Лошади гостей попроще, вроде него, оказались привязаны к длинному бревну коновязи позади крытых establos[161]; среди них он нашел и своего Бёрда. Конь оказался все еще оседлан, уздечка и поводья свисали с седельного рожка; опустив морду, он ел фураж из дощатого, обитого железом желоба, гвоздями приколоченного к стене. Когда Билли заговорил с ним, конь поднял голову и, не переставая жевать, посмотрел на него.
– ¿Es su caballo?[162] – спросил мосо.
– Sí. Claro[163].
– ¿Todo está bien?[164]
– Sí. Bien. Gracias[165].
Конюхи переходили вдоль коновязи от лошади к лошади, снимали седла, чистили лошадей щетками, подсыпали корм. Он попросил оставить его коня оседланным; ответ был – ладно, как скажешь. Билли опять посмотрел на своего коня.
– Надо же, ты тут уже совсем освоился! – сказал он коню.
Обойдя здание, он подошел к конюшне, с ее торца вошел в дверь, остановился. В сенях конюшни было почти темно, мосо, приставленный сторожить волчицу, похоже, спал. Билли нашел пустой денник, зашел в него, нагреб сапогами в угол сена и улегся на него, положив шляпу себе на грудь и закрыв глаза. Сначала он слушал выкрики музыкантов, вой посаженных на цепь в каком-то сарае псов, а потом уснул.
Уснул, и во сне ему привиделся отец, который брел пешком, заблудившись в пустыне. При свете меркнущего дня видны были глаза отца. Он остановился и посмотрел на запад, куда ушло солнце и где зарождался ветер, дующий из темноты. В той пустыне ветру было нечего гонять, разве что немного песку; этот песок двигался и постоянно менял очертания, словно медленно сам собою бурлил. Так, словно мир, бесконечно дробясь и рассыпаясь, силится найти опору, ищет что-то такое, что остановит вечное коловращение. В густеющей красноте за краем видимого мира глаза отца отыскивали брешь, ставшую истоком ночи, и, глядя с пугающим спокойствием, невозмутимо вбирали в себя весь тот холод, мрак и тишину, что наползали на него, а затем сделалась тьма и все поглотила, и в безмолвии он услышал одинокий колокол, который то звонил, то вдруг затих, а потом он проснулся.
По проходу конюшни мимо открытой дверцы денника, в котором спал Билли, гуськом шли мужчины с факелами; их огромные тени плясали по дальним стенам. Схватив за цепь, они тащили волчицу из ее загона, в дымном свете было видно, как она ежится, упирается и, прижимаясь к земле, защищает живот. Один зашел сзади с палкой от старых грабель и тыкал ею, подгоняя, а где-то вдалеке, за домами, с новой силой заголосили псы. Билли поднялся, надел шляпу и выбрался из своего закута.
Выйдя за ними следом, пересек темный двор. Они прошли в открытые ворота с дубовыми створками, подвешенными к каменным столбам; тут вой и лай собак сделался громче, волчица снова попятилась, сопротивляясь натяжению цепи. Некоторые из мужчин, тащившихся сзади, были пьяны, они шатались, пинали ее ногами и говорили cobarde, cobarde[166]. Миновали какое-то каменное строение – то ли пивоварню, то ли амбар, из-под свеса крыши которого на внешнюю поверхность стен падал свет, разнося тени внутренних балок и стропил по темноте двора. От иллюминации внутри, казалось, раздувались стены, а на полотне света перед входом возникали, метались и пропадали тени чьих-то фигур; туда и втащили по сухой утоптанной глине цепляющуюся за нее когтями волчицу. Перед тащившими расступались, гогоча и одобрительно покрикивая. Свои факелы они отдали слугам, которые потушили их о земляной пол, и, когда все вошли и никого снаружи не осталось, мосо затворили тяжелые деревянные двери и опустили засов.
