Маккалоу Колин. Фавориты Фортуны

   Метелл Пий усвоил слова Суллы и увидел в них определенный смысл. С радостью, которую он не смог скрыть от бесстрастных глаз в воспаленных глазницах. Мудрость – это качество, которое он не ассоциировал с римским аристократом. Римские аристократы слишком политизированы, чтобы быть мудрыми. Все важно лишь в данный момент, без перспективы. Даже Скавр, принцепс Сената, несмотря на весь свой опыт и свободу суждений, был мудрым не больше, чем отец Поросенка, Метелл Нумидийский. Храбрый, бесстрашный, решительный, не поступается принципами – но не мудрый. Поэтому Поросенок с большим удовольствием осознал: он преодолевает долгий путь до Рима с мудрым человеком. Ибо Поросенок был родом Цецилий Метелл и стоял одной ногой в одном лагере, другой – в другом. Независимо от того личного выбора, который сделал сам Поросенок. Выбора в пользу Суллы. И пусть внутренне он содрогался от этого понимания. Что тут удивительного? Ведь он знал: какие бы личные усилия он ни прилагал, все непременно закончится крушением или многих из рода Цецилиев Метеллов, или его супружеских отношений. Поэтому он оценил мудрость принятого Суллой решения идти на Рим медленно. Некоторые из Цецилиев Метеллов, которые сейчас поддерживают Карбона, могут осознать ошибочность своего выбора. Они могут сменить лагерь прежде, чем станет слишком поздно.
   Конечно, Сулла знал, что творилось в голове у Поросенка, и позволил тому мирно закончить свои рассуждения. Сам он, глядя на своего вислоухого мула, думал совсем о другом: «Я опять в Италии, и скоро покажется Кампания, этот рог изобилия всего доброго, что подает земля. Вся в зелени, холмистая, с вкусной водой. И если я не буду думать о Риме, то Рим не будет меня мучить подобно зуду. Рим станет моим. И хотя мои преступления многочисленны, а раскаяния – никакого, мне никогда не была близка идея насилия. Нет, будет намного лучше, если Рим примет меня добровольно. Лучше, чем если бы мне пришлось брать его силой».
   – Наверное, ты заметил: после высадки в Брундизии я написал письма всем лидерам прежних италийских союзников, обещая им, что я лично прослежу за тем, чтобы каждый италик сделался гражданином Рима по закону и согласно договорам, заключенным в конце Италийской войны. Я даже прослежу, чтобы их распределили по всем тридцати пяти трибам. Поверь мне, Поросенок, я прогнусь, как паутина под порывом ветра, прежде чем атаковать Рим!
   – Какое отношение италики имеют к Риму? – спросил Метелл Пий, который всегда был против того, чтобы италикам предоставили полное гражданство, и в душе аплодировал Филиппу и его коллеге-цензору Перперне как раз за то, что они избегали записывать италиков римскими гражданами.
   – Мы прошли по большой территории, враждебной Риму, и не видели здесь ничего, кроме приветствий и, возможно, надежды на то, что я изменю ситуацию с их гражданством. Поддержка италиков поможет мне убедить Рим сдаться мирно.
   – Сомневаюсь, – возразил Метелл, – но смею сказать, ты знаешь, что делаешь. Давай вернемся к Филиппу, к твоей проблеме.
   – Конечно! – согласился Сулла, и глаза его весело блеснули.
   – Филипп? Но при чем здесь я? – спросил Красс, полагая, что пора ему вклиниться в этот дуэт.
   – Я должен от него избавиться, Марк Красс. Но как можно безболезненнее, учитывая, что каким-то образом ему удалось стать почитаемым воплощением римлянина.
   – Это потому, что он стал для всех идеалом убежденного политического акробата, – ухмыляясь, сказал Поросенок.
   – Неплохое описание, – сказал Сулла, кивком заменив улыбку. – А теперь, мой большой и, кажется, мирный друг Марк Красс, я хочу задать тебе вопрос. И требую честного ответа. Ты, с твоей ужасной репутацией, способен дать мне честный ответ?
   Это колкое замечание, казалось, совершенно не поколебало бычьего спокойствия Красса.
   – Постараюсь, Луций Корнелий.
   – Ты очень привязан к своим испанским солдатам?
   – Учитывая, что ты все время заставляешь меня находить для них провизию, – нет, – ответил Красс.
   – Хорошо! Ты расстался бы с ними?
   – Если ты считаешь, что мы можем обойтись без них, то да.
   – Хорошо! Тогда с твоего великолепного флегматичного согласия, мой дорогой Марк, одной стрелой я убью много дичи. Я намерен отдать твоих испанцев Филиппу – он сможет занять и удержать для меня Сардинию. Когда хлеб на Сардинии созреет, Филипп доставит мне весь урожай, – сказал Сулла.
   Он протянул руку к кожаной бутыли слабого кислого вина, привязанной к рогу седла, взял ее и умело, тонкой струйкой влил вино в беззубый рот. Ни одна капля не упала на кожу лица.
   – Филипп откажется ехать, – ровным голосом сказал Метелл.
   – Нет, не откажется. Ему понравятся комиссионные, – ответил Сулла, закрывая птичье горло своего бурдюка. – Он будет полным и бесспорным хозяином всего, и сардинские пираты встретят его, как брата. Он заставит всех до последнего выглядеть добродетельными.
   Красса стали одолевать сомнения, ему очень хотелось возразить, но он не сказал ни слова.
   – Интересно, что ты будешь делать без войска? – продолжал Сулла.
   – Что-нибудь, – осторожно ответил Красс.
   – Ты мог бы быть мне очень полезен, – небрежно заметил Сулла.
   – Каким образом?
   – Твои мать и жена – обе из знаменитых сабинянских семей. А как насчет того, чтобы поехать в Реате и начать вербовать солдат для меня? Ты мог бы начать там, а закончить среди марсов. – Сулла протянул руку и сжал запястье Красса. – Поверь мне, Марк Красс, весной будущего года у тебя будет очень много военной работы и хорошие войска, которыми ты будешь командовать.
   – Это мне подходит, – молвил Красс. – Согласен.
   – О, если бы все можно было решить так быстро и так хорошо! – воскликнул Сулла, опять потянувшись к бурдюку.
   Красс и Метелл Пий обменялись взглядами над склоненной головой с глупыми искусственными завитками. Он мог сказать, что пьет, чтобы унять зуд, но правда заключалась в том, что теперь уже Сулла не мог долго обходиться без того, чтобы не смочить горло. В какой-то момент страшных физических пыток он прибегнул к вину – испытанному средству временного облегчения – и с тех пор не в силах с ним расстаться. Но знал ли об этом сам Сулла? Или не знал?
   Если бы у них хватило смелости спросить об этом Суллу, он ответил бы им сразу. Да, он отдает себе в этом отчет. И ему все равно, кто еще осведомлен о его слабости, включая и тот факт, что якобы слабое вино в действительности было очень крепким. При запрете на хлеб, мед, фрукты и сдобу ему мало что нравилось в его рационе. Врачи Эдепса были правы, запретив все эти вкусные вещи, в этом он был уверен. Когда Сулла пришел к ним, он знал, что умирает. Во-первых, он не мог обойтись без сладкого и пищи, содержащей крахмал. И поэтому так прибавил в весе, что даже его мул жаловался, вынужденный нести на себе такой груз. Чуть позже у него появилось ощущение онемения и покалывания в стопах. Со временем стали мучить жар и боли, так что, когда он ложился спать, его несносные ноги не давали заснуть. Впоследствии такие же ощущения появились в лодыжках и коленях, и уснуть становилось все труднее. И он попробовал добавить к своей обычной диете очень сладкого и крепкого вина – и привык к тому, что вино помогает ему заснуть. До того дня, когда он вдруг стал потеть, у него появилась одышка и он начал худеть так быстро, словно вот-вот совсем исчезнет. Он выпивал жуткое количество воды, и все равно его мучила жажда. Но что самое ужасное, он стал плохо видеть.
   Большая часть симптомов почти исчезла после его поездки в Эдепс. О лице он думать не будет, он, который в юности был так красив, что мужчины дурели в его присутствии, а повзрослев и став еще прекраснее, сводил с ума женщин. Но единственное, что не прошло, – это его пристрастие к вину. Подчинившись неизбежному, жрецы-врачи Эдепса убедили его заменить сладкое крепленое вино на сухое, кислое. И по прошествии месяцев Сулла стал предпочитать такие кислые вина, что лицо его каждый раз искажала гримаса. Когда зуда не было, он еще контролировал количество выпитого, чтобы вино не мешало его мыслительному процессу. Он пил просто для того, чтобы улучшить этот процесс. По крайней мере, он так убеждал себя.
   – Я оставлю у себя Офеллу и Катилину, – сказал Сулла Крассу и Метеллу Пию. – Однако Веррес вполне оправдывает свое имя – это ненасытный жадный кабан! Думаю отправить его обратно в Беневент, по крайней мере на время. Он может организовать запасы продовольствия и приглядывать за тем, что делается у нас в тылу.
   Поросенок хихикнул:
   – Ему это может понравиться, душке.
   Эти слова вызвали усмешку у Красса.
   – А как насчет Цетега? – спросил он.
   Свободно свисавшие без стремян его толстые ноги затекли. Он слегка пошевелился в седле.
   – Цетега я пока задержу, – ответил Сулла. Рука его потянулась к вину, но отпрянула. – Он может присмотреть за порядком в Кампании.
 
   Когда армия готовилась к переправе через реку Вольтурн у города Казилин, Сулла отправил шестерых посланников на переговоры с Гаем Норбаном, менее бездарным из двух ручных консулов Карбона. Норбан взял восемь легионов и подтянул их для защиты Капуи. Когда посланники Суллы появились с флагом перемирия, он арестовал их, даже не выслушав. Затем он вывел восемь легионов на равнину у подножия горы Тифаты. Раздраженный обращением с его послами, Сулла решил преподать Норбану урок, которого тот не забудет. Стремительным фланговым броском с горы Тифаты Сулла напал на Норбана, который ни о чем не подозревал. Потерпевший поражение еще до того, как началась битва, Норбан отступил в Капую, перестроил своих впавших в панику людей, послал два легиона, чтобы удержать порт Неаполь, и приготовился к предстоящей осаде.
   Благодаря сообразительности плебейского трибуна Марка Юния Брута Капуе нравилось нынешнее правительство в Риме. В начале года Брут ввел закон, дающий Капуе статус римского города, а это – после многочисленных наказаний от Рима за разные мятежи – пришлось Капуе по душе. Поэтому у Норбана не было причин беспокоиться, что Капуя перестанет быть гостеприимным хозяином для него и его армии. Капуя привыкла принимать у себя римские легионы.
   – У нас есть Путеолы, поэтому нам не нужен Неаполь, – сказал Сулла Помпею и Метеллу Пию по дороге в город Теан Сидицин, – и мы можем обойтись без Капуи, потому что у нас есть Беневент. У меня было предчувствие, когда я оставил там Гая Верреса. – Он помолчал, подумал о чем-то и кивнул, словно отвечая своим мыслям. – У Цетега появится новая работа – быть легатом всех моих вспомогательных войск по снабжению. Вот истинное испытание его дипломатических способностей!
   – Это очень медленный способ ведения войны, – раздраженно заметил Помпей. – Почему мы не идем прямо на Рим?
   Сулла повернулся к нему и придал своему лицу теплое выражение, стараясь при этом сохранить его неподвижным.
   – Терпение, Помпей! В военном деле тебя учить не надо, но в политике ты еще ничего не смыслишь. Если оставшееся время этого года больше ничему тебя и не научит, то ты хотя бы получишь урок политической манипуляции. Прежде чем мы решим идти на Рим, мы должны показать Риму, что при его нынешнем правительстве он не может победить. Затем, если у него есть ум, он придет к нам и предложит себя по доброй воле.
   – А если не предложит? – спросил Помпей, не зная, что Сулла уже говорил об этом с Метеллом Пием и Крассом.
   – Время покажет, – только и ответил Сулла.
   Они обошли Капую, словно Норбана в городе и не было, и продолжили путь к армии второго консула Рима, Сципиона Азиагена, и его старшего легата Квинта Сертория. Небольшие процветающие города Кампании не только капитулировали, но и открыто приветствовали Суллу, ибо знали его хорошо. Сулла командовал римскими армиями в этой части Италии почти всю Италийскую войну.
   Сципион Азиаген стоял лагерем между городами Теан и Калес, где небольшой приток реки Вольтурн, питаемый родниками, обеспечивал большое количество воды, немного шипучей. Летом, даже тепловатая, она была восхитительна.
   – Здесь, – сказал Сулла, – будет отличный зимний лагерь.
   И осел с армией на берегу этого притока. Кавалерию он отослал обратно в Беневент под начало Цетега. Сулла лично давал указания новым послам, наставляя их, как вести переговоры о перемирии со Сципионом Азиагеном.
   – Он не является давним клиентом Гая Мария, так что с ним будет намного легче, чем с Норбаном, – сказал Сулла Метеллу Пию и Помпею.
   Лицо почти не беспокоило его, и вина он пил меньше, чем на пути из Беневента, а это означало, что настроение у него хорошее и ум ясный.
   – Может быть, – сказал Поросенок с сомнением. – Если бы дело было только в Сципионе, я бы с легкой душой согласился. Но с ним Квинт Серторий, а ты знаешь, Луций Корнелий, что это значит.
   – Неприятности, – равнодушно отозвался Сулла.
   – Разве ты не должен продумать, как обезвредить Сертория?
   – Мне не надо этого делать, дорогой Поросенок. За меня это сделает Сципион. – Сулла указал палкой на место, где резкий поворот речушки сближал границы его лагеря с границами лагеря Сципиона на другом берегу. – Твои ветераны умеют копать, Гней Помпей?
   Помпей моргнул от неожиданного вопроса.
   – Еще как!
   – Хорошо! В таком случае, пока остальные заканчивают строительство зимних фортификаций, твои люди смогут выкопать ров по ту сторону нашей стены и устроить большой плавательный бассейн, – ласково сказал Сулла.
   – Какая потрясающая идея! – воскликнул Помпей с таким же самообладанием и улыбнулся. – Я сейчас же прикажу им приступить к работе. – Он помолчал, взял палку у Суллы и показал ею на противоположный берег. – Если ты согласен, я подрою берег и расширю реку, вместо того чтобы создавать отдельный пруд. Думаю, было бы полезно для наших парней часть речки перекрыть крышей: потом не так холодно будет.
   – Хорошо придумал! Так и сделай, – сказал Сулла сердечно.
   Он долго глядел, как Помпей решительно шагает прочь.
   – О чем он говорил? – спросил Метелл Пий, нахмурившись. Ему очень не нравилось видеть, как Сулла приветлив с этим самодовольным фанфароном.
   – Он понял, – загадочно сказал Сулла.
   – Но я не понимаю! – раздраженно заметил Поросенок. – Просвети меня.
   – Братание, дорогой Поросенок! Ты думаешь, люди Сципиона смогут противостоять зимнему курорту Помпея? Даже летом? В конце концов, наши люди тоже римские солдаты. Чтобы возникла дружба, нет ничего лучше приятного совместного занятия. Как только бассейн Помпея будет готов, наши люди и люди Сципиона начнут радоваться ему. И все они примутся болтать друг с другом – одинаковые шутки, одинаковые жалобы, один и тот же образ жизни. Спорю, что сражение не состоится.
   – И он понял это из того немногого, что ты сказал?
   – В точности.
   – Удивляюсь, что он согласился помочь! Ведь он же за сражение.
   – Правильно. Но он согласился с моими доводами, Пий, и знает, что не получит сражения этой весной. В стратегию Помпея не входит досаждать мне, ты же знаешь. Он нуждается во мне так же, как я нуждаюсь в нем, – сказал Сулла и тихо засмеялся, сохраняя лицо неподвижным.
   – Мне кажется, что он – человек, который быстро может решить, что не нуждается в тебе.
   – Тогда ты ошибся в нем.
 
   Три дня спустя Сулла и Сципион Азиаген провели переговоры на дороге между Теаном и Калесом и согласились на перемирие. К этому моменту Помпей закончил свой пруд и – как всегда, методически – после оглашения порядка его использования, который позволял купаться там и посторонним с того берега, объявил его открытым для отдыха солдат. За следующие два дня между двумя лагерями был проложен такой широкий коридор, что…
   – Мы можем даже не притворяться, будто мы противники, – сказал Квинт Серторий своему командиру.
   Сципион Азиаген удивился.
   – И что в этом плохого? – мягко спросил он.
   Серторий возвел свой единственный глаз к небу. Крупный человек, физически оформившийся годам к тридцати пяти, с толстой бычьей шеей, внушительный – к сожалению, ибо это придавало Серторию глупый вид, совершенно не соответствующий его силе и качеству его ума. Он был довольно близким родственником Гая Мария и унаследовал больше великолепных личных и военных качеств Мария, чем, к примеру, родной сын Мария. Глаз он потерял в сражении как раз перед осадой Рима. Поскольку глаз был левый, а Серторий был правша, увечье не помешало ему продолжать свое дело. Шрам превратил его некогда приятное лицо в подобие карикатуры: правая сторона оставалась симпатичной, а левая представляла ужасную картину.
   Так получилось, что Сципион недооценивал его, не уважал и не понимал. И теперь смотрел на него с удивлением. Серторий попытался возразить:
   – Азиаген, подумай! Как ты думаешь, будут наши люди сражаться за нас, если им позволили подружиться с нашим неприятелем?
   – Будут, потому что им прикажут.
   – Не согласен. Почему, ты думаешь, Сулла построил свою плавательную дыру? Разве не для того, чтобы подкупить наших солдат? Он сделал это не для своих! Это ловушка, и ты в нее угодил!
   – У нас заключено перемирие, и другая сторона – тоже римляне, как и мы, – упрямо настаивал Сципион Азиаген.
   – Другую сторону возглавляет человек, которого ты должен бояться, словно он и его армия выросли из зубов дракона! Нельзя отдавать ему ни крохотного клочка этой дороги. Если уступишь хоть пядь, он закончит тем, что проглотит все мили, лежащие между этим местом и Римом.
   – Ты преувеличиваешь, – упрямо сказал Сципион.
   – Ты дурак! – крикнул Серторий, не сдержавшись.
   Но на Сципиона этот крик не подействовал. Он зевнул, почесал подбородок, посмотрел на свои ухоженные ногти. Затем поднял взгляд на возвышавшегося над ним Сертория и мило улыбнулся.
   – Уйди! – сказал он.
   – И уйду! Сейчас же! – огрызнулся Серторий. – Может, Гай Норбан вправит тебе мозги!
   – Передай ему привет от меня, – бросил ему вслед Сципион и вновь обратился к своим ногтям.
   Квинт Серторий галопом поскакал в Капую и там нашел человека, который был в его вкусе больше, чем Сципион Азиаген. Один из самых преданных людей Мария, Норбан не был столь же фанатически предан Карбону. После смерти Цинны он объявил о своей лояльности Карбону, потому что Суллу он ненавидел больше, чем Карбона.
   – Ты хочешь сказать, что слабовольное чудо аристократии фактически заключило перемирие с Суллой? – спросил Норбан, взвизгнув при произнесении ненавистного имени.
   – Именно. И он разрешает своим людям брататься с противником, – твердо сказал Серторий.
   – Ну почему мне достался в напарники такой кретин, как Азиаген? – взмолился Норбан, но потом пожал плечами. – Что ж, вот к чему привели наш Рим, Квинт Серторий. Я пошлю ему разносное письмо, но он его проигнорирует. А тебе я советую не возвращаться к нему. Мне ненавистна сама мысль, что ты попадешь в плен к Сулле: он найдет способ убить тебя. Подыщи себе какое-нибудь дело, которое будет не по душе Сулле.
   – Замечательная мысль, – вздохнул Серторий. – Я буду мутить воду в городах Кампании. Горожане все высказались за Суллу, но найдется немало мужчин, которые не одобряют этого. – Он презрительно хмыкнул. – Женщины, Гай Норбан! Женщины! Лишь заслышав имя Суллы, они прыгают от восторга. Это женщины, а не мужчины решили, какую сторону примут города Кампании.
   – Значит, им следует взглянуть на него, – с гримасой фыркнул Норбан. – Думаю, в его внешности не осталось ничего человеческого.
   – Хуже, чем я?
   – Значительно хуже, как говорят.
   Серторий нахмурился:
   – Я что-то слышал об этом, но Сципион не взял меня на переговоры, поэтому я Суллу не видел, а Сципион ничего не говорил о его внешности. – Серторий неприятно засмеялся. – О, ручаюсь, это сильно огорчает нашего Суллу, милашку! Он был такой самовлюбленный! Как женщина!
   Норбан усмехнулся.
   – Женский пол ты не слишком-то уважаешь, да?
   – Все они хороши лишь для одного занятия, но не в качестве жены! Моя мать – единственная женщина, которой я вообще согласен уделять внимание. Она – воплощение того, какой должна быть женщина. Она не сует нос в мужские дела, не пытается управлять своим курятником и не пользуется тем, что у нее между ног, как оружием.
   Он поднял шлем, нахлобучил его на голову.
   – Я пойду, Гай. Счастливо тебе убедить Сципиона в его неправоте. – И выругался: – Verpa!
 
   Подумав, Серторий решил поехать из Капуи к побережью, где для начала агитации против Суллы как раз мог сгодиться приятный городок Синуесса, расположенный на границе с Кампанией. Дороги в Кампании были достаточно безопасны. Сулла не пытался блокировать их – если не считать осады Неаполя. Несомненно, вскоре он обложит и Капую, чтобы не выпустить оттуда Норбана. Однако когда Серторий был в Капуе, он не видел никаких признаков готовящейся осады. Даже если это так, Серторий чувствовал, что лучше избегать больших дорог. Ему нравилось ощущать себя странствующим путником. Это расширяло пространство реальной жизни и немного напоминало ему дни, когда он выдавал себя за воина-кельтибера из чужого племени, чтобы шпионить среди германцев. Ах, вот это была жизнь! Никаких тебе слабовольных господинчиков из числа римской аристократии, которых требуется ублажать! Ты постоянно в движении. И женщины знают свое место. У него даже имелись германская жена и сын от нее, и ни разу он не почувствовал, что она или мальчик ему мешают. Они жили сейчас в Ближней Испании, в горной крепости Оска, а мальчик теперь – как быстро летит время! – стал совсем взрослым мужчиной. Не то чтобы Квинт Серторий скучал по ним или хотел увидеть своего единственного ребенка. Нет, он тосковал по той жизни, по свободе, единственному совершенству, единственному, чем мужчина оправдывает себя как воина. Да, это были дни…
   Он привык путешествовать один, даже без раба. Как и его кузен, дорогой старина Гай Марий, он верил, что солдат должен уметь сам о себе позаботиться. Конечно, его тяжелый вещевой мешок остался в лагере Сципиона Азиагена, но он не вернется за ним… или все же стоит вернуться? Если подумать, там лежит несколько вещей, которых будет ему недоставать. Меч, к которому он привык, кольчуга, которую приобрел в Дальней Галлии, легкая и сделанная столь искусно – ни одному италийскому мастеру такая работа не под силу. Его зимние сапоги из Лигурии. Да, он вернется. До падения Сципиона есть еще несколько дней.
   Итак, он повернул коня и направился на северо-восток, намереваясь обойти лагерь Суллы с дальней стороны. И на некотором расстоянии от лагеря увидел небольшую группу людей, бредущих по изрезанной колеей дороге. Четверо мужчин и три женщины. Ох эти женщины! Он почти уже повернул назад, но вдруг решил поехать быстрее и нагнать их. В конце концов, они направлялись к морю, а его путь вел к горам.
   Подъехав ближе, он нахмурился. Определенно идущий впереди мужчина был ему знаком. Настоящий гигант, соломенные волосы, массивные мускулы, как у германцев… Бургунд! О боги, это был он, Бургунд! А позади него – Луций Декумий и его два сына!
   Бургунд узнал Сертория. Мужчины пришпорили коней и помчались навстречу ему. Маленький Луций Декумий подгонял свое животное, чтобы не отстать. Вероятно, Луций Декумий-младший не хотел упустить ни слова в предстоявшем разговоре.
   – Что ты здесь делаешь? – спросил Серторий, после того как закончились рукопожатия и хлопанье по спинам.
   – Мы заблудились, вот что, – сказал Луций Декумий, зло глядя на Бургунда. – Эта куча германского дерьма поклялся, что знает дорогу! Но так ли это? Ничего он не знает!
   Бургунд годами выслушивал нескончаемый поток брани и оскорблений из уст Луция Декумия. Это сделало гиганта невосприимчивым к ругательствам, поэтому он, как всегда, терпеливо пропустил их мимо ушей и просто глядел на малорослого римлянина, как бык глядит на комара.
   – Мы пытаемся найти земли Квинта Педия, – сказал Бургунд в своей манере медленно тянуть слова на латыни и улыбнулся Серторию. На свете было немного людей, кому он симпатизировал. – Госпожа Аврелия собирается привезти свою дочь в Рим.
   И тут показалась она. Она медленно ехала на крепком муле. Спина прямая, прическа безукоризненна, ни пылинки на желтовато-коричневом дорожном платье. С нею была ее огромная служанка Кардикса и еще одна, которую Серторий не знал.
   – Квинт Серторий! – воскликнула Аврелия, присоединяясь к ним и незаметно беря инициативу в свои руки.
   Вот это женщина! Серторий говорил Норбану, что ценит лишь одного человека из своей родни – свою мать, но он совсем забыл об Аврелии. Как ей удается быть красивой и в то же время благоразумной, он не знал. И все же она оставалась единственной женщиной во всем мире, которая была и умной, и красивой. В дополнение к этому она была благородной, как мужчина, она не лгала, не ныла, не жаловалась, она много работала, она занималась своим делом. Они были почти ровесники – сорок лет – и знали друг друга с тех самых пор, как Аврелия вышла замуж за Гая Юлия Цезаря двадцать лет назад.