Страница:
Поэтому во время еженедельных обходов он надеялся избежать встреч с Олдосом наедине: молодой человек постоянно пытался склонить его к овладению солнечной энергией или донимал квантовыми объяснениями фотоэлектричества и вообще угнетал своим дружелюбием и энтузиазмом, по-видимому не замечая угрюмости Биэрда, когда убеждал его, что надо отказаться от ИВУ. Конечно, ее надо было забросить, поскольку она съедала почти весь бюджет, все больше обрастала сложностями и все меньше вызывала интереса. Но это была идея Биэрда, и отказ от нее стал бы личной катастрофой. Так что в нем росла неприязнь к этому молодому человеку, к его крупному простецкому лицу и раздутым ноздрям, к его хвостику, браслету из перевитых грязно-красного и зеленого шнурков, к его святошеской диете в столовой – салату и йогурту, к его привычке садиться без приглашения со своим подносом поближе к Шефу, на которого нагоняли тоску сообщения, что Олдос боксировал за Норфолк на чемпионате графств, греб в команде своего колледжа в Кембридже и пришел седьмым в марафоне в Сан-Франциско. Были романы, которые, по его мнению, Биэрду необходимо прочесть – романы! – события в современной музыке, о которых ему следовало знать, и кинофильмы, прямо касающиеся их работы, документальные ленты об изменении климата, которые Олдос видел как минимум дважды и был бы счастлив посмотреть еще раз, если бы Шеф счел возможным уделить им внимание. Ум у Олдоса был устроен таким образом, чтобы через посредство норфолкской речи без устали давать советы, что-то рекомендовать, убеждать в необходимости перемен и выражать энтузиазм по поводу какой-нибудь поездки, или отпуска, или книги, или витамина, что само по себе было формой проповеди. Ничто так не подрывало доброжелательности Биэрда, как настоятельные советы провести месяц в долине Свата.
В здании, где прежде проверяли на вредность кирпичную пыль и стекловату, он ходил по лабораториям и выслушивал недельные отчеты инженеров, конструкторов и неких загадочных энергоконсультантов, создавших пространный документ под названием «Мотивировка микроветра 4,2», – Биэрд не нашел в себе сил прочесть даже первый абзац. За это лето отдел по набору персонала, сам только что набранный, нанял столько народу, что каждую неделю Биэрду приходилось объяснять пяти-шести незнакомцам, кто он такой. Не участвовали в ИВУ считаные единицы, и, обходя лаборатории, Биэрд все больше унывал. Несмотря на все труды, для испытаний в Фарнборо не было ничего готового, никто так и не занялся вплотную проблемой турбулентности, никто всерьез не задумывался над тем, что делать при отсутствии ветра, – ни у кого даже проблеска идеи не было, как накапливать электричество дешево и эффективно. Требовался отдельный большой проект по разработке емкого аккумулятора для дома, но предлагать его было поздно: почти все работали над ИВУ, а кроме того, о разработке аккумулятора как раз и жужжал все время Олдос. Гораздо лучше построить на юрском побережье Дорсета складненький реактор, чем погубить миллион крыш вибрацией, срезающей нагрузкой, опрокидывающим моментом бесполезной машинки, для которой ветер редко будет достаточно сильным, чтобы дать сколько-нибудь полезный ток.
Как такое могло случиться, не без жалости к себе удивлялся Биэрд, переходя из одной комнаты в другую, – как могло его случайное замечание бросить всех в погоню за призраком? Ответ был прост. За его предложением последовали разъяснительные записки, детальные планы в сто девяносто семь страниц длиной, наброски бюджета, таблицы, и все он подписывал, не читая. А почему? Потому что Патриция затеяла роман с Тарпином и он больше ни о чем не мог думать.
Он возвращался по коридору мимо кабинета Брейби, чтобы поговорить со специалистом по материалам, но на пути его вырос сам Брейби – Брейби стоял в дверях и возбужденно манил его к себе. В кабинете один из двух «хвостов» по имени Майк прикреплял липкой лентой к доске чертеж.
– Кажется, у нас что-то есть, – сказал Брейби, закрывая за Биэрдом. – Майк только что принес.
– Не подумайте, профессор, – сказал Майк. – Это не я нарисовал. Я нашел.
Брейби взял Биэрда за рукав и подвел к доске.
– Посмотрите. Хочу знать ваше мнение.
На большом листе был правильный чертеж, окруженный десятком набросков – рисуночков, выполненных четкой, но нетвердой линией наподобие того, что можно увидеть в записных книжках Леонардо. Под внимательным взглядом двоих Биэрд рассматривал центральный чертеж – толстую колонну с пересекающимися линиями и сечениями, увенчанную счетверенной одновитковой спиралью, а внизу менее детальное, в виде ящика, изображение генератора. На одном рисуночке изображена была крыша с телевизионной антенной и спиралью на коротком шесте, привязанном к дымоходу, – так себе крепление. Две минуты он рассматривал чертеж молча.
– Ну что? – спросил Брейби.
– Да, есть что-то, – буркнул Биэрд.
Брейби засмеялся.
– Я так и подумал. Как он действует, не понимаю, но понял: что-то тут есть.
– Это вариант турбины Дарриуса, похожей на старую сбивалку для яиц. – В давние дни, когда он был счастливо или менее одержимо женат, Биэрд посвящал половину дня изучению истории ветряков. Тогда физика этого дела представлялась ему сравнительно простой. – Но отличие тут в том, что лопасти стоят на спирали под углом шестьдесят градусов. Их четыре, что позволяет распределить крутящий момент и, может быть, облегчает запуск. Должна неплохо действовать в косом восходящем потоке. Возможно, годится для крыши – кто знает? Так кто ее придумал?
Но он уже знал ответ и почувствовал себя еще более усталым. Слушать ликование Сирены Суоффхема по поводу научного прорыва, зари новой эры в конструкции ветряков, сегодня было выше его сил. Это – до следующей недели; сейчас ему хотелось только посидеть в тиши, подумать о Патриции, не волноваться из-за пустяков. Вот до чего он дошел.
Майк почесал у себя под косичкой, простроченной кое-где мятежной сединой.
– Он лежал у Тома на столе. Мы подумали, он специально оставил, чтобы нам показать. Мы обрадовались, но его нигде не нашли. Сделали копию для инженеров, им тоже нравится.