Билли с трудом пробивался сквозь толпу. Общество, надо сказать, там собралось странное – в каком-то смысле избранное, но и демократичное донельзя: среди торговцев из ближайших городков, соседей асьендадос, всяческих hidalgo de gotera[167], прискакавших в непременных своих тесных курточках аж из такой дали, как Агва-Приета и Касас-Грандес, попадались и мастеровые, и охотники, и gerentes[168], и mayordomos[169] из окрестных асьенд и эхидос{32}, были и caporals[170], и местные ковбои, и даже некоторые из осененных милостью хозяев батраков-пеонов. Вот кого не было, так это женщин. Вдоль стен здания стояли скамьи и приподнятые на сваях подмостки для зрителей, в середине же оказалась estacada, то есть ограда в виде невысокого деревянного заборчика, отделяющего от зрителей круглую арену метров семи в диаметре. Доски заборчика были черны от запекшейся крови сотен бойцовых петухов, которые успели здесь погибнуть, а в центре арены торчала новая, только что забитая в землю железная труба.
Из задних рядов вперед Билли протолкался как раз в тот момент, когда волчицу переваливали через заборчик на арену. Зрители в дальних рядах привстали, чтобы ничего не пропустить. На арену запрыгнул какой-то мужик, пристегнул цепь с волчицей к трубе, а затем оттащил ее от трубы на всю длину цепи и при помощи веревки с петлей держал, пока с нее снимали самодельный намордник. Потом от нее отступили и распустили веревочную петлю. Она встала и огляделась. Маленькая и невзрачная на вид, она стояла, выгнув спину, как кошка. Бинтов на ноге давно не было, и ступала на нее она с осторожностью. Двигаясь боком, прошлась до конца цепи и обратно; в свете, отраженном от жестяных рефлекторов вверху, сверкнули белые зубы.
Первые несколько псов были уже здесь; заранее введенные помощниками арбитра в помещение, они прыгали и натягивали поводки, взлаивали и вставали на задние лапы. Двоих вывели вперед, из толпы послышался свист и приветствия владельцам, некоторые зрители начали делать ставки. Псы были молоды и держались неуверенно. Помощники арбитра переправили их через загородку на арену, где они, ощетинившись, заходили кругами, облаивая волчицу и поглядывая друг на друга. Помощники арбитра их подзадоривали свистом, а псы осторожно кружили около волчицы. Та сжалась и оскалила зубы. В толпе послышалось гиканье и свистки, какой-то мужик в дальнем конце помещения затеял дудеть в дуделку, вперед вышли опять помощники арбитра, поймали волочащиеся за псами цепочки, потащили их обратно и, перевалив через загородку, увели, хотя псы натягивали поводки, опять, повисая в ошейниках, становились на задние лапы и продолжали облаивать волчицу.
Волчица переступала и кружила, прихрамывая на переднюю лапу, потом, сжавшись, прилегла около железной трубы, где теперь, похоже, было ее querencia[171]. Взглядом желтовато-карих глаз она обегала лица за пределами арены, иногда коротко посматривала вверх, на огни. Приподнялась на локтях, затем встала, обошла трубу кругом, вернулась и опять прилегла. Потом встала. Новая пара псов, подпихиваемых руками снизу, царапая когтями доски, перевалилась через загородку.
Эти псы, как только помощники арбитра их спустили, вздыбив на спинах шерсть, сразу ринулись вперед и набросились на волчицу, так что втроем они свились в единый клубок, из которого доносился рык, щелканье зубов и тарахтенье цепи. Волчица дралась в совершенном молчании. Катящийся по земле клубок вдруг распался, и один из псов с жалобным визгом закружил на месте, держа переднюю лапу на весу. А другого пса, схватив зубами за нижнюю челюсть, волчица бросила наземь и сразу, чуть не садясь на него верхом, переместила хватку с челюсти на шею, зарывшись мордой глубоко в шерсть и перехватывая зубами, чтобы покрепче вцепиться в мускулистое, твердое горло, ускользающее среди пустых складок шкуры.
Билли протолкался в первые ряды. Став у каменного столба, снял шляпу, чтобы не мешать смотреть тем, кто сзади, но чуть погодя осознал, что больше никто здесь шляп не снимает, и снова надел. Если бы ей не помешали, волчица запросто могла бы загрызть пса до смерти, но арбитр засвистел в свисток, один из его помощников выступил вперед и двухметровой палкой ударил волчицу в ухо. Разжав челюсти, она отпрыгнула и резко развернулась. Помощники арбитра схватили псов за цепочки и увели. К арене вышел человек с ведром, перешагнул через загородку и, как какой-то спятивший садовод, принялся швырять и плескать воду во все стороны, обдавать и поливать ею землю, методично прибивая пыль на полу арены, где лежала, тяжело и часто дыша, волчица. Билли развернулся и, пробившись сквозь толпу к задней двери, через которую уводили собак, вышел в холодную тьму. В дверях ему навстречу попался помощник арбитра со свежей парой собак.
– ¿Es su caballo?[162] – спросил мосо.
– Sí. Claro[163].
– ¿Todo está bien?[164]
– Sí. Bien. Gracias[165].
Конюхи переходили вдоль коновязи от лошади к лошади, снимали седла, чистили лошадей щетками, подсыпали корм. Он попросил оставить его коня оседланным; ответ был – ладно, как скажешь. Билли опять посмотрел на своего коня.
– Надо же, ты тут уже совсем освоился! – сказал он коню.
Обойдя здание, он подошел к конюшне, с ее торца вошел в дверь, остановился. В сенях конюшни было почти темно, мосо, приставленный сторожить волчицу, похоже, спал. Билли нашел пустой денник, зашел в него, нагреб сапогами в угол сена и улегся на него, положив шляпу себе на грудь и закрыв глаза. Сначала он слушал выкрики музыкантов, вой посаженных на цепь в каком-то сарае псов, а потом уснул.
Уснул, и во сне ему привиделся отец, который брел пешком, заблудившись в пустыне. При свете меркнущего дня видны были глаза отца. Он остановился и посмотрел на запад, куда ушло солнце и где зарождался ветер, дующий из темноты. В той пустыне ветру было нечего гонять, разве что немного песку; этот песок двигался и постоянно менял очертания, словно медленно сам собою бурлил. Так, словно мир, бесконечно дробясь и рассыпаясь, силится найти опору, ищет что-то такое, что остановит вечное коловращение. В густеющей красноте за краем видимого мира глаза отца отыскивали брешь, ставшую истоком ночи, и, глядя с пугающим спокойствием, невозмутимо вбирали в себя весь тот холод, мрак и тишину, что наползали на него, а затем сделалась тьма и все поглотила, и в безмолвии он услышал одинокий колокол, который то звонил, то вдруг затих, а потом он проснулся.
По проходу конюшни мимо открытой дверцы денника, в котором спал Билли, гуськом шли мужчины с факелами; их огромные тени плясали по дальним стенам. Схватив за цепь, они тащили волчицу из ее загона, в дымном свете было видно, как она ежится, упирается и, прижимаясь к земле, защищает живот. Один зашел сзади с палкой от старых грабель и тыкал ею, подгоняя, а где-то вдалеке, за домами, с новой силой заголосили псы. Билли поднялся, надел шляпу и выбрался из своего закута.
Выйдя за ними следом, пересек темный двор. Они прошли в открытые ворота с дубовыми створками, подвешенными к каменным столбам; тут вой и лай собак сделался громче, волчица снова попятилась, сопротивляясь натяжению цепи. Некоторые из мужчин, тащившихся сзади, были пьяны, они шатались, пинали ее ногами и говорили cobarde, cobarde[166]. Миновали какое-то каменное строение – то ли пивоварню, то ли амбар, из-под свеса крыши которого на внешнюю поверхность стен падал свет, разнося тени внутренних балок и стропил по темноте двора. От иллюминации внутри, казалось, раздувались стены, а на полотне света перед входом возникали, метались и пропадали тени чьих-то фигур; туда и втащили по сухой утоптанной глине цепляющуюся за нее когтями волчицу. Перед тащившими расступались, гогоча и одобрительно покрикивая. Свои факелы они отдали слугам, которые потушили их о земляной пол, и, когда все вошли и никого снаружи не осталось, мосо затворили тяжелые деревянные двери и опустили засов.
Билли с трудом пробивался сквозь толпу. Общество, надо сказать, там собралось странное – в каком-то смысле избранное, но и демократичное донельзя: среди торговцев из ближайших городков, соседей асьендадос, всяческих hidalgo de gotera[167], прискакавших в непременных своих тесных курточках аж из такой дали, как Агва-Приета и Касас-Грандес, попадались и мастеровые, и охотники, и gerentes[168], и mayordomos[169] из окрестных асьенд и эхидос{32}, были и caporals[170], и местные ковбои, и даже некоторые из осененных милостью хозяев батраков-пеонов. Вот кого не было, так это женщин. Вдоль стен здания стояли скамьи и приподнятые на сваях подмостки для зрителей, в середине же оказалась estacada, то есть ограда в виде невысокого деревянного заборчика, отделяющего от зрителей круглую арену метров семи в диаметре. Доски заборчика были черны от запекшейся крови сотен бойцовых петухов, которые успели здесь погибнуть, а в центре арены торчала новая, только что забитая в землю железная труба.
Из задних рядов вперед Билли протолкался как раз в тот момент, когда волчицу переваливали через заборчик на арену. Зрители в дальних рядах привстали, чтобы ничего не пропустить. На арену запрыгнул какой-то мужик, пристегнул цепь с волчицей к трубе, а затем оттащил ее от трубы на всю длину цепи и при помощи веревки с петлей держал, пока с нее снимали самодельный намордник. Потом от нее отступили и распустили веревочную петлю. Она встала и огляделась. Маленькая и невзрачная на вид, она стояла, выгнув спину, как кошка. Бинтов на ноге давно не было, и ступала на нее она с осторожностью. Двигаясь боком, прошлась до конца цепи и обратно; в свете, отраженном от жестяных рефлекторов вверху, сверкнули белые зубы.
Первые несколько псов были уже здесь; заранее введенные помощниками арбитра в помещение, они прыгали и натягивали поводки, взлаивали и вставали на задние лапы. Двоих вывели вперед, из толпы послышался свист и приветствия владельцам, некоторые зрители начали делать ставки. Псы были молоды и держались неуверенно. Помощники арбитра переправили их через загородку на арену, где они, ощетинившись, заходили кругами, облаивая волчицу и поглядывая друг на друга. Помощники арбитра их подзадоривали свистом, а псы осторожно кружили около волчицы. Та сжалась и оскалила зубы. В толпе послышалось гиканье и свистки, какой-то мужик в дальнем конце помещения затеял дудеть в дуделку, вперед вышли опять помощники арбитра, поймали волочащиеся за псами цепочки, потащили их обратно и, перевалив через загородку, увели, хотя псы натягивали поводки, опять, повисая в ошейниках, становились на задние лапы и продолжали облаивать волчицу.
Волчица переступала и кружила, прихрамывая на переднюю лапу, потом, сжавшись, прилегла около железной трубы, где теперь, похоже, было ее querencia[171]. Взглядом желтовато-карих глаз она обегала лица за пределами арены, иногда коротко посматривала вверх, на огни. Приподнялась на локтях, затем встала, обошла трубу кругом, вернулась и опять прилегла. Потом встала. Новая пара псов, подпихиваемых руками снизу, царапая когтями доски, перевалилась через загородку.
Эти псы, как только помощники арбитра их спустили, вздыбив на спинах шерсть, сразу ринулись вперед и набросились на волчицу, так что втроем они свились в единый клубок, из которого доносился рык, щелканье зубов и тарахтенье цепи. Волчица дралась в совершенном молчании. Катящийся по земле клубок вдруг распался, и один из псов с жалобным визгом закружил на месте, держа переднюю лапу на весу. А другого пса, схватив зубами за нижнюю челюсть, волчица бросила наземь и сразу, чуть не садясь на него верхом, переместила хватку с челюсти на шею, зарывшись мордой глубоко в шерсть и перехватывая зубами, чтобы покрепче вцепиться в мускулистое, твердое горло, ускользающее среди пустых складок шкуры.
Билли протолкался в первые ряды. Став у каменного столба, снял шляпу, чтобы не мешать смотреть тем, кто сзади, но чуть погодя осознал, что больше никто здесь шляп не снимает, и снова надел. Если бы ей не помешали, волчица запросто могла бы загрызть пса до смерти, но арбитр засвистел в свисток, один из его помощников выступил вперед и двухметровой палкой ударил волчицу в ухо. Разжав челюсти, она отпрыгнула и резко развернулась. Помощники арбитра схватили псов за цепочки и увели. К арене вышел человек с ведром, перешагнул через загородку и, как какой-то спятивший садовод, принялся швырять и плескать воду во все стороны, обдавать и поливать ею землю, методично прибивая пыль на полу арены, где лежала, тяжело и часто дыша, волчица. Билли развернулся и, пробившись сквозь толпу к задней двери, через которую уводили собак, вышел в холодную тьму. В дверях ему навстречу попался помощник арбитра со свежей парой собак.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента