Страница:
Чуть не на цыпочках они друг за другом проследовали мимо Сталина в открытые перед ними двери, оказавшись в небольшом зале с экраном во всю фронтальную стену и несколькими отдельными столиками с приставленными к ним стульями, где их встретил всё тот же немного-словный человек из приемной, кивком головы указавший гостям, на какие места им надлежит сесть:
- Внимание, товарищи, - оповестил он их шепотной скороговоркой, - не оборачиваться, не переговариваться между собой, без разрешения не вставать.
И растворился, исчез во внезапно наступившей темноте. Где-то за спиной у них прошелестел ряд неразборчивых фраз на два голоса: одни с приказной, другие с услужливой интонацией, после чего вспыхнул экран, на котором появился чудак в нелепой паре, в котелке и с тростью, попадавший на каждом шагу в самые неожиданные и смешные ситуации. Все фильмы с ним Золотарев просмотрел еще до войны и по нескольку раз, потешаясь и давясь от смеха, но только теперь, в этом маленьком зале, ощущая у себя за спиной присутствие силы, перед лицом которой вещи, события и люди казались уменьшенными до микроскопических размеров, он вдруг увидел, что смеяться здесь, собственно говоря, не над чем, что чудаку на экране вовсе не весело и что в карусельной веренице его неудач кроется какая-то не подвластная простому смертному закономерность...
Свет зажегся одновременно с появлением человека из приемной, с той же шепотной скороговоркой над их ухом:
- Товарищи, прошу следовать за мной. К товарищу Сталину не обращаться. Головы не поворачивать.
Гуськом, след в след, они двинулись к выходу. Сталин сидел за столиком возле двери, заслонив, как и в самом начале, словно от солнца, глаза ладонью. Перед замыкавшим шествие Золотаревым он слегка раздвинул пальцы, как бы желая еще раз в чем-то в госте удостовериться, и тот, с обвалившимся вдруг сердцем, заметил, что глаза его мокры от слез.
"Вот те на, - опамятовался Золотарев по дороге, - и на старуху бывает проруха. Тяжела ты, шапка Мономаха..."
На обратном пути Министр подавленно молчал и лишь у самого дома, выходя из машины, глухо выговорил:
- Указания вождя, товарищ Золотарев, для нас руководство к действию. Видно, смирив-шись со своей обреченностью, он все же решил любыми способами оттянуть неизбежное. - Завтра же оформляйте командировку на острова, в сроках не стесняйтесь, новая обстановка требует внимательного изучения и анализа. Кстати, по пути загляните в наше Байкальское хозяйство, присмотритесь к производству, это вам пригодится на месте. Утром я подпишу приказ. До завтра.
Он с силой захлопнул дверцу, и тяжело, как бы сразу состарившись, двинулся через тротуар к подъезду.
"Укатали сивку крутые горки, - мысленно посочувствовал ему Золотарев. - Вот она, судьба наша, индейка!"
3
Золотареву необходимо было как можно скорее освободиться от переполнявшей его ноши, выложить, рассказать кому-то обо всем случившемся с ним в этот вечер. Друзьями в Москве Золотарев обзавестись не успел, да, по совести говоря, и не спешил ими обзаводиться, времена не располагали к откровенности, родни столичной за ним тоже не числилось, поэтому расстав-шись с начальством, он попросил отвезти себя на Преображенку, по единственному частному адресу, который значился в его записной книжке: "Улица Короленко, дом 6, квартира 11, Кира Слуцкая".
С Кирой он встретился в Потсдаме, куда она приезжала с концертной бригадой. Во время ужина, устроенного городским комендантом в честь москвичей, они оказались рядом за столом. Много пили, дурачились и танцевали, а потом он увез ее к себе. После той единственной ночи у них завязалась ни к чему не обязывающая переписка: он делился с ней подробностями своего полувоенного быта, она отвечала, описывая ему ровным почерком школьницы столичные ново-сти из актерской или окололитературной жизни, со смешными и зло подмеченными деталями. Тон ее письма носил слегка снисходительный характер обращения старшего к младшему, хотя они были однолетками, но это лишь забавляло его, представляясь ему с высоты того положения, которое он занимал, наивным ребячеством. Кира была не замужем, считая, как призналась, брак для актрисы делом излишне хлопотным, жила одна, родители сгинули в ленинградской блокаде, и, видно, это ее с ранней молодости самостоятельное одиночество проступало в ней резкостью мысли и категоричностью суждений.
Перебравшись в Москву, Золотарев как-то позвонил ей, но не застал, а затем, закрутившись в организационной суматохе, никак не мог выкроить времени, чтобы вновь попытаться ее найти, и поэтому сейчас, по дороге к ней, он боялся вновь не застать Киру дома или, еще хуже, застать не одну, тем более, что ехал без предупреждения.
Золотарев с трудом отыскал в темноте холодного коридора необходимый номер, долго, обжигаясь, палил спички, высматривая фамилию Киры против пуговичного набора квартирных звонков, еще дольше звонил, прежде чем услышал за дверью ее торопливые шаги.
- Заходи. - Увидев его, она нисколько не удивилась, будто они еще вчера виделись. - Здравствуй. Только тише. Соседи спят. - Это была ее манера - разговаривать отрывистыми фразами. - Вот сюда.
Он так спешил, горел, торопился выложиться, что, еще не раздеваясь, выпалил:
- Я только что от товарища Сталина!
- Да? - вяло молвила она, копошась у плитки. - И что же?
Но сдержанность Киры не охладила его порыва. Горячась, сбиваясь и перескакивая с одного на другое, он рассказывал ей о происшедшем со всеми возможными подробностями, не забыв, разумеется, и замеченных им слез на глазах Сталина. Когда Золотарев наконец умолк, Кира всё еще стояла спиной к нему, склонившись над плиткой с чайником. В небольшой, в одно окно комнате было пустовато и серо. Стол, безликий шкаф, горбатое, в ветхой бахроме кресло, тахта, несколько фотографий на пожелтевших обоях почти не скрашивали ее безликой неуютности. Казалось, что хозяйка, наспех и кое-как расставив здесь случайные предметы, тут же без сожаления забыла о них: отсек-одиночка, как две капли воды похожий на тысячи таких же в утлом ковчеге столичного потопа.
- Хорошая режиссура, - не оборачиваясь, откликнулась она. Классический Станислав-ский.
- Что? - Он сначала не понял ее, а когда понял, кровь бросилась ему в голову. - Ты отдаешь себе отчет...
- Отдаю, отдаю, милый, я не самоубийца. - Она повернулась, подошла к нему и, успокаи-вая, взъерошила ему волосы. - Просто, Илья, в большом деле без режиссуры нельзя. Великие люди склонны к театру, артистизм натуры сказывается.
- Можно подумать, что ты каждый день встречаешься с великими людьми...
- Нет, но моя подруга близка с одним человеком оттуда.
Золотарев мгновенно насторожился: ему немало пришлось слышать о театральных похождениях своего руководства.
- Может быть, и ты тоже?
- Мне туда дорога заказана, - буднично, словно речь шла о чем-то само собой разумею-щемся, сообщила она. - Я еврейка, ты разве не замечал? Еврейки у вас теперь не в чести.
Новость скорее озадачила, чем встревожила его. До сих пор ему вообще не приходилось всерьез задумываться над этой проблемой. Она попросту для него не существовала. С евреями Золотарев сталкивался чаще всего лишь по службе. От всех прочих сослуживцев в большинстве случаев они отличались только деловитостью, умением приноравливаться к обстоятельствам и склонностью к легкой общительности. Но продвижение его по иерархической лестнице было таким безоблачным и крутым, что ревности к их талантам он не испытывал. И хотя до него доходили смутные слухи о перемене наверху курса по отношению к ним, особого значения он этому не придавал: "Сегодня так, а завтра по-другому!"
- Ерунда, - он встал и привлек ее к себе, - выброси из головы, какое это имеет значение, я у тебя паспорта не спрашиваю, откуда ты знаешь, может быть, я - татарин?
И вдруг его словно обожгло: он увидел в ее глазах столько робкой признательности и такую благодарную мольбу, что не выдержал и, боясь собственной слабости, отвернулся.
В эту ночь он как бы впервые разглядел Киру: в ней удивительно сочеталась ранняя зрелость женщины с доверчивой наивностью подростка, что подчеркивалось ее мальчишеской стрижкой и мягким, почти детским овалом лица. Забываясь, она закрывала глаза, отчего выражение моль-бы и признательности на этом ее лице становилось еще более нестерпимо обезоруживающим.
- А знаешь, - приходя в себя, жалась она к нему, - говорят, на этих Курилах бывают страшные землетрясения.
- Наверное, бывают, - бездумно поддакнул он. - Ведь это рядом с Японией. - И потерся виском о ее висок. - Тебе-то чего бояться, оттуда до Москвы, как до луны.
- Как сказать! - еще теснее приникала она. - У нас зимой тоже были толчки.
- Какие уж там толчки, разговоров больше.
- Всё равно страшно.
- Спи, дурочка, я с тобой.
- Я уже сплю...
Утром он не стал будить ее, тихонько собрался и, уходя, оставил записку: "Мне сверху видно всё, ты так и знай. Целую". И лишь на улице, с удивлением к себе, отметил мысленно, что еще никогда не писал женщинам записок.
Небо над Москвой стерильно очистилось, день обещал быть солнечным, и, пешком пересе-кая пустынную столицу, Золотарев не сомневался, что отныне собственная судьба у него в руках, что поездка на Курилы станет началом его очередного восхождения и что главное в отведенной ему ниве жизни только начинается.
В полдень военный самолет, взмыв над Подмосковьем, уносил Золотарева на восток.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Двигался состав ни шатко, ни валко, как бы рывками, - то сходу минуя большие города и станции, а то сутками простаивая в тупиках захудалых разъездов. Стылая весна, казалось, ползла вместе с ними, не идя на убыль, но и не разворачиваясь по-настоящему: сказывалась медлитель-ность сибирской оттепели. И лишь под самым Омском, когда перед ними во всю слепящую ширь раскинулась Обь, солнце наконец взяло полную силу и уже не оставляло их от зари до зари.
Двигаться состав принялся побойчее, вымахивал расстояния большими перегонами, выстаивая подолгу лишь на узловых пунктах, где застревал порою суток до трех.
К Новосибирску подъезжали ночью, но до самого города так и не дотянули: эшелон был задержан на товарном распределителе.
Спозаранку - ни свет, ни заря - в теплушке появился Мозговой, как всегда словно боевой конь: все жилочки подрагивают, все косточки ходуном ходят, властный глаз повелительно косит. Широко расставив ноги, встал посреди вагона, заложил корявые руки за спину, скомандовал:
- Привет честной публике, слушай мою разнарядку: мужики - за пайком, четвертый пакгауз рядом с водокачкой, бабы - за швабры, объявляю санитарный день, чистить, драить палубу до зеркального блеска, проверять буду носовым платком, об исполнении доложить, до скорого!
Развернувшись на каблуках, он тут же исчез в дверном провале и пошел себе играть голосом дальше, по эшелону...
Первой опамятовалась Наталья Тягунова. Мотнув рыжей копной вслед ему, сказала более одобрительно, чем с осуждением:
- Вот чёрт щербатый, не запряг, а погоняет, узды на него нету, на окаянного! - Она живо спустилась с нар, по-хозяйски огляделась вокруг, уперев руки в бока. - Давай, бабоньки, засучивай рукава, чего в самом деле в грязи преть, что мы - не люди, что ли! Ты, Любка, не рыпайся, - осадила она потянувшуюся было к ней младшую Овсянникову, - без тебя управимся, обиходь-ка лучше бабку самохинскую, пускай на воздушке полежит, отдышится. - С мужской половиной разговор у нее был еще круче. - Хватит, мужики, прохлаждаться, задницу пролежите, катитесь в очередь за харчами, а то без обеда останетесь. - Подталкивая мужчин к выходу, она решительно взялась за тряпку. - Скатертью дорога, с пустыми руками не являйтесь...
По дороге на склад Федор не выдержал, безобидно посмеиваясь, посочувствовал Тягунову:
- Гляжу, у твоей бабы не забалуешься, Серега, рука у ней, видно, ох какая тяжелая!
- Правильная баба, Федек, - тот горделиво засветился, подмигнул Федору, - за ней, как за каменной стеной, проведет и выведет, пальца в рот не клади, и с образованием, не то что мы, брат, с тобой - черная кость, до десяти считать выучились... Соображать надо!
- Где нам в лаптях до вас - в калошах, - хмуро откликнулся шедший позади на пару с татарином Овсянников, - рылом не вышли, со скотиной едим, росой умываемся, однако до Берлина дошли, не заплутались по темноте своей деревенской.
Алимжан миролюбиво посмеивался, прицокивал языком, снисходя к спутникам, к их славянской серости:
- Зачем много шалтай-болтай, жану Бог дает, какой дает, такой бери, другой нету, живи, пацанов делай...
У пакгауза уже толпилась подходящая очередь, лица в большинстве знакомые, примелькав-шиеся в пути, разговоры в этой толчее велись давно говореные, а оттого и не западавшие в память.
- Так едем, братцы, что пока до етих островов дотянем, пора в отпуск будет, - скалился навстречу им земляк из Торбеевки, щуплый, но осанистый парень с торчащим из-под кепки кудельком льняного чубчика. - Вот и почнем оборачиваться туда-сюда: приехал, отпускные за пазуху и домой - гулять по буфету; пропился - сызнова к вербовщику. И таким манером до самой пенсии, чем не жисть!
- Как же, держи карман шире, - сразу откликнулось из очереди, - много там для тебя отпускных запасли, ноги бы целыми унести, на Курилах этих, говорят, года нет, чтобы без беды прошло: там, говорят, земля на соплях держится, целой сушей в воду уходит.
И пошло:
- Да, мужики, длинный рубель, он кусается!
- За морем телушка - полушка, да перевоз дорог, это верно, только соблазн большой, всякому заработать хочется.
- Сколько ни заработай, в гроб с собой не унесешь.
- Поздно хватились, мужики, подъемные прогуляли, теперь отрабатывай давай, раньше думать надо было!
- Голова в кустах, чего ж теперь по волосам плакать, все одно не выплачешь ничего...
Весовщик, носатый грек в короткой кожанке, отпуская продукты, плутовато поигрывал торфяного оттенка глазами, раскатывал слова в пухлых губах:
- Гоголев, Иван Семеныч, членов семьи четыре души. - Он небрежно сбрасывал на чашку весов по порядку хлеб, крупу, маргарин, картошку. - Чего пыхтишь, Гоголев, недовес усмот-рел? - Кофейные пальцы его лихо скользили по костяшкам счетов. - Картошкой больше, картошкой меньше, подумаешь, какое дело, ни тебе, ни мне! Зато хороший товар имеешь, без обмана, бери, пока не раздумал, я добрый. - И походя отмахиваясь от возможных протестов, торопил: - Следующий!..
Очередь рассасывалась, но загруженный пайковым добром народ не спешил по домам, к эшелону, а большей частью, будто равномерный пунктир для отставших, тянулся к станции, куда его манила гостеприимная толкотня около привокзальных шалманов: душа жаждала хмельного полета и песен.
- Мужики, а мы что, рыжие, что ли! - загорелся вдруг Сергей Тягунов, подаваясь в ту же сторону. - Нам от людей отставать не приходится, у нас тоже понятие есть.
- А чего в самом деле? - вопросительно скосился на Федора Овсянников, - у баб, видно, все одно аврал, зайдем по-людски для душевного разговору, от нас не убавится.
Алимжан вновь прицокнул языком, кивнул с одобрением:
- Зачем шалтай-болтай, сказал и - айда!..
Остальной путь проделали молча, даже с некоторой торжественностью, словно предуготов-ляя себя к некоему обряду или действу, от которого зависело их ближайшее будущее.
Шалман, куда они завернули, был уже полон; в дыму и пивной сырости голос буфетчицы звучал, будто из-под пола:
- Не толпись, кацапня, всем достанется, успеете нализаться, целый день впереди, дорва-лись, сиволапые, теперь за уши не оттянешь, покуда до зеленых чертей не нажретесь... Пей, сколько налили, а то совсем не дам!
Устроились они стараниями того же Тягунова. В крикливой толчее шалмана тот чувствовал себя, как рыба в воде: бесцеремонно растолкав шумный гомонок в углу, очистил место у стойки, ввинтился в толчею перед прилавком и вскоре вынырнул оттуда с двумя кружками в каждой руке и бутылкой водки под мышкой:
- Принимай, мужики, харч, только пить из одной посуды придется! - Он выудил из кармана граненый стакан. - Кто как, а я не брезгую, ко мне не прилипнет, кто смелый, тяни первую...
По мере выпивки явь вокруг них расправлялась, голоса в шалмане отдалялись и как бы затихали, предоставляя их самим себе, занятому только ими пространству и понятному только им разговору. Хмель возносил их над дымом и вонью пивной в другой мир и в иные пределы, где безраздельно царил дух сердечной широты, вечной дружбы и мгновенного взаимопонима-ния. Горние выси открывались им в такой близости, что, казалось, не пройдет и часу, как у них за спиной вырастут легкие крылья, что понесут их над этой грешной землей, с ее городами и весями, светом и темью, сибирской магистралью и Курильской грядой. Боже мой, сколько отдохновения таится для страждущей души на дне граненого стакана, если он, конечно, не пуст, а наполнен сивушной влагой!
Среди клятвенных излияний и очередных здравиц, когда уже приспевало время возвращаться домой, перед Федором вдруг выделилось и пошло разрастаться в матовой бледности внезапно заострившееся лицо Тягунова:
- Братцы, - губы его азартно тряслись, шепотно складывая слова, - заяц скребется, беру на мушку. - Он резко нагнулся и одним движением приподнял над стойкой безликого от ужаса парня лет не более двадцати, держа его за ворот замызганной телогрейки. - По мешкам шаришь, сука! - Он огляделся с нетерпеливым торжеством. - Ворюга, братцы, у рабочего человека тащит. Народ рядом с ними настороженно расступался, образуя круг, и Тягунов бросил парня в этот круг на сырой заплеванный пол и, метясь каблуком сапога ему в переноси-цу, ударил первым. - Получай, гад!
Куда только девалась обычная незлобивость Сергея: все в нем сейчас было перекошено беспамятной яростью, которая, изливаясь на окружающих, вызывала в них ответный азарт. Поэтому, едва из-под тягуновского сапога выдавилась первая кровь, толпа, словно подстегнутая изнутри, мгновенно захлестнулась вокруг лежащего, накрыв его с головой.
- А-а-а-а!..
Федор бросился было туда, в общую кашу, чтобы попытаться остановить, утихомирить, унять это побоище, но лопатистые руки Овсянникова, клещами сдавив ему бока, силою вынесли его наружу:
- Дурной, не видишь, что ли,- не в себе народ,- увещевал он Федора, увлекая прочь от гудящего шалмана, - им сейчас, кто ни попадись под руку, насмерть забьют и правого, и виноватого, не наше это дело, Федек, пускай милиция разбирается, она за это деньги получает.
Оттуда, сзади, вдогонку им взвивался тонкий голос Алимжана:
- Зачем, братцы, не по закону ето, какой хурда-мурда может быть, его в отделение нада, суд нада давать!..
- Разве с нашим братом по-людски сговоришься,- втолковывал ему по дороге Овсянни-ков, - ни в жизнь! Друг дружке за копейку глотки готовы перервать, а ежели еще и скопом, десятеро на одного, то хлебом не корми, дай отыграться. Злобой исходим, Федек, довели народ до белого каления, продыхнуть не дают, вот он на самом себе и отыгрывается. Не горячись в таких делах, Федя, затопчут...
Когда они возвратились, дневная жизнь эшелона полностью перебралась под открытое небо. Вдоль полотна и придорожной лесополосы, от головного пульмана до хвоста состава курились дымки семейных времянок и костерков. Запахи скудного быта растекались окрест, сливаясь с терпким настоем станционной смеси угольного перегара, смолы и мазута.
- Садись, Федек, наломался, видать, - встретил Федора отец, раздувая огонь под обеден-ным таганком, - сейчас тебе мать похлебать чего оборудует, подогрею только.
Федор сложил рядом с ним котомки с продуктами, тяжело опустился на теплый дерн придорожного кювета, сказал, с трудом складывая слова:
- Брось, папаня, не утруждайся, мутит меня чтой-то, не до еды, нутро воротит.
И устало отвалился на траву. И закрыл глаза.
2
Под вечер, среди наступающих сумерек, у вагона появился Мозговой в сопровождении угрюмого старшины железнодорожной милиции:
- Слушайте сюда, граждане хорошие! - Он выглядел постаревшим, обычно упористый взгляд его затравленно метался по сторонам. - Тягунов арестован за убийство, а Батыев вместе с ним, как соучастник. Семье решать, ехать дальше или оставаться тут, ждать суда. Если остаетесь, выгружай монатки, а дальше поедете, придется со старшиной пройти, допрос с вас сымут, такой порядок.
Старшина раздвинул было брезгливо сомкнутый рот, как бы решаясь заговорить, но затем, видно, передумав, лишь лениво зевнул в кулак и отвернулся.
В воцарившейся тишине сначала спохватилась Наталья.
- Без мужика не поеду, - она по обыкновению тряхнула рыжей копной, какой ни есть, а мой. - И шагнув к вагону, взялась за скобу двери. - Нам, что собраться, что подпоясаться, всего добра - у калеки в суме уместится.
Едва Наталья исчезла в дверном проеме пульмана, как татарский клан тоже пришел в движе-ние. Батыевы наскоро собрали в кучу вынесенную к обеду посуду, а затем молча, ни на кого не глядя, гуськом потянулись туда же, за вещами. Долго еще потом снился Федору этот высокий полдень в мае, в желтом свечении ее волос, и сквозь него - это свечение - безмолвный проход батыевской поросли. "Спаси нас, Господи, и помилуй".
- Надо же, мать твою перемать, - в сердцах выругался Мозговой, обращаясь почему-то к одному Федору, - говорил ведь, не перепивать, сосать им теперь лапу на лесоповале, если в расход не пойдут...
Но Федор словно окаменел, уже не видя и не слыша того, что происходило следом за этим...
Вызвездило, когда к огню рядом с ним, разворачивая кисет, подсел Овсянников:
- Не прогонишь?
- Места много.
- Кури, бери, Федек?
- Пропущу.
- Муторно?
- Бывает...
Костерок затухал, пламя сникало, трепетный налет белого пепла оседал на дотлевающих угольях. Темь вокруг сжималась все плотнее и непрогляднее, вязкой стеной отгораживая их от окружающего.
Овсянников не отрываясь смотрел в огонь, попыхивал самокруткой, изредка сплевывая в огонь:
- Жизнь моя, Федя, давно под уклон пошла. - Отблески сникающего огня поплясывали в его незряче устремленных перед собой глазах. - Всего мне довелось увидеть на своем веку: и сумы, и тюрьмы, с войной в придачу. Сидеть бы мне теперь дома, крестьянскую работу делать, сказки складывать, внуков нянчить. И куда меня понесло в мои-то годы счастья искать, по свету без толку рыскать! Оно, конечно, волей-неволей, из-за девки, главное: не дадут ить бедолаге житья в деревне, задразнят, со свету сживут, чужой грех всем глаз колет. - Голос у него вдруг обмяк, дрогнул. - Ты не смотри, что тихоня, она у меня с характером, а согрешила-то, я так думаю, от доверия, али от жалости к нашему брату беспутному. - Он бросил окурок в костерок, проследил, как тот истлевает на углях, сплюнул в последний раз и стал подниматься. - Двинул-ся русский мужик по чужую землю, добра наживать, а нам бы лучше со своей управиться, в сорном запустении валяется. - И шагнул в ночь: высокий, неловкий, медлительный. - Пора, Федек, на боковую, до завтрева!..
Шаги его стихли во тьме, оставляя Федора наедине с собой и кромешной тишиной вокруг себя. "Вот денек, - с тоскою подумал он, откидываясь на спину, в теплую траву, - врагу не пожелаешь!"
Низкая, в облачных клочьях высь плыла над ним, она незаметно завораживала его и вскоре ему стало мерещиться, что и сам он плывет вместе с нею в ночь, в даль, в неизвестность.
3
Когда Федор вернулся в теплушку, на него, с вопросительным ожиданием, воззрилось сразу несколько пар глаз: никто здесь до его прихода даже не прикорнул. В рассеянном и зыбком свете коптилки знакомые лица плыли к нему навстречу, словно надеясь еще, что он наконец снимет с них тяжесть, приветствуя их облегчающей вестью. Но Федору нечего было сообщить им и нечем порадовать, он лишь натужно вздохнул и, ни на кого не глядя, потянулся к себе на нары.
- Поел бы, Федя, - тихо отнеслась к нему мать, - с утра ведь натощак, маковой росинки не пригубил, чего изводиться, мы люди маленькие, законы не нами писаны, не нам и в голову брать.
Федор не ответил, растягиваясь рядом с отцом, но заснуть в эту ночь ему уже было не суждено: входная дверь внезапно откатилась, и в ее проеме на струящемся фоне лунной ночи возникла уверенная фигура Мозгового с полуведерным бидоном в руках:
- Подъем, мужики, объявляю ночной аврал, бабоньки, не пожалейте закуси, мужики пить будут! - Он напористо частил, словно боясь, что его перебьют.
- Бражка первый сорт, мать к празднику заваривала, на чистой патоке без обману. - Он взгромоздил бидон на холодную времянку и принялся маятно расхаживать вокруг нее. - Живей, ребята, а то высохнет, в печную тягу уйдет, жалеть придется. - Разливая брагу по сдвинутым перед ним кружкам, он продолжал лихорадочно торопиться: - Тяните, мужики, без стеснения, у меня этого добра от пуза, мало будет, еще достанем, была бы охота, за мной дело не станет...
Но сколько он ни старался, сколько ни раззадоривал сотрапезников, задуманная пьянка не клеилась. Тени недавних спутников еще витали в замкнутом пространстве вагона, сковывая своим незримым присутствием их слова и движения. Каждый из них чувствовал себя, хоть в малой мере, но виновным в случившемся, как если бы сам, едва не попав в беду, спасся за счет другого. Поэтому бессонное застолье походило скорее на поминки, чем на попойку или дружеское возлияние.
Лишь к самому концу, когда небо в дверном проеме раздвинулось и посветлело, заметно охмелевший Овсянников первым отозвался на многоречивые заходы Мозгового:
- Вот жисть пошла: хошь стой, хошь падай, куда ни кинь - всюду клин, некуда нынче нашему брату податься, из одного хомута вылезешь, в другой запрягут, какая наша доля такая! - Блеклые глаза его напряженно стекленели в хмельной тоске. - Помню, приспособили меня на фронте минером, хотя какой из меня подрывщик, окромя рыбы в Хитровом ничего не глушил, встрояешь, бывало, запал в противотанковую, а у самого мысля грешная в голове дразнится: сообразить бы эдакую бонбу, чтобы от ее вся земля в мелкий распыл пошла, до того тошно от жисти этой каторжной!
- Внимание, товарищи, - оповестил он их шепотной скороговоркой, - не оборачиваться, не переговариваться между собой, без разрешения не вставать.
И растворился, исчез во внезапно наступившей темноте. Где-то за спиной у них прошелестел ряд неразборчивых фраз на два голоса: одни с приказной, другие с услужливой интонацией, после чего вспыхнул экран, на котором появился чудак в нелепой паре, в котелке и с тростью, попадавший на каждом шагу в самые неожиданные и смешные ситуации. Все фильмы с ним Золотарев просмотрел еще до войны и по нескольку раз, потешаясь и давясь от смеха, но только теперь, в этом маленьком зале, ощущая у себя за спиной присутствие силы, перед лицом которой вещи, события и люди казались уменьшенными до микроскопических размеров, он вдруг увидел, что смеяться здесь, собственно говоря, не над чем, что чудаку на экране вовсе не весело и что в карусельной веренице его неудач кроется какая-то не подвластная простому смертному закономерность...
Свет зажегся одновременно с появлением человека из приемной, с той же шепотной скороговоркой над их ухом:
- Товарищи, прошу следовать за мной. К товарищу Сталину не обращаться. Головы не поворачивать.
Гуськом, след в след, они двинулись к выходу. Сталин сидел за столиком возле двери, заслонив, как и в самом начале, словно от солнца, глаза ладонью. Перед замыкавшим шествие Золотаревым он слегка раздвинул пальцы, как бы желая еще раз в чем-то в госте удостовериться, и тот, с обвалившимся вдруг сердцем, заметил, что глаза его мокры от слез.
"Вот те на, - опамятовался Золотарев по дороге, - и на старуху бывает проруха. Тяжела ты, шапка Мономаха..."
На обратном пути Министр подавленно молчал и лишь у самого дома, выходя из машины, глухо выговорил:
- Указания вождя, товарищ Золотарев, для нас руководство к действию. Видно, смирив-шись со своей обреченностью, он все же решил любыми способами оттянуть неизбежное. - Завтра же оформляйте командировку на острова, в сроках не стесняйтесь, новая обстановка требует внимательного изучения и анализа. Кстати, по пути загляните в наше Байкальское хозяйство, присмотритесь к производству, это вам пригодится на месте. Утром я подпишу приказ. До завтра.
Он с силой захлопнул дверцу, и тяжело, как бы сразу состарившись, двинулся через тротуар к подъезду.
"Укатали сивку крутые горки, - мысленно посочувствовал ему Золотарев. - Вот она, судьба наша, индейка!"
3
Золотареву необходимо было как можно скорее освободиться от переполнявшей его ноши, выложить, рассказать кому-то обо всем случившемся с ним в этот вечер. Друзьями в Москве Золотарев обзавестись не успел, да, по совести говоря, и не спешил ими обзаводиться, времена не располагали к откровенности, родни столичной за ним тоже не числилось, поэтому расстав-шись с начальством, он попросил отвезти себя на Преображенку, по единственному частному адресу, который значился в его записной книжке: "Улица Короленко, дом 6, квартира 11, Кира Слуцкая".
С Кирой он встретился в Потсдаме, куда она приезжала с концертной бригадой. Во время ужина, устроенного городским комендантом в честь москвичей, они оказались рядом за столом. Много пили, дурачились и танцевали, а потом он увез ее к себе. После той единственной ночи у них завязалась ни к чему не обязывающая переписка: он делился с ней подробностями своего полувоенного быта, она отвечала, описывая ему ровным почерком школьницы столичные ново-сти из актерской или окололитературной жизни, со смешными и зло подмеченными деталями. Тон ее письма носил слегка снисходительный характер обращения старшего к младшему, хотя они были однолетками, но это лишь забавляло его, представляясь ему с высоты того положения, которое он занимал, наивным ребячеством. Кира была не замужем, считая, как призналась, брак для актрисы делом излишне хлопотным, жила одна, родители сгинули в ленинградской блокаде, и, видно, это ее с ранней молодости самостоятельное одиночество проступало в ней резкостью мысли и категоричностью суждений.
Перебравшись в Москву, Золотарев как-то позвонил ей, но не застал, а затем, закрутившись в организационной суматохе, никак не мог выкроить времени, чтобы вновь попытаться ее найти, и поэтому сейчас, по дороге к ней, он боялся вновь не застать Киру дома или, еще хуже, застать не одну, тем более, что ехал без предупреждения.
Золотарев с трудом отыскал в темноте холодного коридора необходимый номер, долго, обжигаясь, палил спички, высматривая фамилию Киры против пуговичного набора квартирных звонков, еще дольше звонил, прежде чем услышал за дверью ее торопливые шаги.
- Заходи. - Увидев его, она нисколько не удивилась, будто они еще вчера виделись. - Здравствуй. Только тише. Соседи спят. - Это была ее манера - разговаривать отрывистыми фразами. - Вот сюда.
Он так спешил, горел, торопился выложиться, что, еще не раздеваясь, выпалил:
- Я только что от товарища Сталина!
- Да? - вяло молвила она, копошась у плитки. - И что же?
Но сдержанность Киры не охладила его порыва. Горячась, сбиваясь и перескакивая с одного на другое, он рассказывал ей о происшедшем со всеми возможными подробностями, не забыв, разумеется, и замеченных им слез на глазах Сталина. Когда Золотарев наконец умолк, Кира всё еще стояла спиной к нему, склонившись над плиткой с чайником. В небольшой, в одно окно комнате было пустовато и серо. Стол, безликий шкаф, горбатое, в ветхой бахроме кресло, тахта, несколько фотографий на пожелтевших обоях почти не скрашивали ее безликой неуютности. Казалось, что хозяйка, наспех и кое-как расставив здесь случайные предметы, тут же без сожаления забыла о них: отсек-одиночка, как две капли воды похожий на тысячи таких же в утлом ковчеге столичного потопа.
- Хорошая режиссура, - не оборачиваясь, откликнулась она. Классический Станислав-ский.
- Что? - Он сначала не понял ее, а когда понял, кровь бросилась ему в голову. - Ты отдаешь себе отчет...
- Отдаю, отдаю, милый, я не самоубийца. - Она повернулась, подошла к нему и, успокаи-вая, взъерошила ему волосы. - Просто, Илья, в большом деле без режиссуры нельзя. Великие люди склонны к театру, артистизм натуры сказывается.
- Можно подумать, что ты каждый день встречаешься с великими людьми...
- Нет, но моя подруга близка с одним человеком оттуда.
Золотарев мгновенно насторожился: ему немало пришлось слышать о театральных похождениях своего руководства.
- Может быть, и ты тоже?
- Мне туда дорога заказана, - буднично, словно речь шла о чем-то само собой разумею-щемся, сообщила она. - Я еврейка, ты разве не замечал? Еврейки у вас теперь не в чести.
Новость скорее озадачила, чем встревожила его. До сих пор ему вообще не приходилось всерьез задумываться над этой проблемой. Она попросту для него не существовала. С евреями Золотарев сталкивался чаще всего лишь по службе. От всех прочих сослуживцев в большинстве случаев они отличались только деловитостью, умением приноравливаться к обстоятельствам и склонностью к легкой общительности. Но продвижение его по иерархической лестнице было таким безоблачным и крутым, что ревности к их талантам он не испытывал. И хотя до него доходили смутные слухи о перемене наверху курса по отношению к ним, особого значения он этому не придавал: "Сегодня так, а завтра по-другому!"
- Ерунда, - он встал и привлек ее к себе, - выброси из головы, какое это имеет значение, я у тебя паспорта не спрашиваю, откуда ты знаешь, может быть, я - татарин?
И вдруг его словно обожгло: он увидел в ее глазах столько робкой признательности и такую благодарную мольбу, что не выдержал и, боясь собственной слабости, отвернулся.
В эту ночь он как бы впервые разглядел Киру: в ней удивительно сочеталась ранняя зрелость женщины с доверчивой наивностью подростка, что подчеркивалось ее мальчишеской стрижкой и мягким, почти детским овалом лица. Забываясь, она закрывала глаза, отчего выражение моль-бы и признательности на этом ее лице становилось еще более нестерпимо обезоруживающим.
- А знаешь, - приходя в себя, жалась она к нему, - говорят, на этих Курилах бывают страшные землетрясения.
- Наверное, бывают, - бездумно поддакнул он. - Ведь это рядом с Японией. - И потерся виском о ее висок. - Тебе-то чего бояться, оттуда до Москвы, как до луны.
- Как сказать! - еще теснее приникала она. - У нас зимой тоже были толчки.
- Какие уж там толчки, разговоров больше.
- Всё равно страшно.
- Спи, дурочка, я с тобой.
- Я уже сплю...
Утром он не стал будить ее, тихонько собрался и, уходя, оставил записку: "Мне сверху видно всё, ты так и знай. Целую". И лишь на улице, с удивлением к себе, отметил мысленно, что еще никогда не писал женщинам записок.
Небо над Москвой стерильно очистилось, день обещал быть солнечным, и, пешком пересе-кая пустынную столицу, Золотарев не сомневался, что отныне собственная судьба у него в руках, что поездка на Курилы станет началом его очередного восхождения и что главное в отведенной ему ниве жизни только начинается.
В полдень военный самолет, взмыв над Подмосковьем, уносил Золотарева на восток.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Двигался состав ни шатко, ни валко, как бы рывками, - то сходу минуя большие города и станции, а то сутками простаивая в тупиках захудалых разъездов. Стылая весна, казалось, ползла вместе с ними, не идя на убыль, но и не разворачиваясь по-настоящему: сказывалась медлитель-ность сибирской оттепели. И лишь под самым Омском, когда перед ними во всю слепящую ширь раскинулась Обь, солнце наконец взяло полную силу и уже не оставляло их от зари до зари.
Двигаться состав принялся побойчее, вымахивал расстояния большими перегонами, выстаивая подолгу лишь на узловых пунктах, где застревал порою суток до трех.
К Новосибирску подъезжали ночью, но до самого города так и не дотянули: эшелон был задержан на товарном распределителе.
Спозаранку - ни свет, ни заря - в теплушке появился Мозговой, как всегда словно боевой конь: все жилочки подрагивают, все косточки ходуном ходят, властный глаз повелительно косит. Широко расставив ноги, встал посреди вагона, заложил корявые руки за спину, скомандовал:
- Привет честной публике, слушай мою разнарядку: мужики - за пайком, четвертый пакгауз рядом с водокачкой, бабы - за швабры, объявляю санитарный день, чистить, драить палубу до зеркального блеска, проверять буду носовым платком, об исполнении доложить, до скорого!
Развернувшись на каблуках, он тут же исчез в дверном провале и пошел себе играть голосом дальше, по эшелону...
Первой опамятовалась Наталья Тягунова. Мотнув рыжей копной вслед ему, сказала более одобрительно, чем с осуждением:
- Вот чёрт щербатый, не запряг, а погоняет, узды на него нету, на окаянного! - Она живо спустилась с нар, по-хозяйски огляделась вокруг, уперев руки в бока. - Давай, бабоньки, засучивай рукава, чего в самом деле в грязи преть, что мы - не люди, что ли! Ты, Любка, не рыпайся, - осадила она потянувшуюся было к ней младшую Овсянникову, - без тебя управимся, обиходь-ка лучше бабку самохинскую, пускай на воздушке полежит, отдышится. - С мужской половиной разговор у нее был еще круче. - Хватит, мужики, прохлаждаться, задницу пролежите, катитесь в очередь за харчами, а то без обеда останетесь. - Подталкивая мужчин к выходу, она решительно взялась за тряпку. - Скатертью дорога, с пустыми руками не являйтесь...
По дороге на склад Федор не выдержал, безобидно посмеиваясь, посочувствовал Тягунову:
- Гляжу, у твоей бабы не забалуешься, Серега, рука у ней, видно, ох какая тяжелая!
- Правильная баба, Федек, - тот горделиво засветился, подмигнул Федору, - за ней, как за каменной стеной, проведет и выведет, пальца в рот не клади, и с образованием, не то что мы, брат, с тобой - черная кость, до десяти считать выучились... Соображать надо!
- Где нам в лаптях до вас - в калошах, - хмуро откликнулся шедший позади на пару с татарином Овсянников, - рылом не вышли, со скотиной едим, росой умываемся, однако до Берлина дошли, не заплутались по темноте своей деревенской.
Алимжан миролюбиво посмеивался, прицокивал языком, снисходя к спутникам, к их славянской серости:
- Зачем много шалтай-болтай, жану Бог дает, какой дает, такой бери, другой нету, живи, пацанов делай...
У пакгауза уже толпилась подходящая очередь, лица в большинстве знакомые, примелькав-шиеся в пути, разговоры в этой толчее велись давно говореные, а оттого и не западавшие в память.
- Так едем, братцы, что пока до етих островов дотянем, пора в отпуск будет, - скалился навстречу им земляк из Торбеевки, щуплый, но осанистый парень с торчащим из-под кепки кудельком льняного чубчика. - Вот и почнем оборачиваться туда-сюда: приехал, отпускные за пазуху и домой - гулять по буфету; пропился - сызнова к вербовщику. И таким манером до самой пенсии, чем не жисть!
- Как же, держи карман шире, - сразу откликнулось из очереди, - много там для тебя отпускных запасли, ноги бы целыми унести, на Курилах этих, говорят, года нет, чтобы без беды прошло: там, говорят, земля на соплях держится, целой сушей в воду уходит.
И пошло:
- Да, мужики, длинный рубель, он кусается!
- За морем телушка - полушка, да перевоз дорог, это верно, только соблазн большой, всякому заработать хочется.
- Сколько ни заработай, в гроб с собой не унесешь.
- Поздно хватились, мужики, подъемные прогуляли, теперь отрабатывай давай, раньше думать надо было!
- Голова в кустах, чего ж теперь по волосам плакать, все одно не выплачешь ничего...
Весовщик, носатый грек в короткой кожанке, отпуская продукты, плутовато поигрывал торфяного оттенка глазами, раскатывал слова в пухлых губах:
- Гоголев, Иван Семеныч, членов семьи четыре души. - Он небрежно сбрасывал на чашку весов по порядку хлеб, крупу, маргарин, картошку. - Чего пыхтишь, Гоголев, недовес усмот-рел? - Кофейные пальцы его лихо скользили по костяшкам счетов. - Картошкой больше, картошкой меньше, подумаешь, какое дело, ни тебе, ни мне! Зато хороший товар имеешь, без обмана, бери, пока не раздумал, я добрый. - И походя отмахиваясь от возможных протестов, торопил: - Следующий!..
Очередь рассасывалась, но загруженный пайковым добром народ не спешил по домам, к эшелону, а большей частью, будто равномерный пунктир для отставших, тянулся к станции, куда его манила гостеприимная толкотня около привокзальных шалманов: душа жаждала хмельного полета и песен.
- Мужики, а мы что, рыжие, что ли! - загорелся вдруг Сергей Тягунов, подаваясь в ту же сторону. - Нам от людей отставать не приходится, у нас тоже понятие есть.
- А чего в самом деле? - вопросительно скосился на Федора Овсянников, - у баб, видно, все одно аврал, зайдем по-людски для душевного разговору, от нас не убавится.
Алимжан вновь прицокнул языком, кивнул с одобрением:
- Зачем шалтай-болтай, сказал и - айда!..
Остальной путь проделали молча, даже с некоторой торжественностью, словно предуготов-ляя себя к некоему обряду или действу, от которого зависело их ближайшее будущее.
Шалман, куда они завернули, был уже полон; в дыму и пивной сырости голос буфетчицы звучал, будто из-под пола:
- Не толпись, кацапня, всем достанется, успеете нализаться, целый день впереди, дорва-лись, сиволапые, теперь за уши не оттянешь, покуда до зеленых чертей не нажретесь... Пей, сколько налили, а то совсем не дам!
Устроились они стараниями того же Тягунова. В крикливой толчее шалмана тот чувствовал себя, как рыба в воде: бесцеремонно растолкав шумный гомонок в углу, очистил место у стойки, ввинтился в толчею перед прилавком и вскоре вынырнул оттуда с двумя кружками в каждой руке и бутылкой водки под мышкой:
- Принимай, мужики, харч, только пить из одной посуды придется! - Он выудил из кармана граненый стакан. - Кто как, а я не брезгую, ко мне не прилипнет, кто смелый, тяни первую...
По мере выпивки явь вокруг них расправлялась, голоса в шалмане отдалялись и как бы затихали, предоставляя их самим себе, занятому только ими пространству и понятному только им разговору. Хмель возносил их над дымом и вонью пивной в другой мир и в иные пределы, где безраздельно царил дух сердечной широты, вечной дружбы и мгновенного взаимопонима-ния. Горние выси открывались им в такой близости, что, казалось, не пройдет и часу, как у них за спиной вырастут легкие крылья, что понесут их над этой грешной землей, с ее городами и весями, светом и темью, сибирской магистралью и Курильской грядой. Боже мой, сколько отдохновения таится для страждущей души на дне граненого стакана, если он, конечно, не пуст, а наполнен сивушной влагой!
Среди клятвенных излияний и очередных здравиц, когда уже приспевало время возвращаться домой, перед Федором вдруг выделилось и пошло разрастаться в матовой бледности внезапно заострившееся лицо Тягунова:
- Братцы, - губы его азартно тряслись, шепотно складывая слова, - заяц скребется, беру на мушку. - Он резко нагнулся и одним движением приподнял над стойкой безликого от ужаса парня лет не более двадцати, держа его за ворот замызганной телогрейки. - По мешкам шаришь, сука! - Он огляделся с нетерпеливым торжеством. - Ворюга, братцы, у рабочего человека тащит. Народ рядом с ними настороженно расступался, образуя круг, и Тягунов бросил парня в этот круг на сырой заплеванный пол и, метясь каблуком сапога ему в переноси-цу, ударил первым. - Получай, гад!
Куда только девалась обычная незлобивость Сергея: все в нем сейчас было перекошено беспамятной яростью, которая, изливаясь на окружающих, вызывала в них ответный азарт. Поэтому, едва из-под тягуновского сапога выдавилась первая кровь, толпа, словно подстегнутая изнутри, мгновенно захлестнулась вокруг лежащего, накрыв его с головой.
- А-а-а-а!..
Федор бросился было туда, в общую кашу, чтобы попытаться остановить, утихомирить, унять это побоище, но лопатистые руки Овсянникова, клещами сдавив ему бока, силою вынесли его наружу:
- Дурной, не видишь, что ли,- не в себе народ,- увещевал он Федора, увлекая прочь от гудящего шалмана, - им сейчас, кто ни попадись под руку, насмерть забьют и правого, и виноватого, не наше это дело, Федек, пускай милиция разбирается, она за это деньги получает.
Оттуда, сзади, вдогонку им взвивался тонкий голос Алимжана:
- Зачем, братцы, не по закону ето, какой хурда-мурда может быть, его в отделение нада, суд нада давать!..
- Разве с нашим братом по-людски сговоришься,- втолковывал ему по дороге Овсянни-ков, - ни в жизнь! Друг дружке за копейку глотки готовы перервать, а ежели еще и скопом, десятеро на одного, то хлебом не корми, дай отыграться. Злобой исходим, Федек, довели народ до белого каления, продыхнуть не дают, вот он на самом себе и отыгрывается. Не горячись в таких делах, Федя, затопчут...
Когда они возвратились, дневная жизнь эшелона полностью перебралась под открытое небо. Вдоль полотна и придорожной лесополосы, от головного пульмана до хвоста состава курились дымки семейных времянок и костерков. Запахи скудного быта растекались окрест, сливаясь с терпким настоем станционной смеси угольного перегара, смолы и мазута.
- Садись, Федек, наломался, видать, - встретил Федора отец, раздувая огонь под обеден-ным таганком, - сейчас тебе мать похлебать чего оборудует, подогрею только.
Федор сложил рядом с ним котомки с продуктами, тяжело опустился на теплый дерн придорожного кювета, сказал, с трудом складывая слова:
- Брось, папаня, не утруждайся, мутит меня чтой-то, не до еды, нутро воротит.
И устало отвалился на траву. И закрыл глаза.
2
Под вечер, среди наступающих сумерек, у вагона появился Мозговой в сопровождении угрюмого старшины железнодорожной милиции:
- Слушайте сюда, граждане хорошие! - Он выглядел постаревшим, обычно упористый взгляд его затравленно метался по сторонам. - Тягунов арестован за убийство, а Батыев вместе с ним, как соучастник. Семье решать, ехать дальше или оставаться тут, ждать суда. Если остаетесь, выгружай монатки, а дальше поедете, придется со старшиной пройти, допрос с вас сымут, такой порядок.
Старшина раздвинул было брезгливо сомкнутый рот, как бы решаясь заговорить, но затем, видно, передумав, лишь лениво зевнул в кулак и отвернулся.
В воцарившейся тишине сначала спохватилась Наталья.
- Без мужика не поеду, - она по обыкновению тряхнула рыжей копной, какой ни есть, а мой. - И шагнув к вагону, взялась за скобу двери. - Нам, что собраться, что подпоясаться, всего добра - у калеки в суме уместится.
Едва Наталья исчезла в дверном проеме пульмана, как татарский клан тоже пришел в движе-ние. Батыевы наскоро собрали в кучу вынесенную к обеду посуду, а затем молча, ни на кого не глядя, гуськом потянулись туда же, за вещами. Долго еще потом снился Федору этот высокий полдень в мае, в желтом свечении ее волос, и сквозь него - это свечение - безмолвный проход батыевской поросли. "Спаси нас, Господи, и помилуй".
- Надо же, мать твою перемать, - в сердцах выругался Мозговой, обращаясь почему-то к одному Федору, - говорил ведь, не перепивать, сосать им теперь лапу на лесоповале, если в расход не пойдут...
Но Федор словно окаменел, уже не видя и не слыша того, что происходило следом за этим...
Вызвездило, когда к огню рядом с ним, разворачивая кисет, подсел Овсянников:
- Не прогонишь?
- Места много.
- Кури, бери, Федек?
- Пропущу.
- Муторно?
- Бывает...
Костерок затухал, пламя сникало, трепетный налет белого пепла оседал на дотлевающих угольях. Темь вокруг сжималась все плотнее и непрогляднее, вязкой стеной отгораживая их от окружающего.
Овсянников не отрываясь смотрел в огонь, попыхивал самокруткой, изредка сплевывая в огонь:
- Жизнь моя, Федя, давно под уклон пошла. - Отблески сникающего огня поплясывали в его незряче устремленных перед собой глазах. - Всего мне довелось увидеть на своем веку: и сумы, и тюрьмы, с войной в придачу. Сидеть бы мне теперь дома, крестьянскую работу делать, сказки складывать, внуков нянчить. И куда меня понесло в мои-то годы счастья искать, по свету без толку рыскать! Оно, конечно, волей-неволей, из-за девки, главное: не дадут ить бедолаге житья в деревне, задразнят, со свету сживут, чужой грех всем глаз колет. - Голос у него вдруг обмяк, дрогнул. - Ты не смотри, что тихоня, она у меня с характером, а согрешила-то, я так думаю, от доверия, али от жалости к нашему брату беспутному. - Он бросил окурок в костерок, проследил, как тот истлевает на углях, сплюнул в последний раз и стал подниматься. - Двинул-ся русский мужик по чужую землю, добра наживать, а нам бы лучше со своей управиться, в сорном запустении валяется. - И шагнул в ночь: высокий, неловкий, медлительный. - Пора, Федек, на боковую, до завтрева!..
Шаги его стихли во тьме, оставляя Федора наедине с собой и кромешной тишиной вокруг себя. "Вот денек, - с тоскою подумал он, откидываясь на спину, в теплую траву, - врагу не пожелаешь!"
Низкая, в облачных клочьях высь плыла над ним, она незаметно завораживала его и вскоре ему стало мерещиться, что и сам он плывет вместе с нею в ночь, в даль, в неизвестность.
3
Когда Федор вернулся в теплушку, на него, с вопросительным ожиданием, воззрилось сразу несколько пар глаз: никто здесь до его прихода даже не прикорнул. В рассеянном и зыбком свете коптилки знакомые лица плыли к нему навстречу, словно надеясь еще, что он наконец снимет с них тяжесть, приветствуя их облегчающей вестью. Но Федору нечего было сообщить им и нечем порадовать, он лишь натужно вздохнул и, ни на кого не глядя, потянулся к себе на нары.
- Поел бы, Федя, - тихо отнеслась к нему мать, - с утра ведь натощак, маковой росинки не пригубил, чего изводиться, мы люди маленькие, законы не нами писаны, не нам и в голову брать.
Федор не ответил, растягиваясь рядом с отцом, но заснуть в эту ночь ему уже было не суждено: входная дверь внезапно откатилась, и в ее проеме на струящемся фоне лунной ночи возникла уверенная фигура Мозгового с полуведерным бидоном в руках:
- Подъем, мужики, объявляю ночной аврал, бабоньки, не пожалейте закуси, мужики пить будут! - Он напористо частил, словно боясь, что его перебьют.
- Бражка первый сорт, мать к празднику заваривала, на чистой патоке без обману. - Он взгромоздил бидон на холодную времянку и принялся маятно расхаживать вокруг нее. - Живей, ребята, а то высохнет, в печную тягу уйдет, жалеть придется. - Разливая брагу по сдвинутым перед ним кружкам, он продолжал лихорадочно торопиться: - Тяните, мужики, без стеснения, у меня этого добра от пуза, мало будет, еще достанем, была бы охота, за мной дело не станет...
Но сколько он ни старался, сколько ни раззадоривал сотрапезников, задуманная пьянка не клеилась. Тени недавних спутников еще витали в замкнутом пространстве вагона, сковывая своим незримым присутствием их слова и движения. Каждый из них чувствовал себя, хоть в малой мере, но виновным в случившемся, как если бы сам, едва не попав в беду, спасся за счет другого. Поэтому бессонное застолье походило скорее на поминки, чем на попойку или дружеское возлияние.
Лишь к самому концу, когда небо в дверном проеме раздвинулось и посветлело, заметно охмелевший Овсянников первым отозвался на многоречивые заходы Мозгового:
- Вот жисть пошла: хошь стой, хошь падай, куда ни кинь - всюду клин, некуда нынче нашему брату податься, из одного хомута вылезешь, в другой запрягут, какая наша доля такая! - Блеклые глаза его напряженно стекленели в хмельной тоске. - Помню, приспособили меня на фронте минером, хотя какой из меня подрывщик, окромя рыбы в Хитровом ничего не глушил, встрояешь, бывало, запал в противотанковую, а у самого мысля грешная в голове дразнится: сообразить бы эдакую бонбу, чтобы от ее вся земля в мелкий распыл пошла, до того тошно от жисти этой каторжной!