Малик Владимир. Посол урус-шайтана

Перед заходом солнца я был в замке. Под джеббе у меня был
пистолет, а в потайном кармане - небольшой кривой кинжал.
Весь день я не находил себе места, думая о предстоящей встрече с
Гамидом. Мне представлялись разные картины этой встречи, мысленно я
повторял слова, которые должен был ему сказать. Мне виделось лицо
Гамида, его выражение, когда мы останемся наедине и он узнает, кто я
такой... Почему-то я думал, что меня оставят ночевать в замке, я
проберусь в спальню Гамида - и он умрет в своей кровати! С такими
мыслями я переступил порог селямлика. (Селямлик (турец.) - мужская
половина дома.)
О себе я не думал. Страха не было.
Кроме Гамида, который, словно султан, сидел не на миндере, а в
высоком мягком кресле под шелковым балдахином, в зале было два или три
телохранителя, а на галерее, задрапированной цветастой кисеей,
слышались женские и детские голоса. Гамид, очевидно, собрал всех
домочадцев, чтобы послушать бродячего меддаха.
Слуги разостлали посреди зала красивый ковер, положили для меня
широкую подушку, а рядом поставили кувшин айрана, чтобы я мог, когда
буду петь, промочить горло.
Я начал волноваться. Старая ненависть, помноженная на многолетние
мытарства, которые я познал, разыскивая Гамида, теснила мне грудь. Я
смотрел на сытое, самодовольное лицо спахии, на массивные золотые
перстни на толстых пальцах, на дорогие ковры, что висели на стенах, на
всю роскошь, которая окружала моего врага, и вспоминал выстрел в
спину, похищение Ненко и Златки, гибель моего полка, обвинение меня в
измене. Разве до песен мне было тогда?
Неудивительно, что мой голос, когда я начал петь, забренчал, как
разлаженный саз. Потом он окреп, но все же в нем чувствовалось
волнение. Гамид с подозрением взглянул на меня и уже не сводил
пристального взора с моего лица. Неужели он что-нибудь заподозрил?
Неужели догадался, что под личиной меддаха скрывается его бывший
товарищ по оружию, которого он когда-то так бесчестно предал?
Видя напряженное лицо хозяина, слуги и домочадцы сохраняли
могильную тишину даже тогда, когда пелись шуточные песни. Все как в
рот воды набрали.
Я невольно нащупал локтем под джеббе пистолет - он был заряжен
тяжелой свинцовой пулей. Это немного успокоило меня.
Наконец я взял последний аккорд на сазе и отпил из кувшинчика
немного айрана.
- А ты неплохо научился петь, Якуб, - вдруг произнес Гамид. -
Спасибо, повеселил старого друга!
Если бы подо мной провалилась земля, если бы небо упало на
голову, это не так ошеломило бы меня, как эти слова. Я сразу понял:
если в этот же миг не покончу с Гамидом, то будет поздно. Я вскочил на
ноги, выхватил пистолет и, почти не целясь, так как было близко,
выстрелил в него.
Гамид громко вскрикнул и схватился за плечо. "Плохо попал", -
подумал я и, отбросив ненужный теперь пистолет, ринулся к нему с
кинжалом. Женский крик на галерее как бы подстегнул меня. Еще два
прыжка - и сцепился с Гамидом врукопашную! Но кто-то сзади бросился на
меня и свалил на пол. Мне скрутили руки, ударили чем-то тупым по
голове. Я еще метался, стараясь вырваться, но силы были неравны. Два
великана-телохранителя держали меня, как свирепые псы.
Бледный, перепуганный насмерть Гамид, поглядывая на левое
предплечье, из которого лилась кровь, выкрикнул:
- Заткните ему тряпкой рот! Закуйте в кандалы и отведите в
подземелье! Это не меддах - это подосланный убийца! Я потом сам
допрошу его!
Мне не дали сказать и слова. Грубые руки заткнули в рот мой
собственный каук. Телохранители вывели во двор, надели на меня обруч с
цепью и бросили в это подземелье...
Из головы сочилась кровь, вывихнутое правое плечо распухло и
нестерпимо болело. Сначала - не знаю, как долго, - потрясенный тем,
что случилось, я неподвижно лежал на холодном полу. Потом боль
напомнила мне, что я еще живой и должен думать о себе.
За долгие годы странствий я много чему научился, в том числе и
искусству врачевать. Я заметил, что людям нужны не только песни и
звучание моего саза, а и слова утешения и сочувствия, умение
заговаривать кровь или, наоборот, пускать ее, если много собралось в
теле испорченной. Я учился у странствующих дервишей-мудрецов, у
знахарей и у столичных лекарей, которые в обмен на мои песни и
рассказы о далеких, невиданных ими краях раскрывали передо мной
секреты своих знаний. Я знал разные травы и корни, которые помогают
при болезнях, умел вправить любой вывих или правильно соединить
поломанные кости.
Когда боль напомнила о себе, я поднялся, перевязал сорочкой рану
на голове, а потом, зажав поврежденную руку ногами, вправил вывих
плечевого сустава.
Постепенно боль начала стихать. Но ее место заняли мрачные мысли.
До сих пор не могу забыть их, не могу отогнать от себя.
Так трагично закончились мои многолетние старания отомстить
Гамиду. Вместо радости отмщения я познал горечь такой страшной
неудачи. Гамид живьем похоронил меня в этой холодной, затхлой норе,
чтобы я постоянно чувствовал, как медленно и мучительно умираю. Иногда
он приходит сюда, бьет нагайкой по голове, приговаривая: "У тебя
слишком цепкая память, Якуб! Не так ли? Так я выбью ее из твоей
головы. Будь уверен, что я добьюсь этого, хотя бы пришлось раскроить
твой череп!"
Много лет длится это истязание побоями, голодом, холодом,
одиночеством и темнотой. Когда закончится, одному аллаху известно!

4

- Все на этом свете имеет свое начало и конец. Не надо впадать в
отчаяние, ага Якуб. Когда-нибудь кончится эта беда, - как мог утешал
товарища по несчастью Звенигора.
- Как же, кончится... - В голосе меддаха зазвучала горечь. Но он
сразу же перешел на другое: - Ты мудрый, казак, и хорошо говоришь
по-нашему... Откуда ты? Кто ты?
Звенигора задумался. Спокойный вопрос Якуба всколыхнул его душу,
разбередил воспоминания. Перед глазами проплыли далекое детство и
юность. Казалось, все было только вчера: и родной дом, и ребячьи
ватаги, и школа, и милые материнские руки, что ласкали его темно-русые
кудрявые волосы, и скупая отцовская ласка, и звонкий смех маленькой
сестрички Стеши...
Он долго не отвечал Якубу. Перебирал в памяти давно прошедшие
картины, и все ему казалось интересным. Но будет ли оно интересным для
Якуба?
- Мне сейчас двадцать четыре года, - тихо произнес Звенигора. - Я
вдвое младше тебя, ага Якуб. Со мной не случалось таких удивительных
приключений, но и меня немного потерла жизнь, помяла и кое-чему
научила.
Детство мое прошло в Каменце на Подолии. Слышал о нем, наверно.
Да и кто о нем не слышал? Это туда несколько лет назад ваш султан
Магомет Авджи привел бесчисленные свои полки и бросил на приступ... Но
об этом потом. До того злосчастного времени, когда янычары ворвались в
город и сожгли его, он, как казалось мне, был наилучшим уголком на
земле. (Магомет Авджи (охотник; турец.) - султан Магомет IV.)
Наш дом стоял над стремительным Смотричем, на Карвасарах. Дом
деревянный, но просторный, с множеством темных и потайных уголков,
забитых старым хламом, среди которого я прятался от отца, когда мне
надоедало помогать ему в мастерской. Отец мой был хороший
мастер-резчик. Изделия его славились по всей Подолии, их охотно
покупали даже в Польше и Турции. Это приносило отцу, как я понял
позднее, неплохие заработки. Его выбрали цеховым старостой. И он,
бывший бедняк-гуцул, подмастерье, выбившись в люди, задумал дать сыну
образование. Сначала он отдал меня в бурсу, а потом в коллегиум. Хотел
видеть меня священником... Там учили меня закону божьему, поэзии,
риторике, а также латыни... Однако я был непоседой и, хотя наука легко
мне давалась, очень быстро понял, что это не моя дорога. Мне хотелось
свободы, простора. Я мог часами стоять на плацу и наблюдать, как
учатся фехтовать солдаты, как стреляют они из аркебузов и самопалов.
Без конца мог слушать рассказы бывалых людей про войны, сражения. Мне
и самому хотелось стать воином. Коллегиум (латин.) - учебное заведение
в старину. Аркебуз (истор.) - старинное фитильное ружье. Самопал
(истор.) - старинное ружье с замком и огнивом.)
По соседству с нами жила богатая армянская семья. Варпет Ованес
Кероненц имел торговый ряд в городе и снаряжал большие караваны в
Турцию. Он хорошо относился к моему отцу - не раз закупал у него
большие партии готовых изделий. С его сыном Хачиком мы были друзьями.
А так как Кероненцы забыли свой язык и говорили по-турецки, то и я
научился от Хачика и удивлял старого Ованеса хорошим турецким
произношением. (Варпет (арм.) - мастер.)
Очевидно, это и побудило его взять меня к себе на службу, после
того как я убежал из коллегиума и заявил отцу, что ни за что не
вернусь туда. Я сопровождал его вместе с Хачиком и слугами в поездках
по Валахии, Болгарии и Турции. За три года я трижды побывал за
Балканами. С Хачиком мы жили, как братья, делили и хлеб и соль. Вместе
стояли за прилавком, вместе читали Ляали и поэта-султана, кровавого
Магомета-завоевателя, вместе скакали на ретивых конях, с саблей на
боку и пистолетами за поясом, когда сопровождали караваны старого
купца...
Не знаю, кем бы я стал к этому времени, если бы однажды не
зазвучал над городом набат. С юга двинулись несметные турецкие
полчища. Сам султан явился под стены Каменца.
Пока еще выходы из города были свободны, отец отправил мать, мою
двенадцатилетнюю сестричку и дедушку, отца матери, в Винницу. А мне
дал оружие, и мы пошли на городскую стену.
Началась осада.
Это был ад. Город оборонялся храбро, но не выстоял. Люди гибли,
дома пылали в огне. На моих глазах полегли оба Кероненцы - старый
Ованес и Хачик, а потом и мой отец. Я похоронил их на нашем дворе, где
уже ничего не осталось, кроме головешек.
Вскоре янычары ворвались в Каменец. Что творилось! Под ятаганами
падали и стар и млад. Женщин связывали и тащили в неволю. Воины
погибали в бою.
Судьба была милостива ко мне. Хотя я дрался рядом с другими, не
получил ни царапины. Вечером, когда пали последние польские знамена и
уцелевшие воины начали сдаваться победителям, я переоделся янычаром
(их трупов было тоже достаточно вокруг) и прошел через вражеский
лагерь. К утру уже был далеко по дороге на Винницу.
По пути я всюду видел разоренные села и хутора, трупы людей:
татары, как саранча, прокатились по нашему краю. Я понял, что
единственный выход для нас - бежать на Левобережье, под власть
московского царя.
Забрав родных из Винницы, я тронулся в путь. Мы шли ночами,
прячась днем от татарских отрядов. Мать, Стеша и дедушка не переставая
плакали по отцу и даже не понимали, куда и зачем я их веду. По дороге
к нам приставали такие же изгнанники-беженцы, и, когда мы возле
Черкасс перебрались через Днепр, нас уже было около сотни человек.
Левобережье встретило нас приветливо, как родных. Лубенский
полковник выделил пустырь над Сулой, который назывался Дубовой Балкой,
и мы там до осени поставили хутор. Вместе с дедом построили хату,
распахали участок земли... Но, видно, не суждено было мне стать
хлеборобом. Захотелось подержать саблю в руке. Да и время было очень
неспокойное, жестокое.
Молодежь шла в войско гетмана Самойловича. Я, оставив родных,
подался в Запорожье, стал казаком. Ну, а оттуда уже судьба забросила
меня сюда... Но об этом в другой раз. Должно быть, спать пора, ага
Якуб. Сейчас на дворе ведь глухая ночь.
Гремя кандалами, они легли на холодный пол. Якуб еще долго
вертелся, вздыхал. А Звенигора закрыл глаза и сразу крепко заснул.

5

Прошла короткая зима. Бесконечные беседы узников сократили ее еще
больше. Якуб умел так красочно рассказывать, что Звенигора, как наяву,
странствовал с ним по безграничной Османской империи, заходил в темные
сакли каратюрков и светлые просторные залы спахиев, в казармы янычар и
в мрачные башни замков, бродил по шумным улицам и площадям Стамбула...
Так значительно меньше чувствовались голод и промозглая сырость
подземелья, забывалось тягостное житье и безрадостное будущее.
Однажды вместо глухонемого надсмотрщика на пороге появился Осман
и громко крикнул:
- Эй, ты, неверная собака, выходи!
Звенигора встал, пожал Якубу руку и вышел во двор. Глаза больно
резанул давно не виданный яркий солнечный свет. Звенигора зажмурился и
поспешил стать в тень ореха, который уже покрылся молодой
нежно-зеленой листвой.
Во дворе царила тишина. Осман куда-то исчез. Привыкнув к свету,
Звенигора оглянулся вокруг. Во дворе никого.
Неожиданно с галереи прозвучал смех. Звенигора поднял голову и
встретился взглядом с Гамидом, который разговаривал с молодым,
монгольского типа человеком в дорогой одежде.
Лицо Гамида исказила гримаса гадливости.
- Фу, какая грязная свинья! - скривился он, глядя на казака. -
Взгляни, друг Ферхад, на это чудище. Не человек, а зверь! Оброс, как
гяурский поп! Ногти на пальцах даже завернулись. А разит от него так,
что и здесь слышно. И эта падаль хотела меня убить!
- Ну что ж, убей ты его, - спокойно произнес Ферхад, словно речь
шла и вправду про какого-нибудь зверя.
- Убить мало! Смерть врага приносит наслаждение только тогда,
если ты видишь его муки и страх, искажающий его лицо. Запах вражьей
крови пьянит, как старое выдержанное вино! Я приберег этого гяура к
твоему приезду, ага Ферхад, чтобы потешить тебя необычным зрелищем...
Эй, Осман, открывай клетку!
Звенигора еще не знал, что приготовил для него Гамид, однако
почувствовал в его словах смертельную опасность для себя. Оглядев двор
и галереи, он убедился, что Гамид и его гость были единственными
зрителями.
Значит, затеяна кровавая потеха. Чтоб не застали врасплох, стал
спиной к ореху.
- Ага, боишься! - загоготал Гамид. - А мне говорили, что
запорожцы и самого шайтана не боятся.
Что ему ответишь? Звенигора промолчал.
Слева, под башней, послышался скрип петель. Стукнули деревянные
дверцы. Звенигора резко повернулся и увидел упругое тело пятнистого
барса. Зверь вышел из клетки, вмурованной в стену крепости, и
остановился.
По телу Звенигоры пробежал холодок. Вот какое зрелище приготовил
для гостя Гамид! Хочет натравить злого, голодного зверя на
безоружного, изнуренного, закованного в кандалы человека!
Что делать?
Молниеносно замелькали мысли. Прыгнуть на дерево? Нет, это не
спасет. Барс и там достанет. К тому же Гамид снимет с дерева стрелой
или пулей. Бежать? Но куда? Все двери закрыты, ворота на замке...
Вступить в единоборство с барсом? Именно на это рассчитывает Гамид. Но
что это даст? Голыми руками зверя не возьмешь. Разве что схватить
камень? Это хоть какое-никакое оружие! Острым камнем можно раскроить
хищнику череп. А не лучше ли подождать? Может, зверь не нападет?
Барс еще не видел Звенигору. Потянулся, зевнул, широко раскрыв
зубастую пасть, а потом облизнулся тонким розовым языком. Только после
этого понюхал воздух, ступил несколько шагов вперед - и увидел
человека... Остановился, приседая на задние лапы, словно раздумывая,
что за удивительное существо перед ним. Потом, очевидно, решил, что
это добыча, которая может насытить его пустой желудок, - его уже
второй день не кормили, и он чувствовал жгучий голод. Правда, человек
- опасный враг. Барс это знает. Во всяком случае, не заяц и не косуля.
Даже не горный баран. Но выбирать не из чего. Голод донимает все
сильнее, и барс прищуривает узкие желтые глаза, чтобы лучше взвесить и
рассчитать прыжок.
Мускулы Звенигоры тоже напряглись. Он начал медленно поднимать
вверх грязные руки с закрученными длинными ногтями, похожими на когти
хищника.
Тихо забренчали кандалы. Зверь настороженно поднял уши,
встревоженный подозрительным, незнакомым звуком.
С галереи донеслось взволнованное дыхание Гамида и Ферхада.
Звенигора на миг искоса взглянул вверх. Уловил злорадство, что
светилось в глазах Гамида. Спахия заранее смаковал кровавую битву
зверя и человека.
Барс напрягся, готовясь к прыжку. Но прыгнуть не успел. На нижней
закрытой галерее послышался топот, смех и визг. С грохотом
распахнулись двери. Из них быстро выбежала молоденькая девушка в
цветастых шароварах. От быстрого бега ее лицо пылало румянцем.
Пушистая черная коса развевалась за спиной. За нею, смеясь, выскочила
младшая, более хрупкая, и бросилась догонять убегавшую.
Гамид и Ферхад подскочили с мест, испуганно закричали:
- Назад! Назад!
- О аллах экбер, спаси их! (Аллах экбер (турец.) - великий
аллах.)
Девушки увидели барса - остановились. Смертельный страх прозвучал
в пронзительном крике. Девушки бросились назад, но младшая
споткнулась, упала под ноги другой, и обе покатились по земле.
Барс не раздумывал, на кого теперь напасть. Конечно, на того, кто
убегает, а не на того, кто решительно ждет нападения. В воздух
взметнулось пятнисто-желтое тело.
На галерее заверещал Гамид. Ферхад перевесился через перила вниз
и тоже издал хриплый дикий крик.
Звенигора не успел обдумать своих действий. Какая-то внутренняя
сила быстро метнула его вперед, когда зверь был в воздухе. Тела
столкнулись. Удар - и барс покатился по земле. Но зверь молниеносно
вскочил и, поняв, что ему не избежать схватки с напавшим, бросился на
него. Пасть зверя хищно оскалилась. Блеснули острые клыки.
Звенигора протянул вперед скованные кандалами руки. Барс, вместо
того чтобы вцепиться зубами и когтями в живое тело, ударился грудью о
холодный металл. В тот же миг Звенигора обернул цепь вокруг его шеи,
изо всех сил сдавил горло.
Зверь дико заревел, заметался, стараясь когтями достать врага.
Чтобы не дать ему возможности порвать грудь, Звенигора подался назад.
Барс захрипел, забил задними лапами о землю. Передними рвал цепь, но
освободиться из петли не мог. Она все сильнее врезалась ему в шею.
Барс делал отчаянные усилия, чтобы дотянуться лапами до груди
человека, и когда это ему удавалось, летели клочья одежды, обагренные
кровью.
Но Звенигора уже не отступал. Напрягал все силы, чтобы еще туже
затянуть металлическую петлю.
Хрястнули кости. Зверь взвыл, дернулся и замолк. Опустились
передние лапы. Из пасти перестало вырываться тяжелое хрипение. Тело
хищника обмякло, отяжелело, повисло...
А Звенигора все еще боялся ослабить усилия: барс - живучий зверь;
даже полузадушенный, он может в последний миг нанести смертельный
удар.
Наконец руки не выдержали нечеловеческого напряжения. Цепь
отпустила сдавленную шею зверя, и барс упал на землю к ногам
победителя.
Обессиленный, тяжело дыша, Звенигора оперся спиной о ствол ореха.
Перед глазами плыли желтые круги, ноги дрожали. Хотелось упасть и
забыться.
Но он заставил себя стоять: к нему приближались девушки. Впереди
- старшая, за ней - младшая. Как ни было плохо Звенигоре, все же он не
мог не заметить, что подобной красавицы, как эта, шедшая впереди, ему
никогда в жизни не приходилось встречать. Ей было не больше
шестнадцати лет - пора, когда девушка, особенно на юге, пышно
расцветает. Легкая серая одежда облегала ее стройную фигурку. Лицо,
продолговатое, нежное, еле покрыто легким весенним загаром. Затененные
длинными черными ресницами глаза казались и синими, и темными
одновременно.
Девушка остановилась за несколько шагов перед Звенигорой и
сказала:
- Спасибо! Ты спас нас.
Звенигора заметил, что, кроме благодарности, в ее взгляде
мелькнули удивление и невольное отвращение. Ему стало мучительно
стыдно за свои грязные руки с огромными ногтями, за нечесаные,
сбившиеся патлы, за рваную одежду и тяжкий запах, что шел от его давно
не мытого тела. Он не привык чувствовать себя вещью другого человека,
а потому не мог допустить мысли, что эта девушка и ее подруга смотрят
на него не как на казака, а как на скотину, что принадлежит ей или
членам ее семьи.
Она стояла перед ним и благодарила за спасение, а он с охотой
провалился бы сквозь землю, понимая, каким никчемным, грязным и даже
мерзким казался девушке, хотя и спас ее от смерти.
- Я рад, что все кончилось для вас благополучно, джаным, - сказал
Звенигора хрипло от слабости и волнения, с трудом подбирая турецкие
слова. - А для меня... (Джаным (турец.) - милая, дорогая.)
- Для тебя тоже, - сказала младшая. - Скажи ему, Адике.
- Конечно, - взволнованно произнесла синеокая. - Хатче правду
говорит. Хатче - любимица отца, нашего ага Гамида.
- Ну, это еще неизвестно, - мрачно ответил Звенигора. - Наверно,
хозяин иначе думает...
Внизу резко распахнулись двери. Выбежали Гамид и Ферхад, а за
ними перепуганный Осман. Толстое, одутловатое лицо спахии посерело от
страха. Он кинулся к Хатче, обнял девушку:
- Хатче, дорогая моя, ты жива? Слава аллаху, что спас тебя...
- Это он спас нас, отец, - Хатче показала пальцем на Звенигору, -
этот невольник...
Гамид поднял голову. Взгляды, как сабли, скрестились на долгую
минуту в напряженной тишине. Звенигора заметил, как что-то мелькнуло в
мутных воловьих глазах спахии, словно там на мгновенье приоткрылась
какая-то темная заслонка.
- Ты заслужил смерть, гяур, - вымолвил Гамид после долгого
раздумья. - И ты прекрасно это знаешь...
- Отец! - Хатче вцепилась в его руку. - Прошу тебя! Ради меня и
Адике прости его! Пусть живет!..
Гамид погладил дочку по голове и закончил свою мысль, будто и не
слышал слов Хатче:
- Однако своей храбростью ты спас мою любимую дочь, нареченную
высокочтимого Ферхада-эфенди. - Тот важно кивнул головой и выпятил
округлый подбородок. - А также Адике... Только благодаря такому
поразительному поступку я дарую тебе жизнь. Но не волю!.. Ты и в
дальнейшем останешься моим рабом. И если проявишь непослушание, я
припомню тебе все старое. А сейчас благодари Хатче и Адике. Это из-за
их детской выходки ты остался живым, гяур!
Звенигора молча поклонился.
- Может, у тебя есть какая-нибудь просьба? - спросил Гамид,
понемногу приходя в себя.
Звенигора шагнул вперед.
- Есть, хозяин,
- Говори. Но...
- Много не попрошу, - быстро прервал его невольник. - Хочу самую
малость - попасть в руки цирюльника и помыться...
- Ты слишком смел, гяур, - буркнул Гамид. - Но пусть будет
по-твоему. Осман, слышишь? А потом отправишь его к Бекиру на
маслобойку. Он жаловался, что людей мало.
- Слушаюсь, ага. - И Осман подал Звенигоре знак идти за ним.
...Старый молчаливый турок в мохнатом кауке из верблюжьей шерсти
быстро побрил невольника и смазал желчью глубокие царапины на груди и
руках. Потом Звенигора залез в речку и долго плескался в холодной
воде. Осман ходил по берегу и нетерпеливо поглядывал вниз, однако
подгонять раба не посмел: помнил наказ хозяина. После того как
посиневший от холода Звенигора вылез и начал одеваться, он кинул ему
вместо порванного барсом жупана турецкий бешмет.
- Одевайся! Да побыстрее! - крикнул издалека.
Одеваясь, Звенигора удивлялся: странный все-таки турки народ!
Сколько уже времени он у них в руках, а еще никто не поинтересовался
содержимым его кожаного пояса. Или не подозревают, чтобы у такого
оборванца водилось золото? Скорей всего так. Ну что ж, тем лучше.
Пригодится когда-нибудь.
Снова звякнули замки кандалов, и его повели в крепость. Но теперь
даже кандалы не казались ему такими тяжелыми и ненавистными. Чистый,
побритый, помолодевший, он снова почувствовал необоримую жажду жизни.
Ароматный весенний воздух пьянил, туманил голову, и он жадно вдыхал
его, как целительный бальзам.
Во дворе Осман оставил Звенигору одного - ушел за ключами. За
живой изгородью дети играли в челик. Это была веселая игра, похожая на
украинский квач, и Звенигора засмотрелся на черноголовых турченят,
которые напомнили ему детство на далекой милой родине. (Квач (укр. ) -
детская игра в пятнашки, салки.)
Вдруг к его ногам упал небольшой сверток. Звенигора от
неожиданности вздрогнул и взглянул на галерею. Там, у открытого окна,
стояла, закрывшись черной шалью, Адике. Сквозь узкую щелку блестели
глубокие синие глаза. Девушка сделала рукой еле заметный знак. А когда
заметила, что невольник не понял ее и молча смотрит на нее, тихо
промолвила:
- Возьми! Это тебе!
Звенигора взял сверток, спрятал за пазуху.
- Спасибо, джаним! - кивнул головой.
Девушка на миг откинула свое покрывало и грустно улыбнулась.
Теперь она казалась еще более бледной и печальной. А от этого еще
красивее.
Звенигора молча смотрел на нее, как на чудо, которое неизвестно
откуда и как появилось в его жизни.
Сзади послышались шаги: возвращался Осман. Звенигора спохватился:
видение пропало. Исчезла и Адике. И если бы не сверток за пазухой и
открытое окно, можно было подумать, что все это пригрезилось...
Осман отвел его в погреб для невольников и запер за ним двери.
Даже скрежет ключа показался Арсену мелодичным. После холодного,
темного подземелья, после того, как он смыл с себя многомесячную грязь
и увидел в глазах той чудесной девушки сочувствие, даже этот подвал
выглядел для него приветливым. Неважно, что оконце пропускает совсем
мало света, а на полу солома совсем перепрела... Главное - он живой,
молодой, здоровый!.. А все остальное как-нибудь устроится.
Вытащив из-за пазухи сверток, он подошел к окошку и развернул
его. Там лежал пирожок, кусок баранины и тонкий шелковый шарфик,
сохранивший еще какие-то незнакомые запахи - роз и невиданных
заморских трав. Пирожок и баранина - это понятно. А для чего шарфик?
Неужели девушка, вложив его, хотела высказать еще раз свою
благодарность? Или, может... Нет, даже думать смешно... Опомнись,