Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- Следующая »
- Последняя >>
Олег Маловичко
Исход
Роман о страхах и желаниях
Часть первая.
Город без неба
If London exploded I will live by the river.
The Clash
Пророк
Человек один. С рождения до смерти. С момента, как перережут пуповину, хватается слабыми ручонками за мать, окружает себя друзьями, любовью, женами и детьми, но все зыбко и ненадежно. Мир безразличен, люди враждебны. Друзья предают из-за денег или скуки, или теряются в суете. Любовь оборачивается ненавистью или равнодушием. Через много лет, отдав все силы, приходишь к финишу, а собственные дети, сидя у кровати, держат за руку и тайком смотрят на часы: хотят, чтобы ты умер.
Что бы ты ни делал, как бы ни трепыхался, итог один – растрачиваешь силы в беготне и в конце остаешься наедине с болью. Ты сам по себе, ты конечен, и наступает момент, когда все становится черным, и ты перестаешь быть. Не избежать никак. Можно только обмануть боль
или тихо уйти.
Поэтому я даю ей невроксан, думал Сергей Крайнев. Поэтому я даю своей матери невроксан. Зачем такую боль терпеть, Сереженька?
Был вечер, Москва плотно стояла. Пробка сотнями красных огоньков напоминала гирлянду, протянутую по Ленинградке. Сергей сбросил скорость и встал в хвост тысячеглавой очереди. Кого-то пропускали, перекрыли шоссе. Машины стояли без движения в трех рядах на двух полосах. Самые нетерпеливые пытались объехать пробку по обочине, и там образовался четвертый ряд, волнистый и кособокий.
Сергей пробежался по настройке приемника. Трудно было отделаться от ощущения, что во всем эфире звучит одна и та же песня, громоздкий эпос под названием «Москва». Неважно, с какой скоростью жмешь на кнопку переключения, от этой песни не убежать, она транслируется круглосуточно, на всех частотах.
Зачем с такой болью жить, Сереженька? Зачем ее терпеть?
Минут через двадцать, продвинувшись на метр, Сергей выругался и несколько раз ударил ладонями по рулю. Вспышка гнева принесла облегчение. Он часто так делал, и другие, он видел, тоже.
Вся жизнь – пробки, думал Сергей. Первую стоишь утром, на работу. Там вторая, офисная, в огороженном от соседей стойле с компьютером, мусорным ведром и дурацкой кофейной кружкой. Так же смотришь на часы, дожидаясь конца, так же дробишь на этапы, только вместо «уже Таганка», говоришь: «уже обед». Отстояв вечернюю, перемещаешься в домашнюю. В ней, втиснувшись в коробки квартир многоэтажки, стоят две тысячи людей, подвешенных в воздухе, отгородившихся друг от друга панельными плитами. Стоят и ждут выходных, отпуска, лета, смерти родителей, супруга, или своей, или когда вырастут дети.
После пробки будней – потная пробка выходных с торговыми центрами, гипермаркетами, ресторанными двориками и походом в кино, на фильм с рекламой по ящику. А раз в год – отпускная пробка, с началом в аэропорту, у стойки регистрации, и продолжением на курорте, где стоишь за едой, лежаками, билетами в аквапарк.
Все время чего-то ждешь. Кажется, станет легче, стоит уйти на другую работу, получить повышение, купить квартиру, заработать денег, достоять очередь, вытерпеть пробку, но годы идут, а очередей только больше, и пробки плотнее.
Это и была жизнь Сергея, эти пробки, очереди и толчея, и скотское равнодушие к потере времени, и ничего не маячило за ними, а слабый огонек впереди, казавшийся светом в конце тоннеля, оказывался на поверку стоп-сигналом последней машины в следующей пробке.
Сергей работал менеджером в фирме, торгующей мороженным мясом. Он не видел мяса: оно было буквами и цифрами в накладных на белом поле компьютерного экрана. Прижав телефон плечом, бегая пальцами по клавиатуре, Сергей отправлял туши с центрального рефрижератора по складам розницы. Он был на хорошем счету. Начальство подавало сигналы о возможном повышении, коллеги начинали заискивать.
Но часто, оставаясь один в курилке, Сергей смотрел в забитый машинами глухой двор, где умирал от скуки бритый охранник, и думал – неужели это все? Все, к чему он готовился в жизни? Вложенное в него знание, обещания юности, сила мышц и дерзость мысли – ради того, чтобы распределять мороженое мясо, отдавать кредит и с тоской смотреть из курилки в глухой двор?
Может, это он такой? Может, другим лучше? Он смотрел по сторонам и видел – у всех так. Все смотрели на часы, ничего не ожидая. Жизнь была пробкой в сторону смерти.
Дом не спасал. Семьи вокруг, и его собственная, существовали в напряженном противостоянии воль супругов. Люди в браке ругались, не разговаривали часами, доходя до ярости из-за мелочей. Не любя друг друга, не расходились из страха одиночества и боязни, что в новых отношениях лучше не будет. Короткая вспышка любви и традиция сгоняли людей вместе, и держали вместе, как подопытных крыс в клетке, и они дрались. Не было людей чужих друг другу более, чем муж и жена после двадцати лет брака. Чем больше люди узнавали друг друга, тем меньше любили. Редкие вспышки нежности походили на объятия боксеров в потном клинче после десяти раундов боя.
Донеслась сирена. По встречке промчался кортеж черных машин с тонированными стеклами. Первым пронесся джип милиции, назойливо мигавший маячками, за ним, блестя хромом и никелем, несколько «Мерседесов».
Машины тронулись. Сергей не обманывался – въехав в Москву, встанет в новую пробку, вернее, в новый отрезок бесконечной пробки, ежедневным обручем сжимавшей город.
Зачем такую боль терпеть, Сереже…
Хватит! – оборвал он сам себя.
Весна брала свое. На узкой полосе, отделявшей широкое шоссе от ряда таунхаусов, зеленела редкая трава, пробившаяся щетиной острых росточков сквозь черную мокрую землю. Машина, сигналя, вспугнула стайку воробьев с дерева, они вспорхнули и улетели. Сергей, не слыша ласкового шелеста их крыльев, додумал его. Бредущий обочиной бомж с рваными пакетами в руках, остановился у мусорного бака, но не полез в него, а снял тяжелую заскорузлую куртку, положил рядом и пошел дальше, не обращая внимания на трусливый лай облезлых бродячих собак. Это была их территория, их бак.
Сергей докурил и выбросил бычок на улицу. Ударившись об асфальт, окурок разлетелся по темноте искрами. Очкастая соседка из «Шкоды» с эмблемой «Гринписа» посмотрела на Сергея осуждающе. Ему захотелось выйти из машины и выбить ей зубы. Любишь природу, ходи пешком.
Год назад его мать перенесла инсульт. Левую половину парализовало, она едва могла говорить, а то, что произносила, нельзя было разобрать. Потом пришла боль. Страшная, вытесняющая все. Рак желудка. Боль стала хозяйкой тела матери, и Татьяна Ивановна сначала стонала, долго и монотонно, а к ночи начинала кричать и выть. Таблетки не помогали. Соседи, матерясь, стучали по батареям.
От боли она переставала себя контролировать. Плакала, хватала зубами подушку, а иногда страшно ругалась, чего не делала никогда в жизни. Он понимал, что ей больно, как он и представить не может, но он тоже был человеком и иногда злился. Один раз не выдержал, тряхнул за плечо, зашипел сквозь зубы, когда она, наконец, заткнется, а потом закрылся в ванной и плакал.
Под утро боль слабела. Сергей менял вымокшие за ночь от пота ночнушку, наволочку и простыню, снимал с мамы памперс, протирал кожу теплой водой с ромашкой. Она обнимала его за шею тонкими высохшими руками и бормотала что-то бессмысленно-старушечье. От нее исходил лежалый запах старости и лекарств. Она тихо спрашивала:
– Зачем такую боль терпеть, Сереженька? Зачем жить так?
Она жила в подмосковном Шолохове. Ее квартира была одним из осколков размена московской. Сергей с семьей переехал в бирюлевскую двушку. Присматривала за матерью соседка, одинокая спивавшаяся старушка. Сергей приплачивал ей, а когда она не могла, сидел с матерью сам.
Сначала он колол промедол и трамадол. Стала кричать сквозь сон. Было еще хуже, словно из нее высасывали жизнь, а она не могла даже посмотреть, кто. Увеличил дозу, и Татьяна Ивановна все время проводила в мутном бессознательном мороке. Никого не узнавала, видела в людях врагов, желающих ее смерти или имущества. Часто обращалась к мертвому мужу, или звала мать, тоже покойницу.
– Да не мучайте вы ее, колите невроксан, – посоветовал врач «скорой» после одного из приступов.
Препарат, прочел Сергей в интернете, нарушает работу печени и почек и убивает клетки мозга. Но мать успокаивалась, а достать невроксан было проще, чем морфин, и стоил он дешевле. Сергей покупал плоские белые коробки с уложенными в пазы ампулами у того врача со «скорой». Тот каждый раз напоминал о дозировке – половина ампулы, Сергей, два с половиной кубика. Целая, пять – много, передоз. Говорил это так часто, что Сергею в его словах стал слышаться намек.
***
Дома играл Бетховен. Никита и Глаша сидели на сером пушистом ковре, покрывавшем комнату от стены до стены. Глаша трогала клавиши ноутбука, читала новости, Никита рисовал. Перед ним было десять тюбиков с краской, но пользовал он четыре – зеленую, голубую, черную и красную. На рисунке полосы цветов находили друг на друга, размывая края в грязь.
– Привет, боец! – Сергей опустился на корточки и взъерошил сыну волосы, потом на четвереньках подобрался к Глаше, поцеловал.
– Руки мыл?
– Не успел. Что пишут?
– Уроды какие-то церковь взорвали.
– Какую?
– Николая Чудотворца, на Пассажирской. Оставили пакет перед образами, служка открыл.
– Скинхеды?
– Не знают пока.
– Сколько трупов?
– Три.
– Ну, это еще по-божески.
В эту церковь они собирались на Крещение. После трехчасовой очереди в царицынскую в прошлом году Сергей слег с простудой, а в эту народу ходило меньше.
Глаша пошла греть ужин. Она выглядела моложе своих тридцати двух – гибкая, с маленькой грудью, узкой талией, выдающимися лопатками и короткой стрижкой. Маленький нос капризно вздернут, пухлая верхняя губа приподнята, в больших глазах – доверчивый испуг, будто хочет что-то спросить и боится.
Они были женаты девять лет. Сергей не любил Глашу. Зная, что жить с любовью легче, чем мучаться мыслью о неудавшемся браке, он внушил себе любовь. Но просыпаясь среди ночи и глядя на жену, повернувшуюся спиной и выставившую из-под одеяла угол плеча, Сергей ощущал непреложный факт отчуждения.
Никита макнул кисть в баночку с краской, понес к листу, и на полпути с края кисти на ковер сорвалась капля. Мальчик бросил на отца быстрый испуганный взгляд. Сергею был неприятен страх в глазах ребенка.
– Что рисуешь, разбойник? – спросил он, нарочно не замечая пятна.
– Это наш дом. Он горит. Другие тоже горят.
– Непохоже на наш-то… – Сергей склонился над рисунком, – Где ты такой лес видел?.. Забор такой?
– А это не здесь. Это наш настоящий дом.
Сергей присмотрелся. Несколько домиков – окно, дверь, труба с тонкой спиралью дыма – выстроившись вдоль главной улицы, прятались от густого леса за высоким забором, ощетинившимся в небо кольями. Из крыш домов вырастали острые языки пламени, их Никита сейчас раскрашивал снизу красным, а сверху черным. Мазнул пару раз черным и по солнцу.
Странно, что нет людей, подумал Сергей, но тут же увидел их, на втором листе, продолжавшем сюжет. От поселка к лесу уходила изогнутая тропинка, и в самом конце листа одна группка человечков преследовала вторую. Погоней управлял бородач с саблей – его Никита изобразил ростом вдвое выше остальных. Верх сабли мальчик разрисовал красным.
– Плохие. Они подожгли наш дом и другие тоже. А это ты, – Никита коснулся кончиком кисти великана с бородой, и тот обзавелся черной точкой на лбу, – поймал их и всем отрубил головы. И повесил на кольях.
Никита стал рисовать на кольях забора овалы, добавляя в них две точки глаз и полоски носа и рта. И кровожадный бородач, и «плохие», и головы на кольях улыбались.
Что-то удивило Сергея в рисунке. Не жестокость. Люди гибли на рисунках всех мальчишек Никитиной группы в садике, их растил телевизор. Сергея посетило беспокойное чувство узнавания виденного. Он видел поселок, но не мог вспомнить, где, и необходимость уточнить воспоминание засела в его голове назойливо, как застрявшее между зубов мясо.
Пошел на кухню и показал рисунок Глаше – та с сочувственной улыбкой сжала ему руку. Ты устал, говорили ее глаза, много на себе тащишь.
Мясо на ужин оказалось жестким, и волокна застревали меж зубов. После ужина искупали и уложили Никиту. Оба подумали о сексе и оба решили: не стоит. Сергей пошел курить.
К шпингалету окна на лестничной клетке алюминиевой проволокой была прикручена банка для окурков. Когда банка заполнялась, Сергей выбрасывал пыльную вонючую дрянь в мусоропровод. На третьей затяжке он чуть не поперхнулся, вспомнив и испытав мгновенное облегчение:
– Точно, елки…
Дома, лес и поселок с рисунка Никиты он видел во сне. В одном из многих снов с разными сюжетами, но общей атмосферой. Этот поселок всегда был там. А если Сергей его не видел, он знал, что поселок существует в пространстве сна, стоит зайти за угол, подняться на гору или обернуться.
Эти сны приходили к нему регулярно в последний месяц. Еще там был какой-то человек, страшный, тяжелый, но привлекательный; в каждом сне он стоял рядом с Сергеем и что-то объяснял, подобно экскурсоводу или старому другу, к которому приезжаешь в другой город, и он показывает достопримечательности. Сергей боялся этого человека и тянулся к нему: он был как вернувшийся из тюрьмы старший брат, родной, но обозленный и опасный.
По телу прошла дрожь понимания. Надо додумать мысль о незнакомце. Образ был в сознании Сергея, оставалось вытащить его наружу и сделать явным, но судорога лифта внизу его сбила.
Створки кабинки разошлись, выпустив на площадку Мишу Винера, соседа по лестничной клетке. Поздоровались кивками – не были близки.
Миша был инфантильным тридцатилетним мальчиком, мосластым, кадыкастым, напоминавшим ожившую лесную корягу. Как коряги гниют изнутри, превращаясь в мокрую, рассыпающуюся от нажатия пальцев труху, так чах и Миша. Воспаление, перенесенное в детстве, чудом его не убило, и, выражением няни, «ушло в ноги». Миша плохо и неловко ходил, с тростью, закидывая вперед одну ногу и подволакивая вторую. Ноги его от паха и до колен были сомкнуты, а к ступням расходились и напоминали химическую колбу с узким горлом и расширением к донышку. Он носил очки, был бледным, с плохой кожей, и после работы сидел дома.
– Слышал про церковь? – Винер всегда прятал глаза, смущаясь перед собеседником, кем бы тот ни был.
«Ваши постарались?» – чуть не спросил Сергей, но сдержался. Почему-то неловкие движения Винера и суетливая беготня его черных глаз-бусинок соединились в сознании Сергея со взрывом в церкви.
– Уже не первый случай, – запинаясь от робости, продолжил Миша, – В том году в Сокольниках, трое прихожан плюс настоятель, и в Люблино…
– И?
– Ты не передумал?
– Девушку тебе надо хорошую, Миша.
Винер ухмыльнулся, но не обиженно, а свысока, как учитель на колкость школьного хулигана. Позвенев связкой ключей, он прошел к себе.
Крайнев не считал себя расистом. Он был им, как многие вокруг, но прятал свой расизм за банальной болтовней, что нет хороших и плохих наций, а только люди. Встречаясь же с другим, Сергей чувствовал легкую брезгливость в смеси со страхом, стыдился этого и вел себя нарочно открыто и дружелюбно, что было гаже.
Винеру он грубил за то, что тот был евреем и провоцировал тем самым расизм Сергея. Миша был постоянным напоминанием о грехе нетерпимости Крайнева, и Сергею удобнее было держать его на дистанции, чем признать свое несовершенство.
Он вернулся домой, но не мог уснуть. Ему вдруг стало стыдно, как если бы он обидел ребенка. Миша во многом и был ребенком. Он читал фэнтези, все его друзья были из интернета, а близость с женщинами исчерпывалась вызовом раз в месяц проститутки.
На Новый Год, уже после того, как пустили петарды на улице, съели торт, уложили Никиту и выпили с заскочившим, как обычно, с новой девушкой, Сашкой Погодиным, Глаша заставила Сергея пойти к Мише. Они сидели вдвоем за столом, шею Глаши обвивал тонкий шарфик серебристого дождика, а на затылке Сергея, на манер дембельской фуражки, еле держалась корона из золотой фольги. Сергей подвыпил, идти не хотелось, и на каждую фразу Глаши отвечал противным звуком из дудки с раскручивающимся концом. Глаша смеялась.
– Тих, Никиту разбудишь… Ну, пойди к нему, чего он там один сидит?
Сергей опять дунул в дудку. Глаша прыснула и бросила в него пробкой от шампанского.
– Торт отнеси, нам все равно не съесть.
– Завтра съедим. Хочешь, сама иди.
– О чем мне с ним говорить?
– А мне о чем?
Все-таки пошел, разглядев в ситуации неожиданный бонус – Глаша ворчала на каждую выпитую им рюмку, а при Винере он мог спокойно напиться.
Миша сидел перед двумя мониторами. В одном шла онлайн-трансляция с праздничной Трафальгар-сквер, во втором крутились «Чародеи». В тарелке перед Мишей бело-серые комки фабричных пельменей плавали в белом и жирном мучнистом бульоне. Миша пил мартини из белой офисной кружки с надписью «Лев».
Сергей принес с собой треугольник слоеного «Наполеона» и половину бутылки виски. Миша поблагодарил и сказал, что у него непереносимость лактозы, поэтому Сергей стал есть торт сам.
Миша работал программистом. Обе маленьких комнаты его квартиры были захламлены. Полки старых шкафов прогибались под тяжестью беспорядочно наваленных книг и дисков. На подоконнике стояли две кружки с присохшими ко дну окаменевшими чайными пакетиками. Пахло затхлым.
Молчать было неловко. Сергей еще не дошел до пьяной непринужденности, когда слова льются сами, и мучительно искал тему для разговора, поминутно прикладываясь к бутылке. Тишину сломал Миша:
– Как по-твоему, что происходит?
– В смысле?
– В мире.
– Ты… имеешь в виду, в глобальном плане?
Вместо ответа Миша потянулся к мышке ноутбука, вызвал на экран файл с многочисленными графиками, и стал листать их один за другим, оглядываясь на Сергея. В его глазах росло торжество. Видимо, графики иллюстрировали невысказанное им пока положение. На каждом графике зубчатая красная кривая ползла от ноля вверх, становясь к концу вертикальной.
– Что это? – спросил Сергей.
– Папа ушел, мне шесть было, – невпопад ответил Винер, – как Никите твоему. Из-за меня. С матерью на кухне ругались, думали, сплю. Он говорил, сама в сиделку превратилась, и от него того же хочет. Жизнь не закончилась, если в семье урод родился. Он в Израиль свалил. Мама отправляла назад деньги, что он присылал. Отец потом приезжал, по делам, хотел встретиться, а я не мог, пока мама была жива. Получилось бы, я ее предаю и она его зря ненавидела. Когда она умерла, я ему позвонил. Уже купил билет, когда… – Миша засмеялся, нервно и невесело, – Псих какой-то, мальчишка, зашел в этот автобус в Ашкелоне, «Аллах-акбар», и подорвался на хрен.
Миша ругался, чтобы выглядеть мужчиной. Выходило плохо, как у матерящегося мальчишки.
– Взрыв был по их меркам слабый, всего двое. Я прямо на похороны прилетел, даже билет не менял. Отца увидел на фотке с полосой.
Сергей не прерывал. Говорить стандартных фраз про «очень жаль» не хотелось, и было бы неправдой.
– На похоронах говорил с местными. Поразило их спокойствие. Люди привыкают к насилию. Оно становится пейзажем. Обстоятельством жизни. Для них это нормально. Как в анекдоте – когда руку жмут сильно, больно, потом сжимают до нестерпимой боли, но тут же чуть отпускают, и ты рад, что уже просто больно, рад больше, чем когда рука была свободна.
– Ну, а что им, волосы рвать? – сказал Сергей, чтобы не молчать. Он потерял интерес к беседе и закурил, не спросив позволения. Выдерживаемые Винером гигиенические стандарты к этому подталкивали.
– Я не только про них. Везде так. Я думаю… – Винер склонился вперед и стал медленно сближать и разводить открытые ладони, подходя к главной мысли, – мы обречены.
– Что? Кто – мы? Мы с тобой?
– Человечество. Максимум осталось два, может, три года. Дальше все рухнет.
– Что рухнет?
– Мир. В нашем понимании.
Все было настолько нелепо, что Сергей даже не рассмеялся, а только хмыкнул. Он сидел в грязной двушке на окраине Москвы, за окном рвались петарды и ревел пьяный народ, а напротив него кусал губы калека, чья вменяемость была, в лучшем случае, под вопросом, и они всерьез обсуждали конец света, один с пельменем на вилке, второй – с короной из фольги на макушке.
– Ты имеешь в виду ядерную войну? Инопланетян? Что там еще…
– Сергей, твой ум зашорен. Тебя медиа подсадили на неправду, и ты слезать не хочешь. Разуй глаза. Думай. Анализируй, что видишь. Эти графики, – Миша двинул мышью, прогнав заставку, – за три года. Преступность, наркомания, локальные конфликты, межрасовые и межконфессиональные стычки, гуманитарные и техногенные катастрофы, сердечно-сосудистые и раковые заболевания. Посмотри, скептицизма поубавится. Мы куда-то идем, и это конец пути. Серая пустыня, Сергей.
Винер хотел говорить четче, но от желания убедить собеседника слова набегали друг на друга, торопясь; он запинался, раздражался, с его губ слетала морось слюны. Капелька осела на щеке Сергея, и он подался назад.
– Это будет круче и ядерной войны, и инопланетян. Перестанет работать вся система. Эти кризисы – первые звоночки, чесотка в носу перед чихом. Мы на краю. Грядет глобальная война, вымирание и хаос.
Не найдя пепельницы, Сергей устроил окурок на краю железной подставки для паяльника.
– Ну, война уже идет, выйди на улицу. Миш, с праздником тебя, спасибо за беседу и что поделился, жалко, что в семье у вас так получилось, но я спать. Сорри.
Он поднялся, потянулся до хруста в костях, и, гася зевок, протянул Мише руку. Она повисла в воздухе.
– Ты считаешь, что все нормально, если режут не тебя, а на улице кого-то, – терпеливо произнес Винер, глядя на Сергея снизу вверх, – Человек с ножом – за дверью, Сергей. А у тебя сын и жена. Я предлагаю спастись.
– Спасибо, Миш. Ты настоящий друг. Сделай шлем из фольги, мысли подслушают.
Перевел в шутку, надоело стоять с протянутой рукой. Миша пожал. Ладонь была теплой и влажной. Сергей сильно сжал ее, и Мишины пальцы сбились в связку, но он перехватил руку Сергея и не отпускал.
– Выслушай до конца, пожалуйста!
Сергею стало жаль Винера. От него не убудет, а у Миши наболело.
– Иностранцы уже валят. И наши, не олигархи, просто богатые люди. Чуют жареное. Думают, там лучше. В ближайшие месяцы начнется.
– Что?
– Не знаю. Бунты, этнические конфликты, а я к ним настороженно отношусь, ты понимаешь. В городах будет ад. Близко к человеку – близко к смерти. В Москве половина умрет. – И, помолчав, продолжил: – Отец оставил мне бизнес. Санаторий в Тверской области, «Заря». Двадцать гектаров, лес и речка. Там сто лет не жили, все надо восстанавливать. