Малиновская Н. Самая печальная радость

нет любви, нет и детей". Не понимает потому, что эта истина оказывается для
нее слишком горькой.
Хуан и Виктор противопоставлены друг другу, и каждый из них - Йерме.
Всегда, когда она встречается с Виктором, среди ничего не значащих
отрывистых разговоров проскальзывает напоминание о несбывшейся любви. В их
диалогах особенно много пауз и длинных ремарок. То, о чем они думают,
проявляется во взгляде, жесте, но не в словах. Их связывает эта
недосказанность, им стоит труда забыть о том, что могло бы случиться. Но
Виктор уходит из села, и свое равнодушие к ее судьбе и смутное желание
бежать от этой полубезумной женщины он объясняет как что-то безличное: "Все
меняется". Но ничего не меняется в доме Йермы, время как будто остановилось:
часы - для других домов, где по ним запоминают час рождения ребенка, для
тех, в чьих домах ломаются стулья и рвутся простыни. Ее дом блещет новизной,
но это новизна гроба, и в этом гробу ее хоронят заживо. Хуана раздражает ее
упорство, ее самозабвение и тоска. Ему достаточно того, что есть, и всякий,
кто недоволен, - ему враг. И Йерма - враг в его собственном доме. В Хуане и
Йерме воплощены два противоположных понятия о чести, а честь каждый из них
ставит выше счастья. Честь Хуана не в его руках, он раб молвы и наказан
внешним проявлением бесчестья. Йерма сохраняет честь, как она понимает ее,
но теряет честь в глазах толпы. О ней сплетничают у каждого ручья, но ничьи
слова над ней не властны. Йерма одинока в своем понимании чести и остается
верна ему. Кончается трагедия, и кончена жизнь Йермы, но она не покорилась -
ни обстоятельствам, ни судьбе: "Пусть хоть голос мой узнает свободу, теперь,
когда я падаю в черный колодец. Пусть хоть он, этот чудесный голос, вырвется
из моего тела и наполнит собой ветер".
"Кровавую свадьбу" и "Йерму" Лорка считал первыми пьесами трилогии,
которую он предполагал закончить трагедией "Дочери Лота". О замысле этой
пьесы он рассказывал друзьям, но она так и осталась ненаписанной, возможно,
потому, что в это время внимание Лорки привлекли драматургические проблемы,
ранее его не интересовавшие, - традиции Сорильи, Гальдоса, Арничеса; Ибсен и
европейский театр конца века, с одной стороны, и драматургия подчеркнуто
реалистического плана - с другой. "Донья Росита" и "Дом Бернарды Альбы" -
новые поиски Лорки-драматурга, пьесы, начинающие новые линии его эволюции,
причем линии, как всегда, контрастирующие. И возможно, что драмы, которые
Лорка мог бы написать после "Дома Бернарды Альбы", не продолжали бы эту
линию развития, а были бы новыми поисками или синтезом предыдущего опыта,
подобным тому, каким стала после "Чудесной башмачницы" и "Когда пройдет пять
лет" - "Кровавая свадьба". Об этом говорят его планы, вернее, их
разнообразие: "Потом я хочу делать вещи совсем другого рода, в том числе и
обычную комедию из современной жизни" (1934), "Сейчас я работаю над
трагедией. Политической трагедией" (1935), "Сейчас я пишу комедию. Она не
похожа на то, что я писал раньше" (1936). Его путь не завершен - каждая
строчка его стихов, каждое слово его драм говорят об этом. Лорке была
глубоко чужда рационалистически выверенная программа: "Как настоящий поэт,
которым я останусь до могилы, я никогда не перестану сопротивляться любым
правилам в ожидании живой крови, которая рано или поздно, но обязательно
хлынет из тела зеленой или янтарной струей. Все, что угодно, только не
смотреть неподвижно в одно и то же окно на одну и ту же картину. Светоч
поэта - противоречие".
В мае 1935 года Лорка заканчивает "Донью Роситу". Несмотря на "свою
необычность для театра Лорки, "Донья Росита" - закономерный этап творческого
развития. Она продолжает важнейшие темы лоркианской поэзии и драматургии:
естественно складываются в трилогию "Любовь дона Перлимплина", "Когда
пройдет пять лет" и "Донья Росита".
Герои Лорки в главной своей сути оказываются близки, кажется даже, что
они переходят из пьесы в пьесу, и это создает особую связь между драмами,
многое объясняя в них. Так, Башмачница может превратиться и в Белису и в
Йерму. Игрок в регби отбрасывает тень на Виктора и Леонардо, а тень Хуана,
мужа Йермы, упадет на Жениха из "Кровавой свадьбы". За Роситой - тень
Манекена. В отличие от остальных героинь Лорки, Росита лишена даже малейшей
возможности реального действия, еще и поэтому она так беззащитна. Все силы
ее души уходят на ожидание, бесплодное и долгое, как жизнь, но любовь ее
остается неизменной. Это прекрасно, печально, смешно. Прекрасно, потому что
в этой любви - вся ее душа. Печально, потому что только она одна на всем
свете умела так ждать: все двадцать пять лет с той же любовью, что и в
первый день разлуки. Смешно, потому что в руках старухи тот же девичий веер.
Смешно тем ребятишкам, которые издеваются над ней в парке, а в школе - над
доном Мартином, смешно и барышням Айола. Этот смех убивает Роситу. Ничтожные
сами по себе события, мелкие колкости, насмешки, искренняя или притворная
жалость изо дня в день мучают ее, превращая ожидание и любовь в фарс. Вся
трагедия "Доньи Роситы" в том, что ничего не происходит. В драме заметен
лишь ход времени. "Существует трагическое в повседневности, нечто гораздо
более печальное, глубокое и присущее нашему действительному существованию,
чем трагизм великих событий", - писал Метерлинк. Трагизм повседневности есть
и в других пьесах Лорки - пять лет замужества Йермы, восемь лет траура в
доме Бернарды Альбы. Но там он обязательно выливается в события, всегда
завершается чем-то. Здесь иначе. Вся безысходность "Доньи Роситы" в
невозможности конца: "Все кончено... вечером я ложусь, ни на что не надеясь,
и утром встаю, зная, что надежда мертва. Что может быть тяжелее?.. Я хочу
бежать и никого не видеть, хочу успокоения, пустоты и не могу даже
передохнуть. А надежда все равно выслеживает, преследует и терзает меня; как
умирающий волк, она кусает в последний раз... Что я могла вам сказать? Есть
вещи, которых сказать нельзя, потому что для них нет слов, а если бы и были,
все равно - их бы никто не понял. Вы понимаете, когда я прошу хлеба или
воды, но вы никогда не поймете и не защитите меня от той темной руки, что
леденит или жжет мне сердце, как только я остаюсь одна".
В этой пьесе много несчастных. Печальна судьба Роситы, Тети, Няни, не
удалась жизнь дону Мартину, Угольщику, подругам Роситы из первого действия и
из второго. И зло тем хуже, что нельзя найти его причины, оно возникает как
будто непроизвольно. Единственный человек в пьесе, довольный собой, другими
и новым веком, - это Профессор-экономист. На всем, что он делает, безличная
маска: "Нужно же способствовать развитию цивилизации". Жених Роситы также
уезжает под безличным предлогом, но все-таки он продолжает писать ей - не из
долга и не из сострадания, а в память о своей любви. Уезжая, жених Роситы
верит, что скоро вернется. И никто не мешает ему вернуться. Но все само
собой запутывается в инерции обязанностей и привычек, и в мелочности и
пошлости житейских забот никому не нужной оказывается высокая ценность
человеческой души - верность. И оттого так горька пьеса о донье Росите и
жизнь ее, страшная в своей бессмысленности. Оттого так безнадежно стучит
дверь покинутого дома, из которого, как гроб, выносят диван. Украдкой,
прячась от соседей, уходит донья Росита: "Если не кончится этот ветер, не
останется ни одной живой розы".
"Дом Бернарды Альбы" - последняя законченная пьеса Лорки. Он читал ее
друзьям летом 1936 года. В "Доме Бернарды Альбы" нет главного героя, это
подчеркнуто и подзаголовком - "драма женщин в испанских селениях", У каждой
дочери Бернарды Альбы своя трагедия, но обращенная к зрителю общей для всех
стороной. Линии их судеб контрастируют и дополняют друг друга - все они
равно необходимы для общей картины трагедии, в которой Бернарда Альба также
не протагонист, а только корифей хора - толпы, не появляющейся на сцене, но
направляющей действие.
"Дом Бернарды Альбы" - пьеса двойного действия. Одно действие -
тщательно срежиссированный спектакль для других: похороны Антонио Бенавидеса
и грядущие восемь лет траура по нему, визит Пруденсии, свидания Пепе с
Ангустиас и, наконец, завершающая пьесу торжественная постановка: "Младшая
дочь Бернарды Альбы умерла невинной. Отнесите ее в комнату и оденьте как
девственницу. И пусть на рассвете в церкви звонят колокола". Другое действие
лишь изредка прерывает первое. Это тайная драма персонажей, скрытая в каждой
комнате дома, проявляющаяся не в словах, но в молчании, в недомолвках и
оговорках, в репликах в сторону; это то, чего никто не должен видеть и
знать: пропажа фотографии, соперничество сестер, любовь Аделы и ее
самоубийство. Параллельный ход и обязательное сплетение этих действий
нагляднее всего представлены в монологе служанки о смерти Антонио Бенавидеса
- едва завидев соседей, собирающихся на поминки, она переходит от своих не
подходящих к случаю воспоминаний к ритуальным причитаниям и воплям. Вынося
действие за сцену и давая двойной комментарий к нему, Лорка подчеркивает
двойственность жизни этого дома, естественность в нем лжи и
противоестественность правды. Конфликт трагедии остается неразрешимым, ибо
зло мира, воплощенное в Бернарде, не кончается за стенами ее дома. Бернарда,
как и Педроса в "Мариане Пинеде", сильна не сама по себе. Они оба только
посланцы, приверженцы и хранители того порядка, который не ими был
установлен и не ими кончится. Властители в своих владеньях, они только
надзиратели и каратели, и по сути дела - рабы. И поэтому Бернарда живет, как
бы повинуясь абсурдному автоматизму: "Я не думаю. Есть вещи, о которых мы не
можем и не должны думать. Я приказываю". Угнетая, Бернарда не посягает на
внутреннюю свободу, но тем не менее дочери и Понсия оказываются порабощены
ею и духовно: все они отравлены ядом ее фарисейства. И даже Адела в начале
пьесы живет так, как заведено в этом доме, - не хуже других ябедничает,
выслеживает, подслушивает. Любовь учит ее иному - великодушию, самозабвению
и смерти. Есть лишь два выхода из дома Бернарды Альбы - безумие и смерть. И
в драме Бернарде неподвластны лишь двое - безумная мать и влюбленная дочь. В
песне Марии Хосефы - тот мир, о котором тайно мечтают сестры; когда она
просит выпустить ее из дома, она говорит о том, о чем молчат они. Но сестры
смеются над ней, ее запирают: никто не узнает в безумной старухе себя через
тридцать лет. Дом Бернарды - тюрьма в тюрьме. Но тюрьма - не только это
селение, а и вся Испания. И зловещий приказ молчать, завершающий драму, не
только эхо прошлого, но и тень грядущего, не заставившего себя ждать.
Тревога давно носилась в воздухе, и неизбежность катастрофы становилась
яснее с каждым днем. Рафаэль Мартинес Надаль, друг Лорки, последний, кто
видел его в Мадриде, вспоминает, что тогда - летом 1936 года - Лорка был
очень печален, растерян и подавлен. Он не мог решить, ехать ему в Гранаду,
как обычно, или остаться, спрашивал совета у почти незнакомых людей, но
наконец решился: "Я поеду, и будь что будет". Вечером 16 июля Надаль помогал
ему собирать вещи. Лорка нервничал, в спешке совал вещи и рукописи в
чемодан, они не помещались, и он отдал Надалю большой пакет, в котором были
частные бумаги, письма и черновик "Публики": "Если со мной что-нибудь
случится, сожги". Дом родителей Лорки в Гранаде не был надежным убежищем.
Через два дня после начала мятежа там арестовали мужа его сестры, Мануэля
Фернандеса Монтесиноса (он был алькальдом и социалистом). 16 августа Лорка
был арестован, а через три дня расстрелян в Виснаре в восьми километрах от
Гранады. Известно, что вместе с ним были расстреляны два тореро и хромой
учитель из соседней деревни. В Виснаре говорят, что их похоронили под старой
оливой около источника Айданамар у большого камня.
Почти сорок лет прошло со дня смерти Лорки. "Сотни статей и заметок
посвящены обстоятельствам его гибели, однако они так и не выяснены до конца.
Но ясно одно - смерть Лорки не была случайностью. С поразительной
методичностью в Гранаде, где мятежники взяли власть мгновенно и почти без
кровопролития, с первого дня началось планомерное уничтожение интеллигенции:
был расстрелян редактор газеты, главный архитектор города, профессор
педиатрии и сотни других - протестантские пасторы, журналисты, юристы,
филологи, врачи, преподаватели университета. За два года в Гранаде было
расстреляно почти три тысячи человек - только по приказу и с ордером на
арест. В Гранаде Лорка был обречен. Накануне мятежа в интервью, оказавшемся
последним, он говорил: "Я брат всем людям, и мне отвратительны те, кто
жертвует собой во имя абстрактной националистической идеи только потому, что
они слепо любят родину". В этих словах - подтверждение давно сделанного
выбора, знание неизбежности и решимость.
И жизнь и поэзия Лорки оборваны на полуслове. Остались в рукописи "Поэт
в Нью-Йорке" и "Диван Тамарита", потеряна рукопись "Сонетов сумрачной любви"
и наброски пьес, не осуществлены многие замыслы, ясные с первого до
последнего слова. Ясные настолько, насколько была ясна ему собственная
судьба... "Истинная поэзия - это любовь, мужество и жертва".