На галерее заверещал Гамид. Ферхад перевесился через перила вниз и тоже исторг хрипловато-дикий крик.
   Арсен не успел обдумать своих действий. Какая-то внутренняя сила быстро бросила его вперед, когда зверь был в воздухе. Тела столкнулись. Удар – и барс покатился по земле. Но зверь молниеносно вскочил и, поняв, что ему не избежать схватки с нападавшим, сразу прыгнул на него. Пасть зверя хищно оскалилась. Блеснули острые клыки.
   Арсен протянул вперед скованные кандалами руки. Барс, вместо того чтобы вцепиться зубами и когтями в живое тело, ударился грудью о холодный металл. И сразу же цепь обвилась вокруг его шеи, изо всех сил сдавила горло.
   Зверь дико заревел, заметался, стараясь когтями достать врага. Чтобы не дать ему возможности порвать грудь, Арсен, нагнувшись, подался назад. Барс захрипел, забил задними лапами о землю. Передними рвал цепь, но освободиться из петли не мог. Она все сильнее врезалась ему в шею. Барс делал отчаянные усилия, чтобы дотянуться лапами до груди человека, и когда это ему удавалось, летели клочья одежды, обагренные кровью.
   Но Арсен больше не отступал. Напрягал все силы, чтобы еще туже затянуть металлическую петлю.
   Хряснули кости. Зверь взвыл, дернулся и замолк. Опустились передние лапы. Из пасти перестало вырываться тяжелое хрипение. Тело хищника обмякло, отяжелело…
   Но победитель все еще боялся ослабить усилия: барс – живучий зверь, даже полузадушенный, он может в последний миг нанести смертельный удар.
   Наконец руки не выдержали нечеловеческого напряжения. Цепь отпустила сдавленную шею зверя, и барс упал на землю.
   Обессиленный, тяжело дыша, Арсен оперся спиной о ствол ореха. Перед глазами плыли желтые круги, ноги дрожали. Хотелось упасть и забыться.
   Но он заставил себя стоять: к нему приближались девушки. Впереди – старшая, за ней – младшая. Как ни было плохо Арсену, все же он не мог не заметить, что подобной красавицы, как эта, шедшая впереди, ему никогда в жизни не приходилось встречать. Ей было не больше шестнадцати лет – пора, когда девушки, особенно на юге, пышно расцветают. Легкая серая одежда облегала ее стройную фигурку. Лицо, продолговатое, нежное, еле покрыто легким весенним загаром. Затененные длинными черными ресницами глаза казались и синими, и темными одновременно.
   Девушка остановилась в нескольких шагах и, все еще дрожа от страшного потрясения, забыв, что стоит перед чужим мужчиной с открытым лицом, тихо промолвила:
   – Благодарю. Ты спас нас, батыр!
   Арсен заметил, что, кроме благодарности, в ее взгляде мелькнули удивление и невольное отвращение. Ему стало мучительно стыдно за свои грязные руки с огромными ногтями, за нечесаные, сбившиеся патлы, за рваную одежду и тяжелый дух, шедший от его давно не мытого тела. Арсен еще не привык чувствовать себя вещью другого человека, а потому не мог допустить мысли, что эта девушка смотрит на него не как на равного себе, а как на животное, принадлежащее ей или членам ее семьи.
   Она стояла перед ним и благодарила за спасение, а он готов был провалиться сквозь землю, понимая, каким никчемным, грязным и даже мерзким казался девушке, хотя и спас ее от смерти.
   – Я рад, что все кончилось для вас благополучно, джаным[58], – сказал Звенигора хрипло, от слабости и волнения с трудом подбирая турецкие слова. – А для меня…
   – Для тебя тоже, – сказала младшая. – Скажи ему, Адике.
   – Конечно, – взволнованно произнесла синеглазая. – Хатче правду говорит. Хатче – любимица отца, нашего и твоего хозяина. Она попросит – и ты станешь свободным человеком.