Джок Брейби взволнованно сделал круг по кабинету, вернулся к столу и сорвал пиджак со спинки стула. Снобу в Биэрде хотелось отвести чиновника в сторонку и объяснить, что так не делают со времен Блетчли[6], и, во всяком случае, с его, Биэрда, студенческих времен, – не делают из верхнего пиджачного кармана патронташ для шариковых ручек. Но совет этот он держал только в мыслях, а вслух не высказывал.
Брейби сдерживал волнение и был величав; снизойдя с высот к собеседникам, он говорил размеренно и чуть хрипло, словно только что плеча его коснулся меч и он оторвал колено от королевской подушки.
– Сейчас я буду говорить с Олдосом, потом я отведу его к конструкторам. Нам нужны реальные чертежи. Они сядут с ним и поработают, а вы, Майк, и другие ребята тем временем можете все обсчитать… ну, там, закон Брехта и так далее.
– Закон Бетца.
– Совершенно верно.
И он удалился.
Закончив обход, Биэрд с тарелкой шоколадного печенья и чашкой горячего кофе уединился в пустой комнате отдыха позади столовой – давно уже единственном уютном месте в Центре – и почти с приятной тяжестью в ногах обратился мыслями к предмету своей одержимости, останавливаясь на деталях, которые в последнее время от него как-то ускользали. Но прежде ему пришлось поднять себя с кресла, пройти в другой конец комнаты и выключить бормочущий телевизор, настроенный по обыкновению на новостной канал. Соперничество Буша и Гора требовало внимания неголосующего большинства населения земли. Он снова сел и придвинул к себе тарелку.
Патриция была несравненно красивее других его жен, вернее, худощавая и белокурая, она была единственная из всех их красавица. Остальным четырем не хватало до красоты миллиметров – или нос слишком тонок, или рот чересчур широк, или чуть скошен лоб или подбородок, – они были привлекательны, эти меньшие жены, только в определенной перспективе, или благодаря усилию воли или воображения, или за счет плотского желания, склоняющего к самообману. Итак, некоторые детали, касающиеся Патриции. Например, узкие ягодицы. Ладонь побольше могла бы накрыть обе. Тугая сливочная кожа между выступающими краями таза. Поразительный полиморфизм, благодаря которому сформировались мягкие соломенные волосы на лобке. Увидит ли он когда-нибудь снова эти сокровища? Теперь, хоть это нарушает чувственную картину, он должен подумать о синяке под глазом. Она не хочет с ним разговаривать, и, может статься, он никогда не узнает правды. Рассуждать приходится лишь вероятностно. Допустим, его план удался, его гостья, чьи шаги он имитировал, стуча ладонями по ступеням, разозлила Патрицию, но и разбудила любовь, привязала к нему, заставила пожалеть о том, что она теряет, и она сказала Тарпину, что их роман окончен, что она возвращается к мужу, – а он пришел в ярость. В таком случае синяк на скуле означает, что она снова почти принадлежит ему, Биэрду. Не воздушный ли это замок? И если да, то что?
Он механически переносил печенье с тарелки в рот. Может быть, вся эта история примет невероятный характер. Невероятно большинство происходящего. Избиваемые, сломленные женщины иногда не могут расстаться со своими мучителями. Организаторы приютов для женщин часто сетуют на эту странность женской натуры. Если она впала в такую зависимость от любовника, на лице будут новые синяки. Его прекрасная Патриция. Невыносимо. Немыслимо. Тогда – что? Ей будет так же тошно от сочувствия Биэрда, как от жестокости Тарпина, и она захочет избавиться от обоих. Или однажды вечером он войдет в свою спальню и увидит ее там, она ждет его, голая, на брачном ложе, раздвинув ноги, и он уже шел к ней, шептал ее имя, сам уже голый. Это будет легко, и, когда он подошел к ней сбоку и обнял ладонью ее левую… Но он уже был не один, и не надо было оборачиваться, чтобы узнать, чья фигура появилась в дверях.
Не налив себе кофе – он не позволял себе ничего возбуждающего и считал, что Биэрду следует поступать так же, – Олдос уселся рядом с Шефом и без всяких предисловий сказал:
– Я серьезно рекомендую вам прочесть о тонкопленочном солнечном элементе в номере «Нэйчур» за будущую неделю.
Часть крови, которая должна была бы поступать в мозг Биэрда и задержалась в пенисе, теперь быстро отлила, иначе у него хватило бы духа сказать Олдосу: «Уйдите».
Вместо этого он сказал:
– Вас Брейби ищет.
– Я слышал. Вы видели мой эскиз турбины?
– Наверное, он у себя в кабинете.
С видом интеллектуального изнеможения Олдос снял бейсболку, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.
– Мне надо было его уничтожить.
– В нем что-то проглядывается, – сказал Биэрд против желания.
Он не верил людям, носящим бейсболку вне бейсбольного поля, неважно, вперед козырьком или назад.
– В том-то и дело. По правде говоря, вещь революционная. Плавное изменение вращающего момента. Оптимальный угол атаки при любом направлении воздушного потока. Проблема турбулентности решена! Не сочтите болтуном, профессор, идея блестящая. Но понимаете, если Центр за нее ухватится, это три года, потерянных на разработку, – на то, что могла бы сделать коммерческая фирма ради прибыли. А ценность незначительна. Микроветряк не решит проблемы, профессор. В большинстве городов ветры недостаточно сильны. Нашей цивилизации нужен новый источник энергии. Надо фундаментально заняться солнечной, пока нас не обскакали немцы и японцы, пока не проснулись американцы. У меня есть идеи. Даже в нашем паршивом климате – инфракрасная-то составляющая есть? Но зачем я вам это объясняю? Нам надо по-новому взглянуть на фотосинтез, посмотреть, чему он нас научит. Тут у меня тоже есть замечательные идеи. Я собираю для вас папку. А вот, я вижу, мистер Брейби направляется в конструкторское бюро с моим дурацким рисунком. О черт!
Он сжал закрытые глаза ладонью – на этот раз жестом стоика, претерпевающего незаслуженные страдания.
– Профессор, я человек простой. Я хочу только сделать то, что на пользу планете.
– Понимаю, – сказал Биэрд, не в силах укусить последнее печенье, оказавшееся у него в руке. Он положил его на тарелку и с усилием поднялся с кресла. – Но мне пора возвращаться. Вам придется отвезти меня на станцию.
– Пустяки, – ответил Олдос и мигом встал, в три шага пересек комнату, переключил канал в телевизоре, подождал, когда одна картинка сменится другой, и прибавил громкость.
Он как будто скроил в эфире сюжет для собственных надобностей: довел пожилую чету до нищеты и отчаяния и поставил их, рука об руку, перед поездом Лондон – Оксфорд. По местным новостям не показали ничего более кровавого, чем очередь разочарованных пассажиров, не поместившихся в поезд на станции в Рединге, и других, в ожидании резервных автобусов, которые так и не приехали.
Молодой человек вел Биэрда к двери, как сенильного пациента к ванной.
– Я живу недалеко от Белсайз-Парка и сейчас еду домой. Это не «приус», но до дома вас довезу.
Он не понял, откуда Олдос знает его адрес, но спрашивать не имело смысла. А поскольку Биэрду хотелось домой, к источнику своих мучений, ему было невыгодно отправлять Олдоса к Джоку Брейби.
Несколькими минутами позже Биэрд сидел на пассажирском месте в ржавом «форде-эскорте» и делал вид, будто слушает авторитетное сообщение Олдоса о том, чего можно ждать в будущем году от доклада Межправительственной группы экспертов по изменению климата. Теперь, чтобы заговорить с пассажиром, водителю приходилось отворачивать взгляд от дороги на целых девяносто градусов и порой на несколько секунд – за это время, по подсчетам Биэрда, они проезжали не одну сотню метров. Вам не обязательно смотреть на меня, чтобы говорить со мной, хотел сказать Биэрд, следя за движением впереди и пытаясь предугадать момент, когда ему надо будет схватить руль. Но даже Биэрду было неловко критиковать человека, который его подвозит, – в сущности, хозяина. Лучше умереть или провести остаток жизни мрачным паралитиком, чем проявить невежливость.
Обозначив, что́ он рассчитывает прочесть в докладе третьего МСИК в будущем году, Олдос сказал Биэрду – он был пятидесятым за прошедший год, кто сказал ему это, – что последние десять лет двадцатого века – или, может быть, девять – были самыми теплыми за всю историю наблюдений. Потом он стал размышлять вслух о неустойчивости климата, потеплении, связанном с тем, что концентрация СО2 в атмосфере удвоилась по сравнению с доиндустриальной эрой. Когда они въехали непосредственно в Лондон, пошел парниковый эффект, и после знакомой иеремиады о сокращении ледников, разрастании пустынь, исчезновении коралловых рифов, нарушении океанских течений, подъеме уровня воды в море, исчезновении того и сего, и так далее, и так далее, Биэрд угрюмо выключился – не потому, что планета была в опасности – опять это кретинское слово, – а потому, что кто-то говорил ему об этом с таким энтузиазмом. Вот что не нравилось ему в политизированных – несправедливости и бедствия возбуждали их, это был их хлеб, их живая вода, их удовольствие.
Итак, Том Олдос был поглощен изменением климата. Были у него другие темы? Да, были. Он был озабочен выхлопными газами своего автомобиля и нашел в Дагенеме инженера, который поможет ему перевести машину на электрическую тягу. Трансмиссия годится, проблема в аккумуляторе – его придется заряжать через каждые пятьдесят километров. Как раз хватит, чтобы доехать до работы, если держать скорость не выше тридцати километров в час. В конце концов Биэрд втянул Олдоса в сферу человеческого, спросив, где он живет. В однокомнатной квартире на задах дядиного сада в Хампстеде. По субботам он ездит в Суоффхем, навещает отца с больными легкими. Мать давно умерла.
Рассказ о матери должен был начаться, но они подъехали к дому. Биэрд перебил Олдоса, стал благодарить, ему хотелось поскорее расстаться, но Олдос вышел из машины и быстро обошел ее, чтобы открыть пассажиру дверь и помочь ему вылезти.
– Я сам, я сам, – с раздражением сказал Биэрд, но из-за набранных за последнее время килограммов это оказалось почти непосильной задачей – уж больно низкая была посадка у чертовой машины.
Олдос сопровождал его по дорожке, опять как нянька в психиатрической лечебнице, а когда они подошли к двери и Биэрд полез за ключом, спросил, нельзя ли воспользоваться туалетом. Как откажешь? Только они переступили порог, как Биэрд вспомнил, что сегодня у Патриции вторая половина дня свободна, – и в самом деле она стояла на верхней площадке со щегольским синим наглазником, в обтягивающих джинсах, светло-зеленом кашемировом свитере и турецких шлепанцах. Она спустилась к ним с милой улыбкой и, когда Биэрд представил их друг другу, предложила кофе.
Двадцать минут сидели они за столом в кухне, и Патриция была любезна, мило наклоняла голову, слушая рассказ Тома Олдоса о матери, сочувственно задавала вопросы и рассказывала о своей матери, которая тоже умерла молодой. Потом разговор стал более веселым, и, засмеявшись, она всякий раз встречалась взглядом с Биэрдом, не игнорировала его, слушала с полуулыбкой, когда он говорил, смеялась его шуткам и один раз тронула его за руку, когда хотела перебить. У Тома Олдоса вдруг обнаружились живость и юмор, и он смешил их рассказами об отце, теперь сварливом инвалиде, скармливавшем свой больничный обед прожорливому красному коршуну. Олдос то и дело отворачивался и улыбался, застенчиво потирая затылок под косичкой. И ни разу не вспомнил, что планета в опасности.
Так супруги дружно занимали веселого молодого гостя, и к тому времени, когда он собрался уходить, стало ясно, что произошло нечто волшебное, что отношение Патриции к мужу решительно изменилось. Биэрд проводил Олдоса до машины и, еще не смея верить, что его уловка с материализацией женского духа на лестнице удалась, поспешил в дом, чтобы узнать дальнейшее. Но кухня была пуста, на столе по-прежнему стояли чашки с опивками, и в доме тишина. Патриция закрылась в своей комнате и, когда он постучался, велела уйти. Она просто хотела помучить его, напомнив, как они раньше жили. Чтобы еще острее ощутил ее отсутствие.
Он не видел ее до следующего вечера, когда она ушла, оставив после себя запах незнакомых духов.
Шли недели, и мало что менялось. В начальной школе у Патриции начался осенний триместр. В конце дня она проверяла тетради, готовилась к урокам и раза три-четыре в неделю часов в семь или восемь уезжала к Тарпину. В октябре время перевели на час назад, она уходила по садовой дорожке уже в темноте – ее отсутствие стало полным. Из ее намерения позвать любовника домой на ужин ничего не вышло. Биэрду случалось уезжать из города вечером на собрание, и, вернувшись, он не замечал никаких следов пребывания Тарпина – разве что дубовый стол в столовой блестел сильнее да кастрюли и сковороды были непривычно расставлены по местам.
Но в начале ноября он вошел за лампочкой в кладовую рядом с задней дверью. Это было холодное помещение без окон с кирпичными и каменными полками, где вместо продуктов хранился разный домашний инструмент, всякое барахло и ненужные подарки. В наружной стене была вентиляционная щель, сквозь которую виднелось небо в клеточку, и прямо под ней на полу лежала грязная брезентовая сумка. Биэрд постоял над ней, наполняясь гневом, потом заметил, что сумка не застегнута, и раздвинул края ногой. Он увидел инструменты – разного размера молотки, гаечные ключи, мощные отвертки, а поверх всего – шоколадную обертку, коричневый огрызок яблока, расческу и – самое отвратительное – использованную бумажную салфетку. Тарпин не мог оставить сумку, когда работал в ванной – это было много месяцев назад, и Биэрд наверняка бы ее увидел. Все понятно. Пока он был в Париже или Эдинбурге, строитель пришел к Патриции прямо с работы, утром забыл инструменты, или они не понадобились, и она отнесла их сюда. Он хотел немедленно их выбросить, но ручки у сумки были черны от грязи, и Биэрду было противно прикоснуться к вещи, принадлежащей Тарпину. Он нашел лампочку, пошел на кухню и налил себе виски. Было три часа дня.
На другой день, холодным воскресным утром, он нашел адрес Тарпина на счете и, решив не бриться, выпил три чашки крепкого кофе, надел старые кожаные ботинки, прибавлявшие сантиметра два к его росту, толстую шерстяную рубашку, в которой руки выглядели мускулистее, и поехал в Криклвуд. По радио – исключительно американские дела. Комментаторы все еще пережевывали подрыв американского военного корабля «Коул» группой «Аль-Каеды» в прошлом месяце, но главная тема была все та же, она тянулась все лето и осень, испытывая его терпение. Буш против Гора. Биэрд не был гражданином США, не участвовал в их выборах, но служба новостей, которую ему приходилось оплачивать, принуждала его следить за всеми незначительными поворотами кампании. Он был воинственно аполитичен – до кончиков ногтей, как он говорил. Ему не нравились горячие не-споры, старания каждой стороны неправильно понять и неправильно изобразить другую, амнезия, тянувшаяся хвостом за каждым поднятым «вопросом». Для Биэрда Соединенные Штаты были поразительным обществом, владевшим тремя четвертями мировой науки. Остальное было пеной, в данном случае – борьбой внутри элиты: привилегированный сын бывшего президента тягался с высокорожденным сыном сенатора. Избирательные пункты, кажется, давно закрылись, Гор позвонил Бушу и взял назад свое признание в поражении: результаты во Флориде рознились ничтожно, требовался пересчет. «Со времени моего прошлого звонка обстоятельства изменились», – так сдержанно выразился Гор.
На своем посту оба будут связаны одними и теми же ограничениями, давлением одних и тех же фактов, влиянием советников, окончивших одни и те же университеты, впитавших одну и ту же идеологию, – детали же Биэрду были неинтересны. Для мира в целом, размышлял он, проезжая через Суисс-Коттедж, нет существенной разницы, Буш или Гор, Труляля или Траляля будет президентом первые четыре года или первые восемь лет двадцать первого века.
Прошлый вечер с виски заронил безоблачную удаль и приятное чувство неуязвимости. Он понимал теперь, что относился к ситуации чересчур серьезно. Неверная жена? Найди себе другую! У Криклвуда был похмельный, умиротворенный вид, пешеходов мало, и безмятежность воскресного утра напомнила ему, что цель его поездки – всего лишь утолить свое любопытство. Он вправе знать, где проводит половину недели Патриция и как живет его соперник. Через пару километров, после нескольких поворотов дорога к Тарпину оказалась четырехполосным городским шоссе километра полтора длиной, соединявшим две магистрали, – временный, случайный райончик, где дома довоенной постройки имели боевую, обветренную наружность. Он поставил машину на площадке перед въездом и посмотрел на дом, прежде виденный на фотографии, – на подморенные сосновые перекладины, прикрепленные болтами к фасаду, чтобы было похоже на фахверк елизаветинских времен, на моторку, неудобно пристроившуюся на прицепе, – под истрепанной ветром пластиковой накидкой могла прятаться и гребная лодка, – на черный столб с четырехугольным фонарем перед входной дверью, выполненной в георгианском стиле, на смелое новое украшение, лежащее на бетоне среди тщательно прополотых клумб, – красную телефонную будку. Между почти черными досками стены сияли свежей побелкой, цветастые занавески за окнами в свинцовых переплетах были раздвинуты и аккуратно присобраны.
Биэрд довольно равнодушно относился к дизайну, и внутреннему, и наружному, не имел ничего против старинных фонарей в саду, и попытка придать пригородному дому тысяча девятьсот тридцатых годов видимость жилища елизаветинских времен казалась ему наивно патриотичеcкой. Если бы Родни Тарпин не был ему отвратителен, он счел бы, что жилье это говорит о порядочности, трудолюбии и простодушном оптимизме его хозяина. Из прежних разговоров он знал, что миссис Тарпин в прошлом году уехала с тремя детьми и живет с нормировщиком-валлийцем на Коста-Брава, и было что-то трогательное в том, как Родни старался поддерживать порядок. Но сюда регулярно приезжала совокупляться Патриция, и все детали, даже игрушечный колодец для загадывания желаний и компания карликов, собравшаяся у ручки ворота, выглядели враждебно. Он ненавидел их в ответ. Поставит ли Тарпин телефонную будку стоймя в честь Патриции? Он прямо слышал, как она притворно ею восхищается. Дорогой, это так оригинально, так остроумно… Хватит! Он вылез из машины.
Из-за того, что здесь часто проходила его жена, и из-за того, что Тарпин когда-то на него работал, он чувствовал себя непринужденно и в полном праве, шагая по дорожке. В одной из лакированных черных труб на фасаде слышалось журчание воды, и над стоком внизу в ноябрьский воздух поднималось облачко пара. Хозяин дома совершал омовение, смывал с тела ДНК миссис Биэрд. Парадной дверью с палладиевским портиком, похоже, мало пользовались, и Биэрд двинулся по узкой бетонной дорожке, протиснувшейся между домом и деревянным забором; она вела к боковой двери и уходила дальше, за открытую калитку в садик позади дома. Он вспомнил, что Тарпин хвастался горячей ванной, и захотел ее увидеть. Патриция могла лежать в ней, могла не лежать, но он был настроен ознакомиться со всем досконально.
В здании, где прежде проверяли на вредность кирпичную пыль и стекловату, он ходил по лабораториям и выслушивал недельные отчеты инженеров, конструкторов и неких загадочных энергоконсультантов, создавших пространный документ под названием «Мотивировка микроветра 4,2», – Биэрд не нашел в себе сил прочесть даже первый абзац. За это лето отдел по набору персонала, сам только что набранный, нанял столько народу, что каждую неделю Биэрду приходилось объяснять пяти-шести незнакомцам, кто он такой. Не участвовали в ИВУ считаные единицы, и, обходя лаборатории, Биэрд все больше унывал. Несмотря на все труды, для испытаний в Фарнборо не было ничего готового, никто так и не занялся вплотную проблемой турбулентности, никто всерьез не задумывался над тем, что делать при отсутствии ветра, – ни у кого даже проблеска идеи не было, как накапливать электричество дешево и эффективно. Требовался отдельный большой проект по разработке емкого аккумулятора для дома, но предлагать его было поздно: почти все работали над ИВУ, а кроме того, о разработке аккумулятора как раз и жужжал все время Олдос. Гораздо лучше построить на юрском побережье Дорсета складненький реактор, чем погубить миллион крыш вибрацией, срезающей нагрузкой, опрокидывающим моментом бесполезной машинки, для которой ветер редко будет достаточно сильным, чтобы дать сколько-нибудь полезный ток.
Как такое могло случиться, не без жалости к себе удивлялся Биэрд, переходя из одной комнаты в другую, – как могло его случайное замечание бросить всех в погоню за призраком? Ответ был прост. За его предложением последовали разъяснительные записки, детальные планы в сто девяносто семь страниц длиной, наброски бюджета, таблицы, и все он подписывал, не читая. А почему? Потому что Патриция затеяла роман с Тарпином и он больше ни о чем не мог думать.
Он возвращался по коридору мимо кабинета Брейби, чтобы поговорить со специалистом по материалам, но на пути его вырос сам Брейби – Брейби стоял в дверях и возбужденно манил его к себе. В кабинете один из двух «хвостов» по имени Майк прикреплял липкой лентой к доске чертеж.
– Кажется, у нас что-то есть, – сказал Брейби, закрывая за Биэрдом. – Майк только что принес.
– Не подумайте, профессор, – сказал Майк. – Это не я нарисовал. Я нашел.
Брейби взял Биэрда за рукав и подвел к доске.
– Посмотрите. Хочу знать ваше мнение.
На большом листе был правильный чертеж, окруженный десятком набросков – рисуночков, выполненных четкой, но нетвердой линией наподобие того, что можно увидеть в записных книжках Леонардо. Под внимательным взглядом двоих Биэрд рассматривал центральный чертеж – толстую колонну с пересекающимися линиями и сечениями, увенчанную счетверенной одновитковой спиралью, а внизу менее детальное, в виде ящика, изображение генератора. На одном рисуночке изображена была крыша с телевизионной антенной и спиралью на коротком шесте, привязанном к дымоходу, – так себе крепление. Две минуты он рассматривал чертеж молча.
– Ну что? – спросил Брейби.
– Да, есть что-то, – буркнул Биэрд.
Брейби засмеялся.
– Я так и подумал. Как он действует, не понимаю, но понял: что-то тут есть.
– Это вариант турбины Дарриуса, похожей на старую сбивалку для яиц. – В давние дни, когда он был счастливо или менее одержимо женат, Биэрд посвящал половину дня изучению истории ветряков. Тогда физика этого дела представлялась ему сравнительно простой. – Но отличие тут в том, что лопасти стоят на спирали под углом шестьдесят градусов. Их четыре, что позволяет распределить крутящий момент и, может быть, облегчает запуск. Должна неплохо действовать в косом восходящем потоке. Возможно, годится для крыши – кто знает? Так кто ее придумал?
Но он уже знал ответ и почувствовал себя еще более усталым. Слушать ликование Сирены Суоффхема по поводу научного прорыва, зари новой эры в конструкции ветряков, сегодня было выше его сил. Это – до следующей недели; сейчас ему хотелось только посидеть в тиши, подумать о Патриции, не волноваться из-за пустяков. Вот до чего он дошел.
Майк почесал у себя под косичкой, простроченной кое-где мятежной сединой.
– Он лежал у Тома на столе. Мы подумали, он специально оставил, чтобы нам показать. Мы обрадовались, но его нигде не нашли. Сделали копию для инженеров, им тоже нравится.
Джок Брейби взволнованно сделал круг по кабинету, вернулся к столу и сорвал пиджак со спинки стула. Снобу в Биэрде хотелось отвести чиновника в сторонку и объяснить, что так не делают со времен Блетчли[6], и, во всяком случае, с его, Биэрда, студенческих времен, – не делают из верхнего пиджачного кармана патронташ для шариковых ручек. Но совет этот он держал только в мыслях, а вслух не высказывал.
Брейби сдерживал волнение и был величав; снизойдя с высот к собеседникам, он говорил размеренно и чуть хрипло, словно только что плеча его коснулся меч и он оторвал колено от королевской подушки.
– Сейчас я буду говорить с Олдосом, потом я отведу его к конструкторам. Нам нужны реальные чертежи. Они сядут с ним и поработают, а вы, Майк, и другие ребята тем временем можете все обсчитать… ну, там, закон Брехта и так далее.
– Закон Бетца.
– Совершенно верно.
И он удалился.
Закончив обход, Биэрд с тарелкой шоколадного печенья и чашкой горячего кофе уединился в пустой комнате отдыха позади столовой – давно уже единственном уютном месте в Центре – и почти с приятной тяжестью в ногах обратился мыслями к предмету своей одержимости, останавливаясь на деталях, которые в последнее время от него как-то ускользали. Но прежде ему пришлось поднять себя с кресла, пройти в другой конец комнаты и выключить бормочущий телевизор, настроенный по обыкновению на новостной канал. Соперничество Буша и Гора требовало внимания неголосующего большинства населения земли. Он снова сел и придвинул к себе тарелку.
Патриция была несравненно красивее других его жен, вернее, худощавая и белокурая, она была единственная из всех их красавица. Остальным четырем не хватало до красоты миллиметров – или нос слишком тонок, или рот чересчур широк, или чуть скошен лоб или подбородок, – они были привлекательны, эти меньшие жены, только в определенной перспективе, или благодаря усилию воли или воображения, или за счет плотского желания, склоняющего к самообману. Итак, некоторые детали, касающиеся Патриции. Например, узкие ягодицы. Ладонь побольше могла бы накрыть обе. Тугая сливочная кожа между выступающими краями таза. Поразительный полиморфизм, благодаря которому сформировались мягкие соломенные волосы на лобке. Увидит ли он когда-нибудь снова эти сокровища? Теперь, хоть это нарушает чувственную картину, он должен подумать о синяке под глазом. Она не хочет с ним разговаривать, и, может статься, он никогда не узнает правды. Рассуждать приходится лишь вероятностно. Допустим, его план удался, его гостья, чьи шаги он имитировал, стуча ладонями по ступеням, разозлила Патрицию, но и разбудила любовь, привязала к нему, заставила пожалеть о том, что она теряет, и она сказала Тарпину, что их роман окончен, что она возвращается к мужу, – а он пришел в ярость. В таком случае синяк на скуле означает, что она снова почти принадлежит ему, Биэрду. Не воздушный ли это замок? И если да, то что?
Он механически переносил печенье с тарелки в рот. Может быть, вся эта история примет невероятный характер. Невероятно большинство происходящего. Избиваемые, сломленные женщины иногда не могут расстаться со своими мучителями. Организаторы приютов для женщин часто сетуют на эту странность женской натуры. Если она впала в такую зависимость от любовника, на лице будут новые синяки. Его прекрасная Патриция. Невыносимо. Немыслимо. Тогда – что? Ей будет так же тошно от сочувствия Биэрда, как от жестокости Тарпина, и она захочет избавиться от обоих. Или однажды вечером он войдет в свою спальню и увидит ее там, она ждет его, голая, на брачном ложе, раздвинув ноги, и он уже шел к ней, шептал ее имя, сам уже голый. Это будет легко, и, когда он подошел к ней сбоку и обнял ладонью ее левую… Но он уже был не один, и не надо было оборачиваться, чтобы узнать, чья фигура появилась в дверях.
Не налив себе кофе – он не позволял себе ничего возбуждающего и считал, что Биэрду следует поступать так же, – Олдос уселся рядом с Шефом и без всяких предисловий сказал:
– Я серьезно рекомендую вам прочесть о тонкопленочном солнечном элементе в номере «Нэйчур» за будущую неделю.
Часть крови, которая должна была бы поступать в мозг Биэрда и задержалась в пенисе, теперь быстро отлила, иначе у него хватило бы духа сказать Олдосу: «Уйдите».
Вместо этого он сказал:
– Вас Брейби ищет.
– Я слышал. Вы видели мой эскиз турбины?
– Наверное, он у себя в кабинете.
С видом интеллектуального изнеможения Олдос снял бейсболку, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.
– Мне надо было его уничтожить.
– В нем что-то проглядывается, – сказал Биэрд против желания.
Он не верил людям, носящим бейсболку вне бейсбольного поля, неважно, вперед козырьком или назад.
– В том-то и дело. По правде говоря, вещь революционная. Плавное изменение вращающего момента. Оптимальный угол атаки при любом направлении воздушного потока. Проблема турбулентности решена! Не сочтите болтуном, профессор, идея блестящая. Но понимаете, если Центр за нее ухватится, это три года, потерянных на разработку, – на то, что могла бы сделать коммерческая фирма ради прибыли. А ценность незначительна. Микроветряк не решит проблемы, профессор. В большинстве городов ветры недостаточно сильны. Нашей цивилизации нужен новый источник энергии. Надо фундаментально заняться солнечной, пока нас не обскакали немцы и японцы, пока не проснулись американцы. У меня есть идеи. Даже в нашем паршивом климате – инфракрасная-то составляющая есть? Но зачем я вам это объясняю? Нам надо по-новому взглянуть на фотосинтез, посмотреть, чему он нас научит. Тут у меня тоже есть замечательные идеи. Я собираю для вас папку. А вот, я вижу, мистер Брейби направляется в конструкторское бюро с моим дурацким рисунком. О черт!
Он сжал закрытые глаза ладонью – на этот раз жестом стоика, претерпевающего незаслуженные страдания.
– Профессор, я человек простой. Я хочу только сделать то, что на пользу планете.
– Понимаю, – сказал Биэрд, не в силах укусить последнее печенье, оказавшееся у него в руке. Он положил его на тарелку и с усилием поднялся с кресла. – Но мне пора возвращаться. Вам придется отвезти меня на станцию.
– Пустяки, – ответил Олдос и мигом встал, в три шага пересек комнату, переключил канал в телевизоре, подождал, когда одна картинка сменится другой, и прибавил громкость.
Он как будто скроил в эфире сюжет для собственных надобностей: довел пожилую чету до нищеты и отчаяния и поставил их, рука об руку, перед поездом Лондон – Оксфорд. По местным новостям не показали ничего более кровавого, чем очередь разочарованных пассажиров, не поместившихся в поезд на станции в Рединге, и других, в ожидании резервных автобусов, которые так и не приехали.
Молодой человек вел Биэрда к двери, как сенильного пациента к ванной.
– Я живу недалеко от Белсайз-Парка и сейчас еду домой. Это не «приус», но до дома вас довезу.
Он не понял, откуда Олдос знает его адрес, но спрашивать не имело смысла. А поскольку Биэрду хотелось домой, к источнику своих мучений, ему было невыгодно отправлять Олдоса к Джоку Брейби.
Несколькими минутами позже Биэрд сидел на пассажирском месте в ржавом «форде-эскорте» и делал вид, будто слушает авторитетное сообщение Олдоса о том, чего можно ждать в будущем году от доклада Межправительственной группы экспертов по изменению климата. Теперь, чтобы заговорить с пассажиром, водителю приходилось отворачивать взгляд от дороги на целых девяносто градусов и порой на несколько секунд – за это время, по подсчетам Биэрда, они проезжали не одну сотню метров. Вам не обязательно смотреть на меня, чтобы говорить со мной, хотел сказать Биэрд, следя за движением впереди и пытаясь предугадать момент, когда ему надо будет схватить руль. Но даже Биэрду было неловко критиковать человека, который его подвозит, – в сущности, хозяина. Лучше умереть или провести остаток жизни мрачным паралитиком, чем проявить невежливость.
Обозначив, что́ он рассчитывает прочесть в докладе третьего МСИК в будущем году, Олдос сказал Биэрду – он был пятидесятым за прошедший год, кто сказал ему это, – что последние десять лет двадцатого века – или, может быть, девять – были самыми теплыми за всю историю наблюдений. Потом он стал размышлять вслух о неустойчивости климата, потеплении, связанном с тем, что концентрация СО2 в атмосфере удвоилась по сравнению с доиндустриальной эрой. Когда они въехали непосредственно в Лондон, пошел парниковый эффект, и после знакомой иеремиады о сокращении ледников, разрастании пустынь, исчезновении коралловых рифов, нарушении океанских течений, подъеме уровня воды в море, исчезновении того и сего, и так далее, и так далее, Биэрд угрюмо выключился – не потому, что планета была в опасности – опять это кретинское слово, – а потому, что кто-то говорил ему об этом с таким энтузиазмом. Вот что не нравилось ему в политизированных – несправедливости и бедствия возбуждали их, это был их хлеб, их живая вода, их удовольствие.
Итак, Том Олдос был поглощен изменением климата. Были у него другие темы? Да, были. Он был озабочен выхлопными газами своего автомобиля и нашел в Дагенеме инженера, который поможет ему перевести машину на электрическую тягу. Трансмиссия годится, проблема в аккумуляторе – его придется заряжать через каждые пятьдесят километров. Как раз хватит, чтобы доехать до работы, если держать скорость не выше тридцати километров в час. В конце концов Биэрд втянул Олдоса в сферу человеческого, спросив, где он живет. В однокомнатной квартире на задах дядиного сада в Хампстеде. По субботам он ездит в Суоффхем, навещает отца с больными легкими. Мать давно умерла.
Рассказ о матери должен был начаться, но они подъехали к дому. Биэрд перебил Олдоса, стал благодарить, ему хотелось поскорее расстаться, но Олдос вышел из машины и быстро обошел ее, чтобы открыть пассажиру дверь и помочь ему вылезти.
– Я сам, я сам, – с раздражением сказал Биэрд, но из-за набранных за последнее время килограммов это оказалось почти непосильной задачей – уж больно низкая была посадка у чертовой машины.
Олдос сопровождал его по дорожке, опять как нянька в психиатрической лечебнице, а когда они подошли к двери и Биэрд полез за ключом, спросил, нельзя ли воспользоваться туалетом. Как откажешь? Только они переступили порог, как Биэрд вспомнил, что сегодня у Патриции вторая половина дня свободна, – и в самом деле она стояла на верхней площадке со щегольским синим наглазником, в обтягивающих джинсах, светло-зеленом кашемировом свитере и турецких шлепанцах. Она спустилась к ним с милой улыбкой и, когда Биэрд представил их друг другу, предложила кофе.
Двадцать минут сидели они за столом в кухне, и Патриция была любезна, мило наклоняла голову, слушая рассказ Тома Олдоса о матери, сочувственно задавала вопросы и рассказывала о своей матери, которая тоже умерла молодой. Потом разговор стал более веселым, и, засмеявшись, она всякий раз встречалась взглядом с Биэрдом, не игнорировала его, слушала с полуулыбкой, когда он говорил, смеялась его шуткам и один раз тронула его за руку, когда хотела перебить. У Тома Олдоса вдруг обнаружились живость и юмор, и он смешил их рассказами об отце, теперь сварливом инвалиде, скармливавшем свой больничный обед прожорливому красному коршуну. Олдос то и дело отворачивался и улыбался, застенчиво потирая затылок под косичкой. И ни разу не вспомнил, что планета в опасности.
Так супруги дружно занимали веселого молодого гостя, и к тому времени, когда он собрался уходить, стало ясно, что произошло нечто волшебное, что отношение Патриции к мужу решительно изменилось. Биэрд проводил Олдоса до машины и, еще не смея верить, что его уловка с материализацией женского духа на лестнице удалась, поспешил в дом, чтобы узнать дальнейшее. Но кухня была пуста, на столе по-прежнему стояли чашки с опивками, и в доме тишина. Патриция закрылась в своей комнате и, когда он постучался, велела уйти. Она просто хотела помучить его, напомнив, как они раньше жили. Чтобы еще острее ощутил ее отсутствие.
Он не видел ее до следующего вечера, когда она ушла, оставив после себя запах незнакомых духов.
Шли недели, и мало что менялось. В начальной школе у Патриции начался осенний триместр. В конце дня она проверяла тетради, готовилась к урокам и раза три-четыре в неделю часов в семь или восемь уезжала к Тарпину. В октябре время перевели на час назад, она уходила по садовой дорожке уже в темноте – ее отсутствие стало полным. Из ее намерения позвать любовника домой на ужин ничего не вышло. Биэрду случалось уезжать из города вечером на собрание, и, вернувшись, он не замечал никаких следов пребывания Тарпина – разве что дубовый стол в столовой блестел сильнее да кастрюли и сковороды были непривычно расставлены по местам.
Но в начале ноября он вошел за лампочкой в кладовую рядом с задней дверью. Это было холодное помещение без окон с кирпичными и каменными полками, где вместо продуктов хранился разный домашний инструмент, всякое барахло и ненужные подарки. В наружной стене была вентиляционная щель, сквозь которую виднелось небо в клеточку, и прямо под ней на полу лежала грязная брезентовая сумка. Биэрд постоял над ней, наполняясь гневом, потом заметил, что сумка не застегнута, и раздвинул края ногой. Он увидел инструменты – разного размера молотки, гаечные ключи, мощные отвертки, а поверх всего – шоколадную обертку, коричневый огрызок яблока, расческу и – самое отвратительное – использованную бумажную салфетку. Тарпин не мог оставить сумку, когда работал в ванной – это было много месяцев назад, и Биэрд наверняка бы ее увидел. Все понятно. Пока он был в Париже или Эдинбурге, строитель пришел к Патриции прямо с работы, утром забыл инструменты, или они не понадобились, и она отнесла их сюда. Он хотел немедленно их выбросить, но ручки у сумки были черны от грязи, и Биэрду было противно прикоснуться к вещи, принадлежащей Тарпину. Он нашел лампочку, пошел на кухню и налил себе виски. Было три часа дня.
На другой день, холодным воскресным утром, он нашел адрес Тарпина на счете и, решив не бриться, выпил три чашки крепкого кофе, надел старые кожаные ботинки, прибавлявшие сантиметра два к его росту, толстую шерстяную рубашку, в которой руки выглядели мускулистее, и поехал в Криклвуд. По радио – исключительно американские дела. Комментаторы все еще пережевывали подрыв американского военного корабля «Коул» группой «Аль-Каеды» в прошлом месяце, но главная тема была все та же, она тянулась все лето и осень, испытывая его терпение. Буш против Гора. Биэрд не был гражданином США, не участвовал в их выборах, но служба новостей, которую ему приходилось оплачивать, принуждала его следить за всеми незначительными поворотами кампании. Он был воинственно аполитичен – до кончиков ногтей, как он говорил. Ему не нравились горячие не-споры, старания каждой стороны неправильно понять и неправильно изобразить другую, амнезия, тянувшаяся хвостом за каждым поднятым «вопросом». Для Биэрда Соединенные Штаты были поразительным обществом, владевшим тремя четвертями мировой науки. Остальное было пеной, в данном случае – борьбой внутри элиты: привилегированный сын бывшего президента тягался с высокорожденным сыном сенатора. Избирательные пункты, кажется, давно закрылись, Гор позвонил Бушу и взял назад свое признание в поражении: результаты во Флориде рознились ничтожно, требовался пересчет. «Со времени моего прошлого звонка обстоятельства изменились», – так сдержанно выразился Гор.
На своем посту оба будут связаны одними и теми же ограничениями, давлением одних и тех же фактов, влиянием советников, окончивших одни и те же университеты, впитавших одну и ту же идеологию, – детали же Биэрду были неинтересны. Для мира в целом, размышлял он, проезжая через Суисс-Коттедж, нет существенной разницы, Буш или Гор, Труляля или Траляля будет президентом первые четыре года или первые восемь лет двадцать первого века.
Прошлый вечер с виски заронил безоблачную удаль и приятное чувство неуязвимости. Он понимал теперь, что относился к ситуации чересчур серьезно. Неверная жена? Найди себе другую! У Криклвуда был похмельный, умиротворенный вид, пешеходов мало, и безмятежность воскресного утра напомнила ему, что цель его поездки – всего лишь утолить свое любопытство. Он вправе знать, где проводит половину недели Патриция и как живет его соперник. Через пару километров, после нескольких поворотов дорога к Тарпину оказалась четырехполосным городским шоссе километра полтора длиной, соединявшим две магистрали, – временный, случайный райончик, где дома довоенной постройки имели боевую, обветренную наружность. Он поставил машину на площадке перед въездом и посмотрел на дом, прежде виденный на фотографии, – на подморенные сосновые перекладины, прикрепленные болтами к фасаду, чтобы было похоже на фахверк елизаветинских времен, на моторку, неудобно пристроившуюся на прицепе, – под истрепанной ветром пластиковой накидкой могла прятаться и гребная лодка, – на черный столб с четырехугольным фонарем перед входной дверью, выполненной в георгианском стиле, на смелое новое украшение, лежащее на бетоне среди тщательно прополотых клумб, – красную телефонную будку. Между почти черными досками стены сияли свежей побелкой, цветастые занавески за окнами в свинцовых переплетах были раздвинуты и аккуратно присобраны.
Биэрд довольно равнодушно относился к дизайну, и внутреннему, и наружному, не имел ничего против старинных фонарей в саду, и попытка придать пригородному дому тысяча девятьсот тридцатых годов видимость жилища елизаветинских времен казалась ему наивно патриотичеcкой. Если бы Родни Тарпин не был ему отвратителен, он счел бы, что жилье это говорит о порядочности, трудолюбии и простодушном оптимизме его хозяина. Из прежних разговоров он знал, что миссис Тарпин в прошлом году уехала с тремя детьми и живет с нормировщиком-валлийцем на Коста-Брава, и было что-то трогательное в том, как Родни старался поддерживать порядок. Но сюда регулярно приезжала совокупляться Патриция, и все детали, даже игрушечный колодец для загадывания желаний и компания карликов, собравшаяся у ручки ворота, выглядели враждебно. Он ненавидел их в ответ. Поставит ли Тарпин телефонную будку стоймя в честь Патриции? Он прямо слышал, как она притворно ею восхищается. Дорогой, это так оригинально, так остроумно… Хватит! Он вылез из машины.
Из-за того, что здесь часто проходила его жена, и из-за того, что Тарпин когда-то на него работал, он чувствовал себя непринужденно и в полном праве, шагая по дорожке. В одной из лакированных черных труб на фасаде слышалось журчание воды, и над стоком внизу в ноябрьский воздух поднималось облачко пара. Хозяин дома совершал омовение, смывал с тела ДНК миссис Биэрд. Парадной дверью с палладиевским портиком, похоже, мало пользовались, и Биэрд двинулся по узкой бетонной дорожке, протиснувшейся между домом и деревянным забором; она вела к боковой двери и уходила дальше, за открытую калитку в садик позади дома. Он вспомнил, что Тарпин хвастался горячей ванной, и захотел ее увидеть. Патриция могла лежать в ней, могла не лежать, но он был настроен ознакомиться со всем досконально.