Страница:
— Ага, уклонение от налогов, да? Еще один преступный шаг в моей жизни.
— Одно говорю тебе: заявлять их нельзя, крошка. А если заявишь, я и знать не знаю, откуда ты их взяла. Но не у меня — я докажу по бумагам.
— О работе, Макс, о работе. Когда я начну работать?
— Скоро, крошка. Только сделаю кое-какие передвижки. Я тебя найду.
— А не хочешь ли ты отделаться от меня? Лучше не надо.
— Ты слишком недоверчива, детка. Ты будешь работать здесь. Будь уверена на все сто.
Бетти заплатила Мэйбл Хасс задолженность за проживание, купила кое-что из одежды, приобрела подержанный маленький «моррис». Она вполне определенно заявила себе, что мир, в который она так стремилась попасть, оказался иным, чем она ожидала, и сделала логичную и рациональную поправку, отойдя от мира грез юности, мира, каким он должен быть, к миру, какой он есть на самом деле. Она уже раз на полном ходу врезалась в стену и рухнула наземь, а эти заметили ее, открыли дверь в стене, и она прошла через нее, приняв протянутую руку, и снова ее ждал удар судьбы. Каковы заслуги, такова и награда.
Надо было научиться сосуществовать с тем чуждым ей человеком, которым она стала. Бетти решила для себя, что раз те построения, которые она создала в собственной голове, рассыпались, то она и не обязана их восстанавливать. Можно убрать руины, разровнять место и чисто вымести. Так меньше опасности, что что-то рухнет на твою голову. И на душе спокойнее.
Бетти пришлось преодолевать в себе неотступное подозрение, что она изменилась и внешне. Ей казалось, что мужчины смотрят на нее с более практическим интересом. Может быть, она как-то по-новому, вызывающе раскачивая бедрами, идет по улице? Может быть, у нее слишком накрашены губы?
Или бюст слишком подчеркнут? Она внимательно присматривалась к своим друзьям, почти надеясь обнаружить в их глазах оттенок неуважения или даже презрения.
Но в глазах друзей Бетти так ничего и не прочла. А вот в зеркалах и магазинных витринах перехватила несколько откровенных взглядов и получила ответ на свои вопросы. Она знала, что изменения в ней неизбежны и носят объективный характер. Она стала пить несколько больше обычного. Раньше она любила бывать одна, потому что знала, это оказывает восстановительный эффект, а теперь стала избегать одиночества. Много спала, сон был тяжелым, и просыпалась она непосвежевшей.
В конце недели Бетти пригласил к себе Макс.
— Начнешь выступать, милая, через две недели, считая с завтрашнего дня. С двенадцати ночи до шести, четыре выхода за ночь. В отеле получишь номер, переедешь на следующей неделе. Жилье бесплатное, еда и выпивка — тоже, будешь подписывать счета. Мы оплатим платья для выступлений, но я предварительно должен их одобрить, получать будешь триста долларов в неделю.
— Я не знаю, согласится ли Энди, чтобы я выступала за такие деньги.
— Добавь сюда жилье и еду, это гораздо больше минимума, так что никакой профсоюз не будет верещать, и ты не будешь, детка.
— А ты откуда знаешь?
— Оттуда, что я все о тебе знаю, Доусон, и еще потому, что ты прошла деловую практику в номере сто девяносто.
Взгляд ее застыл на нем. Это было плохо скрытое предупреждение. У Бетти внезапно пересохло во рту.
— Что... что это значит?
— А то, что через «Икс-торг» Эл сосет не одну телку. Есть крошечные профсоюзы, всякие там прачечники и прочие, отсюда и до Аризоны, потом разные торговые ассоциации, и через них люди Эла смогут все уладить, надавить, где надо. Не как в старину — пушкой махать, хотя и это можно, — а по-современному. Эл называет это «социальным давлением». Одна из корпораций, которая действует от «Икс-торга» в старом городе, владеет «Страной игр», и когда мотель расширяли, то пригласили специалистов. Хочешь действовать по-современному, надо опираться на специалистов. И вот тот кусочек в глубине площади сделали для особых задач, крошка. Знаешь, я балдею, какие они вещи творят. Прозрачные зеркала, особое освещение, дырки для скрытых кинокамер, рапидная съемка. Они утыкали этот домик такими сверхчувствительными микрофонами, что шепот слышно с двадцати футов, и они могут так его усилить, что уши лопнут. Эл использует это хозяйство двадцать — тридцать раз в году, но даже если бы только три, это окупило бы себя. А электроники там тысяч на двести напихано, малышка.
Бетти сделала попытку облизать губы. Она слушала все это как бы издалека — верный признак того, что вот-вот потеряет сознание.
— Я... я что-то не понимаю.
— Почему тогда мы пустили это в дело? Не из-за тебя, девочка. Ты тут человек случайный. Как объяснил Эл, дело в операциях с земельными участками во Флориде, а у Тэлферта там очень неплохие позиции. В один прекрасный день ему вдруг захочется помешать нам. Тогда мы делаем копию с фильма и магнитофонной пленки и переправляем их в Майами — и внезапно Тэлферт становится нашим лучшим другом. Это вроде страховки.
— Фильм? — произнесла Бетти слабеющим голосом.
Макс Хейнс встал:
— Пройдем-ка сюда, крошка. Я велел Брауну приготовить проектор, я так и думал, что тебе захочется взглянуть одним глазком. Фильм черно-белый, на шестнадцати миллиметрах, пленка особая, специально для темноты.
Бетти проследовала за Максом в маленькую комнату рядом с его кабинетом и закрыла по его просьбе дверь. В шести футах от нее на низком столе стоял кинопроектор, наведенный на стену. Он проверил его и включил.
— На этой пленке нет звука. Иногда они переносят и звук с магнитофона, но это дорого. Выключи свет там рядом с тобой, крошка, и я настрою на резкость.
Она выключила свет. Яркий прямоугольник на стене принял резкие очертания. У нее сердце остановилось при виде этого позора, этой высшей степени бесчестия. Откуда-то издали иногда долетал голос Макса, с трудом преодолевавший шум в ушах и деловое стрекотание проектора:
— Кондиционер в номере работает громковато, чтобы не слышно было звуков камеры, крошка. Оператор — мастер своего дела, ты должна признать. Объективы, которые дают наплыв. Это очень важно, чтобы не было сомнений, тот человек или не тот, чтобы не было сомнений в подлинности. Оператор работал в Голливуде, его помели оттуда за наркотики. Ух ты, а этот Тэлферт тот еще мужнина, да? Детка, ты одного не бойся — что этот фильм начнут толкать из-под полы. Я не говорю, что не пошел бы. Еще как! Но тут дело конфиденциальное, ни одной копии не выходит из наших рук, если другая сторона не начинает ссориться с нами, а там уж пусть человек сам себя винит. В следующей части съемка идет с другой точки, правда, освещение не того, но все же...
Вдруг горькая слюна стала заполнять рот Бетти, она перегнулась через ручку кресла, и ее начало рвать, долго и болезненно. Макс остановил проектор, зажег свет и провел ее в свой туалет.
Когда она осталась одна и стала приводить себя в порядок, кадры из фильма снова стали прокручиваться в ее мозгу и ее опять стошнило. Прошло много времени, прежде чем она почувствовала себя в состоянии выйти. Бросила взгляд в зеркало и увидела там изможденное, мрачное, желто-серое лицо. Она не могла заставить себя посмотреть себе в глаза.
— У тебя совсем больной вид, дорогая. Лучше присядь.
— Нет, спасибо, — промолвила она бесцветным голосом.
— Я не знал, что это тебя так достанет, малышка.
— Кто... кто еще видел это?
— Только я и Эл, и ребята из лаборатории. Ну, еще двое, которые снимали, когда ты была в номере. Вот и все. Я честно тебе говорю, Доусон. Мы только навредили бы себе, если б выпустили это наружу. Это было бы грязным трюком с нашей стороны.
— Грязным трюком, — эхом повторила она, еще не понимая, как себя вести.
— Ты уясни только одно: ты теперь принадлежишь мне. Ты берешь работу, которую я предлагаю, по цене, которую я назначаю. И если я скажу: перепрыгни отель — то иди и постарайся это сделать, и старайся до тех пор, пока я не скажу: хватит. — Макс обошел стол и подошел к Бетти вплотную. — Со мной тебе будет легко работать, но как только ты попытаешься выпендриваться, я сделаю из этой ленты фильм на десять минут, возьму кадры получше и прослежу, чтобы фильм был вручен твоему папаше-доктору в Сан-Франциско. Теперь тебе все ясно?
Бетти что-то сказала сдавленным голосом, нащупала дверь, открыла ее и побежала через казино, понимая, что опешившая публика смотрит на нее. Она выскочила на солнечный свет, которого не почувствовала, вся в слезах, так прикусив губу, что выступила кровь.
Вернувшись в мрачную комнату мотеля «Комфорт» и лежа на своей провисающей кровати, она примирилась с тем, что ей придется лишить себя жизни. Каким бы способом она ни пыталась решить это уравнение, результат все время выходил один и тот же. Она пролежала два дня. Ей не хотелось ни есть, ни выходить на улицу, ни отвечать на осторожные беспокойные вопросы Мэйбл.
И тогда Мэйбл, невзирая на ее протесты, вывезла Бетти в пустыню и оставила в абсолютном одиночестве каменного домика.
— Я оставлю тебя здесь, вот еда, — сказала ей Мэйбл. — Приеду через несколько дней. Не знаю, что тебя гложет, но если есть какое-нибудь место, где можно прийти в себя, то оно здесь. Я уеду, и ты увидишь, что здесь нет никого, — только ты и Бог. Разберись тут с Ним и с собой.
И Мэйбл уехала на своем стареньком скрипучем автомобиле, ни разу не оглянувшись и не помахав рукой.
Бетти Доусон пошла на поправку на пятый день. Точнее, она смирилась с тем, что надо жить в таком будущем, которое уже не поправить. Мэйбл забрала ее спустя пять дней. После долгого, напряженного первого взгляда Мэйбл облегченно и одобрительно улыбнулась. По пути в город она проникновенно сказала:
— Думаю, ты поняла, что жизнь важнее всего, остальное по сравнению с ней — ничто, Элизабет. Если человек понял, что надо жить, то проживет без ног, глаз, свободы, любви. Так всегда было и будет.
— Надо, наверное, беречь то, что осталось.
— И понимать, насколько это ценно.
— Мэйбл, я хочу сделать одно дело, прежде чем пойду работать: слетаю на пару дней к отцу. Мне бы раньше...
— Это хорошее дело, Элизабет.
И ты, Бетти, строишь новую жизнь. Жизнь в рамках тех ограничений, которые были созданы твоими непоправимыми ошибками. И стараешься получить от нее максимум того, что можешь. Поражаешься собственной отваге и несгибаемости. Напряженно и хорошо работаешь, радуя этим друзей и восхищая почитателей. Стараешься забыть, что ты в прямом смысле человек «до востребования». Когда ты начинаешь задумываться, почему они, взяв в заклад твою душу, не платят за это, Макс подсовывает тебе решение проблемы с везунком из Сент-Луиса, толстым, придурковатым и плутоватым человеком.
Ты пытаешься отказаться от этого отвратительного задания, зная, что ведешь битву, в которой обречена на поражение, и на сей раз ты уже знаешь, что снова будут кинокамеры, и, пряча свой стыд и ненависть, стремишься подставить партнера под камеры в самом нелепом и непристойном виде. Ты абсолютно ничего не чувствуешь — ни страха перед камерой, ни ощущений. Твое тело — это лишенный нервов послушный предмет, который ты научилась презирать. Это вульгарная податливая вещь, годящаяся лишь на услаждение толстых дураков. Этому хватило пары вечеров, чтобы спустить свой выигрыш, а на третий он еще и проиграл сорок тысяч. Когда он захотел вернуть уверенность в себе наедине с тобой, то оказалось, что крупные денежные потери довели его до импотенции. Полупьяный и беспомощный, он плачет, мотая головой из стороны в сторону и повторяя «мама, мама, мама».
После года ожиданий, стараясь не думать о том, что находишься в состоянии постоянного ожидания, ты получаешь новое задание: тебе препоручают счастливчика-богача из Венесуэлы. Ты стараешься выкрутиться, но с Максом это не проходит, у него на руках все козыри. На этот раз хоть без киносъемок. Но после того как венесуэльца расперло от гордости за успешное соблазнение, в нем проявляется настоящий садист.
Это маленький крепкий человечек, богатый, тщеславный. Много времени уделяет расчесыванию своих напомаженных волос. Однажды убедив себя в том, что ты считаешь его неотразимым, он дает волю своим маленьким, быстрым, твердым кулачкам, отпускает тебе шлепки, грязные словечки и презрительные взгляды. Он быстро выиграл, а теперь так же быстро проигрывает и от этого становится более неистовым и жестоким — как маленький злобный петушок. Тебе отказывает выдержка еще до того, как он расстается с последними остатками выигрыша. Когда он наносит тебе откровенный удар по еще не зажившей ране, ты прерываешь его игру мускулов размашистым ударом, от которого он кричит, как баба.
Когда он подползает к тебе с ясно читаемым на лице намерением убить, ты размахиваешься ногой и чувствуешь, как хрящевидные ткани его носа сплющиваются под ударом твоего колена, и тебе становится немного дурно. Но он продолжает наступать, глаза его и остаток лица по-прежнему выражают намерение убить тебя, и он подвывает от желания добраться до тебя, и тогда ты останавливаешь его только тем, что разбиваешь ближайшую вазу о его голову. Ты в горячечной спешке одеваешься, стараясь не смотреть на него, и бежишь прямо к Максу, потому что специальные проблемы специфического бизнеса должен решать специалист.
Выясняется, что тот жив. Рана болезненная, но не серьезная. Макс быстро и спокойно все улаживает. Потом он не говорит, как добился этого, но ей заявляет:
— Если кто-нибудь где-нибудь тут тронет тебя пальцем — дай мне знать немедленно. Ты не должна терпеть такие вещи от этих клоунов, дорогая. Ты слишком драгоценна, чтобы я позволил всяким фраерам трепать тебе нервы. Да, возьми свою долю. Пару ночей не выступай. Можешь съездить к своему старику или еще что. Обустраивайся здесь как следует. Мы сделаем все, чтобы тебе было хорошо, девочка.
Если не считать «заданий», ты соблюдаешь тут полное воздержание. Раз тело необходимо для хитроумных комбинаций и используется в качестве дорогостоящей приманки, то впору ли думать о его двойном назначении? Сейчас век специализации. Ты стала совсем бесчувственной, хотя их у тебя было немного, пятеро. Джекки был поражен, он не мог поверить, был чуть ли не напуган тем, что ты была девственницей. После него ты можешь сосчитать только его толстого друга, которому он тебя подсунул взаймы, Риггса Тэлферта, толстяка из Сент-Луиса и этого порочного венесуэльца. Пятеро в твоей жизни. Кто еще в двадцать шесть мог бы собрать таких разных типов в такой малочисленной группе?
И потом появился Хью Даррен. С ним пришла любовь. Но как только ты зашла за определенную границу, любовь стала для тебя недопустимой роскошью. И ты бьешься, зажатая в угол. Какой и кому вред от дружбы? Никому и никакого. Но возможно ли это? С неизбежностью друзья становятся возлюбленными, любовниками. Ты молишься о том, чтобы он не заметил, как порочно тело, которое ты возлагаешь на этот особый алтарь. Ты изображаешь чистоту, которая ему нужна. И не можешь показать, что любишь его. Это надо упрятать, и поглубже. Потому что это неизбежно должно кончиться. И ты выбираешь себя в качестве той стороны, которая должна принять на себя всю боль.
Пусть это будет для тебя веселой, легкой и беззаботной вещью, продолжением дружбы, а не сердечной привязанностью. И никаких обязательств, никаких последствий. Люби его себе на здоровье, получай удовольствие от того чуда, которым вы обладаете. Собери все это в самых укромных уголках своей памяти, потому что, когда это закончится, оно станет скрашивать каждый из оставшихся тебе на земле дней и тебе будет так приятно оглянуться назад. В каждый миг любви ты знаешь, что это кончится, как только Макс Хейнс появится с новым требованием. Потому что как бы ты ни нуждалась в Хью, ты не сможешь вначале отдать себя на потребу грязных затей Макса, а потом отряхнуться как ни в чем не бывало и вернуться в объятия любимого, пользоваться его особой добротой к тебе во всем, к той радости свидания с ним, о которой не скажешь словами...
Бетти мрачно окинула взглядом зловещее великолепие номера сто девяносто. «Здесь убивают любовь, — думала она. — Удар — и забудь, что она была. И все же почему, зная, что проиграю, я очень жалею о том, что потеряю доброе отношение со стороны этого пожилого человека из Техаса? Все остальные были дураками. Этот — нет. К нему не подойдешь, но Макс не поверит мне. В такую ночь хорошо умереть. Натянуть эту ночь на себя, как одеяло, но только навеки».
Глава 8
— Одно говорю тебе: заявлять их нельзя, крошка. А если заявишь, я и знать не знаю, откуда ты их взяла. Но не у меня — я докажу по бумагам.
— О работе, Макс, о работе. Когда я начну работать?
— Скоро, крошка. Только сделаю кое-какие передвижки. Я тебя найду.
— А не хочешь ли ты отделаться от меня? Лучше не надо.
— Ты слишком недоверчива, детка. Ты будешь работать здесь. Будь уверена на все сто.
Бетти заплатила Мэйбл Хасс задолженность за проживание, купила кое-что из одежды, приобрела подержанный маленький «моррис». Она вполне определенно заявила себе, что мир, в который она так стремилась попасть, оказался иным, чем она ожидала, и сделала логичную и рациональную поправку, отойдя от мира грез юности, мира, каким он должен быть, к миру, какой он есть на самом деле. Она уже раз на полном ходу врезалась в стену и рухнула наземь, а эти заметили ее, открыли дверь в стене, и она прошла через нее, приняв протянутую руку, и снова ее ждал удар судьбы. Каковы заслуги, такова и награда.
Надо было научиться сосуществовать с тем чуждым ей человеком, которым она стала. Бетти решила для себя, что раз те построения, которые она создала в собственной голове, рассыпались, то она и не обязана их восстанавливать. Можно убрать руины, разровнять место и чисто вымести. Так меньше опасности, что что-то рухнет на твою голову. И на душе спокойнее.
Бетти пришлось преодолевать в себе неотступное подозрение, что она изменилась и внешне. Ей казалось, что мужчины смотрят на нее с более практическим интересом. Может быть, она как-то по-новому, вызывающе раскачивая бедрами, идет по улице? Может быть, у нее слишком накрашены губы?
Или бюст слишком подчеркнут? Она внимательно присматривалась к своим друзьям, почти надеясь обнаружить в их глазах оттенок неуважения или даже презрения.
Но в глазах друзей Бетти так ничего и не прочла. А вот в зеркалах и магазинных витринах перехватила несколько откровенных взглядов и получила ответ на свои вопросы. Она знала, что изменения в ней неизбежны и носят объективный характер. Она стала пить несколько больше обычного. Раньше она любила бывать одна, потому что знала, это оказывает восстановительный эффект, а теперь стала избегать одиночества. Много спала, сон был тяжелым, и просыпалась она непосвежевшей.
В конце недели Бетти пригласил к себе Макс.
— Начнешь выступать, милая, через две недели, считая с завтрашнего дня. С двенадцати ночи до шести, четыре выхода за ночь. В отеле получишь номер, переедешь на следующей неделе. Жилье бесплатное, еда и выпивка — тоже, будешь подписывать счета. Мы оплатим платья для выступлений, но я предварительно должен их одобрить, получать будешь триста долларов в неделю.
— Я не знаю, согласится ли Энди, чтобы я выступала за такие деньги.
— Добавь сюда жилье и еду, это гораздо больше минимума, так что никакой профсоюз не будет верещать, и ты не будешь, детка.
— А ты откуда знаешь?
— Оттуда, что я все о тебе знаю, Доусон, и еще потому, что ты прошла деловую практику в номере сто девяносто.
Взгляд ее застыл на нем. Это было плохо скрытое предупреждение. У Бетти внезапно пересохло во рту.
— Что... что это значит?
— А то, что через «Икс-торг» Эл сосет не одну телку. Есть крошечные профсоюзы, всякие там прачечники и прочие, отсюда и до Аризоны, потом разные торговые ассоциации, и через них люди Эла смогут все уладить, надавить, где надо. Не как в старину — пушкой махать, хотя и это можно, — а по-современному. Эл называет это «социальным давлением». Одна из корпораций, которая действует от «Икс-торга» в старом городе, владеет «Страной игр», и когда мотель расширяли, то пригласили специалистов. Хочешь действовать по-современному, надо опираться на специалистов. И вот тот кусочек в глубине площади сделали для особых задач, крошка. Знаешь, я балдею, какие они вещи творят. Прозрачные зеркала, особое освещение, дырки для скрытых кинокамер, рапидная съемка. Они утыкали этот домик такими сверхчувствительными микрофонами, что шепот слышно с двадцати футов, и они могут так его усилить, что уши лопнут. Эл использует это хозяйство двадцать — тридцать раз в году, но даже если бы только три, это окупило бы себя. А электроники там тысяч на двести напихано, малышка.
Бетти сделала попытку облизать губы. Она слушала все это как бы издалека — верный признак того, что вот-вот потеряет сознание.
— Я... я что-то не понимаю.
— Почему тогда мы пустили это в дело? Не из-за тебя, девочка. Ты тут человек случайный. Как объяснил Эл, дело в операциях с земельными участками во Флориде, а у Тэлферта там очень неплохие позиции. В один прекрасный день ему вдруг захочется помешать нам. Тогда мы делаем копию с фильма и магнитофонной пленки и переправляем их в Майами — и внезапно Тэлферт становится нашим лучшим другом. Это вроде страховки.
— Фильм? — произнесла Бетти слабеющим голосом.
Макс Хейнс встал:
— Пройдем-ка сюда, крошка. Я велел Брауну приготовить проектор, я так и думал, что тебе захочется взглянуть одним глазком. Фильм черно-белый, на шестнадцати миллиметрах, пленка особая, специально для темноты.
Бетти проследовала за Максом в маленькую комнату рядом с его кабинетом и закрыла по его просьбе дверь. В шести футах от нее на низком столе стоял кинопроектор, наведенный на стену. Он проверил его и включил.
— На этой пленке нет звука. Иногда они переносят и звук с магнитофона, но это дорого. Выключи свет там рядом с тобой, крошка, и я настрою на резкость.
Она выключила свет. Яркий прямоугольник на стене принял резкие очертания. У нее сердце остановилось при виде этого позора, этой высшей степени бесчестия. Откуда-то издали иногда долетал голос Макса, с трудом преодолевавший шум в ушах и деловое стрекотание проектора:
— Кондиционер в номере работает громковато, чтобы не слышно было звуков камеры, крошка. Оператор — мастер своего дела, ты должна признать. Объективы, которые дают наплыв. Это очень важно, чтобы не было сомнений, тот человек или не тот, чтобы не было сомнений в подлинности. Оператор работал в Голливуде, его помели оттуда за наркотики. Ух ты, а этот Тэлферт тот еще мужнина, да? Детка, ты одного не бойся — что этот фильм начнут толкать из-под полы. Я не говорю, что не пошел бы. Еще как! Но тут дело конфиденциальное, ни одной копии не выходит из наших рук, если другая сторона не начинает ссориться с нами, а там уж пусть человек сам себя винит. В следующей части съемка идет с другой точки, правда, освещение не того, но все же...
Вдруг горькая слюна стала заполнять рот Бетти, она перегнулась через ручку кресла, и ее начало рвать, долго и болезненно. Макс остановил проектор, зажег свет и провел ее в свой туалет.
Когда она осталась одна и стала приводить себя в порядок, кадры из фильма снова стали прокручиваться в ее мозгу и ее опять стошнило. Прошло много времени, прежде чем она почувствовала себя в состоянии выйти. Бросила взгляд в зеркало и увидела там изможденное, мрачное, желто-серое лицо. Она не могла заставить себя посмотреть себе в глаза.
— У тебя совсем больной вид, дорогая. Лучше присядь.
— Нет, спасибо, — промолвила она бесцветным голосом.
— Я не знал, что это тебя так достанет, малышка.
— Кто... кто еще видел это?
— Только я и Эл, и ребята из лаборатории. Ну, еще двое, которые снимали, когда ты была в номере. Вот и все. Я честно тебе говорю, Доусон. Мы только навредили бы себе, если б выпустили это наружу. Это было бы грязным трюком с нашей стороны.
— Грязным трюком, — эхом повторила она, еще не понимая, как себя вести.
— Ты уясни только одно: ты теперь принадлежишь мне. Ты берешь работу, которую я предлагаю, по цене, которую я назначаю. И если я скажу: перепрыгни отель — то иди и постарайся это сделать, и старайся до тех пор, пока я не скажу: хватит. — Макс обошел стол и подошел к Бетти вплотную. — Со мной тебе будет легко работать, но как только ты попытаешься выпендриваться, я сделаю из этой ленты фильм на десять минут, возьму кадры получше и прослежу, чтобы фильм был вручен твоему папаше-доктору в Сан-Франциско. Теперь тебе все ясно?
Бетти что-то сказала сдавленным голосом, нащупала дверь, открыла ее и побежала через казино, понимая, что опешившая публика смотрит на нее. Она выскочила на солнечный свет, которого не почувствовала, вся в слезах, так прикусив губу, что выступила кровь.
Вернувшись в мрачную комнату мотеля «Комфорт» и лежа на своей провисающей кровати, она примирилась с тем, что ей придется лишить себя жизни. Каким бы способом она ни пыталась решить это уравнение, результат все время выходил один и тот же. Она пролежала два дня. Ей не хотелось ни есть, ни выходить на улицу, ни отвечать на осторожные беспокойные вопросы Мэйбл.
И тогда Мэйбл, невзирая на ее протесты, вывезла Бетти в пустыню и оставила в абсолютном одиночестве каменного домика.
— Я оставлю тебя здесь, вот еда, — сказала ей Мэйбл. — Приеду через несколько дней. Не знаю, что тебя гложет, но если есть какое-нибудь место, где можно прийти в себя, то оно здесь. Я уеду, и ты увидишь, что здесь нет никого, — только ты и Бог. Разберись тут с Ним и с собой.
И Мэйбл уехала на своем стареньком скрипучем автомобиле, ни разу не оглянувшись и не помахав рукой.
Бетти Доусон пошла на поправку на пятый день. Точнее, она смирилась с тем, что надо жить в таком будущем, которое уже не поправить. Мэйбл забрала ее спустя пять дней. После долгого, напряженного первого взгляда Мэйбл облегченно и одобрительно улыбнулась. По пути в город она проникновенно сказала:
— Думаю, ты поняла, что жизнь важнее всего, остальное по сравнению с ней — ничто, Элизабет. Если человек понял, что надо жить, то проживет без ног, глаз, свободы, любви. Так всегда было и будет.
— Надо, наверное, беречь то, что осталось.
— И понимать, насколько это ценно.
— Мэйбл, я хочу сделать одно дело, прежде чем пойду работать: слетаю на пару дней к отцу. Мне бы раньше...
— Это хорошее дело, Элизабет.
И ты, Бетти, строишь новую жизнь. Жизнь в рамках тех ограничений, которые были созданы твоими непоправимыми ошибками. И стараешься получить от нее максимум того, что можешь. Поражаешься собственной отваге и несгибаемости. Напряженно и хорошо работаешь, радуя этим друзей и восхищая почитателей. Стараешься забыть, что ты в прямом смысле человек «до востребования». Когда ты начинаешь задумываться, почему они, взяв в заклад твою душу, не платят за это, Макс подсовывает тебе решение проблемы с везунком из Сент-Луиса, толстым, придурковатым и плутоватым человеком.
Ты пытаешься отказаться от этого отвратительного задания, зная, что ведешь битву, в которой обречена на поражение, и на сей раз ты уже знаешь, что снова будут кинокамеры, и, пряча свой стыд и ненависть, стремишься подставить партнера под камеры в самом нелепом и непристойном виде. Ты абсолютно ничего не чувствуешь — ни страха перед камерой, ни ощущений. Твое тело — это лишенный нервов послушный предмет, который ты научилась презирать. Это вульгарная податливая вещь, годящаяся лишь на услаждение толстых дураков. Этому хватило пары вечеров, чтобы спустить свой выигрыш, а на третий он еще и проиграл сорок тысяч. Когда он захотел вернуть уверенность в себе наедине с тобой, то оказалось, что крупные денежные потери довели его до импотенции. Полупьяный и беспомощный, он плачет, мотая головой из стороны в сторону и повторяя «мама, мама, мама».
После года ожиданий, стараясь не думать о том, что находишься в состоянии постоянного ожидания, ты получаешь новое задание: тебе препоручают счастливчика-богача из Венесуэлы. Ты стараешься выкрутиться, но с Максом это не проходит, у него на руках все козыри. На этот раз хоть без киносъемок. Но после того как венесуэльца расперло от гордости за успешное соблазнение, в нем проявляется настоящий садист.
Это маленький крепкий человечек, богатый, тщеславный. Много времени уделяет расчесыванию своих напомаженных волос. Однажды убедив себя в том, что ты считаешь его неотразимым, он дает волю своим маленьким, быстрым, твердым кулачкам, отпускает тебе шлепки, грязные словечки и презрительные взгляды. Он быстро выиграл, а теперь так же быстро проигрывает и от этого становится более неистовым и жестоким — как маленький злобный петушок. Тебе отказывает выдержка еще до того, как он расстается с последними остатками выигрыша. Когда он наносит тебе откровенный удар по еще не зажившей ране, ты прерываешь его игру мускулов размашистым ударом, от которого он кричит, как баба.
Когда он подползает к тебе с ясно читаемым на лице намерением убить, ты размахиваешься ногой и чувствуешь, как хрящевидные ткани его носа сплющиваются под ударом твоего колена, и тебе становится немного дурно. Но он продолжает наступать, глаза его и остаток лица по-прежнему выражают намерение убить тебя, и он подвывает от желания добраться до тебя, и тогда ты останавливаешь его только тем, что разбиваешь ближайшую вазу о его голову. Ты в горячечной спешке одеваешься, стараясь не смотреть на него, и бежишь прямо к Максу, потому что специальные проблемы специфического бизнеса должен решать специалист.
Выясняется, что тот жив. Рана болезненная, но не серьезная. Макс быстро и спокойно все улаживает. Потом он не говорит, как добился этого, но ей заявляет:
— Если кто-нибудь где-нибудь тут тронет тебя пальцем — дай мне знать немедленно. Ты не должна терпеть такие вещи от этих клоунов, дорогая. Ты слишком драгоценна, чтобы я позволил всяким фраерам трепать тебе нервы. Да, возьми свою долю. Пару ночей не выступай. Можешь съездить к своему старику или еще что. Обустраивайся здесь как следует. Мы сделаем все, чтобы тебе было хорошо, девочка.
Если не считать «заданий», ты соблюдаешь тут полное воздержание. Раз тело необходимо для хитроумных комбинаций и используется в качестве дорогостоящей приманки, то впору ли думать о его двойном назначении? Сейчас век специализации. Ты стала совсем бесчувственной, хотя их у тебя было немного, пятеро. Джекки был поражен, он не мог поверить, был чуть ли не напуган тем, что ты была девственницей. После него ты можешь сосчитать только его толстого друга, которому он тебя подсунул взаймы, Риггса Тэлферта, толстяка из Сент-Луиса и этого порочного венесуэльца. Пятеро в твоей жизни. Кто еще в двадцать шесть мог бы собрать таких разных типов в такой малочисленной группе?
И потом появился Хью Даррен. С ним пришла любовь. Но как только ты зашла за определенную границу, любовь стала для тебя недопустимой роскошью. И ты бьешься, зажатая в угол. Какой и кому вред от дружбы? Никому и никакого. Но возможно ли это? С неизбежностью друзья становятся возлюбленными, любовниками. Ты молишься о том, чтобы он не заметил, как порочно тело, которое ты возлагаешь на этот особый алтарь. Ты изображаешь чистоту, которая ему нужна. И не можешь показать, что любишь его. Это надо упрятать, и поглубже. Потому что это неизбежно должно кончиться. И ты выбираешь себя в качестве той стороны, которая должна принять на себя всю боль.
Пусть это будет для тебя веселой, легкой и беззаботной вещью, продолжением дружбы, а не сердечной привязанностью. И никаких обязательств, никаких последствий. Люби его себе на здоровье, получай удовольствие от того чуда, которым вы обладаете. Собери все это в самых укромных уголках своей памяти, потому что, когда это закончится, оно станет скрашивать каждый из оставшихся тебе на земле дней и тебе будет так приятно оглянуться назад. В каждый миг любви ты знаешь, что это кончится, как только Макс Хейнс появится с новым требованием. Потому что как бы ты ни нуждалась в Хью, ты не сможешь вначале отдать себя на потребу грязных затей Макса, а потом отряхнуться как ни в чем не бывало и вернуться в объятия любимого, пользоваться его особой добротой к тебе во всем, к той радости свидания с ним, о которой не скажешь словами...
Бетти мрачно окинула взглядом зловещее великолепие номера сто девяносто. «Здесь убивают любовь, — думала она. — Удар — и забудь, что она была. И все же почему, зная, что проиграю, я очень жалею о том, что потеряю доброе отношение со стороны этого пожилого человека из Техаса? Все остальные были дураками. Этот — нет. К нему не подойдешь, но Макс не поверит мне. В такую ночь хорошо умереть. Натянуть эту ночь на себя, как одеяло, но только навеки».
Глава 8
В понедельник утром пробуждение наступило для Тэмпла Шэннарда слишком рано. Это было его третье утреннее пробуждение в огромной кровати, рядом с кроватью Викки, в шикарном люксе номер восемьсот три отеля «Камерун». Он вышел из состояния тяжелого забытья, которое не принесло ему никакого облегчения. Согнала с него сон и перевела в полубессознательное состояние ужасная головная боль, такая, будто ему голову постепенно сжимали обручами и череп разламывался при этом на отдельные косточки. Тэмпл чувствовал такую жажду, что был уверен: ему не удастся ее утолить. Некоторое время он лежал с плотно закрытыми глазами, не желая подставлять их под слабый утренний свет в комнате, прислушивался к беспокойному шуму в сердце и пытался оценить, не стошнит ли его сейчас. Сердце стучало наподобие шара, медленно скатывающегося со ступеньки на ступеньку.
Тэмпл понимал, что напился, но интересовало его только то, как бы выйти из этого ужасного состояния. У него было мрачное ощущение, что если он попытается восстановить ближайшую ретроспективу, то почувствует себя значительно более несчастным. Он сжал зубы и сел в кровати, подождал несколько минут, почувствовал наконец, что может встать, и тихо поплелся в ванную, закрыл за собой дверь.
«Тебе, дураку, почти пятьдесят один, Шэннард, — говорил он себе, — а ты вытворяешь с собой такие вещи».
Тело было вялым и непослушным. Он выпил четыре стакана воды, постоял, словно прислушиваясь, потом встал на колени перед унитазом, и его вывернуло. Прошло довольно долгое время, пока он решился выпить еще стакан. Тошнота прошла, и он почувствовал, что можно принять душ. Стоя с зажмуренными глазами под шумящей струей, он стал припоминать кое-какие детали вечера, но гнал их от себя, чувствуя себя пока не подготовленным для их восприятия. Он подумал, что сейчас способен вынести на своих плечах не так много, но сколько может — вынесет.
Почти всегда Тэмпл Шэннард просыпался по утрам с убеждением, что жизнь — прекрасная штука. Про данное утро трудно было утверждать что-то подобное.
Простояв долго под душем, он принялся затем за бритье, причем делал это с необычным прилежанием. Как бы компенсируя подмоченную в собственных глазах репутацию, он решил особенно хорошо выбрить себя. Руки дрожали, и он весь сконцентрировался на том, чтобы не порезаться.
Он провел длинную полосу, и бритва застыла в его руках. Мысль, таившаяся где-то в глубине памяти, прорвав все преграды, вырвалась на поверхность: «Тебя собираются купить. Ты в ловушке, Шэннард. Надо действовать быстро. Надо сбыть свои акции. Иначе скоро у тебя будет крайне мало наличных».
Он подумал, начиная другую длинную полосу на щеке, что когда-то у него уже было мало денег, но он поднялся. Он примет их предложение. Раз уж жизнь так обошлась с ним, он будет работать вдвое напряженней, чтобы организовать новое дело. У него кое-что останется, с чего начать.
«Какое там останется! Ты же проиграл это вчера!»
Это страшное открытие нанесло ему такой удар, что он пошатнулся.
Сколько же?
Может быть, он совсем не проиграл?
Сколько же он проиграл?
Тэмпл глубоко порезал подбородок. С помощью специального крема и салфетки он остановил кровь и осторожно открыл дверь ванной. Викки еще спала. Костюм его комком валялся в кресле. Замерев от страха, он непослушными руками стал шарить по карманам и нашел маленькую записную книжечку. В его замутненной памяти сохранилась картинка того, как он записывал, когда ему любезно оплачивали чеки. Он медленно разыскал нужную страничку и увидел свои пьяные каракули, вполне, впрочем, разборчивые. Он сложил цифры короткого столбика, шевеля при этом губами. Сложил еще раз и получил ту же сумму. Сто двадцать шесть тысяч долларов.
Тэмпл порылся в кошельке и нашел наличными немного больше двухсот долларов. В тумбочке среди ключей и мелочи нашел несколько пятидесятидолларовых фишек. Он голым прошел к глубокому креслу, стоявшему у задернутой оконной портьеры, и опустился в него. Он был растерян, чувствовал слабость и головокружение. Он стал мысленно складывать и вычитать разные суммы и наконец пришел к выводу, что неосторожно сыграл с собой злую шутку: если бы он продал друзьям Марта то, о чем говорили, и сразу вернулся бы в Нассау и там продал все, что у него оставалось, включая дом, яхту и машину, и до последнего цента все пустил бы на погашение обязательств, то, скорее всего, получилось бы по нулям, то есть полное разорение.
Он сказал себе, что тут, видимо, какая-то ошибка. Не мог он столько проиграть. И тем не менее проиграл. Эта цифра все время появлялась у него перед глазами. Тело его покрылось холодным потом.
Викки повернулась, вздохнула во сне и легла поудобнее. Тэмпл почувствовал необходимость быть рядом с ней. Он медленно и осторожно опустился на край ее кровати, стараясь не разбудить Викки. Она спала раздетой; пошевелившись в очередной раз, она повернулась на спину, а руку закинула за голову. Край одеяла сполз, открыв одну грудь, полную, упругую. Ей тридцать, и надо было бы обладать совершенно нелепым максимализмом, чтобы заметить какие-нибудь возрастные изменения по этой части. Темноватый оранжево-розовый сосок не тронуло время. Молочно-белое полушарие, украшенное голубым кружевом вен, было таким же теплым и милым, как и ее нервические руки и губы. Личико выглядело обиженным, как у ребенка, а тело хорошо угадывалось под легким голубым одеялом.
Тэмпл почувствовал все усиливающееся желание и подумал, что это был довольно типичный для его редких похмелий случай, будто вино будило в нем какое-то чувство вины и неуверенности и побороть его можно было только этой приятной и легкой победой.
Викки открыла глаза, и несколько мгновений они со сна ничего не видели, потом остановились на нем. Он подвинулся ближе к ней, улыбнулся нежно и накрыл своей загорелой ладонью вызывающе открытую грудь и прошептал:
— Доброе утро, дорогая.
— Убери от меня свою лапу!
Какое-то время он пребывал в шоке, прежде чем подчиниться ей. Он был поражен, как котенок, который подбежал к человеку поиграть, а получил удар. Она никогда не отказывала ему, разве только когда болела. И в таком тоне никогда не говорила. Здесь было не просто недовольство и раздражение, а гнев и презрение плюс гораздо более страшная вещь — безразличие.
Викки медленно встала, холодно и пренебрежительно глядя в его сторону, прошла в ванную и аккуратно закрыла дверь. Казалось, прошло много времени, прежде чем она появилась снова. Он уже сидел в пижаме и тапочках. Она вышла из ванной по своему обыкновению голая и, не взглянув в сторону его кресла, стала заниматься процедурой одевания. Раньше он принимал это за милую привычку, за невинную провокацию в свой адрес, за знак доверия и близости. Теперь же даже самой обнаженностью и тем, как она двигалась, ей удавалось выразить холодное презрение.
— Я поступил вчера как последний идиот, — произнес он.
— Не спорю.
— Я проиграл кучу денег. Именно кучу денег.
— Знаю. Ты мне сказал сколько, когда пришел в полчетвертого. Сто двадцать шесть тысяч. И после этого заявления тебе захотелось ласки и тепла. Ты захотел, чтобы я осушила твои слезы, излечила поцелуем раны и говорила тебе, какой ты замечательный. Ты был просто отвратителен, дорогуша.
Она застегнула бюстгальтер, поправила его и посмотрела на себя в профиль в трюмо.
— Я думаю, это случилось оттого, что я был жутко расстроен, Викки. Эта встреча закончилась так гадко. Я... У меня появилась безрассудная идея.
Она принесла из шкафа серый костюм, положила его на кровать и заявила небрежно:
— Меня меньше всего интересуют мотивы твоего поступка, дорогуша.
— Мне кажется, — в голосе Тэмпла появились злые нотки, — раз ты видела, что я такой идиот, то могла бы остановить меня.
Викки резко развернулась и посмотрела на него:
— Остановить тебя? Тебя — остановить? И Хью пытался, и я пыталась. Ты даже не представляешь, как ты отвратительно вел себя. Никто не мог остановить тебя, недотепа, старый сукин сын!
— Я никогда не слышал от тебя таких слов!
Она дернула плечиками и отвернулась.
— Никогда, говоришь, дорогуша?
Он несколько минут наблюдал за ней, потом сказал:
— Ладно, худшее, надо полагать, случилось. Но у меня есть один план. Я скажу Элу Марта, что согласен с их предложением. Скромно перекантуемся здесь, пока я не получу деньги в руки. Это займет неделю или чуть больше, по их словам. И потом я снова войду в клетку со львами. Я продам все и рассчитаюсь со всеми, дорогая. Уверен, Джонни Шелдон сдаст нам свой коттедж на берегу. А при моих контактах я скоро пристроюсь к какому-нибудь делу. Мы будем иметь и солнце, и море, и друг друга. У очень многих людей нет этого. Ничего не поделаешь, так уж судьба обошлась со мной, а эта ночь довершила дело.
Тэмпл понимал, что напился, но интересовало его только то, как бы выйти из этого ужасного состояния. У него было мрачное ощущение, что если он попытается восстановить ближайшую ретроспективу, то почувствует себя значительно более несчастным. Он сжал зубы и сел в кровати, подождал несколько минут, почувствовал наконец, что может встать, и тихо поплелся в ванную, закрыл за собой дверь.
«Тебе, дураку, почти пятьдесят один, Шэннард, — говорил он себе, — а ты вытворяешь с собой такие вещи».
Тело было вялым и непослушным. Он выпил четыре стакана воды, постоял, словно прислушиваясь, потом встал на колени перед унитазом, и его вывернуло. Прошло довольно долгое время, пока он решился выпить еще стакан. Тошнота прошла, и он почувствовал, что можно принять душ. Стоя с зажмуренными глазами под шумящей струей, он стал припоминать кое-какие детали вечера, но гнал их от себя, чувствуя себя пока не подготовленным для их восприятия. Он подумал, что сейчас способен вынести на своих плечах не так много, но сколько может — вынесет.
Почти всегда Тэмпл Шэннард просыпался по утрам с убеждением, что жизнь — прекрасная штука. Про данное утро трудно было утверждать что-то подобное.
Простояв долго под душем, он принялся затем за бритье, причем делал это с необычным прилежанием. Как бы компенсируя подмоченную в собственных глазах репутацию, он решил особенно хорошо выбрить себя. Руки дрожали, и он весь сконцентрировался на том, чтобы не порезаться.
Он провел длинную полосу, и бритва застыла в его руках. Мысль, таившаяся где-то в глубине памяти, прорвав все преграды, вырвалась на поверхность: «Тебя собираются купить. Ты в ловушке, Шэннард. Надо действовать быстро. Надо сбыть свои акции. Иначе скоро у тебя будет крайне мало наличных».
Он подумал, начиная другую длинную полосу на щеке, что когда-то у него уже было мало денег, но он поднялся. Он примет их предложение. Раз уж жизнь так обошлась с ним, он будет работать вдвое напряженней, чтобы организовать новое дело. У него кое-что останется, с чего начать.
«Какое там останется! Ты же проиграл это вчера!»
Это страшное открытие нанесло ему такой удар, что он пошатнулся.
Сколько же?
Может быть, он совсем не проиграл?
Сколько же он проиграл?
Тэмпл глубоко порезал подбородок. С помощью специального крема и салфетки он остановил кровь и осторожно открыл дверь ванной. Викки еще спала. Костюм его комком валялся в кресле. Замерев от страха, он непослушными руками стал шарить по карманам и нашел маленькую записную книжечку. В его замутненной памяти сохранилась картинка того, как он записывал, когда ему любезно оплачивали чеки. Он медленно разыскал нужную страничку и увидел свои пьяные каракули, вполне, впрочем, разборчивые. Он сложил цифры короткого столбика, шевеля при этом губами. Сложил еще раз и получил ту же сумму. Сто двадцать шесть тысяч долларов.
Тэмпл порылся в кошельке и нашел наличными немного больше двухсот долларов. В тумбочке среди ключей и мелочи нашел несколько пятидесятидолларовых фишек. Он голым прошел к глубокому креслу, стоявшему у задернутой оконной портьеры, и опустился в него. Он был растерян, чувствовал слабость и головокружение. Он стал мысленно складывать и вычитать разные суммы и наконец пришел к выводу, что неосторожно сыграл с собой злую шутку: если бы он продал друзьям Марта то, о чем говорили, и сразу вернулся бы в Нассау и там продал все, что у него оставалось, включая дом, яхту и машину, и до последнего цента все пустил бы на погашение обязательств, то, скорее всего, получилось бы по нулям, то есть полное разорение.
Он сказал себе, что тут, видимо, какая-то ошибка. Не мог он столько проиграть. И тем не менее проиграл. Эта цифра все время появлялась у него перед глазами. Тело его покрылось холодным потом.
Викки повернулась, вздохнула во сне и легла поудобнее. Тэмпл почувствовал необходимость быть рядом с ней. Он медленно и осторожно опустился на край ее кровати, стараясь не разбудить Викки. Она спала раздетой; пошевелившись в очередной раз, она повернулась на спину, а руку закинула за голову. Край одеяла сполз, открыв одну грудь, полную, упругую. Ей тридцать, и надо было бы обладать совершенно нелепым максимализмом, чтобы заметить какие-нибудь возрастные изменения по этой части. Темноватый оранжево-розовый сосок не тронуло время. Молочно-белое полушарие, украшенное голубым кружевом вен, было таким же теплым и милым, как и ее нервические руки и губы. Личико выглядело обиженным, как у ребенка, а тело хорошо угадывалось под легким голубым одеялом.
Тэмпл почувствовал все усиливающееся желание и подумал, что это был довольно типичный для его редких похмелий случай, будто вино будило в нем какое-то чувство вины и неуверенности и побороть его можно было только этой приятной и легкой победой.
Викки открыла глаза, и несколько мгновений они со сна ничего не видели, потом остановились на нем. Он подвинулся ближе к ней, улыбнулся нежно и накрыл своей загорелой ладонью вызывающе открытую грудь и прошептал:
— Доброе утро, дорогая.
— Убери от меня свою лапу!
Какое-то время он пребывал в шоке, прежде чем подчиниться ей. Он был поражен, как котенок, который подбежал к человеку поиграть, а получил удар. Она никогда не отказывала ему, разве только когда болела. И в таком тоне никогда не говорила. Здесь было не просто недовольство и раздражение, а гнев и презрение плюс гораздо более страшная вещь — безразличие.
Викки медленно встала, холодно и пренебрежительно глядя в его сторону, прошла в ванную и аккуратно закрыла дверь. Казалось, прошло много времени, прежде чем она появилась снова. Он уже сидел в пижаме и тапочках. Она вышла из ванной по своему обыкновению голая и, не взглянув в сторону его кресла, стала заниматься процедурой одевания. Раньше он принимал это за милую привычку, за невинную провокацию в свой адрес, за знак доверия и близости. Теперь же даже самой обнаженностью и тем, как она двигалась, ей удавалось выразить холодное презрение.
— Я поступил вчера как последний идиот, — произнес он.
— Не спорю.
— Я проиграл кучу денег. Именно кучу денег.
— Знаю. Ты мне сказал сколько, когда пришел в полчетвертого. Сто двадцать шесть тысяч. И после этого заявления тебе захотелось ласки и тепла. Ты захотел, чтобы я осушила твои слезы, излечила поцелуем раны и говорила тебе, какой ты замечательный. Ты был просто отвратителен, дорогуша.
Она застегнула бюстгальтер, поправила его и посмотрела на себя в профиль в трюмо.
— Я думаю, это случилось оттого, что я был жутко расстроен, Викки. Эта встреча закончилась так гадко. Я... У меня появилась безрассудная идея.
Она принесла из шкафа серый костюм, положила его на кровать и заявила небрежно:
— Меня меньше всего интересуют мотивы твоего поступка, дорогуша.
— Мне кажется, — в голосе Тэмпла появились злые нотки, — раз ты видела, что я такой идиот, то могла бы остановить меня.
Викки резко развернулась и посмотрела на него:
— Остановить тебя? Тебя — остановить? И Хью пытался, и я пыталась. Ты даже не представляешь, как ты отвратительно вел себя. Никто не мог остановить тебя, недотепа, старый сукин сын!
— Я никогда не слышал от тебя таких слов!
Она дернула плечиками и отвернулась.
— Никогда, говоришь, дорогуша?
Он несколько минут наблюдал за ней, потом сказал:
— Ладно, худшее, надо полагать, случилось. Но у меня есть один план. Я скажу Элу Марта, что согласен с их предложением. Скромно перекантуемся здесь, пока я не получу деньги в руки. Это займет неделю или чуть больше, по их словам. И потом я снова войду в клетку со львами. Я продам все и рассчитаюсь со всеми, дорогая. Уверен, Джонни Шелдон сдаст нам свой коттедж на берегу. А при моих контактах я скоро пристроюсь к какому-нибудь делу. Мы будем иметь и солнце, и море, и друг друга. У очень многих людей нет этого. Ничего не поделаешь, так уж судьба обошлась со мной, а эта ночь довершила дело.