   – Ну, это еще как сказать, – мрачно ответил Звенигора. – Хозяин, наверное, думает иначе…
   Внизу резко распахнулась дверь. Выскочил перепуганный Осман, а за ним выбежали Гамид и Ферхад. Толстое одутловатое лицо спахии посерело от страха. Он кинулся к Хатче, обнял дочку:
   – Хатче, дорогая моя, ты жива? Слава Аллаху, что спас тебя…
   – Это он спас нас, отец. – Хатче показала пальцем на невольника. – Этот несчастный…
   Гамид поднял голову. Два взгляда, как две сабли, скрестились на долгую минуту в напряженной тишине. Арсен заметил, как что-то мелькнуло в мутных воловьих глазах спахии, словно там на мгновенье приоткрылась какая-то темная заслонка.
   – Ты заслужил смерть, гяур, – сказал Гамид после долгого раздумья. – И ты прекрасно это знаешь…
   – Отец! – Хатче вцепилась в его руку. – Прошу тебя! Ради меня и Адике прости его! Пусть живет!..
   Гамид погладил дочку по голове и закончил свою мысль, будто и не слышал слов Хатче:
   – Однако своей храбростью ты спас мою любимую дочь, невесту высокочтимого Ферхада. – Тот важно кивнул головой и выпятил округлый подбородок. – А также Адике… Только благодаря такому поразительному поступку я дарую тебе жизнь. Но не волю!.. Ты и дальше останешься моим рабом. И если проявишь непослушание, я припомню тебе все старое. А сейчас благодари Хатче и Адике. Это из-за их детской выходки ты остался живым, гяур!
   Арсен молча поклонился. Как-никак – ему подарена жизнь.
   – Может, у тебя есть какая-нибудь просьба? – спросил Гамид, понемногу приходя в себя.
   Арсен шагнул вперед.
   – Есть, хозяин.
   – Говори. Но…
   – Много не попрошу, – быстро прервал его невольник. – Хочу самую малость – попасть в руки цирюльника и помыться…
   – Ты слишком смел, гяур, – буркнул Гамид. – Но пусть будет по-твоему. Осман, слышишь? А потом отправишь его к Бекиру на маслобойку. Он жаловался, что людей мало.
   – Слушаюсь, ага. – И Осман подал Звенигоре знак идти за ним.
   …Старый молчаливый турок в мохнатом кауке из верблюжьей шерсти быстро побрил невольника и смазал какой-то мазью глубокие царапины на груди и руках. Потом Арсен залез в речку и долго плескался в холодной воде. Осман ходил по берегу и нетерпеливо поглядывал вниз, однако подгонять раба не посмел: помнил наказ хозяина. После того как посиневший от холода Арсен вылез и начал одеваться, он кинул ему вместо порванного барсом жупана турецкий бешмет и вполне приличные шаровары.
   – Одевайся! Да побыстрее! – крикнул издалека.
   Одеваясь, Арсен удивлялся: странный все-таки турки народ! Сколько уже времени он у них в руках, а еще никто не поинтересовался содержимым его кожаного пояса. Или не подозревают, чтобы у такого оборванца водилось золото? Скорей всего так. Ну что ж, тем лучше. Пригодится когда-нибудь.
   Снова звякнули замки кандалов, – и его повели в крепость. Но теперь даже кандалы не казались ему такими тяжелыми и ненавистными. Чистый, побритый, помолодевший, он снова почувствовал непреодолимую жажду жизни. Ароматный весенний воздух пьянил, туманил голову, и он жадно вдыхал его, как целительный бальзам.
   Во дворе Осман оставил Арсена одного – ушел за ключами. За живой изгородью играли дети. Это была веселая игра, похожая на украинский квач[59], и Арсен засмотрелся на черноголовых турчат, которые напомнили ему детство на далекой милой родине.
   Вдруг к его ногам упал небольшой сверток. Арсен от неожиданности вздрогнул и взглянул на галерею. Там, у открытого окна, стояла, закрывшись черной шалью, Адике. Сквозь узкую щелку блестели бездонные синие глаза. Девушка сделала рукой еле заметный знак. А когда заметила, что невольник не понял и молча смотрит на нее, тихо сказала:
   – Возьми! Это тебе!
   Арсен взял сверток, спрятал за пазуху.
   – Спасибо, джаным! – кивнул головой.
   Девушка на миг откинула свое покрывало и грустно улыбнулась. Теперь она казалась еще бледнее и печальнее. А от этого еще красивее. На ее лице были написаны боль и печаль, как на лице человека, глубоко и жестоко обиженного.
   Арсен молча смотрел на нее, как на чудо, неизвестно откуда и как появившееся в его жизни.
   Позади послышались шаги: возвращался Осман. Арсен вздрогнул: видение пропало. Адике исчезла. И если бы не сверток за пазухой и открытое окно, можно было подумать, что все это пригрезилось…
   Осман отвел его в погреб для невольников и запер за ним дверь. Но на этот раз даже скрежет ключа показался Арсену мелодичным. После холодного темного подземелья, после того, как он смыл с себя многомесячную грязь и увидел в глазах той чудесной девушки сочувствие, даже этот подвал выглядел уютным и приветливым. Неважно, что оконце пропускает совсем мало света, а на полу солома совсем перепрела. Главное – он живой, молодой, здоровый… А все остальное как-нибудь устроится.
   Вытащив из-за пазухи сверток, он подошел к окошку и развернул его. Там лежал пирожок, кусок баранины и тонкий шелковый шарфик, сохранивший еще какие-то незнакомые запахи – роз и неведомых заморских трав. Пирожок и баранина – это понятно! А для чего шарфик? Неужели девушка, вложив его, хотела высказать еще раз свою благодарность? Или, может… Нет, даже думать смешно… Опомнись, казак! Не тешь себя призрачными мечтами!
   Однако на душе стало и радостно, и тревожно. Перед глазами возникла гибкая фигурка Адике, пышная черная коса и грустные глаза, которые заглядывали в сердце голубыми весенними звездами. Арсену казалось, что судьба специально послала девушку в ту роковую минуту, чтобы спасти его. Это не он спас ее и дочку Гамида, а они – его!..
   Впрочем, кто же такая Адике? Гамид называл дочкой только Хатче. Может, племянница или дальняя родственница? Кто знает…
   Вечером стали сходиться невольники. Первым вошел, позванивая цепями, пан Спыхальский. За ним тяжело ступал долговязый сумрачный Квочка. От обоих резко пахло дымом и свежим растительным маслом. Страшная усталость читалась на их пожелтевших, изможденных лицах.
   Со света они не сразу узнали Звенигору. Квочка, как только переступил порог, сразу повалился в угол, а Спыхальский начал сгребать солому и устраивать себе ложе помягче.
   – Сто дзяблов его матери! – ругался он. – Работаешь, как вол, а спишь, как свинья, проше пана! За день так угоришь в дыму и накрутишься у катка, что голова идет кругом. А придет ночь – даже не отдохнешь как следует! Этот паскудный Гамид – най бы его шляк трафыв![60] – свежей соломы жалеет…
   – Он ничем не хуже вельможного пана Яблоновского, пан Мартын, – устало сказал Квочка. – Тот тоже своих холопов за людей не считал. Да, собственно, пан Мартын это хорошо знает – сам не раз в угоду гетману отбирал у холопов их пожитки и оставлял голых и замерзших среди разоренных лачуг.
   – Что старое вспоминать…
   – Для предупреждения на будущее, – вклинился в разговор Арсен и вышел на середину, где было посветлее.
   – Матка Боска, пан запорожец! Сердечный поздрав! – радостно воскликнул Спыхальский. – Живой?
   – Живой, как видите.
   Квочка тоже вскочил, пожал руку:
   – Мы думали, что тебя уж и на свете нет. Выходит, нашего брата не так-то легко отправить к дьяволу в пекло? Мы рады видеть тебя!
   – Спасибо. А где же Яцько? Где мой юный друг?
   – Яцька нет с нами, – сверкнул глазами Квочка. – Еще зимой Гамид кому-то подарил его и Многогрешного. Как собак!.. Холера б его забрала!..
   Арсен нахмурился. Радость, наполнявшая его сердце, поблекла, увяла, как ранняя трава от мороза. Слова товарища по несчастью вновь напомнили об их страшном положении рабов, из которого не было никакого выхода.

Сель

1

   На каменистом берегу бурного Кызыл-Ирмака стоит закопченная саманная маслобойня. Она приносит Гамиду немалую прибыль, так как он подрядился поставлять масло для всех гарнизонов санджака[61]. Здесь с раннего утра пылает огонь под железным вращающимся барабаном, в котором поджариваются семена рапса и рыжика[62]. Гремит каменный каток. Возле огромного пресса хекают усталые люди.
   Дым и чад выедают глаза.
   Звенигора, Спыхальский и Квочка, упершись грудью в толстые дубовые бревна, катят по деревянному желобу громадный камень, круглый, как жернов. Камень перетирает семечки. Он желто-зеленый от густого, тягучего масла.
   Арсен и Квочка молчат, а пан Спыхальский, тараща от натуги глаза, ухитряется подшучивать над работниками-каратюрками.
   – Что, Юсуп, не байрам[63] ли у вас сегодня?
   – Байрам.
   – Что-то непохоже. Ты и сегодня такой же замасленный и закопченный дымом, как и всегда. Какой же это байрам?
   – Молчи, гяур! – шипит старый, высохший Юсуп и грозит костлявым кулаком. – Не терзай сердце! Не то разозлишь – получишь по уху! Вонючий шакал! Ишак!
   И Юсуп, и его товарищи злые с самого утра: даже в такой праздник Гамид заставил их работать. Какое ему дело до того, что правоверные не смогут вовремя совершить омовение и намаз[64]? Ему бы только масло давали! Ежедневно большими бочками его отправляют из Аксу во все концы округа. Плывет их работа и в чужие края, как ручьи в ливень, чтобы потом возвратиться золотой струйкой в карман хозяина.
   Юсупа успокаивает Бекир.
   – Придержи свой язык, Юсуп! Гяур правду говорит: Гамид, собака, уже на голову всем нам сел. Земля наших отцов и наша земля почти вся оказалась у него в руках. Чтобы построить лачугу, мы залезаем к нему в кабалу. Вот уже шесть лет на него работаю, как на каторге, а конца и не видно…
   – А я отрабатываю отцовский долг, – сказал Реджеп, молодой длиннорукий человек, и сплюнул в сторону. – Как запрягся в пятнадцать лет, так и до сих пор… Думаешь, долг уменьшается? Куда там! Женился – пришлось одолжить у Гамида снова. Каждую зиму тоже одалживаю, чтобы не сдохнуть с голоду… И так без конца. Шайтан забери такую жизнь вместе с Гамидом! Говорят, возле Эшекдага опять появился со своими ребятами Мустафа Чернобородый… Плюну на все да пойду к нему!
   – Сдурел ты, Реджеп? Шайтан помутил твой разум, несчастный! Узнает о таких словах Гамид, пропала твоя голова! – зашипел Юсуп и зло закричал на невольников, которые, прислушиваясь к разговору, остановились: – Крутите каток, проклятые собаки! Чего уши развесили?.. Грязные свиньи!
   Невольники снова налегли грудью на перекладины. Заскрипел каток, зазвенели кандалы. Но вдруг снаружи донесся пронзительный крик. Все бросились к дверям.
   По дороге от Аксу что есть сил бежала девушка с корзинкой в руке. Это была Ираз, дочурка Бекира. Ее догонял Осман и старался схватить за длинный белый шарф, перекинутый через плечо. За ними трусил на лошади Гамид и что-то кричал смеясь.
   Бекир растолкал плечами товарищей и побежал навстречу. Хотя Осман был вооружен и на голову выше Бекира, маслобойщик налетел на него как ястреб и с размаху ударил кулаком по уху. Ираз вырвалась из рук охранника и вскочила в круг людей.
   Ошеломленный неожиданным нападением, Осман поначалу растерялся. На его сытом круглом лице мелькнуло удивление. Но тут же лицо стало наливаться кровью. Телохранитель набросился на Бекира с нагайкой. Посыпался град тяжелых ударов.
   – Стой, Осман, – унял его Гамид, подъезжая на красивом коне. – Я хочу поговорить с Бекиром. Оставь нагайку.
   Осман, проклиная все на свете, отошел в сторону. Бекир тоже не хотел оставаться в долгу и обещал своему обидчику свернуть шею, желал сдохнуть, как паршивой собаке, или подхватить добрый десяток наихудших болезней.
   – Да замолчите, шайтаны! – гаркнул на них Гамид, слезая с коня.
   Бекир направился к маслобойне. Гамид не отставал от него.
   – Я и не знал, что у тебя такая красивая дочка, Бекир, – говорил Гамид. – Сколько ей лет?
   – Пятнадцать, ага, – мрачно ответил Бекир.
   – Ты мог бы давно избавиться от долгов, если б послал ее на работу в замок. Она будет чесать и прясть шерсть или прислуживать в гареме…
   Они остановились на пригорке.
   – Йок! Йок![65] – воскликнул Бекир, порывисто поворачиваясь лицом к спахии. – Не трогай ее, Гамид-бей! Она еще молода, ей хватает работы и дома. У меня больная жена…
   Но Гамид настаивал на своем.
   – Ты уже много лет отрабатываешь то, что взял на строительство сакли, Бекир, а долг не уменьшается, ибо человек так создан Аллахом, что должен есть и пить… А тут ты сразу избавишься от долга, как от надоевшей болячки! Подумай!
   – Я сам отработаю тебе свой долг, Гамид-бей! Буду работать еще два года, но дочь в замок не отдам! Это не место для молодых девушек!
   Гамид вспыхнул.
   – Думай, что говоришь, Бекир! – зашипел он со злобой. – Рано или поздно ты все равно пошлешь ее ко мне. Долг давно просрочен… Ну, чего ты упираешься? Одумайся!
   – Нет, Гамид-бей, этому не бывать! – решительно ответил Бекир. – Все знают, что девушек, которые служили в замке, никто не берет замуж! Зачем ты хочешь сделать несчастными сразу четырех человек: меня, мою жену, дочку и ее жениха Исмета?
   – Поганая собака! – заверещал спахия. – Ты еще пожалеешь! Я не забуду твоих слов!.. Паршивая свинья, вонючая гиена, как ты смеешь болтать такое о своем господине?.. Даю тебе неделю для уплаты долга! Если не уплатишь или не отработаешь вместе с женой и дочкой, я выброшу тебя из дома и выгоню из Аксу!
   – Ла хавла![66] – поднял вверх руки Бекир. – Пусть будет так, как суждено быть. Но дочь я тебе не отдам! Ты сможешь ее взять, только если я умру, Гамид-бей! Таково мое последнее слово.
   Бекир произнес это так решительно, что все с удивлением посмотрели на него. До этого времени он никогда ни в чем не перечил ни Гамиду, ни телохранителям, которые постоянно сопровождали хозяина. Поэтому Гамид, считая Бекира умным и опытным маслобойщиком, назначил его старшим над другими батраками и невольниками. Работу свою тот выполнял старательно, и Гамид был доволен им. Теперь Бекира трудно было узнать: глаза горят, кулаки сжаты, скажи ему еще хоть слово – в горло вцепится!
   Гамид ничего не ответил. Только пристально посмотрел на Ираз, испуганно выглядывавшую из-за плеч работников, вскочил на коня и, нахлестывая нагайкой, погнал его галопом. Осман поспешил за хозяином.
   – Собака! Жирная свинья! – прохрипел Бекир. – Я свободный турок, а он хочет превратить меня в раба. Он хочет посягнуть на честь моей дочери и на мою честь! Но мы еще посмотрим, чья возьмет! Неспроста появился в наших краях Мустафа Чернобородый: может, найдет он тропинку и к замку Аксу!
   – Хвалилась курка, что будет на байраме у турка, да и вправду побывала – зажаренной на столе! – охладил его запал Юсуп. – Напрасно ты раздразнил этого дикого вепря! Теперь не жди от него пощады. Нужно было обойтись ладком – вот и перестал бы приставать к Ираз. Он правоверный, и сердце у него такое же, как и у нас…
   – Зверь он, а не человек! И сердце у него каменное! – воскликнул Реджеп. – Кол ему в бок – и весь с ним разговор!
   Бекир обвел всех долгим мутным взглядом и сразу же сник, приуныл. Плечи опустились, на лице появилась виноватая улыбка.
   Он подошел к Ираз, обнял ее за плечи, словно желая защитить от беды, взял корзинку с едой и тихо сказал:
   – Посиди здесь в холодке и подожди меня – домой пойдем вместе!
   Девушка села на скамье под стеной маслобойни, а работники, толпясь в низенькой узкой двери, начали заходить в помещение.
   «Вот какая она, Туретчина, – подумал Арсен, положив закованные руки на балку и налегая на нее грудью. – И тут, как и у нас, оказывается, – бедные внизу, а богатые наверху! Правда, стиснув зубы, молчит, а кривда, бесстыжая, распоясалась и слепо, нахально шагает по хребтам человеческим».
   За те несколько недель, что Арсен работает в маслобойне, он окреп после пребывания в подземелье, выспросил у Бекира, каким путем удобнее и быстрее можно добраться до моря, и начал подумывать о побеге. Его ничто не пугало: ни невзгоды в дороге, ни преследования, ни даже гибель. Хотелось одного: чтобы к тому времени не было дома Гамида. Но хозяин, по всей видимости, пока никуда не собирался уезжать. И это осложняло осуществление предполагаемого побега.

2

   Вечером, когда Бекир привел невольников в крепость, Осман рассвирепел. Даже в сумерках было видно, как злобно блеснули его круглые глаза. Он толкнул Бекира в спину, гоня его со двора.
   – Прочь отсюда, нечестивец! И не смей совать сюда свой кривой нос, красномордый лис!
   У Бекира и вправду нос смотрел немного набок, а пропитанное маслом лицо отдавало красной медью.
   Бекир огрызнулся:
   – Убери руки, Осман, а то они у тебя слишком длинные!
   – Не собираешься ли укоротить? А? – Он снова толкнул Бекира в спину, да так, что тот отлетел к воротам. – Иди, иди, там я тебе покажу, сколько весит мой кулак!
   Ругаясь, Осман вытолкал Бекира за ворота. На некоторое время невольники остались одни. Пан Спыхальский и Квочка сели в изнеможении под стеной на каменную плиту, а Арсен отошел в сторонку и остановился под окном, где как-то видел Адике.
   Потом девушка появилась в окне еще раз и, как ему показалось, сделала рукой какой-то знак. Но тогда надсмотрщики быстро загнали невольников в погреб, и он так и не понял, что же она хотела ему сказать. Приветствовала его? Или еще раз благодарила за спасение? А может, поманила, чтобы подошел ближе, и опять бросила бы кусок пирога?
   В окне промелькнула легкая тень. Адике! Из-под покрывала показалась белая ручка, и на землю упала какая-то маленькая черная вещь.
   Арсен оглянулся – не следит ли кто? Потом быстро нагнулся. Сердце радостно екнуло: ключ от кандалов! Он быстро спрятал его в карман и с притворным равнодушием стал рассматривать галерею, в душе надеясь увидеть ту, которая ради него так рисковала. Но в окне уже никого не было. Девушка исчезла.
   Окрыленный радостной надеждой на освобождение, он не обращал внимания на ругань и тумаки, которыми разозленный Осман загонял их в погреб. В голове не умолкая звенела мысль: «Скоро окажусь на свободе! На свободе! А там все будет зависеть от удачи. Только бы добраться до моря! Должен же я выполнить наказ Сирко! Обязательно должен!»
   – Что ты так радехонек? – спросил Квочка.
   – Видать, припомнил, как год назад угощали его варениками со сметаной… Теперь приятно облизнуться, проше пана! – засмеялся Спыхальский.
   В погребе зашелестел смешок, но Арсен не обиделся. Улегся на свое место под оконцем у стены, положил под голову руку и задумался. Пора серьезно обмозговать возможные варианты побега. Бежать – одному! Поймают – никто не упрекнет его. Выжгут глаза – ему одному. Да и пройти всюду, спрятаться одному легче… А главное – ему доверено такое важное задание кошевого! Не выполнив его, он не может, не имеет права возвратиться на родину!.. Ключ же обязательно оставит товарищам. Захотят бежать – пускай воспользуются!..
   Он попробовал представить себя без кандалов – и легкая улыбка оживила его усталое лицо. Отяжелевшие веки неудержимо смыкались. Расслабленное тело приятно ныло… Вдруг в сознании зримо возникла стройная фигурка Адике, он протянул к ней руки, пошел навстречу… но тут же споткнулся и рухнул в какую-то черную бездонную пропасть…
   На следующий день, к полудню, стала собираться гроза. Воздух навис тяжелый и душный. На юге в горах громыхало. Небо закрыли черные, с багряно-бурым отсветом тучи. Их то и дело разрывали ослепительно-белые молнии. И хотя над Аксу ярко светило солнце, батраки-каратюрки забеспокоились.
   – Будет сель, – сказал Реджеп. – Надо скорее идти домой, пока не поздно.
   Арсен не знал, что такое сель и почему так встревожились турки.
   – И вправду будет сель, – подтвердил Бекир и, глянув на кучу поджаренных семян, добавил: – Давайте быстрее закончим и пойдем. Не можем же мы бросить все это так!..
   – А почему бы и нет? – спросил Реджеп. – Не твое же… Пускай лежит до завтра! Шайтан его не заберет!
   – Если бы не вчерашняя ссора, – ответил Бекир. – Теперь опасно… Узнает Гамид, будет мне еще хуже. Впрочем, я вас не держу, идите. Мы с урусами сами закончим…
   Когда все ушли, Бекир горячо взялся за работу. Он летал, будто на крыльях. Мгновенно насыпал семечки в полотняные мешочки, закладывал их под пресс. На его круглой бритой голове выступил обильный пот. Загоревшее худое лицо пылало.
   Невольники не отставали от него. Бекир всегда хорошо к ним относился, и им хотелось помочь ему в беде. Все же работу закончили только перед вечером. Пока добрались до селения, на землю опустились сумерки.
   Селение, где жил Бекир, лежало на противоположном берегу небольшого тихого ручья Аксу, который впадал в Кызыл-Ирмак. Его всегда переходили вброд или по большим серым валунам, выступавшим из воды. А теперь он превратился в глубокий бурный поток, кативший камни, несущий на своих волнах вырванные с корнем деревья, кусты и всякий мусор.
   Бекир опрометью кинулся к берегу, выкрикнув короткое слово:
   – Сель!
   Невольники тоже ускорили шаг. Перед ними открылась жуткая картина. Весь левый, низинный, берег Аксу с одноименным селением был залит грязной водой. Бешеный поток рушил глиняные халупы и хлевы каратюрков, уносил на себе их бедняцкий скарб. Оттуда долетали крики отчаяния, рев обезумевшей скотины.
   Так вот что такое сель!
   Арсен с товарищами подошел к Бекиру, который стоял над водой, сжав голову руками. В черных глазах застыло безмерное отчаяние.
   – О Аллах, там у меня остались больная жена и дочка! – простонал он. – Сель подступает уже к нашему дому! Еще минутка – и его снесет… Слышите, как кричат люди? Они выносят самое необходимое, выгоняют скот… А кто поможет моим?