, как молитву, как заклятие – торжественно и серьезно, заломив над головой руки. Он огорчался, что не понимал слов, но выражение ее лица и тело передавали эмоции.
– Твои варварские браслеты прекрасны. Никогда не снимай! Дикий примитивизм – как раз то что надо. И они, именно они подходят тебе! Никаких других, простота и грубость – вершина красоты.
Анна зазвенела украшениями:
– Это настоящие браслеты из Африки. – Распространяться про подарки мужа она сочла излишним.
Голос затрагивал все ее женские струны, и тело Анны трепетало. Она тоже читала свои стихи, новые, про него и себя, только что написанные, как молитву, как заклятие – торжественно и серьезно, заломив над головой руки. Он огорчался, что не понимал слов, но выражение ее лица и тело передавали эмоции.
– Твои варварские браслеты прекрасны. Никогда не снимай! Дикий примитивизм – как раз то что надо. И они, именно они подходят тебе! Никаких других, простота и грубость – вершина красоты.
Анна зазвенела украшениями:
– Это настоящие браслеты из Африки. – Распространяться про подарки мужа она сочла излишним.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента