– Я слышала, – говорила меж тем Багратион, – современные художники прекрасно зарабатывают. Вы, Семен, уже, наверное, миллионер. Украдите меня и покатайте на яхте.
Струев оскалился в улыбке и пообещал непременно это сделать. Он спросил, в какие порты она хочет зайти? Средиземноморье? Алина рассказала, что веснами они именно в тех местах и гостят: в Тоскане, на очаровательной вилле, окруженной цитрусовыми садами и оливковыми рощами. Струев слушал, как знакомый супругам барон выращивает виноград и делает собственное вино, совсем неплохое; как другой приятель Лугового обустраивает замок в Баварии; как преданы искусству знакомые Лугового, как мечтают они собрать коллекции русского авангарда.
– Я связана с миром искусств с юности, – продолжала говорить Алина, – не могу представить дня, проведенного вне искусства.
Она рассказала, что первым мужем ее был грузинский скульптор, академик и лауреат. Багратион по мужу, она в девичестве носила купеческую фамилию Самолетова и жила в раскулаченной бедности. Вы, Семен, даже не знаете, что такое бедность. Я знаю. Наголо стригли, сказала Алина и тряхнула роскошными волосами, а то бы завшивела вся. Впрочем, добавила она, фигура всегда была хороша. В юности она позировала для грузинского художника Георгия Багратиона, прославленного портретами Сталина, но для души ваявшего обнаженную натуру. Пожилой скульптор с воодушевлением создал галерею образов юной подруги, женился на ней. «Они, реалисты, не дураки, – и Струев поглядел на грудастых вакханок, украшавших кухню, – понимают в жизни. Это тебе не инсталляции Осипа Стремовского». Грузинский мастер лепил прилежно, смакуя подробности: бронзовые девушки стояли по всей квартире, отставив попки и выпятив лобки. Самая непристойная скульптура, та, где молодая Алина была изображена на четвереньках, стояла в спальне. «Вы не изменились, Алина», – сказал Струев. Вчера ночью Струев вдохновился этой скульптурой и поставил Алину на четвереньки. Он входил в нее, а сам думал про Лугового. «Видишь, Двурушник, – думал он, двигаясь в Алине, и с удовольствием представлял лицо Однорукого Двурушника, – видишь, как я твою бабу натягиваю». Сейчас эта победная мысль уже не посетила его. Он не чувствовал уже победы в том, что наставил Луговому рога, и радость, возникшая оттого, что он унизил партаппаратчика, не будоражила его больше.
Манера Алины Борисовны наутро после близости с мужчиной говорить ему «Вы» удивила Струева. Ночью они, очевидно, перешли на «ты», но Алина вела себя так, словно того, ночного, вовсе не было. Вот это да, думал Струев, вот это школа.
Алина Багратион была рослая красивая женщина, с большой грудью, крупным задом и длинной шеей. Возраст ее угадать было нельзя, она не изменилась за последние двадцать лет, в течение которых считалась первой красавицей Москвы. С годами ссохлась кожа у губ и глаз, но благодаря обилию кремов и пудры это было незаметно. Она потяжелела, но это было красиво: ее манера двигать тяжелым налитым телом, точно борец, который медленно перекатывает мышцы перед боем, делала ее толщину притягательной. Она много спала, часто отдыхала, хорошо питалась, и время не тронуло ее. У нее регулярно бывали любовники, и она полагала их присутствие в жизни необходимостью; они выполняли свою нужную функцию – как крем от морщин или домработница. Ей всегда казалось, что она настолько хороша собой, что у нее нет возможности вести себя иначе – это будет противоестественно. В известном смысле она поступала только так, как ее вынуждала поступать редкая красота, она была как бы заложницей своего тела, и в этом не было дурного, поскольку тело было прекрасно. Особенно она ценила свою гладкую и мягкую кожу и каждого любовника спрашивала, нравится ли ему ее кожа. Она спросила вчера и Струева. Кожа и впрямь была исключительная.
Но этим не исчерпывались качества Алины. Наряду с физической гармонией она обладала и нравственной, поскольку была крайне добрым человеком. Она всегда всем делала только хорошее: отзывалась о других людях благожелательно, хорошо ухаживала за мужьями и любовниками, дарила подарки подругам, превосходно организовывала обеды и праздники. Она и физическую красоту свою воспринимала как подарок миру – она ведь делала усилия, поддерживая ее, и предъявляла ее для украшения мира. Она была уверена, что если человек поступает по отношению ко всем хорошо, то и ему вернется одно хорошее. И она совершенно не удивлялась, что жизнь отдает ей взамен за красоту и доброту богатый дом, дорогую одежду, интересные поездки, драгоценные украшения, достойных любовников. Она считала, что заслужила это, по справедливости распорядившись своими природными качествами, и по-другому быть не могло бы.
Не считая, что совершает нечто особенное, она посылала бывшей домработнице в Канаду зимнее пальто на меху и цветные посадские шали. Шофер отвозил посылки на главпочтамт, за месяц они доходили до Канады. Марья Терентьевна, сидя на тесной кухне в пригороде Торонто, где за окном серые от холода негры весь день били мячом в стену гаража, плакала, глядя на эти посылки. Она трижды прокляла себя, что бросила этот надежный рай на Малой Бронной улице. Когда пришла пора, Алина отослала деньги на похороны, и дочь бывшей домработницы ответила ей слезливым письмом с новыми просьбами и истратила деньги на лотерею, в которой проиграла.
– Знаете, Семен, художники, особенно те, которые прошли через лишения в юности, на редкость восприимчивы к красоте мира. Французский мастер Ле Жикизду (вам знаком этот новатор?) нам рассказывал, что в юности питался одними оливками.
