Страница:
XXII
Что касается мессера Ринальдо Альбицци, то его упрекали в том, что он ведет войну не в интересах флорентийского народа, а в своих личных, что с тех пор как он стал комиссаром, из сердца его улетучилось желание взять Лукку, ибо ему вполне достаточно было грабить занятую местность, перегонять в свои имения захваченный скот и наполнять дома свои добычей; что, не довольствуясь добром, которые слуги его забирали для него, он еще перекупал захваченное солдатами и из комиссара превратился в купца. Клеветнические эти наветы, дойдя до его слуха, потрясли это благородное и неподкупное сердце более, чем подобало бы столь уважаемому человеку. Смятение, овладевшее им, было так велико, что негодуя на магистратов и простых граждан, он поспешил во Флоренцию, не ожидая и не прося оттуда разрешения. Явившись в совет Десяти, он обратился к нему с такими словами. Ему хорошо известно, как трудно и опасно служить народу, не знающему узды, и государству, в котором нет согласия, ибо народ жадно ловит любые слухи, а государство, карая за дурные деяния, не награждает за хорошие, а в сомнительных случаях спешит обвинять. Одерживаешь ты победу - никто тебя не хвалит, совершаешь ошибку все тебя обвиняют, проигрываешь - все на тебя клевещут. Твоя партия донимает тебя завистью, противная - ненавистью. И тем не менее боязнь несправедливого обвинения никогда не отвращала его от действий, которые он считал несомненно полезными отечеству. Но теперь гнусность этих последних наветов истощила его терпение и изменила умонастроенность. Поэтому он просит правительство в дальнейшем защищать граждан, чтобы те в свою очередь усерднее служили государству, и раз уж во Флоренции нет обычая удостаивать их триумфом, пусть хотя бы установится обычай оберегать их от ложных обвинений. Пусть нынешние магистраты не забывают, что они ведь тоже граждане нашего города и тоже могут в любой день подвергнуться обвинению, - тогда им придется испытать, как оскорбительна для честного человека клевета.
Совет Десяти в данном случае постарался умиротворить его, а действия непосредственно против Лукки поручили Нери ди Джино и Аламанно Сальвьяти, которые отказались от плана опустошать прилегающую к Лукке местность, считая, что надо двинуться прямо на город. Но так как стояла еще зимняя погода, они разбили лагерь в Капанноле, где, по мнению комиссаров, только попусту теряли время. Однако, когда отдан был приказ теснее обложить город, солдаты из-за непогоды отказались повиноваться, хотя совет Десяти требовал усиленной осады и не желал считаться ни с какими доводами.
XXIII
Был в то время во Флоренции прославленный архитектор по имени Филиппо ди сер Брунеллеско. Город наш полон его произведений, и потому вполне заслужил он, что после его смерти в самом большом из наших храмов поставлено было его мраморное изображение с надписью, свидетельствующей каждому, кто прочтет ее, о замечательном его даровании. Он утверждал, исходя из местоположения Лукки и особенностей реки Серкьо, что город этот легко было бы затопить, и с такой уверенностью всех в этом убеждал, что совет Десяти постановил проделать такой опыт. Однако из этого не вышло ничего, кроме смятения в нашем лагере и успеха для осажденных. Ибо жители Лукки повысили с помощью плотины уровень того места, куда отводили воды Серкьо, а затем однажды ночью открыли канал, по которому поступала вода, вследствие чего вода эта, встретив на пути своем препятствие - воздвигнутую луккцами плотину - устремилась в отверстие канала и разлилась по равнине, так что наше войско не только не смогло приблизиться к городу, а вынуждено было даже отойти.452
XXIV
Неудача этого предприятия побудила вновь назначенный совет Десяти послать к войску в качестве комиссара мессера Джованни Гвич-чардини,453 который постарался приблизиться к городу насколько мог. Владетель Лукки, видя, что скоро его возьмут в кольцо, по совету некоего мессера Антонио Россо, сиенца, находившегося при нем в качестве представителя Сиены.454 послал к герцогу Миланскому Сальвестро Трента и Леонардо Буонвизи. От имени своего синьора они попросили у герцога помощи, но, видя, что к их просьбе он относится прохладно, тайно предложили ему, уже от имени народа, в случае если он согласится предоставить им солдат, выдать ему сперва луккского тирана, а затем отдать в его власть весь город.
При этом они предупредили его, что если он не поторопится принять такое решение, Гвиниджи передаст Лукку в руки флорентийцев, которые все время домогаются этого, суля ему за то всякие блага. Герцога эта угроза настолько испугала, что он перестал колебаться и велел передать графу Франческо Сфорца,455 своему наемному кондотьеру, чтобы тот публично испросил у него разрешения отправиться с войском в Неаполитанское королевство. Получив просимое разрешение, граф со своими солдатами двинулся на Лукку, хотя флорентийцы, разузнавшие обо всех этих кознях и опасавшиеся их последствий, подослали к нему его друга Боккаччино Аламанни, чтобы тот отговорил его от этого дела.456
Когда граф Сфорца появился в Лукке, флорентийцы отошли к Рипаф-ратте,457 граф же внезапно двинулся к Пешье, где наместником был Паоло да Дьяччето, который, повинуясь больше страху, чем какому-либо более благородному побуждению, бежал в Пистойю, и если бы Пешью не оборонял Джованни Малавольти, которому это было поручено, она неминуемо пала бы. Граф, оказавшись не в состоянии взять ее одним ударом, направился в Борго-а-Буджано и захватил его, а находящийся неподалеку замок Стильяно сжег. Флорентийцы, видя это бедственное положение, прибегли к средству, не раз уже их спасавшему. Зная, что когда с наемниками силой ничего не сделаешь, их можно на что угодно склонить деньгами, они предложили графу весьма значительную сумму, если он не только удалится, но и сдаст им город. Граф, не надеясь больше выжать денег из Лукки, с легкостью решился извлечь их оттуда, где они имеются.
Он договорился с флорентийцами не передавать им Лукку, чего не позволяла ему честь, а просто оставить ее на произвол судьбы, если ему выплатят пятьдесят тысяч дукатов.458
Заключив такое соглашение, но желая, чтобы жители Лукки сами, так сказать, оправдали его в глазах герцога, он оказал им содействие в свержении тирана.
XXV
Как было уже сказано, в Лукке находился сиенский посол мессер Антонио дель Россо. При содействии графа он, сговорившись с гражданами Лукки, осуществил свержение Паоло; во главе же заговора стояли Пьеро Ченнами и Джованни да Кивиццано. Граф обосновался за чертой города на берегу Серкьо, и при нем находился сын тирана Ланцилао.459 Ночью хорошо вооруженные заговорщики в количестве сорока человек явились к Паоло, который, услышав шум, с удивлением вышел к ним и спросил, что им надобно. На это Пьеро Ченнами ответил, что слишком уже затянулось правление человека, который навлек на них войну, окружение неприятельскими войсками и угрозу гибели не от меча, так от голода. Поэтому они решили сами собой управлять и пришли потребовать у него городские ключи и казну. Паоло ответил, что казна иссякла, ключи же и он сам в их власти, он только просит их, чтобы его правление, и начавшееся, и продолжавшееся без кровопролития, без него же и закончилось. Граф Сфорца привез Паоло с сыном к герцогу, а тот заключил их в темницу, где они и умерли.
Уход графа избавил Лукку от ее тирана, а Флоренцию от страха перед графским войском. Тотчас же одни стали подготовляться к защите, а другие возобновили атаки. Флорентийцы избрали военачальником графа Урбино,460 который своими энергичными действиями вынудил Лукку снова обратиться за помощью к герцогу, и тот, воспользовавшись тем же приемом, что с графом Сфорца, послал к ним Никколо Пиччинино. Когда он подходил к Лукке, наши двинулись навстречу ему вдоль берега Серкьо, и при переходе через реку произошла битва, в которой мы были разбиты, и комиссар с немногими уцелевшими бежал в Пизу. Это поражение повергло всю Флоренцию в уныние. Война, однако же, начата была по общему согласию, поэтому гражданам некого было упрекать, и так как они не могли наброситься на принявших решение о ней, то обрушились на руководивших ею и снова извлекли на свет божий все прежние обвинения против мессера Ринальдо. Но хуже всего досталось мессеру Джованни Гвиччардини: его обвиняли в том, что после ухода графа Сфорца он не поторопился закончить войну и что не сделал он этого, так как его подкупили. Утверждалось, что он отправил к себе домой значительную сумму денег, причем называли и тех, кто ее доставил, и тех, кто принял. Вокруг этого дела поднялся такой шум, что обвинения получили самую широкую огласку, и побуждаемый общественным мнением, а также давлением со стороны враждебной партии, капитан народа вызвал обвиняемого в суд. Мессер Джованни явился, хотя и крайне возмущенный, но родичи его, блюдя свою честь, так энергично хлопотали, что капитан прекратил дело.
После одержанной победы Лукка не только вернула себе все свои владения, но захватила и пизанские земли, за исключением Бьентины, Кальчинайи, Ливорно и Рипафратты,461 да и Пиза была бы захвачена, если бы во время не раскрыли устроенный там заговор.462 Флорентийцы произвели некоторые изменения в своих войсках и во главе их поставили Мике-летто,463 ученика Сфорца. Герцог со своей стороны не намеревался довольствоваться достигнутым и, чтобы всемерно ухудшить положение Флоренции, убедил Геную, Сиену и владетеля Пьомбино464 заключить между собою союз для защиты Лукки, а в качестве капитана принять на жалованье Никколо Пиччинино. Последнее обстоятельство, однако же, выдало все его замыслы. Тогда Венеция и Флоренция восстановили свой военный союз: война снова открыто началась в Ломбардии и Тоскане, так что и там, и тут произошли сражения с переменным для обеих сторон успехом, В конце концов все настолько устали, что в мае 1433 года465 поневоле пришли к соглашению. По заключенному тогда договору флорентийцы, луккцы и сиенцы, захватившие во время военных действий друг у друга немало укрепленных замков, все их оставили и каждый получил свои владения обратно.
XXVI
Пока шла война, в стенах города вновь закипели партийные страсти. После кончины Джованни Медичи сын его Козимо стал проявлять к делам государственным еще больший пыл, а к друзьям своим еще больше внимания и щедрости, чем даже его отец. Так что те, кто радовался смерти Джованни, приуныли, видя, что представляет собою его сын. Человек, полный исключительной рассудительности, по внешности своей и приятный, и в то же время весьма представительный, беспредельно щедрый, исключительно благожелательный к людям, Козимо никогда не предпринимал ничего ни против гвельфской партии,466 ни против государства, а стремился только всех ублаготворить и лишь щедростью своей приобретать сторонников. Пример его был живым укором власть имущим, он же сам считал, что, ведя себя таким образом, сможет жить как человек не менее могущественный и уверенный, чем любой другой, а если бы честолюбие его противников привело к какому-нибудь взрыву, он оказался бы сильнее их и числом вооруженных сторонников, и народной любовью. Возвышению его особенно деятельно помогали Аверардо Медичи и Пуччо Пуччи. Аверардо смелостью, а Пуччо рассудительностью и осторожностью своей весьма способствовали тому, что его окружало всеобщее расположение и ему выпадали почетнейшие должности. Мудрость и осмотрительность Пуччо были так широко известны, что даже их партия называлась не по имени Козимо, а по имени Пуччо.467
И вот город, в котором царили такие разногласия, предпринял эту Луккскую войну, которая, вместо того чтобы заглушить партийные страсти, только их разожгла. И хотя именно партия Козимо была ярой сторонницей войны, для ведения ее назначалось много людей из противной партии, считавшихся в правительстве особенно умелыми и способными. Аверардо Медичи и еще другие поделать тут ничего не могли, но они весьма искусно и ловко пользовались любой возможностью обвинить своих противников, и если случалось поражение, а их было немало, - то виновниками его объявлялось не военное счастье или сила неприятеля, а неспособность комиссаров. Отсюда и преувеличение грехов Асторре Джанни, отсюда и возмущение мессера Ринальдо Альбицци и оставление им командования без разрешения властей, отсюда и вызов в суд мессера Гвиччардини. Отсюда и все обвинения должностных лиц и комиссаров: если они были обоснованы, их всячески раздували; если их не было, их выдумывали; но и справедливые и несправедливые, они охотно принимались на веру народом, ибо он большей частью ненавидел тех лиц, которые подвергались упрекам.
XXVII
Все эти неблаговидные дела и поступки прекрасно учитывались и Никколо да Уццано и другими вождями его партии. Многократно обсуждали они, какими средствами справиться с этой бедой, но ничего придумать не могли: с одной стороны, представлялось им весьма опасным допустить дальнейшие ухудшения, но, с другой стороны, и открытая борьба казалась крайне трудной. Против насильственных действий был особенно настроен Никколо да Уццано. Пока за стенами города велась война, а в самом городе царили распри, Никколо Барбадоро явился как-то к нему, желая склонить его к согласию на выступление против Козимо. Никколо да Уццано в глубокой задумчивости сидел в своей рабочей комнате, и Барбадоро тотчас же стал убеждать его всевозможными доводами, которые считал весьма убедительными, сговориться с мессером Ринальдо насчет изгнания Козимо. На уговоры его Никколо да Уццано ответил так: "И тебе, и твоему дому, и государству нашему лучше было бы, если бы ты и все, разделяющие твое мнение на этот счет, имели серебряную бороду, а не золотую, как это следует из твоего прозвания,468 ибо тогда их советы, идущие от головы поседевшей и полной жизненного опыта, были мудрее и для всех куда спасительнее. Я полагаю, что тем, кто хотел бы изгнать Козимо из Флоренции, следовало бы прежде всего сравнить свои силы с его силами. Нашу партию вы сами называете партией нобилей, его партию - партией народных низов. Даже если бы существо соответствовало названию, и то победа представлялась бы сомнительной, и уж во всяком случае у нас больше оснований для опасений, чем для надежды, ибо перед глазами у нас пример древнего нобилитета нашего города, который не раз терпел жестокие поражения от народных низов. И мы должны тем более опасаться, что ряды нашей партии ослаблены, а враждебной нам - многолюдны и сплочены. Во-первых, Нери ди Джино и Нероне ди Ниджи, двое из наших виднейших граждан, никогда не заявляли о своих взглядах настолько определенно, чтобы можно было с уверенностью сказать, на чьей они стороне - нашей или его. Во-вторых, во многих родах и даже во многих семьях существуют разногласия, ибо многие из зависти к своим братьям или другим родичам действуют во вред нам и на пользу нашим недругам. Я напомню тебе только самые главные из таких примеров - о других ты сам вспомнишь. Из сыновей мессера Мазо Альбицци - Лука, завидуя мессеру Ринальдо, примкнул к враждебной партии. В семействе Гвиччардини из сыновей мессера Луиджи Пьеро враг мессера Джованни и помогает нашим противникам. Томмазо и Никколо Содерини открыто выступают против нас из ненависти к своему дяде Франческо. Так что если хорошо вдуматься в то, что представляем собою мы, а что они, я просто не знаю, почему наша партия имеет больше оснований называться партией нобилей, чем их партия. Если потому, что за ними идет весь простой народ, то от этого их положение только крепче, чем наше, и дойди дело до вооруженного столкновения или подачи голосов, мы перед ними устоять не сможем. Если мы еще находимся в почете, то лишь благодаря старинному уважению к нашему высокому положению, которое мы занимаем вот уже полвека. Но если бы наступил момент испытания и обнаружилась бы наша слабость, от этого уважения и следа не осталось бы. А если ты станешь говорить, что правота нашего дела нас во мнении граждан возвеличит и их унизит, то я тебе отвечу, что правоте этой необходимо быть понятой и признанной другими так же, как ее понимаем и признаем мы. Но ведь положение-то как раз обратное, ибо нами движет только опасение, как бы Козимо не завладел в нашем государстве всей полнотой власти. Но этих наших подозрений другие отнюдь не разделяют, более того, они именно нас-то и обвиняют в том, что мы подозреваем его. Что с нашей точки зрения подозрительно в поведении Козимо? Он помогает своими деньгами всем решительно: и частным лицам, и государству, и флорентийцам, и кондотьерам. Он хлопочет перед магистратами за любого гражданина и благодаря всеобщему расположению к себе может продвигать то того, то другого из своих сторонников на самые почетные должности. Выходит, что присудить его к изгнанию надо за то, что он сострадателен, услужлив, щедр и всеми любим. Ну скажи-ка мне, по какому такому закону запрещается, осуждается, порицается сострадательность, великодушие и любовь к ближнему? Конечно, к таким способам прибегают обычно те, кто домогается верховной власти, однако не все с нами в этом согласны, а мы не очень-то способны кого-нибудь убедить, ибо наше же поведение лишило нас всякого доверия. Город же наш, естественно, обуян партийными страстями и, живя в непрестанных раздорах, совершенно развращен, а потому и не подумает прислушиваться К подобным обвинениям. Но допустим даже, что удалось бы добиться изгнания Козимо, что было бы не так уж трудно при наличии сочувствующей нам Синьории; как вы рассчитываете при таком количестве его сторонников, которые останутся в городе и будут, разумеется, пламенно желать его возвращения, воспрепятствовать тому, чтобы он в конце концов вернулся? Это окажется невозможным, ибо друзей у него так много и они настолько пользуются всеобщей поддержкой, что вам никогда с ними не справиться. И чем больше его друзей вы обнаружите и подвергнете изгнанию, тем больше у вас окажется врагов. Так что в самом непродолжительном времени он все равно возвратится, вы же добьетесь только одного - что изгнали вы человека доброжелательного, а вернется озлобленный, ибо саму натуру его изменят к худшему те, благодаря кому он вернется и кому не станет препятствовать хотя бы из чувства благодарности. Если же вы замыслите предать его смерти, то законным путем, через должностных лиц это вам никогда не удастся, ибо спасением для него окажутся как деньги его, так и ваши же продажные души. Но допустим даже, что он погибнет или, будучи изгнанным, не сможет вернуться, - я не вижу, что от этого выиграет наша республика, ибо, если освободить ее от Козимо, она тотчас же попадет в лапы мессера Ринальдо, a что до меня лично, то я принадлежу к тем, кто не желает, чтобы один какой-нибудь гражданин могуществом и властью в государстве превосходил всех других. А уж если обязательно один из этих двух должен возвыситься, я не вижу причины, по которой можно было бы выбрать Ринальдо, а не Козимо. Больше я тебе ничего не скажу, кроме разве одного: да спасет бог наш город от участи иметь владыкой кого-либо из своих граждан, но если по грехам нашим беда эта нас не минует, да избавит нас господь хотя бы от владычества Ринальдо. Не призывай же никого принять решение, с любой точки зрения пагубное, и не рассчитывай С горсточкой своих сторонников противиться воле большинства. Ибо все наши сограждане, одни по невежеству, другие по злонамеренности, готовы продать республику; фортуна же им удружила, подыскав покупателя. Последуй моему совету - постарайся жить тихо, а что касается свободы, то в покушении на нее наших сотоварищей по партии подозревай ничуть не меньше, чем противников. Если же снова начнется смута, не становись ни на чью сторону, - так ты всем удружишь и сможешь соблюсти свою выгоду, не повредив отечеству".
XXVIII
Речь эта на некоторое время утихомирила Барбадоро, и во Флоренции все было спокойно, пока шла война с Луккой. Но затем заключен был мир и скончался Никколо да Уццано,469 город же оказался на мирном положении и страстей его уже ничто не обуздывало. Снова началось их гибельное кипение, мессер же Ринальдо, считая теперь себя главой своей партии, не переставал докучать своими просьбами всем гражданам, которые, по его мнению, могли стать гонфалоньерами, уговаривая их вооруженной рукой освободить отечество от человека, который по злонамеренности некоторых и по невежеству весьма многих неизбежно вел его к рабству. Такое поведение и мессера Ринальдо, и тех, кто стоял за противную партию, повергло весь город в тревожное состояние: каждый раз, когда люди назначались на должности, громко подсчитывали, сколько в данной магистратуре лиц одной и лиц другой партии, а когда шли выборы в члены Синьории, весь город будоражило. Любое дело, даже самое пустяковое, которое выносилось на суд магистратов, служило поводом для раздоров, разбалтывались важные тайны, и добро и зло в равной мере то превозносилось, то осуждалось, одинаково страдали и благонамеренные и злонамеренные граждане, и ни одно должностное лицо не выполняло своих обязанностей.
Итак, во Флоренции царили раздоры, и мессер Ринальдо, не переставая стремиться к умалению могущества Козимо и зная, что Бернардо Гваданьи может стать гонфалоньером, уплатил долги Бернардо,470 чтобы задолженность государству не помешала получению им этой должности. Когда подошло время выборов в Синьорию, судьба, неизменная сообщница наших внутренних распрей, пожелала, чтобы Бернардо оказался гонфалоньером на сентябрь и октябрь. Мессер Ринальдо тотчас же явился к нему и сказал, что партия нобилей и всех тех, кто хочет спокойного существования, чрезвычайно рада тому, что он достиг столь высокого поста и что теперь лишь от него зависит, чтобы радость эта не оказалась напрасной. Затем он указал ему на опасность, которой чреваты наши раздоры, и на то, что единственный способ восстановить согласие - это сокрушить Козимо, ибо только он из-за влияния, которое обеспечили ему чрезмерные его богатства, повинен в бессилии нобилей. Козимо настолько уже возвысился, что если не принять немедленных мер, он неизбежно станет во Флоренции единоличным государем. Поэтому долг доброго гражданина состоит в том, чтобы предотвратить это, собрав народ на площади, восстановив авторитет государства и возвратив родине свободу. Он напомнил Бернардо, что Сальвестро Медичи сумел в свое время, хоть это и было делом неправедным, принизить гвельфов, которые кровью предков своих купили право главенствовать в государстве, и если ему удалось нанести многим столь несправедливую обиду, то неужели им, нобилям, не удастся сейчас, когда правда на их стороне, успешно справиться с одним человеком? Он призывал Бернардо отбросить всякий страх, ибо друзья готовы поддержать его с оружием в руках, а на народные низы, обожающие Козимо, нечего обращать внимания: из этого обожания Козимо извлечет не более того, что в свое время извлек мессер Скали. Богатства Козимо тоже не препятствие: едва лишь Козимо окажется в руках Синьории, как она и ими сможет располагать по своему усмотрению. В заключение он добавил, что, совершив это, Бернардо обеспечит государству безопасность и единение, а себе добрую славу. На эту речь Бернардо кратко ответил, что он и сам считает необходимым сделать все, о чем говорил мессер Ринальдо, что наступило время действовать: пусть же мессер Ринальдо собирает вооруженную силу, ибо он, Бернардо, считает, что на членов Синьории можно вполне рассчитывать471 .
Что касается мессера Ринальдо Альбицци, то его упрекали в том, что он ведет войну не в интересах флорентийского народа, а в своих личных, что с тех пор как он стал комиссаром, из сердца его улетучилось желание взять Лукку, ибо ему вполне достаточно было грабить занятую местность, перегонять в свои имения захваченный скот и наполнять дома свои добычей; что, не довольствуясь добром, которые слуги его забирали для него, он еще перекупал захваченное солдатами и из комиссара превратился в купца. Клеветнические эти наветы, дойдя до его слуха, потрясли это благородное и неподкупное сердце более, чем подобало бы столь уважаемому человеку. Смятение, овладевшее им, было так велико, что негодуя на магистратов и простых граждан, он поспешил во Флоренцию, не ожидая и не прося оттуда разрешения. Явившись в совет Десяти, он обратился к нему с такими словами. Ему хорошо известно, как трудно и опасно служить народу, не знающему узды, и государству, в котором нет согласия, ибо народ жадно ловит любые слухи, а государство, карая за дурные деяния, не награждает за хорошие, а в сомнительных случаях спешит обвинять. Одерживаешь ты победу - никто тебя не хвалит, совершаешь ошибку все тебя обвиняют, проигрываешь - все на тебя клевещут. Твоя партия донимает тебя завистью, противная - ненавистью. И тем не менее боязнь несправедливого обвинения никогда не отвращала его от действий, которые он считал несомненно полезными отечеству. Но теперь гнусность этих последних наветов истощила его терпение и изменила умонастроенность. Поэтому он просит правительство в дальнейшем защищать граждан, чтобы те в свою очередь усерднее служили государству, и раз уж во Флоренции нет обычая удостаивать их триумфом, пусть хотя бы установится обычай оберегать их от ложных обвинений. Пусть нынешние магистраты не забывают, что они ведь тоже граждане нашего города и тоже могут в любой день подвергнуться обвинению, - тогда им придется испытать, как оскорбительна для честного человека клевета.
Совет Десяти в данном случае постарался умиротворить его, а действия непосредственно против Лукки поручили Нери ди Джино и Аламанно Сальвьяти, которые отказались от плана опустошать прилегающую к Лукке местность, считая, что надо двинуться прямо на город. Но так как стояла еще зимняя погода, они разбили лагерь в Капанноле, где, по мнению комиссаров, только попусту теряли время. Однако, когда отдан был приказ теснее обложить город, солдаты из-за непогоды отказались повиноваться, хотя совет Десяти требовал усиленной осады и не желал считаться ни с какими доводами.
XXIII
Был в то время во Флоренции прославленный архитектор по имени Филиппо ди сер Брунеллеско. Город наш полон его произведений, и потому вполне заслужил он, что после его смерти в самом большом из наших храмов поставлено было его мраморное изображение с надписью, свидетельствующей каждому, кто прочтет ее, о замечательном его даровании. Он утверждал, исходя из местоположения Лукки и особенностей реки Серкьо, что город этот легко было бы затопить, и с такой уверенностью всех в этом убеждал, что совет Десяти постановил проделать такой опыт. Однако из этого не вышло ничего, кроме смятения в нашем лагере и успеха для осажденных. Ибо жители Лукки повысили с помощью плотины уровень того места, куда отводили воды Серкьо, а затем однажды ночью открыли канал, по которому поступала вода, вследствие чего вода эта, встретив на пути своем препятствие - воздвигнутую луккцами плотину - устремилась в отверстие канала и разлилась по равнине, так что наше войско не только не смогло приблизиться к городу, а вынуждено было даже отойти.452
XXIV
Неудача этого предприятия побудила вновь назначенный совет Десяти послать к войску в качестве комиссара мессера Джованни Гвич-чардини,453 который постарался приблизиться к городу насколько мог. Владетель Лукки, видя, что скоро его возьмут в кольцо, по совету некоего мессера Антонио Россо, сиенца, находившегося при нем в качестве представителя Сиены.454 послал к герцогу Миланскому Сальвестро Трента и Леонардо Буонвизи. От имени своего синьора они попросили у герцога помощи, но, видя, что к их просьбе он относится прохладно, тайно предложили ему, уже от имени народа, в случае если он согласится предоставить им солдат, выдать ему сперва луккского тирана, а затем отдать в его власть весь город.
При этом они предупредили его, что если он не поторопится принять такое решение, Гвиниджи передаст Лукку в руки флорентийцев, которые все время домогаются этого, суля ему за то всякие блага. Герцога эта угроза настолько испугала, что он перестал колебаться и велел передать графу Франческо Сфорца,455 своему наемному кондотьеру, чтобы тот публично испросил у него разрешения отправиться с войском в Неаполитанское королевство. Получив просимое разрешение, граф со своими солдатами двинулся на Лукку, хотя флорентийцы, разузнавшие обо всех этих кознях и опасавшиеся их последствий, подослали к нему его друга Боккаччино Аламанни, чтобы тот отговорил его от этого дела.456
Когда граф Сфорца появился в Лукке, флорентийцы отошли к Рипаф-ратте,457 граф же внезапно двинулся к Пешье, где наместником был Паоло да Дьяччето, который, повинуясь больше страху, чем какому-либо более благородному побуждению, бежал в Пистойю, и если бы Пешью не оборонял Джованни Малавольти, которому это было поручено, она неминуемо пала бы. Граф, оказавшись не в состоянии взять ее одним ударом, направился в Борго-а-Буджано и захватил его, а находящийся неподалеку замок Стильяно сжег. Флорентийцы, видя это бедственное положение, прибегли к средству, не раз уже их спасавшему. Зная, что когда с наемниками силой ничего не сделаешь, их можно на что угодно склонить деньгами, они предложили графу весьма значительную сумму, если он не только удалится, но и сдаст им город. Граф, не надеясь больше выжать денег из Лукки, с легкостью решился извлечь их оттуда, где они имеются.
Он договорился с флорентийцами не передавать им Лукку, чего не позволяла ему честь, а просто оставить ее на произвол судьбы, если ему выплатят пятьдесят тысяч дукатов.458
Заключив такое соглашение, но желая, чтобы жители Лукки сами, так сказать, оправдали его в глазах герцога, он оказал им содействие в свержении тирана.
XXV
Как было уже сказано, в Лукке находился сиенский посол мессер Антонио дель Россо. При содействии графа он, сговорившись с гражданами Лукки, осуществил свержение Паоло; во главе же заговора стояли Пьеро Ченнами и Джованни да Кивиццано. Граф обосновался за чертой города на берегу Серкьо, и при нем находился сын тирана Ланцилао.459 Ночью хорошо вооруженные заговорщики в количестве сорока человек явились к Паоло, который, услышав шум, с удивлением вышел к ним и спросил, что им надобно. На это Пьеро Ченнами ответил, что слишком уже затянулось правление человека, который навлек на них войну, окружение неприятельскими войсками и угрозу гибели не от меча, так от голода. Поэтому они решили сами собой управлять и пришли потребовать у него городские ключи и казну. Паоло ответил, что казна иссякла, ключи же и он сам в их власти, он только просит их, чтобы его правление, и начавшееся, и продолжавшееся без кровопролития, без него же и закончилось. Граф Сфорца привез Паоло с сыном к герцогу, а тот заключил их в темницу, где они и умерли.
Уход графа избавил Лукку от ее тирана, а Флоренцию от страха перед графским войском. Тотчас же одни стали подготовляться к защите, а другие возобновили атаки. Флорентийцы избрали военачальником графа Урбино,460 который своими энергичными действиями вынудил Лукку снова обратиться за помощью к герцогу, и тот, воспользовавшись тем же приемом, что с графом Сфорца, послал к ним Никколо Пиччинино. Когда он подходил к Лукке, наши двинулись навстречу ему вдоль берега Серкьо, и при переходе через реку произошла битва, в которой мы были разбиты, и комиссар с немногими уцелевшими бежал в Пизу. Это поражение повергло всю Флоренцию в уныние. Война, однако же, начата была по общему согласию, поэтому гражданам некого было упрекать, и так как они не могли наброситься на принявших решение о ней, то обрушились на руководивших ею и снова извлекли на свет божий все прежние обвинения против мессера Ринальдо. Но хуже всего досталось мессеру Джованни Гвиччардини: его обвиняли в том, что после ухода графа Сфорца он не поторопился закончить войну и что не сделал он этого, так как его подкупили. Утверждалось, что он отправил к себе домой значительную сумму денег, причем называли и тех, кто ее доставил, и тех, кто принял. Вокруг этого дела поднялся такой шум, что обвинения получили самую широкую огласку, и побуждаемый общественным мнением, а также давлением со стороны враждебной партии, капитан народа вызвал обвиняемого в суд. Мессер Джованни явился, хотя и крайне возмущенный, но родичи его, блюдя свою честь, так энергично хлопотали, что капитан прекратил дело.
После одержанной победы Лукка не только вернула себе все свои владения, но захватила и пизанские земли, за исключением Бьентины, Кальчинайи, Ливорно и Рипафратты,461 да и Пиза была бы захвачена, если бы во время не раскрыли устроенный там заговор.462 Флорентийцы произвели некоторые изменения в своих войсках и во главе их поставили Мике-летто,463 ученика Сфорца. Герцог со своей стороны не намеревался довольствоваться достигнутым и, чтобы всемерно ухудшить положение Флоренции, убедил Геную, Сиену и владетеля Пьомбино464 заключить между собою союз для защиты Лукки, а в качестве капитана принять на жалованье Никколо Пиччинино. Последнее обстоятельство, однако же, выдало все его замыслы. Тогда Венеция и Флоренция восстановили свой военный союз: война снова открыто началась в Ломбардии и Тоскане, так что и там, и тут произошли сражения с переменным для обеих сторон успехом, В конце концов все настолько устали, что в мае 1433 года465 поневоле пришли к соглашению. По заключенному тогда договору флорентийцы, луккцы и сиенцы, захватившие во время военных действий друг у друга немало укрепленных замков, все их оставили и каждый получил свои владения обратно.
XXVI
Пока шла война, в стенах города вновь закипели партийные страсти. После кончины Джованни Медичи сын его Козимо стал проявлять к делам государственным еще больший пыл, а к друзьям своим еще больше внимания и щедрости, чем даже его отец. Так что те, кто радовался смерти Джованни, приуныли, видя, что представляет собою его сын. Человек, полный исключительной рассудительности, по внешности своей и приятный, и в то же время весьма представительный, беспредельно щедрый, исключительно благожелательный к людям, Козимо никогда не предпринимал ничего ни против гвельфской партии,466 ни против государства, а стремился только всех ублаготворить и лишь щедростью своей приобретать сторонников. Пример его был живым укором власть имущим, он же сам считал, что, ведя себя таким образом, сможет жить как человек не менее могущественный и уверенный, чем любой другой, а если бы честолюбие его противников привело к какому-нибудь взрыву, он оказался бы сильнее их и числом вооруженных сторонников, и народной любовью. Возвышению его особенно деятельно помогали Аверардо Медичи и Пуччо Пуччи. Аверардо смелостью, а Пуччо рассудительностью и осторожностью своей весьма способствовали тому, что его окружало всеобщее расположение и ему выпадали почетнейшие должности. Мудрость и осмотрительность Пуччо были так широко известны, что даже их партия называлась не по имени Козимо, а по имени Пуччо.467
И вот город, в котором царили такие разногласия, предпринял эту Луккскую войну, которая, вместо того чтобы заглушить партийные страсти, только их разожгла. И хотя именно партия Козимо была ярой сторонницей войны, для ведения ее назначалось много людей из противной партии, считавшихся в правительстве особенно умелыми и способными. Аверардо Медичи и еще другие поделать тут ничего не могли, но они весьма искусно и ловко пользовались любой возможностью обвинить своих противников, и если случалось поражение, а их было немало, - то виновниками его объявлялось не военное счастье или сила неприятеля, а неспособность комиссаров. Отсюда и преувеличение грехов Асторре Джанни, отсюда и возмущение мессера Ринальдо Альбицци и оставление им командования без разрешения властей, отсюда и вызов в суд мессера Гвиччардини. Отсюда и все обвинения должностных лиц и комиссаров: если они были обоснованы, их всячески раздували; если их не было, их выдумывали; но и справедливые и несправедливые, они охотно принимались на веру народом, ибо он большей частью ненавидел тех лиц, которые подвергались упрекам.
XXVII
Все эти неблаговидные дела и поступки прекрасно учитывались и Никколо да Уццано и другими вождями его партии. Многократно обсуждали они, какими средствами справиться с этой бедой, но ничего придумать не могли: с одной стороны, представлялось им весьма опасным допустить дальнейшие ухудшения, но, с другой стороны, и открытая борьба казалась крайне трудной. Против насильственных действий был особенно настроен Никколо да Уццано. Пока за стенами города велась война, а в самом городе царили распри, Никколо Барбадоро явился как-то к нему, желая склонить его к согласию на выступление против Козимо. Никколо да Уццано в глубокой задумчивости сидел в своей рабочей комнате, и Барбадоро тотчас же стал убеждать его всевозможными доводами, которые считал весьма убедительными, сговориться с мессером Ринальдо насчет изгнания Козимо. На уговоры его Никколо да Уццано ответил так: "И тебе, и твоему дому, и государству нашему лучше было бы, если бы ты и все, разделяющие твое мнение на этот счет, имели серебряную бороду, а не золотую, как это следует из твоего прозвания,468 ибо тогда их советы, идущие от головы поседевшей и полной жизненного опыта, были мудрее и для всех куда спасительнее. Я полагаю, что тем, кто хотел бы изгнать Козимо из Флоренции, следовало бы прежде всего сравнить свои силы с его силами. Нашу партию вы сами называете партией нобилей, его партию - партией народных низов. Даже если бы существо соответствовало названию, и то победа представлялась бы сомнительной, и уж во всяком случае у нас больше оснований для опасений, чем для надежды, ибо перед глазами у нас пример древнего нобилитета нашего города, который не раз терпел жестокие поражения от народных низов. И мы должны тем более опасаться, что ряды нашей партии ослаблены, а враждебной нам - многолюдны и сплочены. Во-первых, Нери ди Джино и Нероне ди Ниджи, двое из наших виднейших граждан, никогда не заявляли о своих взглядах настолько определенно, чтобы можно было с уверенностью сказать, на чьей они стороне - нашей или его. Во-вторых, во многих родах и даже во многих семьях существуют разногласия, ибо многие из зависти к своим братьям или другим родичам действуют во вред нам и на пользу нашим недругам. Я напомню тебе только самые главные из таких примеров - о других ты сам вспомнишь. Из сыновей мессера Мазо Альбицци - Лука, завидуя мессеру Ринальдо, примкнул к враждебной партии. В семействе Гвиччардини из сыновей мессера Луиджи Пьеро враг мессера Джованни и помогает нашим противникам. Томмазо и Никколо Содерини открыто выступают против нас из ненависти к своему дяде Франческо. Так что если хорошо вдуматься в то, что представляем собою мы, а что они, я просто не знаю, почему наша партия имеет больше оснований называться партией нобилей, чем их партия. Если потому, что за ними идет весь простой народ, то от этого их положение только крепче, чем наше, и дойди дело до вооруженного столкновения или подачи голосов, мы перед ними устоять не сможем. Если мы еще находимся в почете, то лишь благодаря старинному уважению к нашему высокому положению, которое мы занимаем вот уже полвека. Но если бы наступил момент испытания и обнаружилась бы наша слабость, от этого уважения и следа не осталось бы. А если ты станешь говорить, что правота нашего дела нас во мнении граждан возвеличит и их унизит, то я тебе отвечу, что правоте этой необходимо быть понятой и признанной другими так же, как ее понимаем и признаем мы. Но ведь положение-то как раз обратное, ибо нами движет только опасение, как бы Козимо не завладел в нашем государстве всей полнотой власти. Но этих наших подозрений другие отнюдь не разделяют, более того, они именно нас-то и обвиняют в том, что мы подозреваем его. Что с нашей точки зрения подозрительно в поведении Козимо? Он помогает своими деньгами всем решительно: и частным лицам, и государству, и флорентийцам, и кондотьерам. Он хлопочет перед магистратами за любого гражданина и благодаря всеобщему расположению к себе может продвигать то того, то другого из своих сторонников на самые почетные должности. Выходит, что присудить его к изгнанию надо за то, что он сострадателен, услужлив, щедр и всеми любим. Ну скажи-ка мне, по какому такому закону запрещается, осуждается, порицается сострадательность, великодушие и любовь к ближнему? Конечно, к таким способам прибегают обычно те, кто домогается верховной власти, однако не все с нами в этом согласны, а мы не очень-то способны кого-нибудь убедить, ибо наше же поведение лишило нас всякого доверия. Город же наш, естественно, обуян партийными страстями и, живя в непрестанных раздорах, совершенно развращен, а потому и не подумает прислушиваться К подобным обвинениям. Но допустим даже, что удалось бы добиться изгнания Козимо, что было бы не так уж трудно при наличии сочувствующей нам Синьории; как вы рассчитываете при таком количестве его сторонников, которые останутся в городе и будут, разумеется, пламенно желать его возвращения, воспрепятствовать тому, чтобы он в конце концов вернулся? Это окажется невозможным, ибо друзей у него так много и они настолько пользуются всеобщей поддержкой, что вам никогда с ними не справиться. И чем больше его друзей вы обнаружите и подвергнете изгнанию, тем больше у вас окажется врагов. Так что в самом непродолжительном времени он все равно возвратится, вы же добьетесь только одного - что изгнали вы человека доброжелательного, а вернется озлобленный, ибо саму натуру его изменят к худшему те, благодаря кому он вернется и кому не станет препятствовать хотя бы из чувства благодарности. Если же вы замыслите предать его смерти, то законным путем, через должностных лиц это вам никогда не удастся, ибо спасением для него окажутся как деньги его, так и ваши же продажные души. Но допустим даже, что он погибнет или, будучи изгнанным, не сможет вернуться, - я не вижу, что от этого выиграет наша республика, ибо, если освободить ее от Козимо, она тотчас же попадет в лапы мессера Ринальдо, a что до меня лично, то я принадлежу к тем, кто не желает, чтобы один какой-нибудь гражданин могуществом и властью в государстве превосходил всех других. А уж если обязательно один из этих двух должен возвыситься, я не вижу причины, по которой можно было бы выбрать Ринальдо, а не Козимо. Больше я тебе ничего не скажу, кроме разве одного: да спасет бог наш город от участи иметь владыкой кого-либо из своих граждан, но если по грехам нашим беда эта нас не минует, да избавит нас господь хотя бы от владычества Ринальдо. Не призывай же никого принять решение, с любой точки зрения пагубное, и не рассчитывай С горсточкой своих сторонников противиться воле большинства. Ибо все наши сограждане, одни по невежеству, другие по злонамеренности, готовы продать республику; фортуна же им удружила, подыскав покупателя. Последуй моему совету - постарайся жить тихо, а что касается свободы, то в покушении на нее наших сотоварищей по партии подозревай ничуть не меньше, чем противников. Если же снова начнется смута, не становись ни на чью сторону, - так ты всем удружишь и сможешь соблюсти свою выгоду, не повредив отечеству".
XXVIII
Речь эта на некоторое время утихомирила Барбадоро, и во Флоренции все было спокойно, пока шла война с Луккой. Но затем заключен был мир и скончался Никколо да Уццано,469 город же оказался на мирном положении и страстей его уже ничто не обуздывало. Снова началось их гибельное кипение, мессер же Ринальдо, считая теперь себя главой своей партии, не переставал докучать своими просьбами всем гражданам, которые, по его мнению, могли стать гонфалоньерами, уговаривая их вооруженной рукой освободить отечество от человека, который по злонамеренности некоторых и по невежеству весьма многих неизбежно вел его к рабству. Такое поведение и мессера Ринальдо, и тех, кто стоял за противную партию, повергло весь город в тревожное состояние: каждый раз, когда люди назначались на должности, громко подсчитывали, сколько в данной магистратуре лиц одной и лиц другой партии, а когда шли выборы в члены Синьории, весь город будоражило. Любое дело, даже самое пустяковое, которое выносилось на суд магистратов, служило поводом для раздоров, разбалтывались важные тайны, и добро и зло в равной мере то превозносилось, то осуждалось, одинаково страдали и благонамеренные и злонамеренные граждане, и ни одно должностное лицо не выполняло своих обязанностей.
Итак, во Флоренции царили раздоры, и мессер Ринальдо, не переставая стремиться к умалению могущества Козимо и зная, что Бернардо Гваданьи может стать гонфалоньером, уплатил долги Бернардо,470 чтобы задолженность государству не помешала получению им этой должности. Когда подошло время выборов в Синьорию, судьба, неизменная сообщница наших внутренних распрей, пожелала, чтобы Бернардо оказался гонфалоньером на сентябрь и октябрь. Мессер Ринальдо тотчас же явился к нему и сказал, что партия нобилей и всех тех, кто хочет спокойного существования, чрезвычайно рада тому, что он достиг столь высокого поста и что теперь лишь от него зависит, чтобы радость эта не оказалась напрасной. Затем он указал ему на опасность, которой чреваты наши раздоры, и на то, что единственный способ восстановить согласие - это сокрушить Козимо, ибо только он из-за влияния, которое обеспечили ему чрезмерные его богатства, повинен в бессилии нобилей. Козимо настолько уже возвысился, что если не принять немедленных мер, он неизбежно станет во Флоренции единоличным государем. Поэтому долг доброго гражданина состоит в том, чтобы предотвратить это, собрав народ на площади, восстановив авторитет государства и возвратив родине свободу. Он напомнил Бернардо, что Сальвестро Медичи сумел в свое время, хоть это и было делом неправедным, принизить гвельфов, которые кровью предков своих купили право главенствовать в государстве, и если ему удалось нанести многим столь несправедливую обиду, то неужели им, нобилям, не удастся сейчас, когда правда на их стороне, успешно справиться с одним человеком? Он призывал Бернардо отбросить всякий страх, ибо друзья готовы поддержать его с оружием в руках, а на народные низы, обожающие Козимо, нечего обращать внимания: из этого обожания Козимо извлечет не более того, что в свое время извлек мессер Скали. Богатства Козимо тоже не препятствие: едва лишь Козимо окажется в руках Синьории, как она и ими сможет располагать по своему усмотрению. В заключение он добавил, что, совершив это, Бернардо обеспечит государству безопасность и единение, а себе добрую славу. На эту речь Бернардо кратко ответил, что он и сам считает необходимым сделать все, о чем говорил мессер Ринальдо, что наступило время действовать: пусть же мессер Ринальдо собирает вооруженную силу, ибо он, Бернардо, считает, что на членов Синьории можно вполне рассчитывать471 .