– Понимаю, – ответил Дорожкин.
Действительно, стоило ли ему волноваться по этому поводу? Или он не знал, что рано или поздно она одна не останется? Может, и не особая красавица, но глаз-то просто так не отведешь, особенно когда смеется. Одни ямочки на щеках чего стоят. А запах? Какой у нее был запах…
– Прости, – начал подниматься с места Мещерский. – Я сам рассчитаюсь.
– Брось, График, – достал бумажник Дорожкин. – Я же сказал, что угощаю. Тем более что не только тебе повезло, но и мне. Ну может быть, не так, как тебе, но все же. Знаешь, мы сделаем вот так. К тебе же приходят девчонки на телеграф? Повесим там мою фотографию и какой-нибудь текст. Ну типа, что без вредных привычек и чрезмерных запросов. Как?
– Легко, – расплылся в улыбке Мещерский. – Ты знаешь, вот без балды, я тебе за Машку по гроб жизни должен.
– Евгений Константинович? – Хозяйка кафе принесла трубку. – Вас к телефону.
В трубке послышался голос Маргариты:
– Дорожкин? Выздоровел? Почему не на работе? Или у тебя бюллетень на руках имеется? Нет? Тогда прекращай празднование окончания подвигов и двигай ко мне. Я в больнице. Нет, со мной все в порядке. Хочу тебя кое с кем познакомить.
До больницы от кафешки был всего один квартал, но Дорожкин проскочил мимо нее и опомнился только на мосту в деревню. Остановился, посмотрел в мутную осеннюю воду, в которой ничего и никого уже разглядеть не мог, слез с велосипеда и пошел к больнице пешком.
С Машкой отгорело и рассыпалось еще с год назад, Дорожкин и сам теперь не мог объяснить, отчего так вышло, но уж не сомневался в этом. Но что-то внутри у него еще оставалось. Не разочарование, и не обида, и не нежность, то на недостаток, то на избыток которой жаловалась Машка в последний месяц их совместного житья-бытья, а, наверное, что-то такое, что появляется, когда заканчивается и нежность, и любовь, если она, конечно, вообще была. Мать Дорожкина говорила, что у всякого в душе место для любви есть, и пустеть оно не должно, оттого и любится на безрыбье часто тот, кто под руку попадется. И еще как любится. А как не любится никто, все равно место пусто не бывает. Что-то да захлестнет, да заполнит. А что именно, то уж от человека зависит. Кого-то тоска затопит, кого-то печаль, кто-то любовью к ребенку спасается, а кто-то такую ненависть скопит, что уж никакая любовь в нем не приживется. Вот и вопрос, что скопил внутри себя Дорожкин, если любви в нем к Машке нет, а все одно – думает о ней как о родной?
– Дорожкин, – послышался от входа в больницу резкий окрик Маргариты, – ты что, в объезд через Яблоневый мост поехал? Или тебе мотор на велосипед поставить?
Уже в больнице, когда по почти пустому гулкому коридору они миновали регистратуру, в которой дремала какая-то квашнеобразная дама в белом халате, Маргарита протянула ему папку:
– Не оставляй дома. Если припозднился, утром все одно на работу тащи. Фима мне передал ее. Она не должна попадать в чужие руки. Пальчики еще не зудели?
– Да нет вроде. – Дорожкин старался не смотреть на Маргариту, так, не глядя, и папку из ее рук принял. – А Фим Фимыч, значит, не чужой?
– Не чужой, – отрезала Маргарита. – Несколько лет назад был инспектором. На твоем месте, кстати. Так что он твою папку не откроет. Зачем ему на свою голову заботы кликать? Кто открыл, того и забота.
– Когда я к Шепелевой ходил, ее Кашин открывал, – напомнил Дорожкин.
– Кашин вообще пустое место, – фыркнула Маргарита, и Дорожкин в секунду поверил ей, Кашин и вправду пустое место. Узнать бы еще почему? Или пустота в глазах отражала действительное положение дел?
– А кто последним до меня был? – спросил он, глянув на Маргариту искоса, и замер. Она смотрела на него и в самом деле искала его взгляда.
– Зачем тебе? – холодно спросила начальница, продолжая сверлить его глазами.
– Кто знает? – Дорожкин выпрямился и, чувствуя, как грудь вновь начинает жечь колючее и больное, посмотрел на Маргариту в упор. – Может, захочет опытом со мной поделиться?
– Не переживешь ты такой опыт, – почти прошипела, прошелестела, пропела Маргарита и заполнила вдруг собой все. И белый стерильный коридор, и всю больницу, и весь Кузьминск, и всю землю от Полярной звезды и до горизонта, до самых дальних закоулков и улочек, до чащ и пустынь, степей и морей. Заполнила, наклонилась и посмотрела огромными глазищами на маленького, крохотного человечка Дорожкина Евгения двадцати восьми лет, как посмотрел бы оживший сфинкс на сантиметровую пластиковую поделку самого себя. И огромные, жадные губы, которые могли бы высосать из Дорожкина жизнь одним только дыханием, приблизившись, отчетливо различимым беззвучием обожгли младшего инспектора. – Побереги себя, парень. Не то обидно, что в огне мотылек сгорит, а то, что сгорит, до огня не долетев.
– Я, Маргарита Евстратовна, – пролепетал пересохшими губами Дорожкин, вновь оказавшись в больничном коридоре, – мог бы, конечно, обойтись без знакомства с моим предшественником, но не спросить еще кое о чем не могу. Вы на самом деле просто одиноки или разведены? А то, может, с вашим темпераментом… Он жив хоть, муж ваш бывший, или тоже… как мотылек?
Секунду еще Маргарита сверлила Дорожкина взглядом, наверное находя забавным наблюдать, как смешивается в маленьком человеке едва переносимое влечение, которое словно зыбкая плотина на бурной речке, и ужас перед все той же бурностью. Потом рассмеялась и пошла по коридору, бросив через плечо:
– Ну-ну, Дорожкин. Стойкий оловянный солдатик. Имей в виду, олово легко плавится. Будь у меня муж, тут земля бы под его ногами прогибалась. Такого не прикончишь, а другого мне и не надо. А уж что было, да как, да где те косточки, что я выбросила, когда обсосала их, если обсасывала, конечно, не твоего ума дело, Дорожкин. Спишь без кошмаров, радуйся. Ты папку-то не тереби зря. Повторяю: не зудят пальцы – не трогай, а то замучаешься всякую ерунду разгребать, для этого у нас Ромашкин есть. Оттого и папку он с собой таскает. А сейчас у нас дело с тобой помимо папки. Ты сейчас с доктором Дубровской будешь говорить, а я смотреть буду и слушать.
– Экзаменовать меня собираетесь? – спросил Дорожкин.
– Экзаменовать, – кивнула Маргарита. – Но не тебя.
Все-таки больница пустой не была, хотя сомнений у Дорожкина не осталось, что горожане либо не болеют вовсе, либо лечатся у знахарок и ведуний, которых, судя по некоторым соображениям, должно было хватать и в той же деревне. Больных действительно встретить не удалось, но санитарок и даже санитаров или медсестер и медбратов и прочей медродни в больнице обнаружилось изрядное количество. Люди в белых и бледно-голубых костюмах, шурша бахилами, беспрерывно, хотя и медленно, натирали линолеумные полы, замывали крашенные масляной краской стены, двери, полировали стекла и шпингалеты на окнах. И вот это молчаливое и почти бесшумное движение казалось Дорожкину еще более ужасным, чем полное отсутствие в здании больницы пациентов.
– Адольфыч пропагандирует здоровый образ жизни, – бросила через плечо Маргарита. – Стадион, бассейн, все его стараниями. Летом на плотине работает секция гребли. Все условия. Больных в городе мало.
– А стариков нет разве? – удивился Дорожкин.
– Старость бывает разной или не бывает вовсе, – остановилась Маргарита у двери, на которой было написано в столбик «Доктор Дубровская Таисия Павловна. Офтальмолог. Отоларинголог. Психиатр. Невропатолог». – Ну Дорожкин, посмотрим, каков ты в ближнем бою. Нас интересует Мигалкин, но нападать советую с флангов.
– Разрешите?
Дорожкин приоткрыл дверь, сунул в светлый кабинет голову и сразу же столкнулся взглядом с изящной женщиной в белом, которая расположилась за широким, перетекающим столешницей из овала в овал столом. Даже кресла в кабинете были белыми, цветом выделялись только темно-рыжие, почти медные, короткие волосы врача и черный воротник тонкой водолазки, что выглядывал из-под халата. Женщина отложила в сторону книжку с дракончиком на корешке[12] и сняла аккуратные круглые очки.
– Вы по какому вопросу?
– Мы по служебному. – Дорожкин посторонился, пропуская вперед Маргариту. – Есть у вас время для разговора?
– Времени у меня сколько угодно, – улыбнулась врач. – С нашей загрузкой только дополнительное образование получать. Еще пару лет, и на дверях моего кабинета появится что-нибудь вроде гомеопата или косметолога. Вы ведь Дорожкин Евгений? Уже на ногах? Когда попали к нам, врачи чуть не в очередь выстраивались, чтобы принять участие в операции, но Владимир Игнатьевич все сам…
– Спасибо ему, кстати, – кивнул Дорожкин и расстегнул куртку, кивнув на спутницу. – Это вот Маргарита Евстратовна, старший инспектор.
– Мы знакомы, – сразу подобралась Таисия Павловна и нажала на клавишу селектора. – Вы не будете против, если я подключу главного врача? Он нам не помешает, но мне бы хотелось, чтобы он был в курсе… обстоятельств разговора.
Дорожкин посмотрел на Маргариту, но та словно оцепенела. Откинулась в кресле, сложив руки на груди, и смотрела и не на врача, и не на Дорожкина, и даже не в окно, а куда-то в сторону, будто дремала с открытыми глазами.
– Так каков же предмет разговора? – обратила на себя внимание Таисия Павловна. – Я так понимаю, вас интересует…
– …многое, – закончил за нее фразу Дорожкин и постарался улыбнуться. – Вы уж простите меня, что использую свое, так сказать, служебное положение. Поговорить есть о чем, но не могли бы вы попутно меня проконсультировать?
– Проконсультировать? – с некоторым облегчением рассмеялась врач, сдвинула волосы с висков, и Дорожкин с удивлением разглядел, что, несмотря на очевидные ее лет сорок или того больше, на коже не было заметно даже и следа морщин. – По какому же поводу я могу вас консультировать, Евгений Константинович? Вот уж, думаю, после золотых рук Владимира Игнатьевича мои консультации где-то даже неуместны.
Действительно, стоило ли ему волноваться по этому поводу? Или он не знал, что рано или поздно она одна не останется? Может, и не особая красавица, но глаз-то просто так не отведешь, особенно когда смеется. Одни ямочки на щеках чего стоят. А запах? Какой у нее был запах…
– Прости, – начал подниматься с места Мещерский. – Я сам рассчитаюсь.
– Брось, График, – достал бумажник Дорожкин. – Я же сказал, что угощаю. Тем более что не только тебе повезло, но и мне. Ну может быть, не так, как тебе, но все же. Знаешь, мы сделаем вот так. К тебе же приходят девчонки на телеграф? Повесим там мою фотографию и какой-нибудь текст. Ну типа, что без вредных привычек и чрезмерных запросов. Как?
– Легко, – расплылся в улыбке Мещерский. – Ты знаешь, вот без балды, я тебе за Машку по гроб жизни должен.
– Евгений Константинович? – Хозяйка кафе принесла трубку. – Вас к телефону.
В трубке послышался голос Маргариты:
– Дорожкин? Выздоровел? Почему не на работе? Или у тебя бюллетень на руках имеется? Нет? Тогда прекращай празднование окончания подвигов и двигай ко мне. Я в больнице. Нет, со мной все в порядке. Хочу тебя кое с кем познакомить.
До больницы от кафешки был всего один квартал, но Дорожкин проскочил мимо нее и опомнился только на мосту в деревню. Остановился, посмотрел в мутную осеннюю воду, в которой ничего и никого уже разглядеть не мог, слез с велосипеда и пошел к больнице пешком.
С Машкой отгорело и рассыпалось еще с год назад, Дорожкин и сам теперь не мог объяснить, отчего так вышло, но уж не сомневался в этом. Но что-то внутри у него еще оставалось. Не разочарование, и не обида, и не нежность, то на недостаток, то на избыток которой жаловалась Машка в последний месяц их совместного житья-бытья, а, наверное, что-то такое, что появляется, когда заканчивается и нежность, и любовь, если она, конечно, вообще была. Мать Дорожкина говорила, что у всякого в душе место для любви есть, и пустеть оно не должно, оттого и любится на безрыбье часто тот, кто под руку попадется. И еще как любится. А как не любится никто, все равно место пусто не бывает. Что-то да захлестнет, да заполнит. А что именно, то уж от человека зависит. Кого-то тоска затопит, кого-то печаль, кто-то любовью к ребенку спасается, а кто-то такую ненависть скопит, что уж никакая любовь в нем не приживется. Вот и вопрос, что скопил внутри себя Дорожкин, если любви в нем к Машке нет, а все одно – думает о ней как о родной?
– Дорожкин, – послышался от входа в больницу резкий окрик Маргариты, – ты что, в объезд через Яблоневый мост поехал? Или тебе мотор на велосипед поставить?
Уже в больнице, когда по почти пустому гулкому коридору они миновали регистратуру, в которой дремала какая-то квашнеобразная дама в белом халате, Маргарита протянула ему папку:
– Не оставляй дома. Если припозднился, утром все одно на работу тащи. Фима мне передал ее. Она не должна попадать в чужие руки. Пальчики еще не зудели?
– Да нет вроде. – Дорожкин старался не смотреть на Маргариту, так, не глядя, и папку из ее рук принял. – А Фим Фимыч, значит, не чужой?
– Не чужой, – отрезала Маргарита. – Несколько лет назад был инспектором. На твоем месте, кстати. Так что он твою папку не откроет. Зачем ему на свою голову заботы кликать? Кто открыл, того и забота.
– Когда я к Шепелевой ходил, ее Кашин открывал, – напомнил Дорожкин.
– Кашин вообще пустое место, – фыркнула Маргарита, и Дорожкин в секунду поверил ей, Кашин и вправду пустое место. Узнать бы еще почему? Или пустота в глазах отражала действительное положение дел?
– А кто последним до меня был? – спросил он, глянув на Маргариту искоса, и замер. Она смотрела на него и в самом деле искала его взгляда.
– Зачем тебе? – холодно спросила начальница, продолжая сверлить его глазами.
– Кто знает? – Дорожкин выпрямился и, чувствуя, как грудь вновь начинает жечь колючее и больное, посмотрел на Маргариту в упор. – Может, захочет опытом со мной поделиться?
– Не переживешь ты такой опыт, – почти прошипела, прошелестела, пропела Маргарита и заполнила вдруг собой все. И белый стерильный коридор, и всю больницу, и весь Кузьминск, и всю землю от Полярной звезды и до горизонта, до самых дальних закоулков и улочек, до чащ и пустынь, степей и морей. Заполнила, наклонилась и посмотрела огромными глазищами на маленького, крохотного человечка Дорожкина Евгения двадцати восьми лет, как посмотрел бы оживший сфинкс на сантиметровую пластиковую поделку самого себя. И огромные, жадные губы, которые могли бы высосать из Дорожкина жизнь одним только дыханием, приблизившись, отчетливо различимым беззвучием обожгли младшего инспектора. – Побереги себя, парень. Не то обидно, что в огне мотылек сгорит, а то, что сгорит, до огня не долетев.
– Я, Маргарита Евстратовна, – пролепетал пересохшими губами Дорожкин, вновь оказавшись в больничном коридоре, – мог бы, конечно, обойтись без знакомства с моим предшественником, но не спросить еще кое о чем не могу. Вы на самом деле просто одиноки или разведены? А то, может, с вашим темпераментом… Он жив хоть, муж ваш бывший, или тоже… как мотылек?
Секунду еще Маргарита сверлила Дорожкина взглядом, наверное находя забавным наблюдать, как смешивается в маленьком человеке едва переносимое влечение, которое словно зыбкая плотина на бурной речке, и ужас перед все той же бурностью. Потом рассмеялась и пошла по коридору, бросив через плечо:
– Ну-ну, Дорожкин. Стойкий оловянный солдатик. Имей в виду, олово легко плавится. Будь у меня муж, тут земля бы под его ногами прогибалась. Такого не прикончишь, а другого мне и не надо. А уж что было, да как, да где те косточки, что я выбросила, когда обсосала их, если обсасывала, конечно, не твоего ума дело, Дорожкин. Спишь без кошмаров, радуйся. Ты папку-то не тереби зря. Повторяю: не зудят пальцы – не трогай, а то замучаешься всякую ерунду разгребать, для этого у нас Ромашкин есть. Оттого и папку он с собой таскает. А сейчас у нас дело с тобой помимо папки. Ты сейчас с доктором Дубровской будешь говорить, а я смотреть буду и слушать.
– Экзаменовать меня собираетесь? – спросил Дорожкин.
– Экзаменовать, – кивнула Маргарита. – Но не тебя.
Все-таки больница пустой не была, хотя сомнений у Дорожкина не осталось, что горожане либо не болеют вовсе, либо лечатся у знахарок и ведуний, которых, судя по некоторым соображениям, должно было хватать и в той же деревне. Больных действительно встретить не удалось, но санитарок и даже санитаров или медсестер и медбратов и прочей медродни в больнице обнаружилось изрядное количество. Люди в белых и бледно-голубых костюмах, шурша бахилами, беспрерывно, хотя и медленно, натирали линолеумные полы, замывали крашенные масляной краской стены, двери, полировали стекла и шпингалеты на окнах. И вот это молчаливое и почти бесшумное движение казалось Дорожкину еще более ужасным, чем полное отсутствие в здании больницы пациентов.
– Адольфыч пропагандирует здоровый образ жизни, – бросила через плечо Маргарита. – Стадион, бассейн, все его стараниями. Летом на плотине работает секция гребли. Все условия. Больных в городе мало.
– А стариков нет разве? – удивился Дорожкин.
– Старость бывает разной или не бывает вовсе, – остановилась Маргарита у двери, на которой было написано в столбик «Доктор Дубровская Таисия Павловна. Офтальмолог. Отоларинголог. Психиатр. Невропатолог». – Ну Дорожкин, посмотрим, каков ты в ближнем бою. Нас интересует Мигалкин, но нападать советую с флангов.
– Разрешите?
Дорожкин приоткрыл дверь, сунул в светлый кабинет голову и сразу же столкнулся взглядом с изящной женщиной в белом, которая расположилась за широким, перетекающим столешницей из овала в овал столом. Даже кресла в кабинете были белыми, цветом выделялись только темно-рыжие, почти медные, короткие волосы врача и черный воротник тонкой водолазки, что выглядывал из-под халата. Женщина отложила в сторону книжку с дракончиком на корешке[12] и сняла аккуратные круглые очки.
– Вы по какому вопросу?
– Мы по служебному. – Дорожкин посторонился, пропуская вперед Маргариту. – Есть у вас время для разговора?
– Времени у меня сколько угодно, – улыбнулась врач. – С нашей загрузкой только дополнительное образование получать. Еще пару лет, и на дверях моего кабинета появится что-нибудь вроде гомеопата или косметолога. Вы ведь Дорожкин Евгений? Уже на ногах? Когда попали к нам, врачи чуть не в очередь выстраивались, чтобы принять участие в операции, но Владимир Игнатьевич все сам…
– Спасибо ему, кстати, – кивнул Дорожкин и расстегнул куртку, кивнув на спутницу. – Это вот Маргарита Евстратовна, старший инспектор.
– Мы знакомы, – сразу подобралась Таисия Павловна и нажала на клавишу селектора. – Вы не будете против, если я подключу главного врача? Он нам не помешает, но мне бы хотелось, чтобы он был в курсе… обстоятельств разговора.
Дорожкин посмотрел на Маргариту, но та словно оцепенела. Откинулась в кресле, сложив руки на груди, и смотрела и не на врача, и не на Дорожкина, и даже не в окно, а куда-то в сторону, будто дремала с открытыми глазами.
– Так каков же предмет разговора? – обратила на себя внимание Таисия Павловна. – Я так понимаю, вас интересует…
– …многое, – закончил за нее фразу Дорожкин и постарался улыбнуться. – Вы уж простите меня, что использую свое, так сказать, служебное положение. Поговорить есть о чем, но не могли бы вы попутно меня проконсультировать?
– Проконсультировать? – с некоторым облегчением рассмеялась врач, сдвинула волосы с висков, и Дорожкин с удивлением разглядел, что, несмотря на очевидные ее лет сорок или того больше, на коже не было заметно даже и следа морщин. – По какому же поводу я могу вас консультировать, Евгений Константинович? Вот уж, думаю, после золотых рук Владимира Игнатьевича мои консультации где-то даже неуместны.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента