Максимов Владимир. Ковчег для незваных

   Он не стал дослушивать, положил трубку: пусть выкручивается теперь, старый боров! Он знал, что после такого телефонного оборота этот вахлак будет землю носом рыть, но положение выправит. Чёрт бы их побрал, эти стихийные бедствия! Едва кончилась война, они, словно сговорившись, принялись наваливаться на страну след в след: засуха на Украине, затем в Молдавии, а вот сейчас это самое цунами на Курилах. И всякий раз приходилось затыкать всё новые и новые дорогостоящие дыры, перекраивать бюджет, искать и наказывать виновных. Никак не удавалось прочно подняться на ноги, чтобы вновь взять за шиворот вчерашних союзников, которые наивно полагают, будто он удовлетворится, наконец, тем, что ему принес тучный послевоенный раздел. Как бы не так, господа хорошие, как бы не так, не для того он годами отстраивал эту махину, рисковал судьбой и преступал все заповеди, чтобы довольство-ваться частью: всё или ничего, и, как это сказано там, в Евангелии, пусть мертвые хоронят своих мертвецов!
   Он снова опасливо скосил глаза на лежащую сбоку от него "тассовку": "С 10 по 14 ноября происходило крупное извержение одного из действующих вулканов Курильской гряды. Подзем-ные толчки..." Дальше следовали подробности, которые его мало интересовали и в которых он не усматривал особого проку: ничего уже нельзя было ни предотвратить, ни поправить. Теперь оставалось найти виновных, а затем начинать всё заново. Виновные же, разумеется, найдутся, он всегда отказывался считать стихию смягчающим обстоятельством, по опыту знал, только попус-ти, каждый начнет оправдывать свое разгильдяйство всякими субъективными и объективными причинами: в болтовне утопят страну. "Взялся за гуж, - он вдруг вспомнил Золотарева, посожалев лишь о том, что не успел проверить этого туляка в деле, лишний раз убедиться в своем знании человеческой природы и собственной прозорливости, - не говори, что не дюж".
   В нем давно выработался спасительный инстинкт самосохранения от праздных раздумий по какому-либо конкретному поводу. Это помогало ему принимать решения, не растекаясь в деталях или подробностях, что, в свою очередь, обеспечивало таким решениям немедленное воплощение в реальность: Золотарев, вместе с его васильковыми глазами и собачьей преданно-стью, мгновенно отошел от него в небытие, уступая место новой теме и новому имени.
   Имя это значилось в Указе, с утра лежавшем перед ним на столе в ожидании его утвердите-льной визы. С этим Указом, а вернее, с этим именем у него была связана целая, чуть не сорока-летняя история, которая, по его мнению, заслуживала теперь достойного завершения. Облег-ченно перестраиваясь на шутливый лад, он поднял трубку "вертушки", набрал однозначный номер:
   - Зайди, Лаврентий, - на этот раз даже его гортанное произношение показалось ему кстати, - дело есть, Серго крестить пора...
   Он с детства не любил своего грузинского акцента, вязко напоминавшего ему о его плебей-ском происхождении. С завистью вслушивался он в свободный выговор своих сверстников из дворянских семей, где русский язык считался обиходным, отмечая, с какой легкостью перехо-дили они от раскатистого грузинского "э" к почти беззвучному русскому "е", произнося чужие "ш" и "ч" без единого свистящего звука. Его детская зависть к ним, к их облику, к их внешнему превосходству, хотя почти каждый из них и влачил то же самое полунищенское существование, - в Грузии, как известно, на каждого нищего три дворянина, - с годами обратилась в жгучую, трудно преодолимую ненависть, которой долго потом, после победного похода Одиннадцатой Армии по Закавказью, он насыщался, но так и не насытился, только поостыл с годами. И поэтому, когда хваткий кутаисец Давид Рондели, явно угождая ему, снял незамысловатую, но злую комедию о двух беспортошных князьях из Эристави, он осыпал сообразительного мэтра щедротами и периодически просматривал ленту, всякий раз удовлетворенно покатываясь со смеху. По-кавказски укорененно презирая русских и всё русское вообще, он жаждал выглядеть со стороны чистокровным русским, чтобы по праву смотреть свысока на инородцев и их жалкие подражания чужому величию...
   Берия вошел, даже скорее вскользнул, по обыкновению без стука, весело поблескивая на него преданными стеклышками пенсне в предвкушении предстоящей забавы. Не спуская с хозя-ина понимающих глаз, приблизился к столу, остановился рядом, но не сел, молча устремленный к нему сердечностью и сопереживанием момента.
   Это была их давнишняя игра, какую они время от времени разыгрывали себе на потеху с людьми из ближайшего окружения. В строгом соответствии с загодя и тщательно отрепетирова-нным сценарием он так же молча кивнул гостю на телефон.
   Бережно подтягивая к себе трубку, Берия по-прежнему продолжал заговорщицки светиться ему в глаза, слегка сотрясаясь от смешливого удовольствия, но едва заговорил по телефону, как в голосе его прорезалась привычная повелительность:
   - У тебя готово?.. Соединяй. - И деловито подбираясь, прокашлялся. Здравствуйте, позовите, пожалуйста, Сергея Ивановича... Кто просит? Смотрите, какая любопытная граждан-ка! Старый друг просит... Гражданин Кавтарадзе не платит за телефон? Ай-ай-ай, скажите пожалуйста, партиец с дореволюционным стажем, профессиональный дипломат, кристальной души человек, детей любит, а он, оказывается, еще и злостный неплательщик! Накажем, честное партийное слово, накажем, в крайнем случае, гражданка, за него уплатит центральный комитет векепебе. - Голос у того вдруг резко пресекся. - А теперь позови Кавтарадзе и - быстро: говорят из органов! Одобряя исполнительность абонента, победительно осклабился. - Серго! Здравствуй, Серго! Кто говорит! Ну, не квартира, а кружок любознательных, хоть сейчас наряд с ордером высылай. Лавруша говорит. Узнал?.. Ну, какой же я тебе "товарищ Берия"! Лаврушка, Лаврентий, как хочешь называй, только, пожалуйста, без официальностей. Рука об руку революцию делали, а теперь величаться будем, брось! Только сегодня узнал, сам понима-ешь, мои молодцы донесли, что ты уже целый год, как в Москве. Целый год, Серго, и глаз не кажешь? Совесть иметь надо, дорогой, рано тебе старых друзей забывать, вот и Сосо все время спрашивает: что там Серго, как там Серго, где он? Приезжай сегодня, если не занят... Ерунда! Что значит "не в чем"? В чем есть, в том и приезжай. Да, чуть не забыл! Вот Сосо стесняется спросить у тебя сам: можно, и он подъедет? Тоже повидать тебя хочет, соскучился. Втроем посидим, без баб, выпьем, споем, по-домашнему, по-мужски... Согласен? Слушай меня внимательно, Серго, ровно в двадцать один ноль-ноль за тобой заедет Саркисов...
   Дальше он слушать не стал, мысленно уходя в то далекое прошлое, когда судьба впервые свела его с этим парнем из Зестафони. И хотя тот числился дворянским отпрыском, держался запросто, даже с известным подобострастием, как младший со старшим, не упуская случая подчеркнуть свое почтение перед его опытом и заслугами. Парень был на шесть лет моложе, пописывал стихи, но кто их только ни пописывал в пору полового созревания, рвался в работу, не рассуждал, не мямлил, не чистоплюйствовал, делал, что приказывалось, чем в конце концов и пришелся ко двору. Он умело использовал неофита там, где самому ему было ввязываться не с руки, учил, натаскивал по мелочам, даже впоследствии привел за собою в "Правду", но хмель Октябрьской лафы многим ударил в голову, в том числе и этому зестафонцу, который в угаре митинговой болтовни оказался вдруг в троцкистской орбите, путался с Иоффе, якшался с Лариным, петлял вокруг Шляпникова и после высылки своего кумира, как и следовало ожидать, очутился за бортом. Он годами не трогал глупца, изредка напоминая тому о себе то сдержанно вежливой повесточкой из милиции по поводу законности местной прописки, то случайным приводом за мнимое нарушение уличного движения, а то - что было более крепким средством упоминанием в дежурной статье об истории борьбы партии с фракционной оппозицией. Так, почти на протяжении тринадцати лет перепуская беднягу из холодного в горячее, он довел того до полного человеческого ничтожества, после чего, уступая просьбе Лаврентия, восстановил в партии, пристроив в МИД, на случайных загранпобегушках. Но затем опять сменил температу-ру: год держал строптивца без работы и хлеба, в коммунальном курятнике на окраине города. И вот сегодня тому предстояло последнее испытание...
   - Слушай, Лаврентий, - вне всякой связи с недавним разговором он вдруг вновь вернулся к Курилам, - не справился твой Золотарев с заданием, дров наломал, не сумел обуздать стихию.
   Тот схватил его мысль с полуслова, с полувзгляда, с полунамека: мгновенно напрягся, вытянулся:
   - Мой грех, Сосо, - переходя на грузинский, семантика которого позволяла гостю эту маленькую фамильярность, Берия вкрадчиво нащупывал его настроение, - проглядел ротозея, ты не беспокойся, за всё ответит подлец, не выкрутится.
   - Успеешь, - снисходительно отмахнулся он, настраиваясь на прежний лад. - Подумай лучше о крестинах, устрой так, чтобы навсегда запомнил и внукам-правнукам наказал. Крестить так крестить! - И сразу же пресек слабую попытку гостя продолжить разговор. - Ступай. Я к тебе сам приеду...
   Затем он снова ушел в себя, в свое одиночество, в свои уже старческие видения: ему никак не хотелось верить, что жизнь в нем стремительно катится под уклон, что конец близок и что химеры прошлого, так надоевшие ему в последние годы, возникают перед ним из пепла его собственного распада. Ведь, кажется, еще совсем недавно, только что, может быть даже вчера, он сидел с тем же самым Серго Кавтарадзе в прохладном подвале батумского духана и говорил с ним о женщинах, кахетинском вине, заморских странах и многом, многом другом, чего за давностью лет теперь и не восстановишь. Возбужденный хмелем и молодостью, Серго мерцал в полумраке влажными глазами, тянулся к нему всем корпусом через стол, страстно твердя:
   - Ведь мы не умрем, Сосо, не умрем, ведь это не для нас, вот увидишь, Сосо, мы не умрем!
   И счастливо смеялся, снова отстраняясь в полумрак и мерцая оттуда на него влажными от хмеля и молодости глазами...
   Зимняя темь за окном матерела, набирала студеную силу, размножая вдали россыпи городских огней. Взгляд его снова скользнул по белевшей сбоку от него "тассовке", невольно задержался на ней. "Тьфу ты, чёрт! - Он чуть было не выматерился вслух от охватившей его досады. - Глаза промозолила!"
   Он рывком вытянул на себя верхний ящик стола, наотмашь, ребром ладони смахнул туда злополучную бумажку и резким тычком задвинул его на место, а Указ, лежавший перед ним, аккуратно сложил вчетверо, сунул в боковой карман френча.
   3
   Поздним вечером его машина бесшумно вкатилась в квадратный дворик безликого особняка на площади Восстания. Изнутри особняк был так же безлик, но компактен, привлекая удобным расположением служб и жилья. Изредка бывая здесь, он всякий раз отмечал про себя сходство этого дома с маленькой крепостью: все окна выходят в тесные проезды; вдоль Садового кольца, откуда возможно огневое оцепление, - сплошной кирпичный забор; во дворе, с тыла глухая, в шесть этажей стена, но главное, что сразу бросилось ему в глаза еще при первом посещении, - это здание Радиокомитета, торчавшее прямо напротив, через узкий проулок. "Окопался, сукин сын, - по обыкновению опасливо обожгло его, - на воре шапка горит, часа своего выжидает, шакал, у микрофона под боком устроился!"
   Емко очерченный сзади светом дверного проема, тот уже сбегал к нему навстречу со ступенек приземистого крыльца:
   - Ждет, ждет голубчик отца крестного. - Хозяин бережно подхватил гостя под локоток и бочком, бочком повлек к дому. - Извелся весь в ожидании, поверь, осунулся даже. - Принял у него шинель и, догоняя, продолжал косить в его сторону сбоку веселым глазом из-под пенсне. - Как говорится, готов, только окунуть осталось младенца. Сюда...
   Стол был накрыт на троих, сверкал и лоснился хрусталем, никелем, снедью, строго топорщи-лся крахмальной белизной скатерти и салфеток. Проходная, без окон комната тонула в теплом сумраке от низко спущенного над столом абажура с густой бахромой, и поэтому всё в ней, этой комнате: мебель, картины, портьеры на дверях - смотрелось смутно и зыбко, словно сквозь запотевшее стекло.
   - Вот он, вот он, крестничек, дрожит, как нашкодивший школьник. Хозяин ловко обогнул гостя, летучей походкой пересек комнату, отдернул портьеру. - Проходи, Серго, не стесняйся, Сосо приехал, видеть тебя хочет.
   На пороге противоположной двери выявилась безликая фигура, сутуло устремилась было к нему, но тут же замерла, согнувшись чуть не в поясном приветствии:
   - Здравствуйте, Иосиф Виссарионович...
   - Брось эти величания, Серго, - хозяин уже подталкивал того сзади, посмеивался, мельте-шил стеклышками пенсне, - Сосо к тебе как к другу пришел, обнять тебя хочет, а ты со своими официальностями, нехорошо получается. Иди, иди, не бойся, не укусит.
   И чем ближе тот подступал к нему, тем неуютнее становилось у него на душе: он вдруг разглядел в этом сутулом старике, который, кстати, был на шесть лет моложе его, свое собствен-ное отображение. И хотя его давно донимала мысль о старости, ему в голову не могло прийти, что дело зашло так далеко и что возраст уже сыграл с ним такую скверную шутку. Ему понадо-билось некоторое усилие воображения, чтобы узнать в этой студенистой развалине бойкого парня батумских времен с белозубой улыбкой во весь рот и влажно мерцавшим взглядом. "Нет, видно, никого она не щадит, костлявая, заключил он мысленно тот давний их разговор в духане, - всех без разбора метет".
   Приближаясь к нему, тот словно ступал по тонкому льду: прежде, чем поставить ногу, инстинктивно нащупывал подошвой пол под ногами. Заглаженная до блеска шевиотовая пара сидела на нем, будто с чужого плеча, старомодный галстук поверх ветхой сорочки болтался, как петля, тщательно подстриженные, но редкие волосы почти не скрывали лысеющего черепа: тусклое подобие человека, небрежный слепок с облика разоренного игрока, пожелтевший негатив их общего прошлого.
   - Гамарджоба*, Сосо! - Гость затравленно вглядывался в него, стараясь, видно, по выражению его лица угадать необходимую дистанцию в разговоре. Здравствуй, дорогой!
   - Гагимарджес**, гагимарджес, Серго, - изображая объятье, он завел руку к тому за спину, слегка похлопал по ней, успокаивая, - ну, ну, Серго, ну, ну, будь мужчиной...
   * "Гамарджоба" - грузинское приветствие.
   ** "Гагимарджес" - ответное приветствие.
   Шевиотовый пиджак старика был густо осыпан перхотью, и, брезгливо отстраняясь от того, он вдруг с угрюмым злорадством повторил про себя французскую пословицу о гильотине как лучшем средстве от этой напасти.
   Нет, ему было не жалко этого восторженного болтуна, посмевшего в трудную для него минуту оказаться в стане его политического противника, но он считал, что всякое правило в состоянии долго продержаться только на исключениях, от которых оно - это правило - приобретает еще большую и последовательную неотвратимость. И пусть радуется тот, кому выпал счастливый билет, тем более, если он выпал бывшему приятелю.
   А хозяин уже суетился вокруг стола, вибрировал переполнявшим его озорством, гостепри-имно распахивал руки:
   - За стол, за стол, гости дорогие, как говорит хорошая русская пословица, соловья баснями не кормят...
   - Наливай, Лаврентий. - Он спешил, торопился быстрее достичь того раскованного состояния, когда слово становится уверенным и легким, а слушатель податливым. - Мне "изабеллы"!
   Потом, во всё протяжение застолья, он исподволь внимательно следил за беспомощно пьянеющим гостем, пытаясь составить из разрозненных, почти неуловимых черт и черточек цельный образ человека, с которым его связывала молодость, но знакомые приметы, едва сцепившись в нечто единое, тут же осыпались, вновь обнажая перед ним приблизительную арматуру, скелет, остов лица, вяло обтянутый старческой кожей.
   - Ты помнишь, Серго, - его влекло, подмывало злорадное любопытство, тот наш духан в Батуми?
   В перекрестном внимании двух пар глаз, словно в скрещении света, тот метался заискиваю-щим взглядом от одного к другому, лепетал в хмельной умиленности:
   - Конечно, Сосо, конечно, помню, еще бы не помнить, эх молодость, молодость, золотая пора!..
   Но в склеротических зрачках гостя, где глубоко затаенный страх лишь слегка расслабился опьянением, он безошибочно читал другое: не помнит, ничего не помнит, но будет заранее поддакивать, чтобы в очередной раз спасти свою шкуру. Боже мой, и эта заячья порода человекоподобных особей грозилась когда-то перевернуть мир вверх дном и поставить во главе этого бедлама безродного еврея из Херсона.
   Ни с того, ни с сего ему снова припомнилось откровенное восхищение в синих глазах Золотарева, он мысленно сравнил гостя с русоголовым туляком, и сравнение вышло не в пользу старого приятеля. "Может быть, попробовать его еще раз, - колебнулось было в нем что-то, - глядишь, потянет, за одного битого, говорят, двух небитых дают". Но вслух сказал, отметая сомнения и нисколько не заботясь о логике разговора:
   - Проморгал Курилы твой Золотарев, Лаврентий, шкуру с него снять мало. - И добавил после короткой паузы. - Народу много, а людей нету. Запевай, Лаврентий.
   Хозяин послушно прокашлялся и, прикрыв глаза, старательно вывел мягоньким тенорком: "Чемо цици, Нателла..."*. Гости слаженно подхватили вторую строку, и песня на какое-то время соединила их в одном томлении, в одной тоске. Им не было никакого дела до грузинской девоч-ки Нателлы, до ее любви и забот, но в этой девочке они оплакивали сейчас свою собственную судьбу, свое прошлое, настоящее и будущее, призраки своих тщетных надежд, свою малость, бездомность, одиночество. Где ты, где ты, девочка Нателла, желанный призрак, ускользающий горизонт, неутоляемая жажда?
   Наступал момент, ради которого, собственно, это и затевалось. Он едва заметно, со значени-ем кивнул хозяину, тот утвердительно сощурился, широко расплываясь в сторону гостя:
   - Слушай, Серго, вот Сосо стесняется у тебя спросить, можно, он к тебе в гости поедет? Сосо хочет посмотреть, как ты живешь, с женой твоей познакомиться, будь другом, пригласи?
   - Да, да... Я с радостью... И жена будет рада. - Хмель быстро улетучивался из гостя, всё в нем опрокинулось, посерело. - Только, сами знаете, коммунальная квартира, народу полно, одна комната, принять совсем негде...
   Но хозяину уже было не до гостя с его жалким лепетом и оправданиями:
   - О чем разговор, Серго, мы люди простые, не в княжеских хоромах выросли, нам от наро-да отрываться не к лицу, сейчас и поедем. - Живо подаваясь к выходу, тот крикнул куда-то за портьеру, в темноту коридора. Саркисов, машину!
   * "Чемо цици, Нателла" - грузинская народная песня.
   4
   В просветах между занавесками перед окном машины расступалась ночная Москва в редких огнях и первой наледи. Он давно привык, даже привязался к этому нескладному городу, где ему, с помощью русских подельников, удалось взлелеять и осуществить отмщение заносчивым землякам, не принявшим его когда-то в своей среде, а затем вернуться в Грузию триумфатором. Но и после этого здесь, в Москве, за надежной броней огромных людских масс и пространства, он чувствовал себя намного уверенней и неуязвимей, чем там, на собственной родине. Поэтому он не любил родных мест, заезжал туда редко, походя, неохотно, предпочитая им устойчивую громоздкость вот этих, плывущих ему навстречу улиц.
   Москва еще носила на себе следы минувшего лихолетья, на затемненных окнах дотлевали бумажные кресты, от сплошных когда-то деревянных заборов оставались только обгрызанные пеньки опор, номерные фонари отсвечивали синими стеклами, ему трудно было поверить сейчас, что ровно пять лет назад, в эту же пору, обескровленная Москва всерьез готовилась сдаться на милость победителя, а он, запершись у себя в кабинете, тоскливо ждал вестей из штаба Волоколамского направления: от них - этих вестей - зависела тогда судьба страны, его собственная судьба. Разве мог он предположить в те ноябрьские дни, что через каких-нибудь четыре года капризная фортуна положит к его ногам почти половину Европы, заставив согнуться перед ним надменные шеи ослабевших союзников!
   Примостившись прямо против него на откидном сиденье, Кавтарадзе надсадно дышал, ерзал, прерывисто бормотал в его сторону:
   - Конечно, жена обрадуется... Еще бы!.. Только принять негде по-человечески... Коммунал-ка, повернуться трудно... В тесноте, конечно, не в обиде... Я не жалуюсь, Сосо, живу не хуже других, мне хватает, только гостей принять негде, теснота...
   - Брось, Серго, прибедняться, - насмешливо посверкивали сбоку из темноты стеклышки пенсне, - живешь в нашем здоровом коммунальном коллективе, среди народа, так сказать, в самой гуще, радоваться должен, с простыми людьми в постоянном контакте...
   Машина, свернув с магистрали, принялась плавно петлять по лабиринту низкорослых переулков и вскоре вкатилась в неглубокий дворовый колодец, застыв у подъезда деревянного флигелька.
   - Осторожнее, Сосо, - выбравшись из машины первым, Кавтарадзе протянул ему руку для опоры, - тьма здесь такая, хоть глаз коли, без света еще живем, по-военному...
   В ночном безмолвии опытный слух его сразу же выловил шепотную перекличку и скользя-щие шорохи: вокруг дома разворачивалась цепь наружного охранения. Эта озабоченная возня по обыкновению вызвала в нем острое сознание собственной уязвимости, стерегущей его на каждом шагу, напоминая ему в то же время о хрупкости и тщете человеческого существования. "Со всех сторон обкладывают, - мгновенно остервенился он, - как дикого зверя!"
   Откуда-то у него из-за спины, под ноги к нему услужливо скользнул веерный луч ручного фонаря, и он грузно двинулся за этим лучом в провальную темень подъезда. В лицо ударило густым букетом застоявшегося жилья, душным запахом обжитой ветхости, смешением затхлой пыли с истлевающими нечистотами. Веерный луч у него под ногами скользил по выщербленной лестнице, полз со ступеньки на ступеньку, метался на поворотах, пока не замер перед порогом обшарпанной двери, тут же взметнувшись к розетке входного звонка.
   - Сейчас, сейчас, - Кавтарадзе старался нащупать кнопку звонка, но та, словно одушевле-нная, выскальзывала у него из-под пальцев, - спят все... Сейчас, откроют...
   За дверью долго не откликались, затем хлопнула дверь, послышались шлепающие шаги и женский, явно спросонья голос:
   - Кто там?
   - Рахиль Григорьевна, простите великодушно, это я, Сергей Иванович, будьте так добры, откройте! - просительно заторопился тот. - У жены температура, ей трудно, наверное, встать, простите пожалуйста. - Но, видно, вспомнив о своих спутниках, вдруг спохватился, повысил тон. - Не копайтесь, Рахиль Григорьевна, быстрее!
   В лязге яростно отпираемых запоров послышался откровенный вызов. Дверь распахнулась сразу, одним махом, на весь проем обозначив перед ними выявленную сзади тусклым светом коридорной лампочки женскую фигуру, шарообразные формы которой едва сдерживал лосня-щийся от неряшливой носки ночной халат.
   - Безобразие! - И без того пышную плоть ее распирало неистовым возмущением. - У вашей жены температура, а голова должна болеть у меня! Заявляетесь ночью в пьяном виде, поднимаете на ноги весь дом, и у вас еще хватает совести повышать на меня голос, я этого так не оставлю, завтра же... - Тут она испуганно осеклась и, убывая, сжимаясь, высыхая в размерах, стала стекать куда-то вбок, в глубь коридора. - Простите, Сергей Иванович, я не заметила, какой портрет за вами несут...
   Устремляясь следом за ней, тот напряженно приговаривал ей вдогонку:
   - Спокойнее, Рахиль Григорьевна, спокойнее, идите к себе и закройтесь на ключ, никакого шума. - Прежде чем скрыться за дверью в глубине коридора, он виновато обернулся к гостям: - Жене скажу, чтобы оделась. Только одну минуту...
   Перешагнув через порог, гость даже оробел на мгновение, до того нелепым показался он самому себе в своей маршальской шинели среди этого коммунального царства с висящими по стенам велосипедами и тазами, загроможденного по сторонам бездельным хламом и сундуками. "Живут же люди, - с содроганием представил он себя на их месте, - как в пещерах!"
   Сперва чуть слышные, голоса за дверью в глубине коридора постепенно усиливались, росли, напрягались, и, в конце концов, один из них - женский отчетливо пробился наружу:
   - ...Успокойся, Сережа, это бывает, это у тебя от неприятностей, от переживаний, это пройдет, сейчас я встану, поставлю чаю, попей, и ты придешь в себя... Тебе это мерещится... Прошу тебя, Сергей, успокойся!
   Заискивающе подмигнув ему, спутник его на цыпочках протанцевал на эти голоса, без стука приоткрыл дверь, просунул в щель голову и сказал громко, но скорее не хозяевам, а туда, за спину, в коридор:
   - А кто к вам приехал, принимай дорогого гостя, хозяюшка! - И уже оборачиваясь к нему. - Заходи, Сосо, здесь все свои.
   Стол был оборудован с молниеносной быстротой и максимальной незаметностью: майор Саркисов умел потрафить высокому начальству. В последовавшей после этого беспорядочной и громкой попойке он так толком и не разглядел этой самой жены Серго, которая, беспомощно похлопотав вокруг них, тихонечко стушевалась где-то в углу комнаты, между кроватью и шкафом, до самого конца не подавая оттуда признаков жизни. В памяти у него отложилась лишь ее почти птичья пугливость да смоляная с проседью прядь, свисавшая у нее со лба.
   Его почти не брал хмель, и, хотя про него шла молва, что перед застольем им употреблялись особые специи, он пил со всеми на равных, по-честному, но чаще всего только вино. Опьянение сказывалось в нем лишь некоторой душевной расслабленностью и тягой к грубоватым шуткам. Поэтому, едва почувствовав легкое головокружение, он не упустил случая, чтобы не подзадо-рить хозяина: