КУКОЛКА
ЭД МАКБЕЙН
Глава 1
Энни, маленькая девочка, сидевшая на полу у стены, играла со своей куклой. Она говорила ей что-то, внимательно слушала ее ответы. Сквозь тонкую стену до нее доносились сердитые голоса из маминой спальни, но она упорно продолжала болтать с куклой и старалась при этом не очень пугаться этих голосов. Мужчина в маминой спальне уже просто орал. Она не хотела вслушиваться в то, что он говорит. Крепко прижимая к лицу куклу, она целовала ее пластмассовое личико, говорила ей разные ласковые слова и выслушивала ответы куклы. В спальне за стеной в это время убивали ее мать. Тинка, имя, под которым была известна ее мать, получилось путем соединения двух имен – Тины и Карины. Тинка звучало и экзотичней и шикарней. Тинка, вне всяких сомнений, была красивой женщиной – тут уж ничего не скажешь. Она была бы красивой, даже если бы звали ее Бертой, Брунгильдой или даже Белугой. Экзотическое имя только подчеркивало ее красивую внешность, придавало ей какой-то загадочный блеск, содержало намек на тайну и некоторую авантюристичность.
Тинка работала манекенщицей для журналов мод. У нее было отлично вылепленное лицо, которое полностью отвечало требованиям ее профессии – высокий лоб, слегка выступающие скулы, четко очерченный крупный рот, нос благородной формы, чуть приподнятые уголки глаз, умело удлиненные искусно наложенной косметикой, да и сами глаза – зеленые, с крохотными искорками янтаря – были очаровательны. Да, по общепринятым стандартам она, несомненно, могла считаться красавицей. Фигура у нее была типичной фигурой манекенщицы – гибкое тело, тренированное, длинноногое, с узкой талией, с узкими бедрами и плоским втянутым животом. Она настолько привыкла передвигаться, улыбаться, да и просто сидеть со свойственной ее профессии легкостью и изяществом, что даже оставаясь наедине с собой, в своей маленькой гостиной, она инстинктивно выбирала наиболее выигрышные позы, как бы постоянно чувствуя на себе взгляд фотообъектива. Все это давало ей право считаться самой настоящей красавицей.
Однако в данный момент в ней трудно было бы разглядеть красавицу.
Красавицей ее трудно было назвать потому, что мужчина, который, выкрикивая ругательства, гонялся за ней по комнате, теперь, когда он сумел загнать ее в узкий проход между стеной и роскошной двуспальной кроватью, чуть не опрокинув при этом туалетный столик с мраморной доской, с остервенением наносил ей беспорядочные удары кухонным ножом, не обращая внимания на ее мольбы.
Шквал ругательств, которыми он осыпал ее, изрыгался теперь ровным и даже монотонным потоком, не повышаясь и не понижаясь, а нож с той же монотонностью вздымался и падал. Тинка уже вся была залита кровью. Она продолжала выкрикивать имя убийцы, умоляя его оставить ее в покое. Наконец она в последний раз выкрикнула его имя, добавив слово "пожалуйста" и упала на спину, зацепив затылком маленькую картину Марка Шагала, которая сорвалась с гвоздя и, ударив ее по плечу, свалилась на пол. Женщина упала рядом, заливая все вокруг кровью из многочисленных ран, хрипя и задыхаясь. Лоб ее ударился о дубовую раму картины, а белокурые волосы рассыпались по красному и желтому фону картины Шагала, покрыв полотно как бы легким налетом тумана. Последний удар, нанесенный по горлу, довершил дело. Поток крови хлынул на полотно и хлещущая из раны кровь перетекла через раму и разлилась по ковру.
В соседней комнате девочка по имени Энни сидела на полу, судорожно вцепившись в куклу.
Она шептала ей ободряющие слова, а потом в страхе услышала, как тяжелые мужские шаги пересекли спальню, направляясь в холл. Затаив дыхание, она продолжала прислушиваться к ним, пока не услышала, как открылась, а потом захлопнулась входная дверь.
Она так и продолжала сидеть на полу в детской, когда смотритель дома зашел сюда утром, чтобы заменить прокладку в кране, на неисправность которого миссис Закс пожаловалась ему накануне.
Апрель – четвертый месяц года. Об этом очень важно помнить, особенно, если ты являешься полицейским, иначе это может привести к путанице. Чаще всего эта путаница и сопряженные с ней неприятности объясняются, во-первых, накопившейся усталостью, во-вторых, монотонностью и скукой, а в-третьих, отвращением. Усталость – это постоянное состояние, к которому с годами начинаешь постепенно привыкать. Тебе прекрасно известно, что главное управление полиции не признает ни суббот, ни воскресений, ни прочих законных праздников, и поэтому ты должен быть готов к тому, что тебе придется работать даже в день Рождества, если подошло твое дежурство, а особенно если кому-то взбрело на ум именно в этот день совершить преступление, возможно, даже специально спланировав его на этот день, следуя хрестоматийному примеру – вспомните хотя бы генерала Джорджа Вашингтона, который обрушился на ничего не подозревающих пьянчуг гессенцев. Кроме того, тебе хорошо известно, что работа детектива вообще не подчиняется никаким графикам и поэтому ты уже давно приспособился и вставать, и ложиться в необычные часы, а значит, притерпелся и к тому, что на сон у тебя остается все меньше и меньше времени. Однако невозможно привыкнуть к тому, что преступность постоянно растет, а времени на раскрытие преступлений у тебя остается все меньше и что все меньше находится людей, готовых вступить в борьбу с преступностью. Все это, вместе взятое, и приводит к накоплению усталости. И ты иногда срываешь злость на жене и детях, но ты и сам понимаешь, что все это происходит только потому, что ты устал. Увы, такова жизнь, и если она и позволяет тебе вырвать лишний час, то только для работы, но никак не для развлечений. Вот так-то.
Со скукой и монотонностью дело обстоит несколько иначе, но и они способны добавить путаницы и неприятностей. Казалось бы, раскрытие преступления – одно из самых увлекательных занятий, так ведь? Не верите – спросите у первого встречного. Но оказывается, что и распутывание преступлений может оказаться нудным и скучным, если вы работаете полицейским, которому приходится печатать протоколы и отчеты в трех экземплярах, а при этом вам еще приходится таскаться по всему городу, ведя бесконечные разговоры со старушками в цветастых домашних халатах, просиживая часы в квартирах, где еще витает дух смерти. Да и как заформализованная до предела процедура расследования, которая, подобно бою быков, расписана до мельчайших подробностей, может быть интересной, если любые действия разложены по полочкам и не допускают ни малейшего отступления от раз и навсегда заведенного порядка? Тут даже ночная перестрелка в аллеях парка оборачивается рутиной с неизбежным отчетом в трех экземплярах. Рутина же, наложивши на постоянную усталость, запросто может довести тебя до такого состояния, что ты уже не в состоянии будешь с ходу сказать, январь сейчас стоит на дворе или февраль.
Что же касается отвращения, то ты начинаешь испытывать его только в том случае, если усталость и рутина не помешали тебе сохранить человеческий облик. Некоторым полицейским сохранить его явно не удалось. Но если ты его все-таки сохранил и остался, несмотря ни на что, человеком, то иногда ты просто приходишь в ужас от того, на что бывают способны люди. Ты, конечно, способен понять и простить ложь, потому что в повседневной жизни и сам нередко прибегаешь к ней, чтобы облегчить себе жизнь и вообще, чтобы машина человеческого бытия, которую слишком откровенная правда может привести в негодность, продолжала вертеться. Ты способен понять и кражу, поскольку в детстве, когда тебе было лет пять или шесть, тебе самому случалось стащить особенно приглянувшийся карандаш или игрушечный самолетик. Ты даже можешь понять убийство, потому что где-то в самых затаенных уголках твоей души прячется чувство ненависти, способное подтолкнуть к убийству. Все эти вещи ты, естественно, можешь как-то понять, но тем не менее ты не можешь не испытывать отвращения к ним, если они постоянно обрушиваются на тебя непрерывным потоком, когда тебе на каждом шагу, день изо дня приходится встречаться со лгунами, ворами и убийцами, когда тебе начинает казаться, что все человеческие чувства оказываются приостановленными именно на те восемь, двенадцать или тридцать шесть часов, когда ты сидишь в дежурке или на телефоне. Может быть, ты и примирился бы с появлением какого-то случайного трупа, ведь смерть – это только один из неизбежных эпизодов жизни, не так ли? Но если на твоей памяти эти мертвые тела начинают нагромождаться одно на другое, да так, что ты уже не в состоянии отличить один проломленный череп от другого, то что ж тут дивиться тому, что ты перестаешь отличать апрель от октября?
А сейчас был апрель. Истерзанное тело очень красивой женщины лежало на полу, прислонившись щекой к залитой кровью картине Шагала. Сотрудники криминологической лаборатории обсыпали все кругом тонкой пудрой, пытаясь обнаружить отпечатки пальцев, они шарили специальным пылесосом в поисках волос и остатков тканей, осторожно упаковывали в специальный пакет кухонный нож, обнаруженный на полу в коридоре прямо у двери спальни, записную книжку убитой и кошелек, в котором можно было обнаружить все, что угодно, кроме денег.
Детектив Стив Карелла делал торопливые заметки в блокноте, а потом вышел из комнаты и направился в холл, где в огромном кресле сидела маленькая девочка. Ноги ее не доставали до пола, а на руках у нее, закрыв глаза, примостилась дремлющая кукла. Девочку звали Энни Закс – об этом Карелле сообщил один из полицейских, когда Карелла прибыл на место преступления. Кукла по размерам своим была почти одного роста с девочкой.
– Здравствуй, – обратился он к ней и сразу же почувствовал дикую нелепость своего положения, здесь была и усталость, потому что дома он не был двое суток, и скука, поскольку ему предстоял новый раунд монотонных допросов, и отвращение к работе, поскольку человеком, которого ему предстояло сейчас допрашивать, была всего лишь маленькая девочка, изуродованный труп матери которой лежал в соседней комнате. Он попытался как можно приятней улыбнуться. Но улыбка получилась довольно вымученной. Девочка ничего не ответила. Она посмотрела на него своими огромными глазами. Она смотрела на него немигающим взглядом и ничего не говорила.
– Тебя зовут Энни, я угадал? – сказал Карелла. Девочка кивнула. – А ты знаешь, как меня зовут?
– Нет.
– Меня зовут Стив. Девочка снова кивнула.
– У меня тоже есть девочка примерно твоего возраста, – сказал Карелла. – Она – близняшка. А сколько тебе лет Энни?
– Пять.
– Ровно столько же, сколько и моей дочке.
– Угу, – сказала Энни. Она с минутку помолчала, а потом спросила. – Маму убили?
– Да, – ответил Карелла. – Да, детка, ее убили.
– Я боюсь заходить туда и смотреть на нее. – Да, лучше тебе туда не заходить.
– Ее убили ночью, да? – спросила Энни.
– Да.
В комнате воцарилась тишина. Снаружи до Кареллы доносились обрывки разговора между фотографом и медицинским экспертом. Он глянул в обращенное к нему детское личико.
– А где ты была прошлой ночью? – спросил он.
– Угу.
– Где?
– Я была здесь, сидела в той комнате. – Она погладила куклу по щеке, а потом снова подняла голову к Карелле и спросила:
– А близняшка – это что?
– Это когда двое детишек рождаются одновременно.
– А… Она продолжала вглядываться в него. В глазах у нее не было слез и они требовательно смотрели на него, словно ждали ответа.
– Это сделал один дядька, – сказала она наконец.
– Какой дядька? – спросил Карелла.
– А тот, который пришел к маме.
– Это был мужчина? А какой мужчина?
– Он к маме пришел. Они вместе сидели в комнате.
– А кто он такой?
– Не знаю.
– Ты его видела?
– Нет. Я сидела здесь и играла с Болтуньей, когда он пришел.
– А кто это Болтунья – твоя подружка?
– Болтунья – это моя кукла, – сказала девочка и приподняла лежащую на коленях куклу. Она даже рассмеялась его непонятливости. Он испытал непреодолимое желание покрепче прижать ее к себе и сказать ей, что в мире не должно быть таких вещей, как остро заточенные ножи и насильственная смерть.
– А когда это было, детка? – спросил он. – Ты знаешь, какой был тогда час?
– Я не знаю, – сказала она и выразительно пожала плечами. – Я знаю только, когда на часах двенадцать часов и когда семь часов, а больше ничего не знаю.
– Ну хорошо.., а скажи, было уже темно тогда?
– Да, это уже было после ужина.
– Значит, этот мужчина пришел после ужина, правильно?
– Да. – А мама твоя знала этого дяденьку?
– Да, – сказала Энни. – Она смеялась и разговаривала с ним. Это – тогда, когда он пришел.
– А потом что было?
– Не знаю. – Энни снова пожала плечами. – Я сидела у себя и играла.
И снова воцарилась тишина. Первые слезы появились у нее на глазах совершенно внезапно, причем лицо девочки в этот момент ничуть не изменилось: оно не сморщилось, губы не задрожали – просто крупные слезинки одна за другой внезапно выкатились из-под ресниц и покатились вниз по щекам. Она сидела совершенно неподвижно и беззвучно плакала. Карелла стоял перед ней, мучительно ощущая собственную беспомощность – здоровенный мужчина, он вдруг ощутил себя совершенно бессильным и бесполезным перед лицом этого горя.
Он подал ей свой носовой платок. Она молча взяла его и высморкала нос, но не попыталась при этом утереть слезы.
– Он бил ее, – сказала она. – Я слышала, что она плакала, но я боялась войти туда. Поэтому я стала играть в.., в то, что мы с куклой ничего не слышим. А потом.., а потом я и на самом деле ничего не слышала.
– Ладно, Энни, – сказал Карелла. Знаком он подозвал к себе полицейского, стоявшего у двери. Когда тот приблизился, он шепотом спросил у него:
– Ее отец где-нибудь поблизости? Дали ему знать о случившемся?
– Фу ты, черт, а я и не знаю до сих пор, – сказал полицейский. Он повернулся к двери и заорал:
– Эй там, кто-нибудь может сказать, связались уже с мужем или нет?
Полицейский из отдела убийств, работавший сейчас вместе с сотрудником криминологической лаборатории, оторвал взгляд от записной книжки.
– Муж сейчас в Аризоне, – сказал он. – Они уже три года как развелись.
Лейтенант Бернс справедливо считался человеком терпеливым и умеющим войти в чужое положение, однако были моменты, когда и он срывался. И это случалось не раз в последнее время, когда Берт Клинг своим поведением просто стал доводить его до белого каления. И хотя он, будучи действительно человеком терпеливым и входящим в чужое положение, всей душой понимал, что у Клинга имеются основания так себя вести, однако он пришел в конце концов к выводу, что больше не может его терпеть в своем участке. Бернс уже успел усвоить, что психология является весьма значительным, если не решающим фактором в работе полицейского, поскольку она помогает понять тот непреложный факт, что в мире просто нет прирожденных преступников, а есть психически неуравновешенные люди, у которых происходит срыв под давлением самых различных обстоятельств. И психология призвана помочь не осуждать этих людей, а относиться к ним с пониманием. Таким образом она вооружает тебя научно апробированным инструментом. И действительно, очень приятно и даже полезно им пользоваться – этим инструментом, который дает тебе в руки психология, – но все это до тех пор, пока какой-нибудь подонок не ударит тебя ногой в промежность где-нибудь ночью в темном переулке. После этого тебе как-то трудно бывает сразу же сообразить, что этот вор, и бандит – просто жертва душевной травмы, которую он получил в далеком и безрадостном своем детстве. Примерно в этом направлении рассуждал он, думая сейчас о Клинге. С одной стороны, он целиком и полностью понимал, что травма, полученная Клингом, достаточно глубока и что нынешнее поведение его объясняется именно этой травмой, но с другой стороны, он видел, что как полицейский Клинг уже просто перестал отвечать самым элементарным требованиям и терпеть это дольше невозможно.
– Я хочу добиться его перевода, – сказал Бернс Карелле этим утром.
– Почему?
– Потому что он развалит всю работу моего отдела, черт побери, вот почему, если ты уж так хочешь знать, – сказал Бернс. Ему было неприятно разглагольствовать на эту тему и в обычной обстановке он не стал бы спрашивать чужого мнения относительно принятого им лично решения. И в то же время он чувствовал, что это его решение не может считаться окончательным и бесповоротным, и поэтому злился. Ему вообще-то всегда нравился Клинг, но в последнее время он явно перестал ему нравиться. Он все еще считал, что из него мог бы выйти отличный полицейский, но с каждым днем убеждался, что тот не оправдывает возложенных на него надежд. – У меня и без него хватает паршивых полицейских, – сказал он вслух.
– Берт – вовсе не плохой полицейский, – сказал Карелла. Он стоял перед заваленным бумагами столом Бернса в его маленьком кабинете и, слушая доносившийся снаружи уличный весенний шум, думал о пятилетней девочке Энни Закс, которая послушно высморкалась в его платок, так и не сообразив утереть им катящиеся по щекам слезы.
– Нет, он просто пошел вразнос, – сказал Бернс, – Да, да, я прекрасно знаю, какая беда приключилась с ним, но ведь люди умирали и прежде, Стив, и ты прекрасно знаешь, что и убийства тоже случаются – не он первый и не он последний. И в конце концов пора ему уже стать взрослым и понять, что так устроена жизнь, а не вести себя так, как будто все вокруг виноваты в его беде. Никто из нашего участка не имел ни малейшего отношения к смерти его девушки и это – совершенно бесспорный факт. А я лично, например, просто сыт по горло тем, что почему-то должен чувствовать себя виноватым в случившемся.
– Да ведь он вовсе не обвиняет в этом тебя, Пит. И никого из нас он ни в чем не винит.
– Да он считает весь мир виноватым и это как раз и есть самое паршивое. Вот, например, сегодня он всерьез поругался с Мейером только потому, что Мейер взял трубку телефона, стоявшего на его столе. Понимаешь? Этот чертов телефон зазвонил, а Мейер снял параллельную трубку на ближайшем из столов, который и оказался столом Клинга. И только из-за этого Клинг полез в бутылку. Просто невозможно вести себя так в отделе, где люди работают вместе. Нет, Стив, дальше терпеть этого нельзя. Я намерен добиться его перевода.
– Это будет для него страшнейшим ударом.
– Но это будет огромным облегчением для всего участка.
– Не думаю…
– А никто и не спрашивает, что ты по этому поводу думаешь, я не нуждаюсь в чьих-либо советах, – оборвал его Бернс.
– Тогда какого черта ты позвал меня сюда?
– Понимаешь, чего я хочу? – сказал Бернс. Он вдруг резко поднялся из-за стола и начал прохаживаться у затянутого сеткой окна. – Ну, ты видишь, какие склоки он заводит? Даже мы с тобой просто не можем сесть и спокойно поговорить о нем, без того, чтобы не приняться орать друг на друга. Именно это я и имею в виду и именно поэтому я хочу избавиться наконец от него.
– Но ведь ты не станешь выбрасывать на помойку хорошие часы, если они вдруг начали немного отставать, – сказал Карелла.
– Нечего прибегать к дурацким сравнениям, – рявкнул Бернс.
– У меня здесь отдел детективов, а не часовая мастерская.
– Это метафора, – поправил его Карелла.
– Мне все равно, что это, – отрезал Бернс. – Я завтра же позвоню шефу службы детективов города и попрошу его перевести куда-нибудь Клинга. И нечего больше говорить об этом.
– А куда перевести?
– Что значит – куда? А какое мне дело – куда? Для нас главное, чтобы его убрали отсюда, а больше меня ничего не интересует.
– И все-таки – куда? В какой-нибудь другой участок, где он попадет в окружение совершенно чужих ему парней, которым он там будет так же действовать на нервы, как нам здесь? Да тогда он…
– О, наконец-то ты и сам признал это.
– Что? То, что Берт действует мне на нервы? Само собой – действует.
– И при этом положение с каждым днем только ухудшается. Ты же, Стив, и сам прекрасно это знаешь. С каждым днем атмосфера все больше накаляется. Послушай, да какого черта мы тут с тобой спорим? Его уберут отсюда и все. – Бернс коротко кивнул как бы в подтверждение своих слов и тяжело плюхнулся в кресло, уставившись на Кареллу с почти детским вызовом.
Карелла тяжело вздохнул. Он пробыл на работе почти без перерыва уже около пятидесяти часов и жутко устал. На службу он прибыл без четверти девять утра в четверг и весь день был занят сбором информации, необходимой для завершения дел, накопившихся за март. Потом он проспал несколько часов в кладовке, прикрывшись собственным пальто, а в семь часов утра в пятницу его вызвали на пожар, где пожарные заподозрили поджог. Когда он вернулся в участок, там его уже ждала телефонограмма с просьбой безотлагательно позвонить по указанным там телефонам. К тому времени, когда он позвонил по всем указанным телефонам – причем один из них был от помощника судебно-медицинского эксперта, который почти целый час объяснял ему, что яд, который обнаружен в желудке вскрытой собаки, абсолютно идентичен яду, обнаруженному в желудках других шести собак, отравленных на этой неделе – на часах уже была половина второго. Карелла послал Мисколо в ближайший ресторанчик за завтраком, но не успели принести сделанный заказ, как ему срочно пришлось выехать на ограбление, совершенное на Одиннадцатой Северной. Вернулся он оттуда примерно в половине шестого, и снова отправился в кладовку, чтобы хоть немного поспать. Потом всю ночь, разбившись по тройкам, они обследовали притоны для подпольной карточной игры. А в половине девятого в субботу поступило сообщение о случае в квартире Закс, в результате чего ему пришлось допрашивать маленькую плачущую девочку. Сейчас была половина одиннадцатого, он жутко устал и единственное, чего ему хотелось в настоящий момент, так это добраться наконец до дома, а не спорить с лейтенантом по поводу человека, который и в самом деле был виноват в том, в чем лейтенант его обвинял. На такие споры просто уже не хватало сил.
– Пускай он поработает со мной, – сказал он наконец.
– Как это – поработает?
– Поручи нам расследование дела об убийстве Закс. В последнее время я работал с Мейером. Вот ты и дай мне вместо него Берта.
– А в чем дело? Тебе что – не нравится чем-нибудь Мейер?
– Мейер мне нравится, я просто обожаю работать с Мейером, но сейчас я устал, я думаю только об одном – как бы мне добраться до дома, до постели и поэтому я прошу – поручи мне вместе с Бертом вести новое дело.
– И чего ты собираешься этим добиться?
– Я и сам не знаю.
– Я решительный противник шоковой терапии, – сказал Бернс. – Эта женщина, Закс, была убита самым жестоким образом, и это только будет напоминать Берту о…
– Да причем тут терапия! – возразил устало Карелла. – Я просто хочу поработать вместе с ним. Мне хочется, чтобы он понял, что в этом дурацком участке есть еще люди, которые продолжают думать, что он приличный парень. Послушай, Пит, я и в самом деле очень устал и совсем не хочу продолжать спор на эту тему, честное слово. Если ты собираешься переводить Берта в другой участок – это твое дело. Хватит с меня споров. Но все-таки я хотел бы, чтобы ты прямо сейчас сказал мне, согласен ты на мое предложение или нет?
– Ладно, бери его, – сказал Бернс.
– Вот и спасибо, – ответил Карелла и сразу же направился к двери. – Спокойной ночи, – сказал он, обернувшись в дверях, и вышел.
Тинка работала манекенщицей для журналов мод. У нее было отлично вылепленное лицо, которое полностью отвечало требованиям ее профессии – высокий лоб, слегка выступающие скулы, четко очерченный крупный рот, нос благородной формы, чуть приподнятые уголки глаз, умело удлиненные искусно наложенной косметикой, да и сами глаза – зеленые, с крохотными искорками янтаря – были очаровательны. Да, по общепринятым стандартам она, несомненно, могла считаться красавицей. Фигура у нее была типичной фигурой манекенщицы – гибкое тело, тренированное, длинноногое, с узкой талией, с узкими бедрами и плоским втянутым животом. Она настолько привыкла передвигаться, улыбаться, да и просто сидеть со свойственной ее профессии легкостью и изяществом, что даже оставаясь наедине с собой, в своей маленькой гостиной, она инстинктивно выбирала наиболее выигрышные позы, как бы постоянно чувствуя на себе взгляд фотообъектива. Все это давало ей право считаться самой настоящей красавицей.
Однако в данный момент в ней трудно было бы разглядеть красавицу.
Красавицей ее трудно было назвать потому, что мужчина, который, выкрикивая ругательства, гонялся за ней по комнате, теперь, когда он сумел загнать ее в узкий проход между стеной и роскошной двуспальной кроватью, чуть не опрокинув при этом туалетный столик с мраморной доской, с остервенением наносил ей беспорядочные удары кухонным ножом, не обращая внимания на ее мольбы.
Шквал ругательств, которыми он осыпал ее, изрыгался теперь ровным и даже монотонным потоком, не повышаясь и не понижаясь, а нож с той же монотонностью вздымался и падал. Тинка уже вся была залита кровью. Она продолжала выкрикивать имя убийцы, умоляя его оставить ее в покое. Наконец она в последний раз выкрикнула его имя, добавив слово "пожалуйста" и упала на спину, зацепив затылком маленькую картину Марка Шагала, которая сорвалась с гвоздя и, ударив ее по плечу, свалилась на пол. Женщина упала рядом, заливая все вокруг кровью из многочисленных ран, хрипя и задыхаясь. Лоб ее ударился о дубовую раму картины, а белокурые волосы рассыпались по красному и желтому фону картины Шагала, покрыв полотно как бы легким налетом тумана. Последний удар, нанесенный по горлу, довершил дело. Поток крови хлынул на полотно и хлещущая из раны кровь перетекла через раму и разлилась по ковру.
В соседней комнате девочка по имени Энни сидела на полу, судорожно вцепившись в куклу.
Она шептала ей ободряющие слова, а потом в страхе услышала, как тяжелые мужские шаги пересекли спальню, направляясь в холл. Затаив дыхание, она продолжала прислушиваться к ним, пока не услышала, как открылась, а потом захлопнулась входная дверь.
Она так и продолжала сидеть на полу в детской, когда смотритель дома зашел сюда утром, чтобы заменить прокладку в кране, на неисправность которого миссис Закс пожаловалась ему накануне.
Апрель – четвертый месяц года. Об этом очень важно помнить, особенно, если ты являешься полицейским, иначе это может привести к путанице. Чаще всего эта путаница и сопряженные с ней неприятности объясняются, во-первых, накопившейся усталостью, во-вторых, монотонностью и скукой, а в-третьих, отвращением. Усталость – это постоянное состояние, к которому с годами начинаешь постепенно привыкать. Тебе прекрасно известно, что главное управление полиции не признает ни суббот, ни воскресений, ни прочих законных праздников, и поэтому ты должен быть готов к тому, что тебе придется работать даже в день Рождества, если подошло твое дежурство, а особенно если кому-то взбрело на ум именно в этот день совершить преступление, возможно, даже специально спланировав его на этот день, следуя хрестоматийному примеру – вспомните хотя бы генерала Джорджа Вашингтона, который обрушился на ничего не подозревающих пьянчуг гессенцев. Кроме того, тебе хорошо известно, что работа детектива вообще не подчиняется никаким графикам и поэтому ты уже давно приспособился и вставать, и ложиться в необычные часы, а значит, притерпелся и к тому, что на сон у тебя остается все меньше и меньше времени. Однако невозможно привыкнуть к тому, что преступность постоянно растет, а времени на раскрытие преступлений у тебя остается все меньше и что все меньше находится людей, готовых вступить в борьбу с преступностью. Все это, вместе взятое, и приводит к накоплению усталости. И ты иногда срываешь злость на жене и детях, но ты и сам понимаешь, что все это происходит только потому, что ты устал. Увы, такова жизнь, и если она и позволяет тебе вырвать лишний час, то только для работы, но никак не для развлечений. Вот так-то.
Со скукой и монотонностью дело обстоит несколько иначе, но и они способны добавить путаницы и неприятностей. Казалось бы, раскрытие преступления – одно из самых увлекательных занятий, так ведь? Не верите – спросите у первого встречного. Но оказывается, что и распутывание преступлений может оказаться нудным и скучным, если вы работаете полицейским, которому приходится печатать протоколы и отчеты в трех экземплярах, а при этом вам еще приходится таскаться по всему городу, ведя бесконечные разговоры со старушками в цветастых домашних халатах, просиживая часы в квартирах, где еще витает дух смерти. Да и как заформализованная до предела процедура расследования, которая, подобно бою быков, расписана до мельчайших подробностей, может быть интересной, если любые действия разложены по полочкам и не допускают ни малейшего отступления от раз и навсегда заведенного порядка? Тут даже ночная перестрелка в аллеях парка оборачивается рутиной с неизбежным отчетом в трех экземплярах. Рутина же, наложивши на постоянную усталость, запросто может довести тебя до такого состояния, что ты уже не в состоянии будешь с ходу сказать, январь сейчас стоит на дворе или февраль.
Что же касается отвращения, то ты начинаешь испытывать его только в том случае, если усталость и рутина не помешали тебе сохранить человеческий облик. Некоторым полицейским сохранить его явно не удалось. Но если ты его все-таки сохранил и остался, несмотря ни на что, человеком, то иногда ты просто приходишь в ужас от того, на что бывают способны люди. Ты, конечно, способен понять и простить ложь, потому что в повседневной жизни и сам нередко прибегаешь к ней, чтобы облегчить себе жизнь и вообще, чтобы машина человеческого бытия, которую слишком откровенная правда может привести в негодность, продолжала вертеться. Ты способен понять и кражу, поскольку в детстве, когда тебе было лет пять или шесть, тебе самому случалось стащить особенно приглянувшийся карандаш или игрушечный самолетик. Ты даже можешь понять убийство, потому что где-то в самых затаенных уголках твоей души прячется чувство ненависти, способное подтолкнуть к убийству. Все эти вещи ты, естественно, можешь как-то понять, но тем не менее ты не можешь не испытывать отвращения к ним, если они постоянно обрушиваются на тебя непрерывным потоком, когда тебе на каждом шагу, день изо дня приходится встречаться со лгунами, ворами и убийцами, когда тебе начинает казаться, что все человеческие чувства оказываются приостановленными именно на те восемь, двенадцать или тридцать шесть часов, когда ты сидишь в дежурке или на телефоне. Может быть, ты и примирился бы с появлением какого-то случайного трупа, ведь смерть – это только один из неизбежных эпизодов жизни, не так ли? Но если на твоей памяти эти мертвые тела начинают нагромождаться одно на другое, да так, что ты уже не в состоянии отличить один проломленный череп от другого, то что ж тут дивиться тому, что ты перестаешь отличать апрель от октября?
А сейчас был апрель. Истерзанное тело очень красивой женщины лежало на полу, прислонившись щекой к залитой кровью картине Шагала. Сотрудники криминологической лаборатории обсыпали все кругом тонкой пудрой, пытаясь обнаружить отпечатки пальцев, они шарили специальным пылесосом в поисках волос и остатков тканей, осторожно упаковывали в специальный пакет кухонный нож, обнаруженный на полу в коридоре прямо у двери спальни, записную книжку убитой и кошелек, в котором можно было обнаружить все, что угодно, кроме денег.
Детектив Стив Карелла делал торопливые заметки в блокноте, а потом вышел из комнаты и направился в холл, где в огромном кресле сидела маленькая девочка. Ноги ее не доставали до пола, а на руках у нее, закрыв глаза, примостилась дремлющая кукла. Девочку звали Энни Закс – об этом Карелле сообщил один из полицейских, когда Карелла прибыл на место преступления. Кукла по размерам своим была почти одного роста с девочкой.
– Здравствуй, – обратился он к ней и сразу же почувствовал дикую нелепость своего положения, здесь была и усталость, потому что дома он не был двое суток, и скука, поскольку ему предстоял новый раунд монотонных допросов, и отвращение к работе, поскольку человеком, которого ему предстояло сейчас допрашивать, была всего лишь маленькая девочка, изуродованный труп матери которой лежал в соседней комнате. Он попытался как можно приятней улыбнуться. Но улыбка получилась довольно вымученной. Девочка ничего не ответила. Она посмотрела на него своими огромными глазами. Она смотрела на него немигающим взглядом и ничего не говорила.
– Тебя зовут Энни, я угадал? – сказал Карелла. Девочка кивнула. – А ты знаешь, как меня зовут?
– Нет.
– Меня зовут Стив. Девочка снова кивнула.
– У меня тоже есть девочка примерно твоего возраста, – сказал Карелла. – Она – близняшка. А сколько тебе лет Энни?
– Пять.
– Ровно столько же, сколько и моей дочке.
– Угу, – сказала Энни. Она с минутку помолчала, а потом спросила. – Маму убили?
– Да, – ответил Карелла. – Да, детка, ее убили.
– Я боюсь заходить туда и смотреть на нее. – Да, лучше тебе туда не заходить.
– Ее убили ночью, да? – спросила Энни.
– Да.
В комнате воцарилась тишина. Снаружи до Кареллы доносились обрывки разговора между фотографом и медицинским экспертом. Он глянул в обращенное к нему детское личико.
– А где ты была прошлой ночью? – спросил он.
– Угу.
– Где?
– Я была здесь, сидела в той комнате. – Она погладила куклу по щеке, а потом снова подняла голову к Карелле и спросила:
– А близняшка – это что?
– Это когда двое детишек рождаются одновременно.
– А… Она продолжала вглядываться в него. В глазах у нее не было слез и они требовательно смотрели на него, словно ждали ответа.
– Это сделал один дядька, – сказала она наконец.
– Какой дядька? – спросил Карелла.
– А тот, который пришел к маме.
– Это был мужчина? А какой мужчина?
– Он к маме пришел. Они вместе сидели в комнате.
– А кто он такой?
– Не знаю.
– Ты его видела?
– Нет. Я сидела здесь и играла с Болтуньей, когда он пришел.
– А кто это Болтунья – твоя подружка?
– Болтунья – это моя кукла, – сказала девочка и приподняла лежащую на коленях куклу. Она даже рассмеялась его непонятливости. Он испытал непреодолимое желание покрепче прижать ее к себе и сказать ей, что в мире не должно быть таких вещей, как остро заточенные ножи и насильственная смерть.
– А когда это было, детка? – спросил он. – Ты знаешь, какой был тогда час?
– Я не знаю, – сказала она и выразительно пожала плечами. – Я знаю только, когда на часах двенадцать часов и когда семь часов, а больше ничего не знаю.
– Ну хорошо.., а скажи, было уже темно тогда?
– Да, это уже было после ужина.
– Значит, этот мужчина пришел после ужина, правильно?
– Да. – А мама твоя знала этого дяденьку?
– Да, – сказала Энни. – Она смеялась и разговаривала с ним. Это – тогда, когда он пришел.
– А потом что было?
– Не знаю. – Энни снова пожала плечами. – Я сидела у себя и играла.
И снова воцарилась тишина. Первые слезы появились у нее на глазах совершенно внезапно, причем лицо девочки в этот момент ничуть не изменилось: оно не сморщилось, губы не задрожали – просто крупные слезинки одна за другой внезапно выкатились из-под ресниц и покатились вниз по щекам. Она сидела совершенно неподвижно и беззвучно плакала. Карелла стоял перед ней, мучительно ощущая собственную беспомощность – здоровенный мужчина, он вдруг ощутил себя совершенно бессильным и бесполезным перед лицом этого горя.
Он подал ей свой носовой платок. Она молча взяла его и высморкала нос, но не попыталась при этом утереть слезы.
– Он бил ее, – сказала она. – Я слышала, что она плакала, но я боялась войти туда. Поэтому я стала играть в.., в то, что мы с куклой ничего не слышим. А потом.., а потом я и на самом деле ничего не слышала.
– Ладно, Энни, – сказал Карелла. Знаком он подозвал к себе полицейского, стоявшего у двери. Когда тот приблизился, он шепотом спросил у него:
– Ее отец где-нибудь поблизости? Дали ему знать о случившемся?
– Фу ты, черт, а я и не знаю до сих пор, – сказал полицейский. Он повернулся к двери и заорал:
– Эй там, кто-нибудь может сказать, связались уже с мужем или нет?
Полицейский из отдела убийств, работавший сейчас вместе с сотрудником криминологической лаборатории, оторвал взгляд от записной книжки.
– Муж сейчас в Аризоне, – сказал он. – Они уже три года как развелись.
Лейтенант Бернс справедливо считался человеком терпеливым и умеющим войти в чужое положение, однако были моменты, когда и он срывался. И это случалось не раз в последнее время, когда Берт Клинг своим поведением просто стал доводить его до белого каления. И хотя он, будучи действительно человеком терпеливым и входящим в чужое положение, всей душой понимал, что у Клинга имеются основания так себя вести, однако он пришел в конце концов к выводу, что больше не может его терпеть в своем участке. Бернс уже успел усвоить, что психология является весьма значительным, если не решающим фактором в работе полицейского, поскольку она помогает понять тот непреложный факт, что в мире просто нет прирожденных преступников, а есть психически неуравновешенные люди, у которых происходит срыв под давлением самых различных обстоятельств. И психология призвана помочь не осуждать этих людей, а относиться к ним с пониманием. Таким образом она вооружает тебя научно апробированным инструментом. И действительно, очень приятно и даже полезно им пользоваться – этим инструментом, который дает тебе в руки психология, – но все это до тех пор, пока какой-нибудь подонок не ударит тебя ногой в промежность где-нибудь ночью в темном переулке. После этого тебе как-то трудно бывает сразу же сообразить, что этот вор, и бандит – просто жертва душевной травмы, которую он получил в далеком и безрадостном своем детстве. Примерно в этом направлении рассуждал он, думая сейчас о Клинге. С одной стороны, он целиком и полностью понимал, что травма, полученная Клингом, достаточно глубока и что нынешнее поведение его объясняется именно этой травмой, но с другой стороны, он видел, что как полицейский Клинг уже просто перестал отвечать самым элементарным требованиям и терпеть это дольше невозможно.
– Я хочу добиться его перевода, – сказал Бернс Карелле этим утром.
– Почему?
– Потому что он развалит всю работу моего отдела, черт побери, вот почему, если ты уж так хочешь знать, – сказал Бернс. Ему было неприятно разглагольствовать на эту тему и в обычной обстановке он не стал бы спрашивать чужого мнения относительно принятого им лично решения. И в то же время он чувствовал, что это его решение не может считаться окончательным и бесповоротным, и поэтому злился. Ему вообще-то всегда нравился Клинг, но в последнее время он явно перестал ему нравиться. Он все еще считал, что из него мог бы выйти отличный полицейский, но с каждым днем убеждался, что тот не оправдывает возложенных на него надежд. – У меня и без него хватает паршивых полицейских, – сказал он вслух.
– Берт – вовсе не плохой полицейский, – сказал Карелла. Он стоял перед заваленным бумагами столом Бернса в его маленьком кабинете и, слушая доносившийся снаружи уличный весенний шум, думал о пятилетней девочке Энни Закс, которая послушно высморкалась в его платок, так и не сообразив утереть им катящиеся по щекам слезы.
– Нет, он просто пошел вразнос, – сказал Бернс, – Да, да, я прекрасно знаю, какая беда приключилась с ним, но ведь люди умирали и прежде, Стив, и ты прекрасно знаешь, что и убийства тоже случаются – не он первый и не он последний. И в конце концов пора ему уже стать взрослым и понять, что так устроена жизнь, а не вести себя так, как будто все вокруг виноваты в его беде. Никто из нашего участка не имел ни малейшего отношения к смерти его девушки и это – совершенно бесспорный факт. А я лично, например, просто сыт по горло тем, что почему-то должен чувствовать себя виноватым в случившемся.
– Да ведь он вовсе не обвиняет в этом тебя, Пит. И никого из нас он ни в чем не винит.
– Да он считает весь мир виноватым и это как раз и есть самое паршивое. Вот, например, сегодня он всерьез поругался с Мейером только потому, что Мейер взял трубку телефона, стоявшего на его столе. Понимаешь? Этот чертов телефон зазвонил, а Мейер снял параллельную трубку на ближайшем из столов, который и оказался столом Клинга. И только из-за этого Клинг полез в бутылку. Просто невозможно вести себя так в отделе, где люди работают вместе. Нет, Стив, дальше терпеть этого нельзя. Я намерен добиться его перевода.
– Это будет для него страшнейшим ударом.
– Но это будет огромным облегчением для всего участка.
– Не думаю…
– А никто и не спрашивает, что ты по этому поводу думаешь, я не нуждаюсь в чьих-либо советах, – оборвал его Бернс.
– Тогда какого черта ты позвал меня сюда?
– Понимаешь, чего я хочу? – сказал Бернс. Он вдруг резко поднялся из-за стола и начал прохаживаться у затянутого сеткой окна. – Ну, ты видишь, какие склоки он заводит? Даже мы с тобой просто не можем сесть и спокойно поговорить о нем, без того, чтобы не приняться орать друг на друга. Именно это я и имею в виду и именно поэтому я хочу избавиться наконец от него.
– Но ведь ты не станешь выбрасывать на помойку хорошие часы, если они вдруг начали немного отставать, – сказал Карелла.
– Нечего прибегать к дурацким сравнениям, – рявкнул Бернс.
– У меня здесь отдел детективов, а не часовая мастерская.
– Это метафора, – поправил его Карелла.
– Мне все равно, что это, – отрезал Бернс. – Я завтра же позвоню шефу службы детективов города и попрошу его перевести куда-нибудь Клинга. И нечего больше говорить об этом.
– А куда перевести?
– Что значит – куда? А какое мне дело – куда? Для нас главное, чтобы его убрали отсюда, а больше меня ничего не интересует.
– И все-таки – куда? В какой-нибудь другой участок, где он попадет в окружение совершенно чужих ему парней, которым он там будет так же действовать на нервы, как нам здесь? Да тогда он…
– О, наконец-то ты и сам признал это.
– Что? То, что Берт действует мне на нервы? Само собой – действует.
– И при этом положение с каждым днем только ухудшается. Ты же, Стив, и сам прекрасно это знаешь. С каждым днем атмосфера все больше накаляется. Послушай, да какого черта мы тут с тобой спорим? Его уберут отсюда и все. – Бернс коротко кивнул как бы в подтверждение своих слов и тяжело плюхнулся в кресло, уставившись на Кареллу с почти детским вызовом.
Карелла тяжело вздохнул. Он пробыл на работе почти без перерыва уже около пятидесяти часов и жутко устал. На службу он прибыл без четверти девять утра в четверг и весь день был занят сбором информации, необходимой для завершения дел, накопившихся за март. Потом он проспал несколько часов в кладовке, прикрывшись собственным пальто, а в семь часов утра в пятницу его вызвали на пожар, где пожарные заподозрили поджог. Когда он вернулся в участок, там его уже ждала телефонограмма с просьбой безотлагательно позвонить по указанным там телефонам. К тому времени, когда он позвонил по всем указанным телефонам – причем один из них был от помощника судебно-медицинского эксперта, который почти целый час объяснял ему, что яд, который обнаружен в желудке вскрытой собаки, абсолютно идентичен яду, обнаруженному в желудках других шести собак, отравленных на этой неделе – на часах уже была половина второго. Карелла послал Мисколо в ближайший ресторанчик за завтраком, но не успели принести сделанный заказ, как ему срочно пришлось выехать на ограбление, совершенное на Одиннадцатой Северной. Вернулся он оттуда примерно в половине шестого, и снова отправился в кладовку, чтобы хоть немного поспать. Потом всю ночь, разбившись по тройкам, они обследовали притоны для подпольной карточной игры. А в половине девятого в субботу поступило сообщение о случае в квартире Закс, в результате чего ему пришлось допрашивать маленькую плачущую девочку. Сейчас была половина одиннадцатого, он жутко устал и единственное, чего ему хотелось в настоящий момент, так это добраться наконец до дома, а не спорить с лейтенантом по поводу человека, который и в самом деле был виноват в том, в чем лейтенант его обвинял. На такие споры просто уже не хватало сил.
– Пускай он поработает со мной, – сказал он наконец.
– Как это – поработает?
– Поручи нам расследование дела об убийстве Закс. В последнее время я работал с Мейером. Вот ты и дай мне вместо него Берта.
– А в чем дело? Тебе что – не нравится чем-нибудь Мейер?
– Мейер мне нравится, я просто обожаю работать с Мейером, но сейчас я устал, я думаю только об одном – как бы мне добраться до дома, до постели и поэтому я прошу – поручи мне вместе с Бертом вести новое дело.
– И чего ты собираешься этим добиться?
– Я и сам не знаю.
– Я решительный противник шоковой терапии, – сказал Бернс. – Эта женщина, Закс, была убита самым жестоким образом, и это только будет напоминать Берту о…
– Да причем тут терапия! – возразил устало Карелла. – Я просто хочу поработать вместе с ним. Мне хочется, чтобы он понял, что в этом дурацком участке есть еще люди, которые продолжают думать, что он приличный парень. Послушай, Пит, я и в самом деле очень устал и совсем не хочу продолжать спор на эту тему, честное слово. Если ты собираешься переводить Берта в другой участок – это твое дело. Хватит с меня споров. Но все-таки я хотел бы, чтобы ты прямо сейчас сказал мне, согласен ты на мое предложение или нет?
– Ладно, бери его, – сказал Бернс.
– Вот и спасибо, – ответил Карелла и сразу же направился к двери. – Спокойной ночи, – сказал он, обернувшись в дверях, и вышел.
Глава 2
Бывает иногда так, что при начале нового дела тебе кажется, будто у тебя на руках одни сплошные козыри.
Именно так началось и это дело, когда в понедельник утром Стив Карелла в сопровождении Берта Клинга прибыл к дому на Стаффорд-Плейс для допроса лифтера.
Лифтеру этому было около семидесяти лет, но он все еще отличался отменнейшим здоровьем, держался совершенно прямо и фигурой своей и ростом походил даже чем-то на Кареллу. Но при этом у него был только один глаз, за что его и называли Циклопом, – и это было, пожалуй, единственным, что могло вызвать сомнение в его показаниях как свидетеля. Однако он привычно и охотно объяснил, что глаз свой он потерял еще во время Первой мировой войны. Он явно гордился и героически потерянным глазом, и связанным с этим прозвищем Циклоп. Его сохранившийся глаз сиял такой ясной и проникающей чистотой, что, казалось, в нем виден был также и живой ум бодрого ветерана. Он внимательно выслушал все вопросы, которые задавали ему попеременно оба детектива.
– Конечно же, это я подымал его наверх в лифте, – сказал он в ответ.
– Значит, это вы доставили мужчину в квартиру миссис Закс вечером в пятницу? – уточнил еще раз Карелла.
– Совершенно верно.
– И в котором часу это было? – Циклоп задумался на минуту. Он носил черную повязку на пустой глазнице и поэтому несколько смахивал на пирата, наряженного в форму лифтера, да вдобавок еще и совершенно лысого.
– Кажется, тогда было девять часов или половина десятого.
– А потом этот мужчина вместе с вами спускался вниз, да?
– Нет.
– А в котором часу вы сменились?
– Я не покидал этого дома до восьми часов утра.
– А с какого и до какого часа вы работаете, мистер Месснер?
– Мы тут работаем в три смены, – пояснил Циклоп. – Утренняя смена начинается в восемь и длится до четырех, а кладбищенская смена длится с полуночи до восьми утра.
– Так в какой же смене были вы? – спросил Клинг.
Именно так началось и это дело, когда в понедельник утром Стив Карелла в сопровождении Берта Клинга прибыл к дому на Стаффорд-Плейс для допроса лифтера.
Лифтеру этому было около семидесяти лет, но он все еще отличался отменнейшим здоровьем, держался совершенно прямо и фигурой своей и ростом походил даже чем-то на Кареллу. Но при этом у него был только один глаз, за что его и называли Циклопом, – и это было, пожалуй, единственным, что могло вызвать сомнение в его показаниях как свидетеля. Однако он привычно и охотно объяснил, что глаз свой он потерял еще во время Первой мировой войны. Он явно гордился и героически потерянным глазом, и связанным с этим прозвищем Циклоп. Его сохранившийся глаз сиял такой ясной и проникающей чистотой, что, казалось, в нем виден был также и живой ум бодрого ветерана. Он внимательно выслушал все вопросы, которые задавали ему попеременно оба детектива.
– Конечно же, это я подымал его наверх в лифте, – сказал он в ответ.
– Значит, это вы доставили мужчину в квартиру миссис Закс вечером в пятницу? – уточнил еще раз Карелла.
– Совершенно верно.
– И в котором часу это было? – Циклоп задумался на минуту. Он носил черную повязку на пустой глазнице и поэтому несколько смахивал на пирата, наряженного в форму лифтера, да вдобавок еще и совершенно лысого.
– Кажется, тогда было девять часов или половина десятого.
– А потом этот мужчина вместе с вами спускался вниз, да?
– Нет.
– А в котором часу вы сменились?
– Я не покидал этого дома до восьми часов утра.
– А с какого и до какого часа вы работаете, мистер Месснер?
– Мы тут работаем в три смены, – пояснил Циклоп. – Утренняя смена начинается в восемь и длится до четырех, а кладбищенская смена длится с полуночи до восьми утра.
– Так в какой же смене были вы? – спросил Клинг.