Гриффите отдает распоряжение убрать трупы. Потом мы втроем — он, Флекк и я — приближаемся к блокгаузу. Флекк буквально тащит меня. Нас сопровождают вооруженные моряки.
Суденышко уже далеко. Шпарит на запад. «Черный сорокопут» и Мэри.
«Черный сорокопут». Угроза миллионам жизней. Огромные города в руинах.
Кровавая баня, какой еще не знало человечество. «Черный сорокопут». И Мэри. Мэри, которая, заглянув в будущее, не увидела там ничего. Мэри, предрекшая: я когда-нибудь вляпаюсь в ситуацию, где моя самоуверенность не спасет меня. И вот этот день настал.
Флекк отпирает дверь блокгауза. Дулом автомата отталкивает китайца, парни берут пленного под стражу. Следующая дверь. Зажигаем свет.
Леклерк, расколовший все передатчики, оставил в неприкосновенности консоль запуска. Не смог добраться до нее. Да и не хотел добираться. Он ведь не знал, что система самоуничтожения приведена в готовность.
Пересекаем комнату. Я склоняюсь над рубильником генератора. И тут замечаю сложенный листок в нагрудном кармане. Записка, которую мне отдал Флекк! Разворачиваю, разглядываю листок. Всего несколько слов:
«Прости меня, пожалуйста, Джонни. Я отменяю свое решение не выходить за тебя замуж. Иначе ты всю жизнь будешь попадать в затруднительные ситуации. P.S. А кроме того, я люблю тебя — самую чуточку».
И в самом низу: «P.P.S. Ты и я, и огни Лондона».
Я сложил записку, отложил в сторону. Отрегулировал у себя над головой перископ. Четко рассмотрел силуэт «Грассхоппера» на горизонте, пышный дымовой плюмаж, по которому можно судить: судно идет на запад. Я убрал сеточку, прикрывающую кнопку ликвидации, повернул белую ручку на 180" и нажал кнопку. Загорелся зеленый огонек. Часовой механизм на «Черном сорокопуте» отсчитывал последние секунды.
Двенадцать секунд. Двенадцать секунд между нажатием кнопки и включением системы. Двенадцать секунд. Я покосился на свои часы.
Секундная стрелка неуклонно вершила свой круг. Две секунды. Я уткнулся в глазок перископа. Впереди расплывчатое пятно. И тогда я изо всех сил нажал на кнопку ликвидации.
Ракета прекратила свое существование. Даже на таком расстоянии взрыв выглядел устрашающе. Сперва — вулкан кипящей воды, мигом поглотивший судно, потом — огненный столб в тысячу футов под самые небеса. Потом — ничего. Конец «Черному сорокопуту». И конец всему.
Я отвернулся. Флекк положил мне руку на плечо. Едва держась на ногах, я проковылял вперед, в искрящуюся синеву нового дня. Тяжелый грохот взрыва пророкотал в море и разбудил эхо в молчаливых предгорьях.
Эпилог
Суденышко уже далеко. Шпарит на запад. «Черный сорокопут» и Мэри.
«Черный сорокопут». Угроза миллионам жизней. Огромные города в руинах.
Кровавая баня, какой еще не знало человечество. «Черный сорокопут». И Мэри. Мэри, которая, заглянув в будущее, не увидела там ничего. Мэри, предрекшая: я когда-нибудь вляпаюсь в ситуацию, где моя самоуверенность не спасет меня. И вот этот день настал.
Флекк отпирает дверь блокгауза. Дулом автомата отталкивает китайца, парни берут пленного под стражу. Следующая дверь. Зажигаем свет.
Леклерк, расколовший все передатчики, оставил в неприкосновенности консоль запуска. Не смог добраться до нее. Да и не хотел добираться. Он ведь не знал, что система самоуничтожения приведена в готовность.
Пересекаем комнату. Я склоняюсь над рубильником генератора. И тут замечаю сложенный листок в нагрудном кармане. Записка, которую мне отдал Флекк! Разворачиваю, разглядываю листок. Всего несколько слов:
«Прости меня, пожалуйста, Джонни. Я отменяю свое решение не выходить за тебя замуж. Иначе ты всю жизнь будешь попадать в затруднительные ситуации. P.S. А кроме того, я люблю тебя — самую чуточку».
И в самом низу: «P.P.S. Ты и я, и огни Лондона».
Я сложил записку, отложил в сторону. Отрегулировал у себя над головой перископ. Четко рассмотрел силуэт «Грассхоппера» на горизонте, пышный дымовой плюмаж, по которому можно судить: судно идет на запад. Я убрал сеточку, прикрывающую кнопку ликвидации, повернул белую ручку на 180" и нажал кнопку. Загорелся зеленый огонек. Часовой механизм на «Черном сорокопуте» отсчитывал последние секунды.
Двенадцать секунд. Двенадцать секунд между нажатием кнопки и включением системы. Двенадцать секунд. Я покосился на свои часы.
Секундная стрелка неуклонно вершила свой круг. Две секунды. Я уткнулся в глазок перископа. Впереди расплывчатое пятно. И тогда я изо всех сил нажал на кнопку ликвидации.
Ракета прекратила свое существование. Даже на таком расстоянии взрыв выглядел устрашающе. Сперва — вулкан кипящей воды, мигом поглотивший судно, потом — огненный столб в тысячу футов под самые небеса. Потом — ничего. Конец «Черному сорокопуту». И конец всему.
Я отвернулся. Флекк положил мне руку на плечо. Едва держась на ногах, я проковылял вперед, в искрящуюся синеву нового дня. Тяжелый грохот взрыва пророкотал в море и разбудил эхо в молчаливых предгорьях.
Эпилог
Маленький пропыленный человечек в маленькой пропыленной комнатенке.
Так я обычно воспринимал его. Маленький пропыленный человечек в маленькой пропыленной комнатенке.
Он буквально подпрыгнул, когда я отворил дверь. Завершив вираж вокруг стола, он приблизился ко мне вплотную, долго тряс мою здоровую руку, подвел к креслу напротив стола. Королевские почести в честь героя-победителя. Готов побиться об заклад, такого с ним прежде не случалось. Когда сюда впервые вошла Мэри Гопман, он не потрудился даже оторвать свое седалище от стула.
— Присаживайтесь, присаживайтесь, мой мальчик. — Серое морщинистое лицо одухотворено заботой. Настороженные синие глаза отражают тревогу, которую сей муж никогда не выказывал в открытую. — Боже мой, Бентолл, ты выглядишь ужасно.
У него за спиной зеркальце, загаженное мухами, покрытое пылью, как и всякий другой предмет в этой комнате. Сколь я могу судить, он не преувеличивает. Левая рука — на черной перевязи, в правой — тяжелая трость, налитые кровью глаза, бледные запавшие щеки, багровый шрам от виска к подбородку. Любители мистики могут принять меня на службу в качестве привидения.
— Не так я плох, как кажется, сэр. Просто очень устал. — Одному Господу Богу ведомо, как я устал. За двое суток полета, от Сувы до дома, я и двух часов не поспал.
— Успел ты перекусить, Бентолл? — Я готов держать пари, что подобной демонстративной сердечности эта комната не видывала за все царствование полковника Рейна.
— Нет, сэр. Позвонил из аэропорта — и сразу сюда. Я не голоден.
— Ясно.
Он подходит к окну, несколько мгновений стоит в неподвижности: ссутулившиеся плечи, пальцы сплелись за спиной, созерцает размытые блики огней на мокром асфальте. Вздыхает, задергивает занавесками грязные окна, садится за стол, сцепив руки. И начинает без предисловия:
— Значит, Мэри Гопман погибла?
— Да, — говорю, — погибла.
— Обычная история: погибают лучшие. Нет бы погибнуть никому не нужному старику вроде меня?! Но жизнь распоряжается по-своему! Наперекор здравому смыслу, верно? Даже о своей дочери я бы... — Он умолкает, разглядывает свои руки. — Мы никогда не увидим вновь Мэри Гопман.
— Нет, сэр, никогда не увидим вновь Мэри Гопман.
— Как она умерла, Бентолл?
— От моей руки, сэр. Так получилось.
— От твоей руки. — Он констатирует этот факт таким тоном, словно нет ничего более естественного. — Я получил радиограмму с «Неккара».
Адмиралтейство проинформировало меня в общих чертах о событиях на Вардю.
Мне известно, что ты провернул блистательную операцию. И вместе с тем мне ничего не известно. Пожалуйста, расскажи, что и как произошло там.
Я докладываю ему, что и как произошло. Продолжительную эту историю он выслушивает внимательно, не прерывая ни восклицаниями, ни вопросами.
Когда я подхожу к концу, он трет ладонями глаза, затем — лоб и, наконец, реденькую прическу.
— Фантастика! — шепчет он. — Слыхивал я в этой конторе всякие диковинные истории, но такую.., — Он умолкает, обзаводится в очередной раз трубкой и перочинным ножиком, возобновляет процедуру ковыряния. — Великолепный результат, блестящий результат! Но цена-то какая! Никакими речами, никакими наградами не отблагодарить тебя за содеянное, мой мальчик. И никакими медалями — хотя я уже устроил тебе одну из лучших, особых, ты получишь ее в поощрение в самое ближайшее время. — Легкий тик подергивает краешек поджатого рта: стало быть, меня удостаивают улыбки.
— Она тебя потрясет.
Я молчу, и он продолжает:
— У меня к тебе, естественно, есть вопрос, тысяча вопросов. Да и ты, без сомнения, захочешь разузнать, зачем я прибегнул к такому маленькому розыгрышу, на Который меня вынудили обстоятельства. Но отложим объяснения на утро. — Он смотрит на часы. — О Боже, Уже пол-одиннадцатого. Долго же я тебе морочу голову! Ты едва живой от усталости!
— Ничего, все в порядке.
— В порядке? Увы! — Он откладывает трубку и окидывает меня своим ледяным взором снизу вверх. — Отлично представляю себе, "Бентолл, твои страдания — не только физические, но прежде всего нравственные. После всего пережитого ты продолжишь службу в разведке?
— С бульшим рвением, чем прежде. — Я пробую изобразить улыбку, но слишком болезненной оказывается эта дипломатия. — Помните, вы сулили мне свое кресло, когда операция начиналась. Что ж, я намерен со временем его занять.
— А я приложу все усилия, чтоб так оно и было, — негромко сообщает он.
— Я тоже, сэр. — Чуть расслабляю правую руку. — Но наша солидарность простирается еще дальше.
— Да? — Седая бровь уходит на миллиметр вверх.
— Да. Мы едины вот в чем. Каждый из нас полон решимости не выпустить другого живым из этой комнаты. — Я высвобождаю свою правую руку и показываю ему револьвер. — Люгер у вас под сиденьем. Не прикасайтесь к нему.
Он недоуменно таращится на меня, поджимая губы.
— Ты, видимо, лишился рассудка, Бентолл?
— Напротив, обрел его четыре дня назад. — Я с трудом встал на ноги и, ни на миг не отводя от него глаз и пистолетного дула, придвигаюсь к столу. — Выбирайтесь оттуда!
— Стрессовое состояние, — говорит он спокойно. Ты слишком много...
Я ударил его по лицу пистолетом.
— Выбирайся оттуда.
Он отирает окровавленную щеку, медленно встает.
— Кресло на бок! — Он выполняет приказание. Люгер, разумеется, там. — Поднять пистолет двумя пальщ мизинца левой руки, за дуло. И на стол.
Он снова выполняет приказание.
— Теперь к окну. И кругом.
— Ради Бога, что это...
Направляюсь к нему, помахивая пистолетом. Он пятится назад, до занавески, разворачивается. Осматриваю люгер. Глушитель. Предохранитель спущен. Барабан, судя по индикатору, заполнен. Кладу свой пистолет в карман, прихватываю люгер. Велю ему развернуться. Помахиваю люгером.
— Так вот она, потрясающая награда, которую я должен получить в ближайшее время, а? Пуля в брюхе из люгера любого потрясет. Но я оказался более бдительным, чем тот бедняга, который доверчиво уселся на этот стул в прошлый раз. Так?
Он делает долгий вздох и покачивает головой:
— Ты сознаешь, что говоришь, Бентолл.?
— К несчастью для вас, сознаю. Присаживайтесь. Он поднимает кресло, садится, облокачивается на уголок стола.
— Долго вы вели двойную игру, а, Рейн?
— Черт побери, о чем ты говоришь?
— Вы, надеюсь, поняли: я намерен вас прикончить. Вот этим самым люгером. Никто ничего не услышит. В доме — никого. Никто не видел, как я сюда вошел. Никто не увидит, как я выйду. Вас найдут утром, Рейн.
Мертвым. Решат: самоубийство. Тяжкое бремя ответственности обрекло вас на такой шаг.
Он облизывает губы. Не обзывает теперь меня психом.
— Вы, думаю, отдали изменнической деятельности всю сознательную жизнь. Ума не приложу, как это вам так долго сходило с рук. Талант!
Ничего не скажешь. Как насчет исповеди, Рейн?
Синие глаза буквально впиваются мне в лицо. Такой концентрированной злобы в человеческом взгляде я еще не видывал.
— Что ж, — продолжаю я, — я сам изложу эту историю. Сказочка из тех, какие слушают на сон грядущий дети. Внемлите мне, Рейн! Вам ведь предстоит вечный сон!
Двадцать пять лет вы провели на Дальнем Востоке. Причем последние десять возглавляли там контрразведку. Чередуя роли гончей и зайца, зайца и гончей. Сколько трагедий на вашей совести! Сколько человеческих жизней! Два года назад вы вернулись домой. Но еще до этого вас посетили представители некоей заинтересованной стороны. Они сообщили вам, что, по слухам, англичане ведут изучение твердого топлива для ракет. И предложили разузнать, что и как. Вы согласились. Не знаю, за какое вознаграждение, не знаю, что вам посулили: деньги, власть?
Не знаю и другого: как вам удалось сколотить шпионскую организацию.
Впрочем, у вас было достаточно контактов в Европе. Они облегчили вашу задачу. А конечным пунктом сбора информации стал Стамбул. Мне довелось там побывать с этим расследованием. Материалы вы собирали через агентов, внедренных в Гепвортскую лабораторию.
Шли месяцы. Информация накапливалась и переправлялась через Стамбул на Дальний Восток. Но ваш предшественник заподозрил утечку информации, всполошил правительство и получил указание взять эту ситуацию под строжайший контроль. Он подобрался к истине вплотную, а в результате его самолет потерпел аварию над Ирландским морем. В этот последний рейс провожали, его на взлетной полосе лондонского аэропорта вы лично. Пара бомб замедленного действия с часовым механизмом среди багажа — ведь к вашему багажу таможня не прикасается. Беда в том, что еще тридцать ни во что не замешанных человек оказались на борту.
Но какое это имеет значение, правда, Рейн? Вы получили назначение.
Вполне понятный выбор. Блистательный разведчик, отдавший всю жизнь своей стране. Сложилась фантастическая ситуация: вы сами направляете агентов выслеживать самого себя. Отвертеться трудно. Один из агентов узнал слишком много. Он вошел в эту комнату с пистолетом, чтоб ткнуть вас носом в улики. Он не подозревал о люгере, верно, Рейн? А уж потом вы сочинили легенду, как его перевербовали, уговорив совершить покушение на вас. Лихо у меня получается, а, Рейн?
Никаких комментариев.
— Правительство разволновалось всерьез. Тогда вы внушили им, что трудности разведывательных служб связаны с комплексным характером расхищаемой информации. Без ученых, дескать, не обойтись.
Профессиональные агенты страдали, с вашей точки зрения, существенным пороком: они не умели докапываться до сути. И вот, запудрив мозги властям, вы начинаете искать подходящих ученых. И находите законченного простофилю, буквально обреченного на неудачи, то есть меня. Ваши мотивы понятны.
А еще вы находите Мэри Гопман. И пытаетесь внушить мне: это первоклассный разведчик, опытный, проницательный. Куда там: Мэри — очаровательная девушка с красивым лицом и красивой фигурой, хорошая актриса и не вызывающий подозрений посредник при получении и передаче информации. И все. Изощренный ум, изобретательность — этим она не наделена, не говоря уже о самоотверженности или физической выносливости, столь важных в нашем деле.
Мы оба направляемся в Европу, оставив вас в твердой уверенности: если уж кому суждено опростоволоситься на разведывательном поприще, так именно нам.
Но вы допустили ошибку, полковник Рейн. Вы наводили справки о моих умственных способностях и изобретательности, и с этой стороны все было в духе ваших требований. Но вы упустили из виду другое. Не взяли пробу на упорство и жестокость. Я упорен и жесток до абсолютной жестокости. Вы еще убедитесь в этом, когда я спущу курок. Начав дело, я не останавливаюсь ни перед чем, пока не завершу. Так вот, я стал обнаруживать улики. Слишком часто. Вы запаниковали, отозвали меня в Лондон.
Полковник Рейн никак не реагирует. Не сводит с моего лица немигающий взгляд синих глаз. Он выжидает. Он знает: я нездоров, я переутомлен.
Один только ложный шаг, приторможенный рефлекс — и он сметет меня как скорый поезд. А мне сейчас не под силу одолеть даже игрушечного медвежонка.
— Утечка информации, благодаря моим стараниям, почти прекратилась.
Ваши дальневосточные приятели забеспокоились. Тогда вы задействовали аварийный вариант, не так ли, полковник Рейн? Правительство к этому времени начало испытания ракеты на Вардю. Обеспечение секретности, естественно, возложили на вас. И в ход пошла мистификация, целая серия дезинформации. Открытия профессора Визерспуна, провозглашение острова заповедной зоной, прибытие ученых, высадка Леклерка и подмена настоящего Визерспуна липовым. Наконец на Вардю заманили и жен, только высадили их на противоположной оконечности острова, не так ли, Рейн?
Теперь вы имели лук о двух тетивах... Либо вашим приятелям достается само твердое топливо, либо информация о нем. Но вот осечка: погиб доктор Фейрфилд. Проблема: кто зарядит ракету?
Вам в голову приходит блестящая идея. Убить двух зайцев одним ударом.
Я слишком много знаю и иду к цели напролом. Вы внушили Мэри Гопман, что я опасен вообще и для вас персонально. Кстати, вы на сей счет не заблуждались. Потому и надумали меня ликвидировать. А заодно и Мэри Гопман. После того как я налажу «Черного сорокопута».
У вас была альтернатива: направить меня прямо на базу. Но тогда я мог удивиться, почему меня переключают с разведывательной работы на цивильную, научную. Вдвойне подозрительно, почему не нашли в стране более искушенного знатока проблемы. И наконец, отпала бы Мэри Гопман. А вы жаждали ее убрать. И тогда вы делаете очередной ход: печатаете в «Телеграф» объявление, подсовываете мне, вешаете нам лапшу на уши и отправляете на Тихий океан.
Последняя загвоздка — она же определяющий нерв всей операции — как втравить меня в монтажные работы на ракете. Предполагаемый ягненок обернулся настоящим тигром. Вы к этому времени прозрели: я упрям и бью наотмашь. Пытками меня не запугать, будут ли пытать Бентолла или других у него на глазах. И тут вы блеснули сообразительностью, предположив, что влюбленный пойдет на все, лишь бы уберечь от страданий предмет своих чувств. И решили влюбить меня в Мэри Гопман. Простой расчет: два дня бок о бок в самолете, ночь в одной комнате, день в трюме, ночь на рифе, еще два дня в хижине. Ну как тут не влюбиться, кто против такого соблазна устоит? И даже эта мерзкая крайность: подставной Визерспун, раздувающий мою ревность. Черная вы душа, Рейн! Преднамеренно сотворить все предпосылки: время, место, условия, возможности — все предпосылки взаимного влечения, взаимной любви. И мы полюбили друг друга. Они терзали ее у меня на глазах. Угрожали продолжить пытки. Что ж, помилуй меня Господь, я зарядил ракету. И пусть вас тоже помилует Бог, полковник Рейн, потому что за Мэри вы заплатите собственной жизнью. Не за другие смерти по вашей вине, не за чьи-то муки, беды, сердечные приступы и инфаркты. За Мэри.
Я, прихрамывая, надвигаюсь на него. Три фута между нами.
— Все это недоказуемо, — хриплым голосом объявляет Рейн.
— Потому-то я и убью вас здесь. Ни один суд во всей стране не примет к рассмотрению это дело. Доказательств нет, но слишком многое свидетельствует о вашей вине, Рейн. Слишком многое, на что я поздно обратил внимание. Откуда было известно Флекку, что у Мэри в сумке припрятан пистолет? Обычно жены ученых обходятся без пистолетов. Откуда было известно Леклерку — тогда еще подставному Визерспуну, — что мы не так уж долго женаты? Почему он без малейшего удивления воспринял мои слова о том, что мы и вовсе не состоим в браке? Он высказался однажды в том духе, что у меня фотографическая память. Откуда, если не от вас, он об этом узнал? Почему Леклерк и Хьюэлл пытались покалечить меня, опрокинув этот дурацкий сейф? Они располагали сведениями о моей разведывательной миссии — с вашей подачи, Рейн. И ставили палки мне в колеса. Кто в Лондоне обеспечил Флекку допуск на секретный объект?
Откуда он получил информацию о предстоящих испытаниях ракет, если не из Лондона? Почему Лондон не откликнулся на мой SOS? По утверждению Леклерка, он аннулировал мою радиограмму своей. Но там не могло быть моего пароля «билекс». Почему наше исчезновение из отеля не повлекло за собой розыска? На обратном пути я поинтересовался этим вопросом.
Оказывается, к властям за помощью никто не обращался. Якобы сопровождавшее нас в самолете лицо никому не доложило о пропавших агентах. Не потому ли, что нас никто не сопровождал, а, полковник Рейн?
Намеки, одни намеки, никаких доказательств, вы правы.
Рейн улыбается. Есть у него, в конце концов, нервы? Или нет?
— Как ты будешь чувствовать себя, Бентолл, если, убив меня, выяснишь, что ошибся? — Он пригибается, шепчет:
— Как ты будешь чувствовать себя, если я докажу тебе, сейчас и здесь, что ты ужасно заблуждаешься?
— Не тратьте время попусту, полковник Рейн.
— Но, черт побери. У меня есть все доказательства! — орет он. — Прямо здесь. Мой бумажник...
Он отворачивает левой рукой левый борт пиджака, лезет правой во внутренний карман, и вот уже маленький черный пистолет-автомат извлечен наружу, палец нажимает на спуск. Я стреляю прямо в голову.
Пистолет-автомат падает на пол. Рейн откидывается назад, потом валится вперед, ударившись головой о пыльную поверхность стола.
Я достаю носовой платок, из кармана выскальзывает клочок бумаги и ложится к моим ногам. Подбираю с помощью платка пистолет-автомат, возвращаю его в карман пиджака, протираю люгер, сую в руку покойного, прилаживаю пальцы к курку и корпусу револьвера. Высвободившись, рука вновь оказывается на столе. Стираю отпечатки пальцев с дверной ручки, со всех предметов, к которым прикасался. Подбираю листок.
Это записка от Мэри. Перечитываю ее. Зажигаю спичку. Бумага медленно догорает, и вот последние слова: "Ты и я, и огни Лондона. Одно за другим они исчезают в пламени, чернеют и рассыпаются. Я смахиваю пепел и ухожу.
Осторожно закрываю за собой дверь, а он остается там: маленький, насквозь пропыленный человечек в маленькой, насквозь пропыленной комнатенке.
Так я обычно воспринимал его. Маленький пропыленный человечек в маленькой пропыленной комнатенке.
Он буквально подпрыгнул, когда я отворил дверь. Завершив вираж вокруг стола, он приблизился ко мне вплотную, долго тряс мою здоровую руку, подвел к креслу напротив стола. Королевские почести в честь героя-победителя. Готов побиться об заклад, такого с ним прежде не случалось. Когда сюда впервые вошла Мэри Гопман, он не потрудился даже оторвать свое седалище от стула.
— Присаживайтесь, присаживайтесь, мой мальчик. — Серое морщинистое лицо одухотворено заботой. Настороженные синие глаза отражают тревогу, которую сей муж никогда не выказывал в открытую. — Боже мой, Бентолл, ты выглядишь ужасно.
У него за спиной зеркальце, загаженное мухами, покрытое пылью, как и всякий другой предмет в этой комнате. Сколь я могу судить, он не преувеличивает. Левая рука — на черной перевязи, в правой — тяжелая трость, налитые кровью глаза, бледные запавшие щеки, багровый шрам от виска к подбородку. Любители мистики могут принять меня на службу в качестве привидения.
— Не так я плох, как кажется, сэр. Просто очень устал. — Одному Господу Богу ведомо, как я устал. За двое суток полета, от Сувы до дома, я и двух часов не поспал.
— Успел ты перекусить, Бентолл? — Я готов держать пари, что подобной демонстративной сердечности эта комната не видывала за все царствование полковника Рейна.
— Нет, сэр. Позвонил из аэропорта — и сразу сюда. Я не голоден.
— Ясно.
Он подходит к окну, несколько мгновений стоит в неподвижности: ссутулившиеся плечи, пальцы сплелись за спиной, созерцает размытые блики огней на мокром асфальте. Вздыхает, задергивает занавесками грязные окна, садится за стол, сцепив руки. И начинает без предисловия:
— Значит, Мэри Гопман погибла?
— Да, — говорю, — погибла.
— Обычная история: погибают лучшие. Нет бы погибнуть никому не нужному старику вроде меня?! Но жизнь распоряжается по-своему! Наперекор здравому смыслу, верно? Даже о своей дочери я бы... — Он умолкает, разглядывает свои руки. — Мы никогда не увидим вновь Мэри Гопман.
— Нет, сэр, никогда не увидим вновь Мэри Гопман.
— Как она умерла, Бентолл?
— От моей руки, сэр. Так получилось.
— От твоей руки. — Он констатирует этот факт таким тоном, словно нет ничего более естественного. — Я получил радиограмму с «Неккара».
Адмиралтейство проинформировало меня в общих чертах о событиях на Вардю.
Мне известно, что ты провернул блистательную операцию. И вместе с тем мне ничего не известно. Пожалуйста, расскажи, что и как произошло там.
Я докладываю ему, что и как произошло. Продолжительную эту историю он выслушивает внимательно, не прерывая ни восклицаниями, ни вопросами.
Когда я подхожу к концу, он трет ладонями глаза, затем — лоб и, наконец, реденькую прическу.
— Фантастика! — шепчет он. — Слыхивал я в этой конторе всякие диковинные истории, но такую.., — Он умолкает, обзаводится в очередной раз трубкой и перочинным ножиком, возобновляет процедуру ковыряния. — Великолепный результат, блестящий результат! Но цена-то какая! Никакими речами, никакими наградами не отблагодарить тебя за содеянное, мой мальчик. И никакими медалями — хотя я уже устроил тебе одну из лучших, особых, ты получишь ее в поощрение в самое ближайшее время. — Легкий тик подергивает краешек поджатого рта: стало быть, меня удостаивают улыбки.
— Она тебя потрясет.
Я молчу, и он продолжает:
— У меня к тебе, естественно, есть вопрос, тысяча вопросов. Да и ты, без сомнения, захочешь разузнать, зачем я прибегнул к такому маленькому розыгрышу, на Который меня вынудили обстоятельства. Но отложим объяснения на утро. — Он смотрит на часы. — О Боже, Уже пол-одиннадцатого. Долго же я тебе морочу голову! Ты едва живой от усталости!
— Ничего, все в порядке.
— В порядке? Увы! — Он откладывает трубку и окидывает меня своим ледяным взором снизу вверх. — Отлично представляю себе, "Бентолл, твои страдания — не только физические, но прежде всего нравственные. После всего пережитого ты продолжишь службу в разведке?
— С бульшим рвением, чем прежде. — Я пробую изобразить улыбку, но слишком болезненной оказывается эта дипломатия. — Помните, вы сулили мне свое кресло, когда операция начиналась. Что ж, я намерен со временем его занять.
— А я приложу все усилия, чтоб так оно и было, — негромко сообщает он.
— Я тоже, сэр. — Чуть расслабляю правую руку. — Но наша солидарность простирается еще дальше.
— Да? — Седая бровь уходит на миллиметр вверх.
— Да. Мы едины вот в чем. Каждый из нас полон решимости не выпустить другого живым из этой комнаты. — Я высвобождаю свою правую руку и показываю ему револьвер. — Люгер у вас под сиденьем. Не прикасайтесь к нему.
Он недоуменно таращится на меня, поджимая губы.
— Ты, видимо, лишился рассудка, Бентолл?
— Напротив, обрел его четыре дня назад. — Я с трудом встал на ноги и, ни на миг не отводя от него глаз и пистолетного дула, придвигаюсь к столу. — Выбирайтесь оттуда!
— Стрессовое состояние, — говорит он спокойно. Ты слишком много...
Я ударил его по лицу пистолетом.
— Выбирайся оттуда.
Он отирает окровавленную щеку, медленно встает.
— Кресло на бок! — Он выполняет приказание. Люгер, разумеется, там. — Поднять пистолет двумя пальщ мизинца левой руки, за дуло. И на стол.
Он снова выполняет приказание.
— Теперь к окну. И кругом.
— Ради Бога, что это...
Направляюсь к нему, помахивая пистолетом. Он пятится назад, до занавески, разворачивается. Осматриваю люгер. Глушитель. Предохранитель спущен. Барабан, судя по индикатору, заполнен. Кладу свой пистолет в карман, прихватываю люгер. Велю ему развернуться. Помахиваю люгером.
— Так вот она, потрясающая награда, которую я должен получить в ближайшее время, а? Пуля в брюхе из люгера любого потрясет. Но я оказался более бдительным, чем тот бедняга, который доверчиво уселся на этот стул в прошлый раз. Так?
Он делает долгий вздох и покачивает головой:
— Ты сознаешь, что говоришь, Бентолл.?
— К несчастью для вас, сознаю. Присаживайтесь. Он поднимает кресло, садится, облокачивается на уголок стола.
— Долго вы вели двойную игру, а, Рейн?
— Черт побери, о чем ты говоришь?
— Вы, надеюсь, поняли: я намерен вас прикончить. Вот этим самым люгером. Никто ничего не услышит. В доме — никого. Никто не видел, как я сюда вошел. Никто не увидит, как я выйду. Вас найдут утром, Рейн.
Мертвым. Решат: самоубийство. Тяжкое бремя ответственности обрекло вас на такой шаг.
Он облизывает губы. Не обзывает теперь меня психом.
— Вы, думаю, отдали изменнической деятельности всю сознательную жизнь. Ума не приложу, как это вам так долго сходило с рук. Талант!
Ничего не скажешь. Как насчет исповеди, Рейн?
Синие глаза буквально впиваются мне в лицо. Такой концентрированной злобы в человеческом взгляде я еще не видывал.
— Что ж, — продолжаю я, — я сам изложу эту историю. Сказочка из тех, какие слушают на сон грядущий дети. Внемлите мне, Рейн! Вам ведь предстоит вечный сон!
Двадцать пять лет вы провели на Дальнем Востоке. Причем последние десять возглавляли там контрразведку. Чередуя роли гончей и зайца, зайца и гончей. Сколько трагедий на вашей совести! Сколько человеческих жизней! Два года назад вы вернулись домой. Но еще до этого вас посетили представители некоей заинтересованной стороны. Они сообщили вам, что, по слухам, англичане ведут изучение твердого топлива для ракет. И предложили разузнать, что и как. Вы согласились. Не знаю, за какое вознаграждение, не знаю, что вам посулили: деньги, власть?
Не знаю и другого: как вам удалось сколотить шпионскую организацию.
Впрочем, у вас было достаточно контактов в Европе. Они облегчили вашу задачу. А конечным пунктом сбора информации стал Стамбул. Мне довелось там побывать с этим расследованием. Материалы вы собирали через агентов, внедренных в Гепвортскую лабораторию.
Шли месяцы. Информация накапливалась и переправлялась через Стамбул на Дальний Восток. Но ваш предшественник заподозрил утечку информации, всполошил правительство и получил указание взять эту ситуацию под строжайший контроль. Он подобрался к истине вплотную, а в результате его самолет потерпел аварию над Ирландским морем. В этот последний рейс провожали, его на взлетной полосе лондонского аэропорта вы лично. Пара бомб замедленного действия с часовым механизмом среди багажа — ведь к вашему багажу таможня не прикасается. Беда в том, что еще тридцать ни во что не замешанных человек оказались на борту.
Но какое это имеет значение, правда, Рейн? Вы получили назначение.
Вполне понятный выбор. Блистательный разведчик, отдавший всю жизнь своей стране. Сложилась фантастическая ситуация: вы сами направляете агентов выслеживать самого себя. Отвертеться трудно. Один из агентов узнал слишком много. Он вошел в эту комнату с пистолетом, чтоб ткнуть вас носом в улики. Он не подозревал о люгере, верно, Рейн? А уж потом вы сочинили легенду, как его перевербовали, уговорив совершить покушение на вас. Лихо у меня получается, а, Рейн?
Никаких комментариев.
— Правительство разволновалось всерьез. Тогда вы внушили им, что трудности разведывательных служб связаны с комплексным характером расхищаемой информации. Без ученых, дескать, не обойтись.
Профессиональные агенты страдали, с вашей точки зрения, существенным пороком: они не умели докапываться до сути. И вот, запудрив мозги властям, вы начинаете искать подходящих ученых. И находите законченного простофилю, буквально обреченного на неудачи, то есть меня. Ваши мотивы понятны.
А еще вы находите Мэри Гопман. И пытаетесь внушить мне: это первоклассный разведчик, опытный, проницательный. Куда там: Мэри — очаровательная девушка с красивым лицом и красивой фигурой, хорошая актриса и не вызывающий подозрений посредник при получении и передаче информации. И все. Изощренный ум, изобретательность — этим она не наделена, не говоря уже о самоотверженности или физической выносливости, столь важных в нашем деле.
Мы оба направляемся в Европу, оставив вас в твердой уверенности: если уж кому суждено опростоволоситься на разведывательном поприще, так именно нам.
Но вы допустили ошибку, полковник Рейн. Вы наводили справки о моих умственных способностях и изобретательности, и с этой стороны все было в духе ваших требований. Но вы упустили из виду другое. Не взяли пробу на упорство и жестокость. Я упорен и жесток до абсолютной жестокости. Вы еще убедитесь в этом, когда я спущу курок. Начав дело, я не останавливаюсь ни перед чем, пока не завершу. Так вот, я стал обнаруживать улики. Слишком часто. Вы запаниковали, отозвали меня в Лондон.
Полковник Рейн никак не реагирует. Не сводит с моего лица немигающий взгляд синих глаз. Он выжидает. Он знает: я нездоров, я переутомлен.
Один только ложный шаг, приторможенный рефлекс — и он сметет меня как скорый поезд. А мне сейчас не под силу одолеть даже игрушечного медвежонка.
— Утечка информации, благодаря моим стараниям, почти прекратилась.
Ваши дальневосточные приятели забеспокоились. Тогда вы задействовали аварийный вариант, не так ли, полковник Рейн? Правительство к этому времени начало испытания ракеты на Вардю. Обеспечение секретности, естественно, возложили на вас. И в ход пошла мистификация, целая серия дезинформации. Открытия профессора Визерспуна, провозглашение острова заповедной зоной, прибытие ученых, высадка Леклерка и подмена настоящего Визерспуна липовым. Наконец на Вардю заманили и жен, только высадили их на противоположной оконечности острова, не так ли, Рейн?
Теперь вы имели лук о двух тетивах... Либо вашим приятелям достается само твердое топливо, либо информация о нем. Но вот осечка: погиб доктор Фейрфилд. Проблема: кто зарядит ракету?
Вам в голову приходит блестящая идея. Убить двух зайцев одним ударом.
Я слишком много знаю и иду к цели напролом. Вы внушили Мэри Гопман, что я опасен вообще и для вас персонально. Кстати, вы на сей счет не заблуждались. Потому и надумали меня ликвидировать. А заодно и Мэри Гопман. После того как я налажу «Черного сорокопута».
У вас была альтернатива: направить меня прямо на базу. Но тогда я мог удивиться, почему меня переключают с разведывательной работы на цивильную, научную. Вдвойне подозрительно, почему не нашли в стране более искушенного знатока проблемы. И наконец, отпала бы Мэри Гопман. А вы жаждали ее убрать. И тогда вы делаете очередной ход: печатаете в «Телеграф» объявление, подсовываете мне, вешаете нам лапшу на уши и отправляете на Тихий океан.
Последняя загвоздка — она же определяющий нерв всей операции — как втравить меня в монтажные работы на ракете. Предполагаемый ягненок обернулся настоящим тигром. Вы к этому времени прозрели: я упрям и бью наотмашь. Пытками меня не запугать, будут ли пытать Бентолла или других у него на глазах. И тут вы блеснули сообразительностью, предположив, что влюбленный пойдет на все, лишь бы уберечь от страданий предмет своих чувств. И решили влюбить меня в Мэри Гопман. Простой расчет: два дня бок о бок в самолете, ночь в одной комнате, день в трюме, ночь на рифе, еще два дня в хижине. Ну как тут не влюбиться, кто против такого соблазна устоит? И даже эта мерзкая крайность: подставной Визерспун, раздувающий мою ревность. Черная вы душа, Рейн! Преднамеренно сотворить все предпосылки: время, место, условия, возможности — все предпосылки взаимного влечения, взаимной любви. И мы полюбили друг друга. Они терзали ее у меня на глазах. Угрожали продолжить пытки. Что ж, помилуй меня Господь, я зарядил ракету. И пусть вас тоже помилует Бог, полковник Рейн, потому что за Мэри вы заплатите собственной жизнью. Не за другие смерти по вашей вине, не за чьи-то муки, беды, сердечные приступы и инфаркты. За Мэри.
Я, прихрамывая, надвигаюсь на него. Три фута между нами.
— Все это недоказуемо, — хриплым голосом объявляет Рейн.
— Потому-то я и убью вас здесь. Ни один суд во всей стране не примет к рассмотрению это дело. Доказательств нет, но слишком многое свидетельствует о вашей вине, Рейн. Слишком многое, на что я поздно обратил внимание. Откуда было известно Флекку, что у Мэри в сумке припрятан пистолет? Обычно жены ученых обходятся без пистолетов. Откуда было известно Леклерку — тогда еще подставному Визерспуну, — что мы не так уж долго женаты? Почему он без малейшего удивления воспринял мои слова о том, что мы и вовсе не состоим в браке? Он высказался однажды в том духе, что у меня фотографическая память. Откуда, если не от вас, он об этом узнал? Почему Леклерк и Хьюэлл пытались покалечить меня, опрокинув этот дурацкий сейф? Они располагали сведениями о моей разведывательной миссии — с вашей подачи, Рейн. И ставили палки мне в колеса. Кто в Лондоне обеспечил Флекку допуск на секретный объект?
Откуда он получил информацию о предстоящих испытаниях ракет, если не из Лондона? Почему Лондон не откликнулся на мой SOS? По утверждению Леклерка, он аннулировал мою радиограмму своей. Но там не могло быть моего пароля «билекс». Почему наше исчезновение из отеля не повлекло за собой розыска? На обратном пути я поинтересовался этим вопросом.
Оказывается, к властям за помощью никто не обращался. Якобы сопровождавшее нас в самолете лицо никому не доложило о пропавших агентах. Не потому ли, что нас никто не сопровождал, а, полковник Рейн?
Намеки, одни намеки, никаких доказательств, вы правы.
Рейн улыбается. Есть у него, в конце концов, нервы? Или нет?
— Как ты будешь чувствовать себя, Бентолл, если, убив меня, выяснишь, что ошибся? — Он пригибается, шепчет:
— Как ты будешь чувствовать себя, если я докажу тебе, сейчас и здесь, что ты ужасно заблуждаешься?
— Не тратьте время попусту, полковник Рейн.
— Но, черт побери. У меня есть все доказательства! — орет он. — Прямо здесь. Мой бумажник...
Он отворачивает левой рукой левый борт пиджака, лезет правой во внутренний карман, и вот уже маленький черный пистолет-автомат извлечен наружу, палец нажимает на спуск. Я стреляю прямо в голову.
Пистолет-автомат падает на пол. Рейн откидывается назад, потом валится вперед, ударившись головой о пыльную поверхность стола.
Я достаю носовой платок, из кармана выскальзывает клочок бумаги и ложится к моим ногам. Подбираю с помощью платка пистолет-автомат, возвращаю его в карман пиджака, протираю люгер, сую в руку покойного, прилаживаю пальцы к курку и корпусу револьвера. Высвободившись, рука вновь оказывается на столе. Стираю отпечатки пальцев с дверной ручки, со всех предметов, к которым прикасался. Подбираю листок.
Это записка от Мэри. Перечитываю ее. Зажигаю спичку. Бумага медленно догорает, и вот последние слова: "Ты и я, и огни Лондона. Одно за другим они исчезают в пламени, чернеют и рассыпаются. Я смахиваю пепел и ухожу.
Осторожно закрываю за собой дверь, а он остается там: маленький, насквозь пропыленный человечек в маленькой, насквозь пропыленной комнатенке.