– Я в Москве тоже знаю людей, питавшихся в юности одними оливками, ну разве иногда немного манны небесной, – заметил Струев. – Зато теперь им трех отбивных мало. Например, отец Николай Павлинов, знаете, Алина, сколько он может съесть? Помимо оливок и манны.
– Ах, наш милый отец Николай. Вы знаете, как он трудно рос. Бедный, нищий студент семинарии. До недавнего времени ни разу не ездил за границу. А всегда мечтал посмотреть корриду.
– Вот что поистине необходимо православному попу, – заметил Струев, – так это видеть корриду.
– А как он любит средиземноморскую кухню. Отец Николай – подлинный ценитель крабов и лобстеров. Разве справедливо, что он всего этого был лишен? Немудрено, что сейчас ему хочется хотя бы частично возместить упущенное в юности.
– Он наверстает, не сомневайтесь. В день два раза обедает.
– Батюшка, конечно, любит покушать. Однажды мы брали его на дачу в Переделкино. Вы, кстати, не хотите в пятницу поехать? Будут интересные люди. Я запекла в тот день баранью ногу, и отец Николай один все съел. Я даже и не попробовала, не знаю, вкусно ли получилось. Мы так смеялись, но ведь плохого здесь нет вовсе. Иван Михайлович говорит, что это очень по-православному. Сейчас, – прервала себя Алина, – я познакомлю вас с интересным человеком, Семен. Слышите шаги? Не пугайтесь, это не Иван Михайлович – муж с вечера уехал на совет к Горбачеву, теперь ведь страну делят по ночам.
– Работаем ночью, как Сталин? Незабвенные традиции? Пир победителей?
– Ничего общего. Я хорошо представляю себе эти скучнейшие грузинские застолья. Моя юность прошла на так называемых восточных пирах. Нищета, милый Семен. Безвкусица и нищета. Сидел отец народов ночью в бункере, кутался в шинель, тянул кислое кахетинское. Это не жизнь, Семен.
– Иван Михайлович в бункере не сидит?
– Что вы, он любит Переделкино. Бывали? Мы соседи Пастернакам. Иван Михайлович сосны любит.
– И кахетинское не пьет?
– Иван Михайлович пьет Шато Брион.
– Ах, Марианна Карловна, вот и вы, – сказала ей Алина Багратион. Наш гость уже взялся сам помойку выносить. Если вам тяжело убирать, вы так и скажите. Вы устаете, бедная.
– Я, Алина, – степенно произнесла старуха, не отвечая на вопрос и глядя на Алину змеиными глазами, – с нашим гостем утром увиделась, но представлена не была. Вы наконец решились нас познакомить. Вы – художник? А стоящий ли? Вот главный вопрос.
– Весьма дорого стоящий, – весело сказала Алина.
– Сколько стоит – безразлично, величие купить нельзя. Великие – это те, кто умирает за славу. Устаю ли я? Даже когда поднимала бойцов в атаку в предместьях Мадрида, не чувствовала усталости. Усталость пришла теперь, когда за мной никто не идет. Позади пустыня. От этого тяжело. Да.
– Понимаю, – сказал Струев.
– Вы знать этого не можете. Вы разве ходили в атаку?
– Семен Андреевич регулярно ходит в атаки, – заметила Алина кокетливо.
– На защиту правого дела, надеюсь? По зову чести?
– Марианна Карловна стоит на страже чести нашего дома, – заметила Багратион.
– Честь, – отвечала старуха, – уберечь невозможно. Честь отдают – а, значит, не берегут. Стою на страже, да. Но я сторожу не честь. Я всегда повторяю Алине: пока в силах, дари себя людям. Отдавай честь. Красота должна служить обществу.
Струев хмыкнул.
– Идите к себе, Марианна Карловна, – сказала Алина. – Я позову, если надо будет, – и Струев с удивлением отметил, что барственная Алина как будто ревнует к старухе и хочет ее спровадить.
– Непременно, Алина. Даже на передовой я находила время для освежающего сна. Но я хочу говорить с вашим кавалером. Искусство с юности меня волнует. Еще в Киеве, замужем за тогдашним комиссаром просвещения, я не пропускала ни одного вернисажа. Какие имена! Стремовский! Красавец, умница, слышали про такого?
– Осип Стремовский? – оскалился Струев.
– Его сын Ося играл у нас на ковре. Муж давал ему играть парабеллумом. Занятно было видеть ребенка с оружием в руках. Я говорила ему: милый Ося, пойдешь ли ты сражаться на баррикадах? Он кивал и надувал щеки. Интересно, добрался ли этот полненький мальчик до баррикад? Каждый должен найти свою баррикаду, чтобы умереть на ней. Отец Оси был крупной фигурой в художественной жизни Киева. Про себя он говорил, что принял вызов времени. Как он оформлял парады! Вы не оформляете парадов?
– К сожалению.
– Напрасно. Что может быть важнее? К чему радовать взгляд одного, если можно доставить счастье многим? Не правда ли, картина как таковая давно умерла? Зиновий Стремовский, отец Оси, еще в Киеве мне говорил, что плоскость отжила свое. Пришло время другого искусства, не так ли?
– Да, – ответил Струев, – так и есть.
– Рада, что наши взгляды совпали. Вопрос в том, какое искусство придет на смену картине? Парадов не оформляете, а что вы тогда оформляете?
– Семен – певец свободы, – сказала Алина Багратион.
– Нет ничего тяжелее свободы, – вздохнула старуха. – Рабам платят, а за свободу приходится платить самому. В годы нашей юности мы имели ясные представления на этот счет. Любопытно, как рассуждают сегодня. Вы за что-нибудь расплачиваетесь? Или – сами денежки получать любите?
Струев хотел пошутить, но шутка не шла на ум. Хотел сказать, что если он расплачивается в ресторанах, то за искусство пусть платят повара, но реплика показалась ему глупой.
– Не знаете, что сказать, – промолвила старуха, – и неудивительно. Теперь не принято знать. И парады оформлять не принято. Парады должны сметать остатки старого строя. Безжалостно, твердо. Вы умеете так?
– Режим решил уйти сам, – сказал Струев, – остается посмотреть, как он уходит.
– Какой режим? – спросила старуха подозрительно. – Я не согласна ни на какой режим. Вы доктор или художник? Не потерплю врачей. Я предупреждала: если мне захотят навязать режим, я не сдамся. Запомните это.
– Я имею в виду прошлое. Прошлое уходит само.
– Прошлое не уходит само. Его убивают и хоронят – ради блага живых. Так однажды убили меня и мое поколение. Впрочем, я не до конца умерла. Здесь, – она тронула плоскую грудь под бантом, – здесь я давно мертва. Но голова моя жива и мысли ясны. Я должна прожить ровно столько, чтобы сделать свои мысли достоянием многих. Иногда я делюсь взглядами с Иваном Михайловичем. Извлекает ли он уроки?
– Уверена, что да, – вздохнула Алина.
– Я вздремну, Алина, а к обеду выйду вам помогать. Мы приготовим Ивану Михайловичу настоящий латиноамериканский обед во вкусе Фиделя. Только партизаны знают настоящие рецепты. Вам скажут в Париже, что они знают, как готовить. Не верьте: только партизанская кухня имеет вкус. Остальное трава для скотов. Я помню несколько ошеломляющих рецептов.
Старуха поправила бант на плоской груди, двинулась прочь из кухни. На пороге она царственно повернулась и низким голосом добавила:
– Мыши веселятся, когда кошка ложится спать. Но веселятся недолго.
И, произнеся эту странную реплику, вышла, тяжело и медленно двигая сухими ногами.
– Она сумасшедшая? – спросил Струев.
– Просто привидение. Не верите? Тогда скорее выгляните в коридор, я вас прошу, – там никого уже нет. Она растворилась.
– Верно, я утром встретил старуху, а потом она растаяла в воздухе.
– Иногда она растворяется прямо в комнате. Была – и нету.
– А появляется она, – сказал Струев, – я полагаю, в полнолуние.
– Появляется всегда неожиданно, надо ждать всякую минуту. Обыкновенное домашнее привидение, но мирового значения, знаете ли. Мы держим у себя призрак ушедшей эпохи. Бродил призрак коммунизма по Европе, а на старости лет поселился у Ивана Михайловича Лугового. Вы боитесь привидений?
– Гостей пугаете? – спросил Струев.
– Иван Михайлович любит гостей дразнить. Немецкого посла, фон Шмальца, она до полусмерти напугала рассказами про Эрнста Тельмана. Рот фронт, говорит, Ганс! Ох, а что было с отцом Николаем! – и Алина засмеялась, качая грудями. – Марианна Карловна сказала ему, что Бога нет, назвала его зажравшимся лицемером и пообещала отравить на Соловки. Лопату тебе в руки, попик! Батюшка чуть не подавился бараньей лопаткой. Весь аппетит пропал.
– Откуда она у вас?
– Иван Михайлович с последним ее мужем дружил. Вместе начинали, инструкторами ЦК. Но тот в зрелые лета размяк, стал либеральничать, отказываться от карьеры. Был фигурой, а стал пенсионером-алкоголиком. Она его тут же бросила. Он и умер от пьянства.
– А дальше?
– Где-то она прожила лет десять. По посольствам, полагаю – Куба, Чили. Иван Михайлович ее нашел, взял в дом. Вот подобрали мне компаньонку. Иван Михайлович гордится ею как фамильным привидением. Специально заводит гостей в ее комнату, чтобы напугать.
– Сколько ж ей лет?
– Угадайте.
– Восемьдесят? Больше?
– Сто.
– Вы шутите. Это неправда.
– Неправда, действительно. На самом деле старухе уже сто пять. Она принимала участие в легендарном съезде большевиков в Лондоне в девятьсот третьем году, ей уже тогда двадцать три года было, вовсю романы крутила. Вот и считайте.
– То есть родилась в восемьсот восьмидесятом. Как Пикассо, – уточнил Струев машинально, – но это невозможно.
– Отчего же? Пикассо тоже был ее любовником. Полистайте альбомы полно ее портретов. Но и без него хватало народу. – В устах Алины фраза прозвучала не обвинительно, но уважительно. – Четыре мужа, три партии, два гражданства. Работа призраком – дело бессрочное, на пенсию не отпустят. Марианна Карловна Герилья – настоящий призрак коммунизма.
– Какая странная фамилия.
– Это псевдоним. Герилья – партизанская война по-испански. Марианна до сих пор воюет. Бродит по квартире, успокоиться не может. Знаете, как воет она по ночам. Волком воет. Страшно даже, а вдруг укусит. Я однажды заглянула в ее комнату ночью, а она стоит у окна и воет на луну.
– Быть не может.
– Уверяю вас. Энергия бесовская. Начинала девочкой в Донецке, убила губернатора. Про это фильм сняли, не помните? Потом – Женева, потом Лондон, потом проехала Латинскую Америку как представитель Коминтерна. Основала компартию в Аргентине. Витторио Кадавильо, Долорес Ибаррури все ходили на ее лекции. Из Латинской Америки уехала в Германию – к Тельману; оттуда – в Испанию, на войну; оттуда – в Киев. Кажется, ездила в Гавану, не уверена. Но Че Гевара – ее любовник, не сомневаюсь. Во всяком случае, пикантная фотография имеется. Теперь живет у нас. Иван Михайлович гордится нашей квартирой, как английский лорд замком с привидениями.
– Еще бы, – сказал Струев, – и собаки не надо дом сторожить.
– Какие собаки! Был у нас доберман, Цезарь, страшный пес. Иван Михайлович его из Берлина выписал. Так Цезарь по стеночке ходил, голос подать боялся. Чуть старуха в коридор, пес жмется к ногам, скулит.
– Что вы говорите.
– Под подол мне залезал. А она стоит посреди коридора и смотрит мне на подол. И молчит. А песик дрожит, ходуном ходит.
– Подумайте.
– А потом сдох. Утром выхожу на кухню – лежит песик, голову лапами прикрывает. Потрогала – а он уже окоченел.
– Отравила?
– Да нет, от страха песик помер. Посмотрела пристально – он и сдох. Революционеры – они страшные. Знаете, иной раз выйдет на кухню, ничего не говорит и смотрит на меня, смотрит. Глядит и не моргает. Хорошо, я не песик.
– Профессиональный революционер, – сказал Струев, – я думал, это выдумки, не было таких в природе.
– Она-то как раз настоящая, не то что вы, московские заговорщики. Бутылка водки и грязный свитер. Ваша игра в подпольщиков – это все так, баловство. Пока в угол не ставят, и ладно. Диссидентские посиделки, Семен, разве это мужское дело?
– А нужна кровь?
– Поступки нужны, дела.
– Революционные или любовные? – Струева задело, что его мужская стать под сомнением.
– Разве это разделишь, милый Семен. С первым мужем Марианна была бомбистка, взорвала губернатора Пегасова, со вторым стала теоретиком коммунизма в Буэнос-Айресе, с третьим сделалась солдатом в Испании, в штабе генерала Малиновского. Уже оттуда отправилась в Киев – к четвертому супругу. Что было с Че и Фиделем – не знаю.
– И теперь никаких мужчин?
– Отчего же? А Соломон Рихтер – чем не мужчина? Тот, что вчера речь держал. Он в этой самой квартире на коленях стоял. Я говорю: Марианна Карловна, зачем вам этот мальчишка? Сопли ему вытирать? Стрелять он не умеет, шифровке не обучен. Знаете, что она ответила? Из парня может выйти толк. Вот какие чувства наша бабушка вызывает. Вы, например, Семен, встать на колени могли бы?
– Только вместе с вами, Алина.
– Ах, вы имеете в виду позу Венеры Каллипиги.
Струев про упомянутую Венеру слышал впервые, но, судя по тому, как Багратион прогнулась в пояснице, догадался, что речь идет о любовной позе.
– Ах, не забыть вам помойку дать. Возьмите, Семен.
Держа в каждой руке по пакету с мусором, по мраморной лестнице Струев спустился вниз, в парадное. В холле, отделанном колоннами, за маленьким столиком сидел охранник в камуфляжной форме. Не какая-нибудь пенсионерка-консьержка, а мордастый мужик с красной шеей, с пистолетом в кобуре. Перед охранником стоял стакан чая в подстаканнике, лежал журнал, куда охранник вносил пометки. Ну и дом, подумал Струев, живьем съедят. Жилец, прошедший впереди Струева, кивнул охраннику, и тот фамильярно улыбнулся. «Что-то поздно сегодня, Тофик Мухаммедович». – «Да, задержался». Охранник проводил жильца умильным взглядом, посмотрел благосклонно, как тот усаживается в огромную машину с темными стеклами.
Струев задержался в парадном, разглядывая мраморный пол, колонны, витражи на лестничных окнах.
Охранник окликнул его:
– Вы, значит, теперь ходите в двенадцатую убирать? Пропуск на какую фамилию выписывать? Каждый день будете ходить или через раз? В помощь Марианне взяли?
Струев раздраженно повернулся к нему, и охранник отшатнулся. Он увидел перед собой бледное злое лицо, сведенные в щели глаза и оскаленный в странной гримасе рот с неровными желтыми зубами.
– Убирать не будете, так и скажите, а кричать на меня нечего, – заметил охранник.
Струев так и не произнес ни слова, он толкнул резную дубовую дверь и вышел на Бронную улицу; палило солнце; был нестерпимо жаркий день московской осени, и мальчишки, раздевшись до трусов, бегали вокруг Патриаршего пруда. Струев прошел вдоль дома, неся в руках пакеты с мусором, остановился у помойных баков.
Он оглянулся на дом. Роскошный, серый с голубым, значительный дом покойно стоял над прудом, и солнце ломало свои лучи о его широкие безмятежные окна.
– Проклятая страна, – неожиданно для самого себя сказал Струев и сплюнул.
Эту реплику его услышал мальчик Антон, младший брат Лизы Травкиной. Антон со сверстниками, мальчиками двенадцати лет, приехал на Патриаршие пруды после школы, и они носились теперь вдоль воды, побросав сумки с книгами. Антон немедленно узнал Струева: Лиза часто брала его на подпольные, однодневные выставки и показывала Струева издалека. Мальчик подошел ближе и с обожанием смотрел на волчье лицо легендарного художника. Художник держал в руках два пакета и вдруг с силой швырнул их в мусорный бак и плюнул на землю.
– Проклятая страна, – сказал в сердцах Струев, и Антон услышал эти слова, и эти слова запали в его сердце.
Струев оскалился в улыбке и пообещал непременно это сделать. Он спросил, в какие порты она хочет зайти? Средиземноморье? Алина рассказала, что веснами они именно в тех местах и гостят: в Тоскане, на очаровательной вилле, окруженной цитрусовыми садами и оливковыми рощами. Струев слушал, как знакомый супругам барон выращивает виноград и делает собственное вино, совсем неплохое; как другой приятель Лугового обустраивает замок в Баварии; как преданы искусству знакомые Лугового, как мечтают они собрать коллекции русского авангарда.
– Я связана с миром искусств с юности, – продолжала говорить Алина, – не могу представить дня, проведенного вне искусства.
Она рассказала, что первым мужем ее был грузинский скульптор, академик и лауреат. Багратион по мужу, она в девичестве носила купеческую фамилию Самолетова и жила в раскулаченной бедности. Вы, Семен, даже не знаете, что такое бедность. Я знаю. Наголо стригли, сказала Алина и тряхнула роскошными волосами, а то бы завшивела вся. Впрочем, добавила она, фигура всегда была хороша. В юности она позировала для грузинского художника Георгия Багратиона, прославленного портретами Сталина, но для души ваявшего обнаженную натуру. Пожилой скульптор с воодушевлением создал галерею образов юной подруги, женился на ней. «Они, реалисты, не дураки, – и Струев поглядел на грудастых вакханок, украшавших кухню, – понимают в жизни. Это тебе не инсталляции Осипа Стремовского». Грузинский мастер лепил прилежно, смакуя подробности: бронзовые девушки стояли по всей квартире, отставив попки и выпятив лобки. Самая непристойная скульптура, та, где молодая Алина была изображена на четвереньках, стояла в спальне. «Вы не изменились, Алина», – сказал Струев. Вчера ночью Струев вдохновился этой скульптурой и поставил Алину на четвереньки. Он входил в нее, а сам думал про Лугового. «Видишь, Двурушник, – думал он, двигаясь в Алине, и с удовольствием представлял лицо Однорукого Двурушника, – видишь, как я твою бабу натягиваю». Сейчас эта победная мысль уже не посетила его. Он не чувствовал уже победы в том, что наставил Луговому рога, и радость, возникшая оттого, что он унизил партаппаратчика, не будоражила его больше.
Манера Алины Борисовны наутро после близости с мужчиной говорить ему «Вы» удивила Струева. Ночью они, очевидно, перешли на «ты», но Алина вела себя так, словно того, ночного, вовсе не было. Вот это да, думал Струев, вот это школа.
Алина Багратион была рослая красивая женщина, с большой грудью, крупным задом и длинной шеей. Возраст ее угадать было нельзя, она не изменилась за последние двадцать лет, в течение которых считалась первой красавицей Москвы. С годами ссохлась кожа у губ и глаз, но благодаря обилию кремов и пудры это было незаметно. Она потяжелела, но это было красиво: ее манера двигать тяжелым налитым телом, точно борец, который медленно перекатывает мышцы перед боем, делала ее толщину притягательной. Она много спала, часто отдыхала, хорошо питалась, и время не тронуло ее. У нее регулярно бывали любовники, и она полагала их присутствие в жизни необходимостью; они выполняли свою нужную функцию – как крем от морщин или домработница. Ей всегда казалось, что она настолько хороша собой, что у нее нет возможности вести себя иначе – это будет противоестественно. В известном смысле она поступала только так, как ее вынуждала поступать редкая красота, она была как бы заложницей своего тела, и в этом не было дурного, поскольку тело было прекрасно. Особенно она ценила свою гладкую и мягкую кожу и каждого любовника спрашивала, нравится ли ему ее кожа. Она спросила вчера и Струева. Кожа и впрямь была исключительная.
Но этим не исчерпывались качества Алины. Наряду с физической гармонией она обладала и нравственной, поскольку была крайне добрым человеком. Она всегда всем делала только хорошее: отзывалась о других людях благожелательно, хорошо ухаживала за мужьями и любовниками, дарила подарки подругам, превосходно организовывала обеды и праздники. Она и физическую красоту свою воспринимала как подарок миру – она ведь делала усилия, поддерживая ее, и предъявляла ее для украшения мира. Она была уверена, что если человек поступает по отношению ко всем хорошо, то и ему вернется одно хорошее. И она совершенно не удивлялась, что жизнь отдает ей взамен за красоту и доброту богатый дом, дорогую одежду, интересные поездки, драгоценные украшения, достойных любовников. Она считала, что заслужила это, по справедливости распорядившись своими природными качествами, и по-другому быть не могло бы.
Не считая, что совершает нечто особенное, она посылала бывшей домработнице в Канаду зимнее пальто на меху и цветные посадские шали. Шофер отвозил посылки на главпочтамт, за месяц они доходили до Канады. Марья Терентьевна, сидя на тесной кухне в пригороде Торонто, где за окном серые от холода негры весь день били мячом в стену гаража, плакала, глядя на эти посылки. Она трижды прокляла себя, что бросила этот надежный рай на Малой Бронной улице. Когда пришла пора, Алина отослала деньги на похороны, и дочь бывшей домработницы ответила ей слезливым письмом с новыми просьбами и истратила деньги на лотерею, в которой проиграла.
– Знаете, Семен, художники, особенно те, которые прошли через лишения в юности, на редкость восприимчивы к красоте мира. Французский мастер Ле Жикизду (вам знаком этот новатор?) нам рассказывал, что в юности питался одними оливками.
– Я в Москве тоже знаю людей, питавшихся в юности одними оливками, ну разве иногда немного манны небесной, – заметил Струев. – Зато теперь им трех отбивных мало. Например, отец Николай Павлинов, знаете, Алина, сколько он может съесть? Помимо оливок и манны.
– Ах, наш милый отец Николай. Вы знаете, как он трудно рос. Бедный, нищий студент семинарии. До недавнего времени ни разу не ездил за границу. А всегда мечтал посмотреть корриду.
– Вот что поистине необходимо православному попу, – заметил Струев, – так это видеть корриду.
– А как он любит средиземноморскую кухню. Отец Николай – подлинный ценитель крабов и лобстеров. Разве справедливо, что он всего этого был лишен? Немудрено, что сейчас ему хочется хотя бы частично возместить упущенное в юности.
– Он наверстает, не сомневайтесь. В день два раза обедает.
– Батюшка, конечно, любит покушать. Однажды мы брали его на дачу в Переделкино. Вы, кстати, не хотите в пятницу поехать? Будут интересные люди. Я запекла в тот день баранью ногу, и отец Николай один все съел. Я даже и не попробовала, не знаю, вкусно ли получилось. Мы так смеялись, но ведь плохого здесь нет вовсе. Иван Михайлович говорит, что это очень по-православному. Сейчас, – прервала себя Алина, – я познакомлю вас с интересным человеком, Семен. Слышите шаги? Не пугайтесь, это не Иван Михайлович – муж с вечера уехал на совет к Горбачеву, теперь ведь страну делят по ночам.
– Работаем ночью, как Сталин? Незабвенные традиции? Пир победителей?
– Ничего общего. Я хорошо представляю себе эти скучнейшие грузинские застолья. Моя юность прошла на так называемых восточных пирах. Нищета, милый Семен. Безвкусица и нищета. Сидел отец народов ночью в бункере, кутался в шинель, тянул кислое кахетинское. Это не жизнь, Семен.
– Иван Михайлович в бункере не сидит?
– Что вы, он любит Переделкино. Бывали? Мы соседи Пастернакам. Иван Михайлович сосны любит.
– И кахетинское не пьет?
– Иван Михайлович пьет Шато Брион.
IV
Струев не успел поинтересоваться, что это за вино. В кухню вошла старуха. Длинное черное платье до полу; на костлявой груди зеленый накрахмаленный бант; она шла, откинув голову, неторопливо переставляя сухие ноги.– Ах, Марианна Карловна, вот и вы, – сказала ей Алина Багратион. Наш гость уже взялся сам помойку выносить. Если вам тяжело убирать, вы так и скажите. Вы устаете, бедная.
– Я, Алина, – степенно произнесла старуха, не отвечая на вопрос и глядя на Алину змеиными глазами, – с нашим гостем утром увиделась, но представлена не была. Вы наконец решились нас познакомить. Вы – художник? А стоящий ли? Вот главный вопрос.
– Весьма дорого стоящий, – весело сказала Алина.
– Сколько стоит – безразлично, величие купить нельзя. Великие – это те, кто умирает за славу. Устаю ли я? Даже когда поднимала бойцов в атаку в предместьях Мадрида, не чувствовала усталости. Усталость пришла теперь, когда за мной никто не идет. Позади пустыня. От этого тяжело. Да.
– Понимаю, – сказал Струев.
– Вы знать этого не можете. Вы разве ходили в атаку?
– Семен Андреевич регулярно ходит в атаки, – заметила Алина кокетливо.
– На защиту правого дела, надеюсь? По зову чести?
– Марианна Карловна стоит на страже чести нашего дома, – заметила Багратион.
– Честь, – отвечала старуха, – уберечь невозможно. Честь отдают – а, значит, не берегут. Стою на страже, да. Но я сторожу не честь. Я всегда повторяю Алине: пока в силах, дари себя людям. Отдавай честь. Красота должна служить обществу.
Струев хмыкнул.
– Идите к себе, Марианна Карловна, – сказала Алина. – Я позову, если надо будет, – и Струев с удивлением отметил, что барственная Алина как будто ревнует к старухе и хочет ее спровадить.
– Непременно, Алина. Даже на передовой я находила время для освежающего сна. Но я хочу говорить с вашим кавалером. Искусство с юности меня волнует. Еще в Киеве, замужем за тогдашним комиссаром просвещения, я не пропускала ни одного вернисажа. Какие имена! Стремовский! Красавец, умница, слышали про такого?
– Осип Стремовский? – оскалился Струев.
– Его сын Ося играл у нас на ковре. Муж давал ему играть парабеллумом. Занятно было видеть ребенка с оружием в руках. Я говорила ему: милый Ося, пойдешь ли ты сражаться на баррикадах? Он кивал и надувал щеки. Интересно, добрался ли этот полненький мальчик до баррикад? Каждый должен найти свою баррикаду, чтобы умереть на ней. Отец Оси был крупной фигурой в художественной жизни Киева. Про себя он говорил, что принял вызов времени. Как он оформлял парады! Вы не оформляете парадов?
– К сожалению.
– Напрасно. Что может быть важнее? К чему радовать взгляд одного, если можно доставить счастье многим? Не правда ли, картина как таковая давно умерла? Зиновий Стремовский, отец Оси, еще в Киеве мне говорил, что плоскость отжила свое. Пришло время другого искусства, не так ли?
– Да, – ответил Струев, – так и есть.
– Рада, что наши взгляды совпали. Вопрос в том, какое искусство придет на смену картине? Парадов не оформляете, а что вы тогда оформляете?
– Семен – певец свободы, – сказала Алина Багратион.
– Нет ничего тяжелее свободы, – вздохнула старуха. – Рабам платят, а за свободу приходится платить самому. В годы нашей юности мы имели ясные представления на этот счет. Любопытно, как рассуждают сегодня. Вы за что-нибудь расплачиваетесь? Или – сами денежки получать любите?
Струев хотел пошутить, но шутка не шла на ум. Хотел сказать, что если он расплачивается в ресторанах, то за искусство пусть платят повара, но реплика показалась ему глупой.
– Не знаете, что сказать, – промолвила старуха, – и неудивительно. Теперь не принято знать. И парады оформлять не принято. Парады должны сметать остатки старого строя. Безжалостно, твердо. Вы умеете так?
– Режим решил уйти сам, – сказал Струев, – остается посмотреть, как он уходит.
– Какой режим? – спросила старуха подозрительно. – Я не согласна ни на какой режим. Вы доктор или художник? Не потерплю врачей. Я предупреждала: если мне захотят навязать режим, я не сдамся. Запомните это.
– Я имею в виду прошлое. Прошлое уходит само.
– Прошлое не уходит само. Его убивают и хоронят – ради блага живых. Так однажды убили меня и мое поколение. Впрочем, я не до конца умерла. Здесь, – она тронула плоскую грудь под бантом, – здесь я давно мертва. Но голова моя жива и мысли ясны. Я должна прожить ровно столько, чтобы сделать свои мысли достоянием многих. Иногда я делюсь взглядами с Иваном Михайловичем. Извлекает ли он уроки?
– Уверена, что да, – вздохнула Алина.
– Я вздремну, Алина, а к обеду выйду вам помогать. Мы приготовим Ивану Михайловичу настоящий латиноамериканский обед во вкусе Фиделя. Только партизаны знают настоящие рецепты. Вам скажут в Париже, что они знают, как готовить. Не верьте: только партизанская кухня имеет вкус. Остальное трава для скотов. Я помню несколько ошеломляющих рецептов.
Старуха поправила бант на плоской груди, двинулась прочь из кухни. На пороге она царственно повернулась и низким голосом добавила:
– Мыши веселятся, когда кошка ложится спать. Но веселятся недолго.
И, произнеся эту странную реплику, вышла, тяжело и медленно двигая сухими ногами.
– Она сумасшедшая? – спросил Струев.
– Просто привидение. Не верите? Тогда скорее выгляните в коридор, я вас прошу, – там никого уже нет. Она растворилась.
– Верно, я утром встретил старуху, а потом она растаяла в воздухе.
– Иногда она растворяется прямо в комнате. Была – и нету.
– А появляется она, – сказал Струев, – я полагаю, в полнолуние.
– Появляется всегда неожиданно, надо ждать всякую минуту. Обыкновенное домашнее привидение, но мирового значения, знаете ли. Мы держим у себя призрак ушедшей эпохи. Бродил призрак коммунизма по Европе, а на старости лет поселился у Ивана Михайловича Лугового. Вы боитесь привидений?
– Гостей пугаете? – спросил Струев.
– Иван Михайлович любит гостей дразнить. Немецкого посла, фон Шмальца, она до полусмерти напугала рассказами про Эрнста Тельмана. Рот фронт, говорит, Ганс! Ох, а что было с отцом Николаем! – и Алина засмеялась, качая грудями. – Марианна Карловна сказала ему, что Бога нет, назвала его зажравшимся лицемером и пообещала отравить на Соловки. Лопату тебе в руки, попик! Батюшка чуть не подавился бараньей лопаткой. Весь аппетит пропал.
– Откуда она у вас?
– Иван Михайлович с последним ее мужем дружил. Вместе начинали, инструкторами ЦК. Но тот в зрелые лета размяк, стал либеральничать, отказываться от карьеры. Был фигурой, а стал пенсионером-алкоголиком. Она его тут же бросила. Он и умер от пьянства.
– А дальше?
– Где-то она прожила лет десять. По посольствам, полагаю – Куба, Чили. Иван Михайлович ее нашел, взял в дом. Вот подобрали мне компаньонку. Иван Михайлович гордится ею как фамильным привидением. Специально заводит гостей в ее комнату, чтобы напугать.
– Сколько ж ей лет?
– Угадайте.
– Восемьдесят? Больше?
– Сто.
– Вы шутите. Это неправда.
– Неправда, действительно. На самом деле старухе уже сто пять. Она принимала участие в легендарном съезде большевиков в Лондоне в девятьсот третьем году, ей уже тогда двадцать три года было, вовсю романы крутила. Вот и считайте.
– То есть родилась в восемьсот восьмидесятом. Как Пикассо, – уточнил Струев машинально, – но это невозможно.
– Отчего же? Пикассо тоже был ее любовником. Полистайте альбомы полно ее портретов. Но и без него хватало народу. – В устах Алины фраза прозвучала не обвинительно, но уважительно. – Четыре мужа, три партии, два гражданства. Работа призраком – дело бессрочное, на пенсию не отпустят. Марианна Карловна Герилья – настоящий призрак коммунизма.
– Какая странная фамилия.
– Это псевдоним. Герилья – партизанская война по-испански. Марианна до сих пор воюет. Бродит по квартире, успокоиться не может. Знаете, как воет она по ночам. Волком воет. Страшно даже, а вдруг укусит. Я однажды заглянула в ее комнату ночью, а она стоит у окна и воет на луну.
– Быть не может.
– Уверяю вас. Энергия бесовская. Начинала девочкой в Донецке, убила губернатора. Про это фильм сняли, не помните? Потом – Женева, потом Лондон, потом проехала Латинскую Америку как представитель Коминтерна. Основала компартию в Аргентине. Витторио Кадавильо, Долорес Ибаррури все ходили на ее лекции. Из Латинской Америки уехала в Германию – к Тельману; оттуда – в Испанию, на войну; оттуда – в Киев. Кажется, ездила в Гавану, не уверена. Но Че Гевара – ее любовник, не сомневаюсь. Во всяком случае, пикантная фотография имеется. Теперь живет у нас. Иван Михайлович гордится нашей квартирой, как английский лорд замком с привидениями.
– Еще бы, – сказал Струев, – и собаки не надо дом сторожить.
– Какие собаки! Был у нас доберман, Цезарь, страшный пес. Иван Михайлович его из Берлина выписал. Так Цезарь по стеночке ходил, голос подать боялся. Чуть старуха в коридор, пес жмется к ногам, скулит.
– Что вы говорите.
– Под подол мне залезал. А она стоит посреди коридора и смотрит мне на подол. И молчит. А песик дрожит, ходуном ходит.
– Подумайте.
– А потом сдох. Утром выхожу на кухню – лежит песик, голову лапами прикрывает. Потрогала – а он уже окоченел.
– Отравила?
– Да нет, от страха песик помер. Посмотрела пристально – он и сдох. Революционеры – они страшные. Знаете, иной раз выйдет на кухню, ничего не говорит и смотрит на меня, смотрит. Глядит и не моргает. Хорошо, я не песик.
– Профессиональный революционер, – сказал Струев, – я думал, это выдумки, не было таких в природе.
– Она-то как раз настоящая, не то что вы, московские заговорщики. Бутылка водки и грязный свитер. Ваша игра в подпольщиков – это все так, баловство. Пока в угол не ставят, и ладно. Диссидентские посиделки, Семен, разве это мужское дело?
– А нужна кровь?
– Поступки нужны, дела.
– Революционные или любовные? – Струева задело, что его мужская стать под сомнением.
– Разве это разделишь, милый Семен. С первым мужем Марианна была бомбистка, взорвала губернатора Пегасова, со вторым стала теоретиком коммунизма в Буэнос-Айресе, с третьим сделалась солдатом в Испании, в штабе генерала Малиновского. Уже оттуда отправилась в Киев – к четвертому супругу. Что было с Че и Фиделем – не знаю.
– И теперь никаких мужчин?
– Отчего же? А Соломон Рихтер – чем не мужчина? Тот, что вчера речь держал. Он в этой самой квартире на коленях стоял. Я говорю: Марианна Карловна, зачем вам этот мальчишка? Сопли ему вытирать? Стрелять он не умеет, шифровке не обучен. Знаете, что она ответила? Из парня может выйти толк. Вот какие чувства наша бабушка вызывает. Вы, например, Семен, встать на колени могли бы?
– Только вместе с вами, Алина.
– Ах, вы имеете в виду позу Венеры Каллипиги.
Струев про упомянутую Венеру слышал впервые, но, судя по тому, как Багратион прогнулась в пояснице, догадался, что речь идет о любовной позе.
V
Алина смотрела на Струева, поглаживая голую ногу. Струев понял, что она ждет, когда они опять лягут в постель, но его привычки не разрешали этого. Ночь кончилась, и надо уходить. Он встал. Поднялась и она, запахнула кимоно. И вновь Струев почувствовал, что меж ними ничего никогда не было: он просто бедный мальчик, пришедший в богатый дом попробовать кофе на кухне.– Ах, не забыть вам помойку дать. Возьмите, Семен.
Держа в каждой руке по пакету с мусором, по мраморной лестнице Струев спустился вниз, в парадное. В холле, отделанном колоннами, за маленьким столиком сидел охранник в камуфляжной форме. Не какая-нибудь пенсионерка-консьержка, а мордастый мужик с красной шеей, с пистолетом в кобуре. Перед охранником стоял стакан чая в подстаканнике, лежал журнал, куда охранник вносил пометки. Ну и дом, подумал Струев, живьем съедят. Жилец, прошедший впереди Струева, кивнул охраннику, и тот фамильярно улыбнулся. «Что-то поздно сегодня, Тофик Мухаммедович». – «Да, задержался». Охранник проводил жильца умильным взглядом, посмотрел благосклонно, как тот усаживается в огромную машину с темными стеклами.
Струев задержался в парадном, разглядывая мраморный пол, колонны, витражи на лестничных окнах.
Охранник окликнул его:
– Вы, значит, теперь ходите в двенадцатую убирать? Пропуск на какую фамилию выписывать? Каждый день будете ходить или через раз? В помощь Марианне взяли?
Струев раздраженно повернулся к нему, и охранник отшатнулся. Он увидел перед собой бледное злое лицо, сведенные в щели глаза и оскаленный в странной гримасе рот с неровными желтыми зубами.
– Убирать не будете, так и скажите, а кричать на меня нечего, – заметил охранник.
Струев так и не произнес ни слова, он толкнул резную дубовую дверь и вышел на Бронную улицу; палило солнце; был нестерпимо жаркий день московской осени, и мальчишки, раздевшись до трусов, бегали вокруг Патриаршего пруда. Струев прошел вдоль дома, неся в руках пакеты с мусором, остановился у помойных баков.
Он оглянулся на дом. Роскошный, серый с голубым, значительный дом покойно стоял над прудом, и солнце ломало свои лучи о его широкие безмятежные окна.
– Проклятая страна, – неожиданно для самого себя сказал Струев и сплюнул.
Эту реплику его услышал мальчик Антон, младший брат Лизы Травкиной. Антон со сверстниками, мальчиками двенадцати лет, приехал на Патриаршие пруды после школы, и они носились теперь вдоль воды, побросав сумки с книгами. Антон немедленно узнал Струева: Лиза часто брала его на подпольные, однодневные выставки и показывала Струева издалека. Мальчик подошел ближе и с обожанием смотрел на волчье лицо легендарного художника. Художник держал в руках два пакета и вдруг с силой швырнул их в мусорный бак и плюнул на землю.
– Проклятая страна, – сказал в сердцах Струев, и Антон услышал эти слова, и эти слова запали в его сердце.