Страница:
Несколько таких безымянных флаконов он положил в карман, вернулся в жилую комнату хижины и просмотрел полки со скромной Эколсовой библиотекой. Взял в руки книгу, на обложке которой значилось: С. Стэнли Хобейкер, «С капканом на пушного зверя в Северной Америке», сел на пол и стал читать, но родиной Хобейкера оказалась Пенсильвания, так что о волках он мог сказать не так уж и много. Когда Билли проверил капканы на следующий день, они оказались вырыты, как и прежде.
Еще через день он выехал по дороге на Анимас{14}, поселение, до которого было семь часов пути. В полдень сделал привал у ручья на поляне среди огромных тополей и поел холодного мяса с крекерами, а из бумажного мешка, в котором вез съестное, сделал кораблик и пустил его в ручей, где он принялся кружить, понемногу темнея и погружаясь в прозрачную спокойную воду.
Искомый дом был в стороне, к югу от кучно стоящих домиков, и к нему не было даже дороги. Когда-то туда вел наезженный тележный след, и некоторое воспоминание о нем еще оставалось, как это бывает с заброшенными дорогами; по нему Билли и ехал, пока не поравнялся с угловым столбиком забора. Привязал к нему коня, подошел к двери, постучал и стал ждать, озирая простор равнины, с запада окаймленной горами. Вдалеке, где равнина начинала подниматься к горам, паслись четыре лошади; они остановились, повернули головы и стали смотреть в его сторону. Словно услышали его стук в дверь с расстояния в две мили. Он дернулся постучать вторично и уже стукнул, но дверь вдруг открылась, за ней оказалась женщина. Она ела яблоко и ничего не сказала. Он снял шляпу.
– Buenas tardes, – поздоровался он. – ¿El señor está?[4]
Большими белыми зубами она с хрустом откусила от яблока. Взглянула на него.
– ¿El señor?[5] – сказала она.
– Don Arnulfo[6].
Через его плечо она поглядела на коня, привязанного к столбу забора, потом снова на него. Прожевала. При этом не спускала с него взгляда черных глаз.
– ¿Él está?[7] – повторил он.
– Я думаю.
– А что тут думать? Либо он тут, либо нет.
– Может, и так.
– А денег у меня нет.
Она снова откусила от яблока. С громким, стреляющим хрустом.
– Твоих денег ему не надо, – сказала она.
Билли стоял, держа в руках шляпу. Оглянулся туда, где видел лошадей, но они исчезли, скрытые взлобком саванны.
– Видишь ли… – сказала она.
Он посмотрел на нее.
– …он болен. Может, он не захочет говорить с тобой.
– Что ж. Либо захочет, либо не захочет.
– Может, тебе лучше заехать в другой раз.
– У меня не будет другого раза.
– Bueno, – сказала она, пожав плечами. – Pásale[8].
Она распахнула перед ним дверь и отступила внутрь низенькой глинобитной хижины.
– Gracias[9], – сказал он.
– Atrás[10], – дернув подбородком, сказала она.
Самым дальним помещением дома была крошечная комнатушка, там и лежал старик. В ней пахло печным дымом, керосином и сырым бельем. Мальчик остановился в дверях, пытаясь разглядеть лежащего. Обернулся к женщине, но та ушла в кухню. В углу комнаты стояла железная кровать. С простертой на ней маленькой темной фигурой. Еще в комнате пахло пылью, а может, прахом. Так, словно этот запах издавал сам старик. Впрочем, в комнате и пол был земляной.
Билли произнес имя старика, и тот шевельнулся в постели.
– Adelante[11], – просипел он.
Билли сделал шаг вперед, по-прежнему со шляпой в руке. Бесплотной тенью пересек полосатый параллелограмм света от маленького окошка в западной стене. Пылинки испуганно закружились. В комнате было холодно, и он видел, как бледное облачко пара при каждом выдохе старика вздымается и, остывая, пропадает. Видел черные глаза и морщинистое лицо на фоне не прикрытого наволочкой грубого чехла подушки.
– Gúero, – сказал старик. – ¿Habla español?[12]
– Sí, señor[13].
Старческая рука слегка приподнялась на постели и вновь опала.
– Говори, чего хочешь, – сказал он.
– Я пришел спросить вас о том, как ловят волков капканами.
– Волков…
– Да, сэр.
– Волков, – повторил старик. – Помоги мне.
– Не понял, что, сэр?
– Помоги, говорю.
Старик поднял и держал так одну руку. Подрагивая, она висела в неверном свете, будто не его; рука как понятие, рука вообще, принадлежащая всем и никому. Мальчик подошел и взял ее. Она была холодна, тверда и бескровна. Будто вещь, состоящая из кожи и костей. Старик завозился, пытаясь приподняться.
– La almohada[14], – просипел он.
Мальчик чуть было не положил шляпу на кровать, но вовремя спохватился. Старик вдруг сжал его руку сильнее, взгляд черных глаз стал жестче, но впрямую он ничего не сказал. Мальчик надел шляпу, просунул руку за спину старика, схватил смятую и сальную подушку и прислонил ее стоймя к железным вертикальным прутьям изголовья, после чего старик, схватив его и за другую руку, стал осторожно опускаться, пока наконец не затих, обретя опору. Поднял взгляд на мальчика. При всей своей хрупкости он держал руки мальчика неожиданно крепко и, видимо, не собирался выпускать, пока не прочтет по глазам, что у того на уме.
– Gracias, – просипел он.
– Por nada[15].
– Bueno, – сказал старик. – Bueno[16].
Он ослабил хват, Билли высвободил одну руку, снял шляпу и снова стал держать ее за поле.
– Siéntate[17], – сказал старик.
Билли осторожно присел на край тощего тюфячка, прикрывавшего пружины кровати. Руку старик не отпускал.
– Как тебя зовут?
– Парэм. Билли Парэм.
Старик беззвучно про себя повторил имя.
– ¿Te conozco?[18]
– No señor. Estamos a las Charcas[19].
– La charca[20].
– Sí[21].
– Hay una historia allá[22].
– ¿Historia?[23]
– Sí, – сказал старик. Он лежал, держа мальчика за руку и глядя на драночный переплет потолочного настила. – Una historia desgraciada. De obras desalmadas[24].
Мальчик сказал, что не знает этой истории и готов послушать, но старик сказал, что лучше ему ее не знать, поскольку есть на свете вещи, которые ничем хорошим не чреваты, и эта история из таких. Хрип его дыхания утих, вообще исчез всякий звук дыхания, да и белые облачка от него, на краткий миг появлявшиеся в холодном воздухе, тоже пропали. Его рука, однако, продолжала держать руку мальчика так же крепко, как и прежде.
– Мистер Сандерс говорит, что у вас, может быть, есть такая отдушка, которую я бы купил. Он сказал, надо вас спросить.
Старик не ответил.
– Он дал мне некоторые из тех, что были у мистера Эколса, но волк все время выкапывает капканы и захлопывает их.
– ¿Dónde está el señor Echols?[25]
– No sé. Se fué[26].
– ¿Él murió?[27]
– Нет, сэр. Насколько я знаю, нет.
Старик закрыл глаза и опять открыл. Он лежал, опираясь на подушку так, что его шея слегка скривилась. Возникало впечатление, будто на кровать его грубо швырнули. В неверном свете по его глазам было ничего не понять. Казалось, он водит ими по комнате, рассматривая тени.
– Conocemos por lo largo de las sombras que tardío es el día[28], – сказал он.
Потом он сказал, что люди думают, будто в такой час предвестия особенно заметны, но это совершенно не так.
– Я взял одну бутылочку с надписью «Смесь номер семь», – сказал мальчик. – И еще одну, на которой ничего не написано.
– La matríz[29], – сказал старик.
Мальчик ждал, что старик продолжит, но тот не продолжил. Помолчав, мальчик спросил его, из чего эта смесь состоит, но старик лишь с сомнением скривил тонкие губы. Он по-прежнему держал мальчика за руку. Посидели. Мальчик готов был уже задать очередной вопрос, но старик заговорил вновь. Он сказал, что состав этой смеси поди еще определи. Формула должна быть у каждого охотника своя. Сказал, что правильно назвать составляющие – это еще полдела: это не гарантия того, что смесь будет работать. Кроме того, по его мнению, нужный запах можно брать только от волчицы во время гона. Мальчик сказал, что волк, о котором он говорил, – это как раз волчица, и спросил, надо ли ему учитывать это обстоятельство, придумывая, как ее ловить, на что старик только и сказал, что волков тут больше нет вообще.
– Ella vino de Mexico[30], – сказал мальчик.
Тот вроде и не слышит. Сказал лишь, что Эколс уже всех волков выловил.
– El señor Sanders me dice que el señor Echols es medio lobo el mismo. Me dice que el conocelo que sabe el lobo antes de que lo sepa el lobo[31].
Но старик сказал, что ни один человек не может знать того, что знает волк.
Солнце стояло низко на западе, и свет от окна лежал в воздухе, как бы не падая, протянутый от стены до стены. Как будто в этом месте воздух сделался электризован. Помолчав, старик повторил:
– El lobo es una cosa incognoscible, – сказал он. – Lo que se tiene en la trampa no es mas que dientes y forro. El lobo propio no se puede conocer. Lobo o lo que sabe el lobo. Tan como preguntar lo que saben las piedras. Los arboles. El mundo[32].
Речь утомила старика, его дыхание вновь стало хриплым. Он тихо кашлянул и затих. Но вскоре вновь заговорил.
– El cazador, el lobo, – просипел старик. – Cazador. ¿Me entiendes?[33]
Мальчик не знал, понимает он или нет. Заговорив снова, старик сказал, что охотник – это не то, что о нем думают люди. Люди думают, будто кровь убитых не имеет значения, тогда как волки понимают, что это не так. Старик сказал, что волк – это существо очень высокого порядка и что он знает то, чего не знают люди: что в мире нет иного порядка, кроме того, который привносит в него смерть. Потом сказал, что люди, хотя и пьют кровь Господа, не понимают серьезности того, что сами делают. Люди, мол, только силятся быть мудрыми, но не понимают, как этого достичь. У них между обрядами и реальными делами лежит пропасть шириной в целый мир, и в этом мире проносятся ураганы, на ветру гнутся деревья и мечутся звери, которых Господь сотворил, чтобы они ходили своими тропами, а люди всего этого не видят. Они видят деяния собственных рук или то, чему придумали названия, и хвастают этим друг перед другом, но мир остается для них невидимым.
– Ты хочешь поймать волка, – сказал старик. – Может быть, ты хочешь его шкуру, чтобы заработать денег. Может быть, купишь сапоги или еще что-нибудь такое. Да, ты это можешь. Но где же волк? Волк – он ведь как copo de nieve[34].
– Снежинка?
– Снежинка. Ты можешь поймать снежинку, но глянешь на ладонь, а там ее и нет. Может, ты и успеешь увидеть ее dechado[35]. Но едва ты увидел ее, как она исчезла. А хочешь поглядеть – изволь смотреть на ее территории. А поймаешь – потеряешь ее. И оттуда, куда она уйдет, вернуться будет уже нельзя. Сам Бог не сможет вернуть ее.
Мальчик посмотрел на тощую, узловатую птичью лапку, держащую его за руку. Свет из высокого окошка поблек, солнце село.
– Escúchame, joven[36], – просипел старик. – Если бы у тебя была такая сила духа, что только дунул – и задуешь волка… как задувают огонек свечи или топят снежинку… Волк сделан из того же, что и весь мир. Ты ведь не можешь потрогать мир. Не можешь взять его в руку, потому что он сделан из одного лишь духа.
Старик не говорил – взывал, для этого немного даже приподнялся, но потом снова обмяк, упав на подушку; его глаза с видимым равнодушием уставились на балки потолка. Холодный жесткий хват его руки ослаб.
– Где солнце? – спросил он.
– Se fué[37].
– Ay. Ándale, joven. Ándale pues[38].
Мальчик вынул из пальцев старика свою руку и встал. Надел шляпу и коснулся тульи:
– Vaya con Dios[39].
– Y tú, joven[40].
Однако не успел он дойти до двери, как старик окликнул его.
Он остановился. Обернулся.
– ¿Cuántos años tienes?[41] – спросил старик.
– Dieciseis[42].
Старик тихо лежал в темноте. Мальчик ждал.
– Escúchame, joven, – сказал старик. – Yo no sé nada. Esto es la verdad[43].
– Está bien[44].
– Пузырьки и бутылки не помогут тебе, – сказал старик. И еще сказал, что каждый сам должен найти такое место, где дела божеские и людские соединяются. Где они неразделимы.
– ¿Y qué clase de lugar eséste?[45] – спросил мальчик.
– Lugares donde el fierro ya está en la tierra, – объяснил старик. – Lugares donde ha quemado el fuego[46].
– ¿Y cómo se encuentra?[47]
Старик сказал, что вопрос скорее не в том, как такое место сыскать, а в том, как его распознать, когда оно само себя обнаружит. Сказал, что именно в таких местах Господь сидит и ждет, с кем бы на пару уничтожить то, что сам же Он в поте лица создавал.
– Y por eso soy hereje, – усмехнулся он. – Por eso y nada más[48].
В комнате было темно. Билли поблагодарил старика еще раз, но старик не ответил, а если и ответил, то мальчик его не услышал. Повернулся и вышел вон.
Женщина стояла, прислонившись к кухонной двери. В желтоватом свете рисовался ее силуэт, сквозь тонкое платье проглядывал абрис тела. Ее, похоже, не беспокоило, что в задней комнате лежит старик, что он один и в темноте. Она спросила мальчика, рассказал ли ему старик, как поймать волка, и он ответил, что нет.
Она коснулась пальцем своего виска.
– Ему теперь частенько изменяет память, – сказала она. – Старый стал.
– Да, мэм.
– И никто его не навещает. Жалко, правда?
– Да, мэм.
– Даже священник. Как-то раз зашел или, может быть, два раза, но больше не приходит.
– Почему?
Она пожала плечами:
– Люди говорят, он brujo. Ты знаешь, что значит brujo?[49]
– Да, мэм.
– О нем говорят, что он brujo. Говорят, что Господь оставил этого человека. На нем грех Сатаны. Грех orgullo[50]. Знаешь, что такое orgullo?
– Да, мэм.
– Он думает, что все знает лучше священника. Думает, что знает лучше Бога.
– Мне он сказал, что ничего не знает.
– Ха! – сказала она. – Ха. И ты поверил? Ты видел этого старика? Ты знаешь, как это ужасно – умирать без Бога? Быть тем, кого Господь отринул? Подумай на досуге.
– Да, мэм. Мне надо ехать.
Коснувшись пальцами шляпы, он протиснулся мимо женщины к наружной двери и вышел в вечернюю темноту. Огни поселения, разбросанные по степи, лежали в этой грустной юдоли, как огненная змейка в синей чаше – яркая брошь, усыпанная драгоценными камнями и сверкающая в вечерней прохладе. Когда он обернулся, женщина по-прежнему стояла в дверях.
– Спасибо, мэм, – сказал он.
– Он ведь никто мне! – крикнула она. – No hay parentesco[51]. Ты знаешь, что значит parentesco?
– Да, мэм.
– Вообще не parentesco. Он был tío[52] покойной жены моего покойного мужа. Кто он мне? Ты понимаешь? А все равно я тут его содержу. Кто бы еще его взял к себе? Понимаешь? Всем все равно.
– Да, мэм.
– Вот, подумай на досуге.
Он отмотал чумбур от столба и разобрал поводья.
– Ладно, – сказал он. – Подумаю.
– Такое и с тобой может случиться.
– Да, мэм.
Он вскочил в седло, повернул коня и поднял одну руку. На юге лиловое небо прочерчивали черные силуэты гор. Снег на северных склонах бледный-бледный. Вроде пустых пробелов, оставленных для посланий невесть кому.
– La fe, – крикнула она. – La fe es toda[53].
Он направил коня на ухабистый след колес и поехал прочь. Когда оглянулся, она все еще стояла у открытой двери. Стояла и стояла на холоде. Когда он обернулся в последний раз, дверь была все еще отворена, но женщины там уже не было, и он подумал: может быть, это старик позвал ее? Но, поразмыслив, решил, что этот старик, пожалуй, никогда и никого не зовет.
Двумя днями позже он ехал по дороге на Кловердейл и вдруг безо всяких на то причин свернул, прискакал туда, где обедали те vaqueros, и остановился, глядя с коня на мертвые черные угли. В пепле костра кто-то уже покопался.
Он спешился, взял палку и пошуровал в кострище. Сел снова на коня и объехал по периметру место привала. Думать, что помоечником мог быть кто-то иной, кроме койота, никаких причин не было, но кружок он все же сделал. Ехал медленно и поворачивал коня аккуратно. Как наездник на соревнованиях по выездке. На втором круге – чуть дальше от костра – остановился. В ветровой тени камня намело барханчик песка, и на нем был четкий отпечаток ее передней лапы.
Он спешился и стал на колени, держа поводья за спиной. Сдул пыль со следа, потрогал большим пальцем хрупкие краешки. Затем опять сел на коня, выехал на дорогу и поскакал домой.
На следующий день, объезжая капканы, установленные с новым запахом, он обнаружил их вырытыми и захлопнутыми, как и прежде. Он восстановил все закладки, в дополнение поставил еще две без привады, но делал это кое-как. Спускаясь с перевала в полдень, бросил взгляд через ущелье и первое, что увидел, – это тонкий столб дыма над костром тех же vaqueros.
Остановил коня, сидел смотрел. Взявшись рукой за заднюю луку седла, обернулся, посмотрел в сторону перевала, потом снова устремил взгляд через долину. Затем развернулся и снова поехал в гору.
К тому времени, когда он разоружил капканы и, упаковав их в корзину, съехал в ущелье и пересек дорогу, начало вечереть. Вновь шириной ладони оценил высоту солнца над горизонтом. Светлого времени оставалось не больше часа.
У кострища спешился, вынул из корзины лопатку, сел на корточки и принялся расчищать место, отгребая пепел, угли и свежие кости. В центре кострища угли еще тлели, он отпихнул их в сторону остужаться, вырыл в земле под кострищем яму и достал из корзины капкан. Причем не стал даже надевать перчатки оленьей кожи. Двумя скобами обезопасив пружины, раскрыл челюсти, вставил зуб собачки в канавку и, на глаз проверяя зазор, подвывернул регулировочный винт. После чего снял скобы, всадил стопорный якорь в землю, опустил в яму цепь и заложил капкан под кострище.
Челюсти прикрыл листом промасленной бумаги, чтобы какой-нибудь уголек, случайно закатившийся под тарелочку насторожки, не помешал срабатыванию механизма, потом засыпал капкан пеплом, просеяв его через рамку с сеткой, сверху накидал углей, почерневших головешек и вернул на прежнее место кости и подгорелые шкурки; поверх всего этого натряс еще пепла, после чего встал и, отступив назад, стал вытирать лопатку о штанину джинсов, по ходу дела внимательно оглядывая кострище. Напоследок разгладил перед кострищем песчаную плешку, предварительно выдрав из нее пучки травы и кустики колючек, и палочкой написал на ней послание для vaqueros, стараясь буквы проковыривать поглубже, чтобы их не изгладил ветер. «Cuidado, – написал он. – Hay una trampa de lobos enterrado en el fuego»[54]. Палочку выкинул, лопатку сунул назад в корзину, забросил ее на спину и вскочил в седло.
Над луговиной и дорогой уже голубели сумерки; он обернулся, в последний раз окинул взглядом закладку. Наклонился с седла и сплюнул.
– Читайте все, – проговорил он вслух. – Если сможете.
Потом направил лошадь в сторону дома.
Когда он вошел в кухню, темно было уже часа два. Мать возилась у плиты. Отец еще сидел за столом, пил кофе. Перед ним на столе, чуть сбоку, лежала потертая конторская книга, в которую они записывали траты.
– Тебя где носит? – спросил отец.
Он сел и стал рассказывать, а когда закончил, отец покачал головой.
– Всю мою жизнь, – сказал он, – я сталкиваюсь с тем, что все без конца приходят не тогда, когда положено, а непременно позже. И у всех всегда находятся веские причины.
– Да, сэр.
– Но истинная причина всегда одна.
– Да, сэр.
– И знаешь какая?
– Нет, сэр.
– Она в том, что они не умеют держать слово. Это единственная причина, и только она всегда была, есть и будет.
– Да, сэр.
Мать вынула его ужин из духовки и поставила перед ним; положила на стол ложку и вилку.
– Давай-ка ешь, – сказала она. И вышла из комнаты.
Отец сидел, смотрел, как он ест. Потом встал, отнес свою чашку к раковине, сполоснул и поставил кверху донышком на буфет.
– Я утром разбужу тебя, – сказал он. – Надо успеть туда пораньше, пока там не попался кто-нибудь из этих твоих мексиканцев.
– Да, сэр.
– А то потом хлопот не оберешься.
– Да, сэр.
– Где у тебя гарантия, что хоть один из них умеет читать?
– Да, сэр.
Покончив с ужином, он лег в кровать. Бойд уже спал. А он все лежал без сна и думал о волках. Пытался увидеть мир таким, каким его видит волк. Силился вообразить, как он там бегает по горам в ночи. Думал, ну неужели волк и правда так непознаваем, как говорит тот старик. Представлял себе, как постигают мир на запах и на вкус. Вот интересно: когда волк лижет кровь жертвы – живую, горячую, – чувствует ли он тот же вкус, что и он сам, когда слизывает отдающую железом густую жидкость с раненого пальца. Или когда причащается крови Господней. Выйдя утром из дому до рассвета, он на ощупь седлал коня в холодной тьме конюшни. И выехал за ворота прежде, чем отец встал. Так что увидеться им уже не довелось.
Скакал по дороге к югу и нюхом чуял коров в темноте полей за кюветом и бесконечной проволочной изгородью. Вокруг едва начинало сереть, а он уже ехал через Кловердейл. Повернул на дорогу, ведущую в ущелье, и поскакал дальше. Сзади, над перевалом Сан-Луи, показалось солнце, и едва народившаяся тень всадника длинной и узкой полосой запрыгала перед ним по дороге. Миновал старую деревянную танцплощадку среди деревьев, а через два часа, когда, съехав с дороги, через луговину направил коня к тому месту, где был полуденный костер бакерос, навстречу ему вдруг поднялась волчица.
Конь под ним встал, попятился, забил копытом. Он удержал коня, стал говорить с ним, гладить, похлопывать, а сам все глядел на зверя. В груди так стучало, так билось сердце, словно это отдельное существо, которое хочет выйти. Волчице защемило правую переднюю лапу. Стопорный якорь зацепился за здоровенный кактус чолья менее чем в сотне футов от кострища, там она и стояла. Он гладил, похлопывал коня, говорил с ним, а сам потянулся назад, расстегнул пряжку седельной кобуры, вынул винтовку, спешился и бросил поводья. Волчица сжалась, чуть припав к земле. Словно пытаясь спрятаться. Потом снова выпрямилась, бросила взгляд на него и сразу отвела, стала смотреть на горы.
Когда он приблизился, она оскалила зубы, но не зарычала; ее желтые глаза по-прежнему смотрели мимо. В кровавой ране между челюстей капкана виднелась белая кость. Сквозь тонкий подшерсток на животе проглядывали соски, хвост поджат; она натянула цепь капкана и не двигалась.
Он стал обходить ее. Она поворачивалась и отступала. Солнце окончательно взошло, и ее шерсть в его лучах была серовато-коричневой с более светлыми кончиками на шее и черной полосой вдоль спины; она поворачивалась и отступала, сколько позволяла цепь, а ее бока западали и выпячивались в такт дыханию. Он присел на корточки, поставил перед собой винтовку и, держа ее за цевье, просидел так довольно долго.
Он оказался совершенно не готов к такому обороту дела. Кроме всего прочего, было неясно, надо ли ему скакать на ранчо, чтобы возвратиться с отцом прежде, чем наступит полдень и явятся бакерос (если они, конечно, вообще явятся). Пытался вспомнить, что говорил отец. Если ее нога сломана или в капкан попала только лапа… Он поглядел, высоко ли стоит солнце, потом обернулся к дороге. Когда он снова посмотрел на волчицу, она лежала, но, почувствовав на себе его взгляд, снова вскочила. Конь стоял, помахивая головой, удила звякали, но на коня она не обращала внимания вовсе. Билли встал, вернулся и вложил винтовку в кобуру, взял поводья, сел в седло и направил коня к дороге. На полпути опять остановился, обернулся, посмотрел назад. Волчица смотрела на него, как и прежде. Он долго сидел неподвижно. Солнце грело спину. Мир ждал. И он поехал обратно к волчице.
Еще через день он выехал по дороге на Анимас{14}, поселение, до которого было семь часов пути. В полдень сделал привал у ручья на поляне среди огромных тополей и поел холодного мяса с крекерами, а из бумажного мешка, в котором вез съестное, сделал кораблик и пустил его в ручей, где он принялся кружить, понемногу темнея и погружаясь в прозрачную спокойную воду.
Искомый дом был в стороне, к югу от кучно стоящих домиков, и к нему не было даже дороги. Когда-то туда вел наезженный тележный след, и некоторое воспоминание о нем еще оставалось, как это бывает с заброшенными дорогами; по нему Билли и ехал, пока не поравнялся с угловым столбиком забора. Привязал к нему коня, подошел к двери, постучал и стал ждать, озирая простор равнины, с запада окаймленной горами. Вдалеке, где равнина начинала подниматься к горам, паслись четыре лошади; они остановились, повернули головы и стали смотреть в его сторону. Словно услышали его стук в дверь с расстояния в две мили. Он дернулся постучать вторично и уже стукнул, но дверь вдруг открылась, за ней оказалась женщина. Она ела яблоко и ничего не сказала. Он снял шляпу.
– Buenas tardes, – поздоровался он. – ¿El señor está?[4]
Большими белыми зубами она с хрустом откусила от яблока. Взглянула на него.
– ¿El señor?[5] – сказала она.
– Don Arnulfo[6].
Через его плечо она поглядела на коня, привязанного к столбу забора, потом снова на него. Прожевала. При этом не спускала с него взгляда черных глаз.
– ¿Él está?[7] – повторил он.
– Я думаю.
– А что тут думать? Либо он тут, либо нет.
– Может, и так.
– А денег у меня нет.
Она снова откусила от яблока. С громким, стреляющим хрустом.
– Твоих денег ему не надо, – сказала она.
Билли стоял, держа в руках шляпу. Оглянулся туда, где видел лошадей, но они исчезли, скрытые взлобком саванны.
– Видишь ли… – сказала она.
Он посмотрел на нее.
– …он болен. Может, он не захочет говорить с тобой.
– Что ж. Либо захочет, либо не захочет.
– Может, тебе лучше заехать в другой раз.
– У меня не будет другого раза.
– Bueno, – сказала она, пожав плечами. – Pásale[8].
Она распахнула перед ним дверь и отступила внутрь низенькой глинобитной хижины.
– Gracias[9], – сказал он.
– Atrás[10], – дернув подбородком, сказала она.
Самым дальним помещением дома была крошечная комнатушка, там и лежал старик. В ней пахло печным дымом, керосином и сырым бельем. Мальчик остановился в дверях, пытаясь разглядеть лежащего. Обернулся к женщине, но та ушла в кухню. В углу комнаты стояла железная кровать. С простертой на ней маленькой темной фигурой. Еще в комнате пахло пылью, а может, прахом. Так, словно этот запах издавал сам старик. Впрочем, в комнате и пол был земляной.
Билли произнес имя старика, и тот шевельнулся в постели.
– Adelante[11], – просипел он.
Билли сделал шаг вперед, по-прежнему со шляпой в руке. Бесплотной тенью пересек полосатый параллелограмм света от маленького окошка в западной стене. Пылинки испуганно закружились. В комнате было холодно, и он видел, как бледное облачко пара при каждом выдохе старика вздымается и, остывая, пропадает. Видел черные глаза и морщинистое лицо на фоне не прикрытого наволочкой грубого чехла подушки.
– Gúero, – сказал старик. – ¿Habla español?[12]
– Sí, señor[13].
Старческая рука слегка приподнялась на постели и вновь опала.
– Говори, чего хочешь, – сказал он.
– Я пришел спросить вас о том, как ловят волков капканами.
– Волков…
– Да, сэр.
– Волков, – повторил старик. – Помоги мне.
– Не понял, что, сэр?
– Помоги, говорю.
Старик поднял и держал так одну руку. Подрагивая, она висела в неверном свете, будто не его; рука как понятие, рука вообще, принадлежащая всем и никому. Мальчик подошел и взял ее. Она была холодна, тверда и бескровна. Будто вещь, состоящая из кожи и костей. Старик завозился, пытаясь приподняться.
– La almohada[14], – просипел он.
Мальчик чуть было не положил шляпу на кровать, но вовремя спохватился. Старик вдруг сжал его руку сильнее, взгляд черных глаз стал жестче, но впрямую он ничего не сказал. Мальчик надел шляпу, просунул руку за спину старика, схватил смятую и сальную подушку и прислонил ее стоймя к железным вертикальным прутьям изголовья, после чего старик, схватив его и за другую руку, стал осторожно опускаться, пока наконец не затих, обретя опору. Поднял взгляд на мальчика. При всей своей хрупкости он держал руки мальчика неожиданно крепко и, видимо, не собирался выпускать, пока не прочтет по глазам, что у того на уме.
– Gracias, – просипел он.
– Por nada[15].
– Bueno, – сказал старик. – Bueno[16].
Он ослабил хват, Билли высвободил одну руку, снял шляпу и снова стал держать ее за поле.
– Siéntate[17], – сказал старик.
Билли осторожно присел на край тощего тюфячка, прикрывавшего пружины кровати. Руку старик не отпускал.
– Как тебя зовут?
– Парэм. Билли Парэм.
Старик беззвучно про себя повторил имя.
– ¿Te conozco?[18]
– No señor. Estamos a las Charcas[19].
– La charca[20].
– Sí[21].
– Hay una historia allá[22].
– ¿Historia?[23]
– Sí, – сказал старик. Он лежал, держа мальчика за руку и глядя на драночный переплет потолочного настила. – Una historia desgraciada. De obras desalmadas[24].
Мальчик сказал, что не знает этой истории и готов послушать, но старик сказал, что лучше ему ее не знать, поскольку есть на свете вещи, которые ничем хорошим не чреваты, и эта история из таких. Хрип его дыхания утих, вообще исчез всякий звук дыхания, да и белые облачка от него, на краткий миг появлявшиеся в холодном воздухе, тоже пропали. Его рука, однако, продолжала держать руку мальчика так же крепко, как и прежде.
– Мистер Сандерс говорит, что у вас, может быть, есть такая отдушка, которую я бы купил. Он сказал, надо вас спросить.
Старик не ответил.
– Он дал мне некоторые из тех, что были у мистера Эколса, но волк все время выкапывает капканы и захлопывает их.
– ¿Dónde está el señor Echols?[25]
– No sé. Se fué[26].
– ¿Él murió?[27]
– Нет, сэр. Насколько я знаю, нет.
Старик закрыл глаза и опять открыл. Он лежал, опираясь на подушку так, что его шея слегка скривилась. Возникало впечатление, будто на кровать его грубо швырнули. В неверном свете по его глазам было ничего не понять. Казалось, он водит ими по комнате, рассматривая тени.
– Conocemos por lo largo de las sombras que tardío es el día[28], – сказал он.
Потом он сказал, что люди думают, будто в такой час предвестия особенно заметны, но это совершенно не так.
– Я взял одну бутылочку с надписью «Смесь номер семь», – сказал мальчик. – И еще одну, на которой ничего не написано.
– La matríz[29], – сказал старик.
Мальчик ждал, что старик продолжит, но тот не продолжил. Помолчав, мальчик спросил его, из чего эта смесь состоит, но старик лишь с сомнением скривил тонкие губы. Он по-прежнему держал мальчика за руку. Посидели. Мальчик готов был уже задать очередной вопрос, но старик заговорил вновь. Он сказал, что состав этой смеси поди еще определи. Формула должна быть у каждого охотника своя. Сказал, что правильно назвать составляющие – это еще полдела: это не гарантия того, что смесь будет работать. Кроме того, по его мнению, нужный запах можно брать только от волчицы во время гона. Мальчик сказал, что волк, о котором он говорил, – это как раз волчица, и спросил, надо ли ему учитывать это обстоятельство, придумывая, как ее ловить, на что старик только и сказал, что волков тут больше нет вообще.
– Ella vino de Mexico[30], – сказал мальчик.
Тот вроде и не слышит. Сказал лишь, что Эколс уже всех волков выловил.
– El señor Sanders me dice que el señor Echols es medio lobo el mismo. Me dice que el conocelo que sabe el lobo antes de que lo sepa el lobo[31].
Но старик сказал, что ни один человек не может знать того, что знает волк.
Солнце стояло низко на западе, и свет от окна лежал в воздухе, как бы не падая, протянутый от стены до стены. Как будто в этом месте воздух сделался электризован. Помолчав, старик повторил:
– El lobo es una cosa incognoscible, – сказал он. – Lo que se tiene en la trampa no es mas que dientes y forro. El lobo propio no se puede conocer. Lobo o lo que sabe el lobo. Tan como preguntar lo que saben las piedras. Los arboles. El mundo[32].
Речь утомила старика, его дыхание вновь стало хриплым. Он тихо кашлянул и затих. Но вскоре вновь заговорил.
– El cazador, el lobo, – просипел старик. – Cazador. ¿Me entiendes?[33]
Мальчик не знал, понимает он или нет. Заговорив снова, старик сказал, что охотник – это не то, что о нем думают люди. Люди думают, будто кровь убитых не имеет значения, тогда как волки понимают, что это не так. Старик сказал, что волк – это существо очень высокого порядка и что он знает то, чего не знают люди: что в мире нет иного порядка, кроме того, который привносит в него смерть. Потом сказал, что люди, хотя и пьют кровь Господа, не понимают серьезности того, что сами делают. Люди, мол, только силятся быть мудрыми, но не понимают, как этого достичь. У них между обрядами и реальными делами лежит пропасть шириной в целый мир, и в этом мире проносятся ураганы, на ветру гнутся деревья и мечутся звери, которых Господь сотворил, чтобы они ходили своими тропами, а люди всего этого не видят. Они видят деяния собственных рук или то, чему придумали названия, и хвастают этим друг перед другом, но мир остается для них невидимым.
– Ты хочешь поймать волка, – сказал старик. – Может быть, ты хочешь его шкуру, чтобы заработать денег. Может быть, купишь сапоги или еще что-нибудь такое. Да, ты это можешь. Но где же волк? Волк – он ведь как copo de nieve[34].
– Снежинка?
– Снежинка. Ты можешь поймать снежинку, но глянешь на ладонь, а там ее и нет. Может, ты и успеешь увидеть ее dechado[35]. Но едва ты увидел ее, как она исчезла. А хочешь поглядеть – изволь смотреть на ее территории. А поймаешь – потеряешь ее. И оттуда, куда она уйдет, вернуться будет уже нельзя. Сам Бог не сможет вернуть ее.
Мальчик посмотрел на тощую, узловатую птичью лапку, держащую его за руку. Свет из высокого окошка поблек, солнце село.
– Escúchame, joven[36], – просипел старик. – Если бы у тебя была такая сила духа, что только дунул – и задуешь волка… как задувают огонек свечи или топят снежинку… Волк сделан из того же, что и весь мир. Ты ведь не можешь потрогать мир. Не можешь взять его в руку, потому что он сделан из одного лишь духа.
Старик не говорил – взывал, для этого немного даже приподнялся, но потом снова обмяк, упав на подушку; его глаза с видимым равнодушием уставились на балки потолка. Холодный жесткий хват его руки ослаб.
– Где солнце? – спросил он.
– Se fué[37].
– Ay. Ándale, joven. Ándale pues[38].
Мальчик вынул из пальцев старика свою руку и встал. Надел шляпу и коснулся тульи:
– Vaya con Dios[39].
– Y tú, joven[40].
Однако не успел он дойти до двери, как старик окликнул его.
Он остановился. Обернулся.
– ¿Cuántos años tienes?[41] – спросил старик.
– Dieciseis[42].
Старик тихо лежал в темноте. Мальчик ждал.
– Escúchame, joven, – сказал старик. – Yo no sé nada. Esto es la verdad[43].
– Está bien[44].
– Пузырьки и бутылки не помогут тебе, – сказал старик. И еще сказал, что каждый сам должен найти такое место, где дела божеские и людские соединяются. Где они неразделимы.
– ¿Y qué clase de lugar eséste?[45] – спросил мальчик.
– Lugares donde el fierro ya está en la tierra, – объяснил старик. – Lugares donde ha quemado el fuego[46].
– ¿Y cómo se encuentra?[47]
Старик сказал, что вопрос скорее не в том, как такое место сыскать, а в том, как его распознать, когда оно само себя обнаружит. Сказал, что именно в таких местах Господь сидит и ждет, с кем бы на пару уничтожить то, что сам же Он в поте лица создавал.
– Y por eso soy hereje, – усмехнулся он. – Por eso y nada más[48].
В комнате было темно. Билли поблагодарил старика еще раз, но старик не ответил, а если и ответил, то мальчик его не услышал. Повернулся и вышел вон.
Женщина стояла, прислонившись к кухонной двери. В желтоватом свете рисовался ее силуэт, сквозь тонкое платье проглядывал абрис тела. Ее, похоже, не беспокоило, что в задней комнате лежит старик, что он один и в темноте. Она спросила мальчика, рассказал ли ему старик, как поймать волка, и он ответил, что нет.
Она коснулась пальцем своего виска.
– Ему теперь частенько изменяет память, – сказала она. – Старый стал.
– Да, мэм.
– И никто его не навещает. Жалко, правда?
– Да, мэм.
– Даже священник. Как-то раз зашел или, может быть, два раза, но больше не приходит.
– Почему?
Она пожала плечами:
– Люди говорят, он brujo. Ты знаешь, что значит brujo?[49]
– Да, мэм.
– О нем говорят, что он brujo. Говорят, что Господь оставил этого человека. На нем грех Сатаны. Грех orgullo[50]. Знаешь, что такое orgullo?
– Да, мэм.
– Он думает, что все знает лучше священника. Думает, что знает лучше Бога.
– Мне он сказал, что ничего не знает.
– Ха! – сказала она. – Ха. И ты поверил? Ты видел этого старика? Ты знаешь, как это ужасно – умирать без Бога? Быть тем, кого Господь отринул? Подумай на досуге.
– Да, мэм. Мне надо ехать.
Коснувшись пальцами шляпы, он протиснулся мимо женщины к наружной двери и вышел в вечернюю темноту. Огни поселения, разбросанные по степи, лежали в этой грустной юдоли, как огненная змейка в синей чаше – яркая брошь, усыпанная драгоценными камнями и сверкающая в вечерней прохладе. Когда он обернулся, женщина по-прежнему стояла в дверях.
– Спасибо, мэм, – сказал он.
– Он ведь никто мне! – крикнула она. – No hay parentesco[51]. Ты знаешь, что значит parentesco?
– Да, мэм.
– Вообще не parentesco. Он был tío[52] покойной жены моего покойного мужа. Кто он мне? Ты понимаешь? А все равно я тут его содержу. Кто бы еще его взял к себе? Понимаешь? Всем все равно.
– Да, мэм.
– Вот, подумай на досуге.
Он отмотал чумбур от столба и разобрал поводья.
– Ладно, – сказал он. – Подумаю.
– Такое и с тобой может случиться.
– Да, мэм.
Он вскочил в седло, повернул коня и поднял одну руку. На юге лиловое небо прочерчивали черные силуэты гор. Снег на северных склонах бледный-бледный. Вроде пустых пробелов, оставленных для посланий невесть кому.
– La fe, – крикнула она. – La fe es toda[53].
Он направил коня на ухабистый след колес и поехал прочь. Когда оглянулся, она все еще стояла у открытой двери. Стояла и стояла на холоде. Когда он обернулся в последний раз, дверь была все еще отворена, но женщины там уже не было, и он подумал: может быть, это старик позвал ее? Но, поразмыслив, решил, что этот старик, пожалуй, никогда и никого не зовет.
Двумя днями позже он ехал по дороге на Кловердейл и вдруг безо всяких на то причин свернул, прискакал туда, где обедали те vaqueros, и остановился, глядя с коня на мертвые черные угли. В пепле костра кто-то уже покопался.
Он спешился, взял палку и пошуровал в кострище. Сел снова на коня и объехал по периметру место привала. Думать, что помоечником мог быть кто-то иной, кроме койота, никаких причин не было, но кружок он все же сделал. Ехал медленно и поворачивал коня аккуратно. Как наездник на соревнованиях по выездке. На втором круге – чуть дальше от костра – остановился. В ветровой тени камня намело барханчик песка, и на нем был четкий отпечаток ее передней лапы.
Он спешился и стал на колени, держа поводья за спиной. Сдул пыль со следа, потрогал большим пальцем хрупкие краешки. Затем опять сел на коня, выехал на дорогу и поскакал домой.
На следующий день, объезжая капканы, установленные с новым запахом, он обнаружил их вырытыми и захлопнутыми, как и прежде. Он восстановил все закладки, в дополнение поставил еще две без привады, но делал это кое-как. Спускаясь с перевала в полдень, бросил взгляд через ущелье и первое, что увидел, – это тонкий столб дыма над костром тех же vaqueros.
Остановил коня, сидел смотрел. Взявшись рукой за заднюю луку седла, обернулся, посмотрел в сторону перевала, потом снова устремил взгляд через долину. Затем развернулся и снова поехал в гору.
К тому времени, когда он разоружил капканы и, упаковав их в корзину, съехал в ущелье и пересек дорогу, начало вечереть. Вновь шириной ладони оценил высоту солнца над горизонтом. Светлого времени оставалось не больше часа.
У кострища спешился, вынул из корзины лопатку, сел на корточки и принялся расчищать место, отгребая пепел, угли и свежие кости. В центре кострища угли еще тлели, он отпихнул их в сторону остужаться, вырыл в земле под кострищем яму и достал из корзины капкан. Причем не стал даже надевать перчатки оленьей кожи. Двумя скобами обезопасив пружины, раскрыл челюсти, вставил зуб собачки в канавку и, на глаз проверяя зазор, подвывернул регулировочный винт. После чего снял скобы, всадил стопорный якорь в землю, опустил в яму цепь и заложил капкан под кострище.
Челюсти прикрыл листом промасленной бумаги, чтобы какой-нибудь уголек, случайно закатившийся под тарелочку насторожки, не помешал срабатыванию механизма, потом засыпал капкан пеплом, просеяв его через рамку с сеткой, сверху накидал углей, почерневших головешек и вернул на прежнее место кости и подгорелые шкурки; поверх всего этого натряс еще пепла, после чего встал и, отступив назад, стал вытирать лопатку о штанину джинсов, по ходу дела внимательно оглядывая кострище. Напоследок разгладил перед кострищем песчаную плешку, предварительно выдрав из нее пучки травы и кустики колючек, и палочкой написал на ней послание для vaqueros, стараясь буквы проковыривать поглубже, чтобы их не изгладил ветер. «Cuidado, – написал он. – Hay una trampa de lobos enterrado en el fuego»[54]. Палочку выкинул, лопатку сунул назад в корзину, забросил ее на спину и вскочил в седло.
Над луговиной и дорогой уже голубели сумерки; он обернулся, в последний раз окинул взглядом закладку. Наклонился с седла и сплюнул.
– Читайте все, – проговорил он вслух. – Если сможете.
Потом направил лошадь в сторону дома.
Когда он вошел в кухню, темно было уже часа два. Мать возилась у плиты. Отец еще сидел за столом, пил кофе. Перед ним на столе, чуть сбоку, лежала потертая конторская книга, в которую они записывали траты.
– Тебя где носит? – спросил отец.
Он сел и стал рассказывать, а когда закончил, отец покачал головой.
– Всю мою жизнь, – сказал он, – я сталкиваюсь с тем, что все без конца приходят не тогда, когда положено, а непременно позже. И у всех всегда находятся веские причины.
– Да, сэр.
– Но истинная причина всегда одна.
– Да, сэр.
– И знаешь какая?
– Нет, сэр.
– Она в том, что они не умеют держать слово. Это единственная причина, и только она всегда была, есть и будет.
– Да, сэр.
Мать вынула его ужин из духовки и поставила перед ним; положила на стол ложку и вилку.
– Давай-ка ешь, – сказала она. И вышла из комнаты.
Отец сидел, смотрел, как он ест. Потом встал, отнес свою чашку к раковине, сполоснул и поставил кверху донышком на буфет.
– Я утром разбужу тебя, – сказал он. – Надо успеть туда пораньше, пока там не попался кто-нибудь из этих твоих мексиканцев.
– Да, сэр.
– А то потом хлопот не оберешься.
– Да, сэр.
– Где у тебя гарантия, что хоть один из них умеет читать?
– Да, сэр.
Покончив с ужином, он лег в кровать. Бойд уже спал. А он все лежал без сна и думал о волках. Пытался увидеть мир таким, каким его видит волк. Силился вообразить, как он там бегает по горам в ночи. Думал, ну неужели волк и правда так непознаваем, как говорит тот старик. Представлял себе, как постигают мир на запах и на вкус. Вот интересно: когда волк лижет кровь жертвы – живую, горячую, – чувствует ли он тот же вкус, что и он сам, когда слизывает отдающую железом густую жидкость с раненого пальца. Или когда причащается крови Господней. Выйдя утром из дому до рассвета, он на ощупь седлал коня в холодной тьме конюшни. И выехал за ворота прежде, чем отец встал. Так что увидеться им уже не довелось.
Скакал по дороге к югу и нюхом чуял коров в темноте полей за кюветом и бесконечной проволочной изгородью. Вокруг едва начинало сереть, а он уже ехал через Кловердейл. Повернул на дорогу, ведущую в ущелье, и поскакал дальше. Сзади, над перевалом Сан-Луи, показалось солнце, и едва народившаяся тень всадника длинной и узкой полосой запрыгала перед ним по дороге. Миновал старую деревянную танцплощадку среди деревьев, а через два часа, когда, съехав с дороги, через луговину направил коня к тому месту, где был полуденный костер бакерос, навстречу ему вдруг поднялась волчица.
Конь под ним встал, попятился, забил копытом. Он удержал коня, стал говорить с ним, гладить, похлопывать, а сам все глядел на зверя. В груди так стучало, так билось сердце, словно это отдельное существо, которое хочет выйти. Волчице защемило правую переднюю лапу. Стопорный якорь зацепился за здоровенный кактус чолья менее чем в сотне футов от кострища, там она и стояла. Он гладил, похлопывал коня, говорил с ним, а сам потянулся назад, расстегнул пряжку седельной кобуры, вынул винтовку, спешился и бросил поводья. Волчица сжалась, чуть припав к земле. Словно пытаясь спрятаться. Потом снова выпрямилась, бросила взгляд на него и сразу отвела, стала смотреть на горы.
Когда он приблизился, она оскалила зубы, но не зарычала; ее желтые глаза по-прежнему смотрели мимо. В кровавой ране между челюстей капкана виднелась белая кость. Сквозь тонкий подшерсток на животе проглядывали соски, хвост поджат; она натянула цепь капкана и не двигалась.
Он стал обходить ее. Она поворачивалась и отступала. Солнце окончательно взошло, и ее шерсть в его лучах была серовато-коричневой с более светлыми кончиками на шее и черной полосой вдоль спины; она поворачивалась и отступала, сколько позволяла цепь, а ее бока западали и выпячивались в такт дыханию. Он присел на корточки, поставил перед собой винтовку и, держа ее за цевье, просидел так довольно долго.
Он оказался совершенно не готов к такому обороту дела. Кроме всего прочего, было неясно, надо ли ему скакать на ранчо, чтобы возвратиться с отцом прежде, чем наступит полдень и явятся бакерос (если они, конечно, вообще явятся). Пытался вспомнить, что говорил отец. Если ее нога сломана или в капкан попала только лапа… Он поглядел, высоко ли стоит солнце, потом обернулся к дороге. Когда он снова посмотрел на волчицу, она лежала, но, почувствовав на себе его взгляд, снова вскочила. Конь стоял, помахивая головой, удила звякали, но на коня она не обращала внимания вовсе. Билли встал, вернулся и вложил винтовку в кобуру, взял поводья, сел в седло и направил коня к дороге. На полпути опять остановился, обернулся, посмотрел назад. Волчица смотрела на него, как и прежде. Он долго сидел неподвижно. Солнце грело спину. Мир ждал. И он поехал обратно к волчице.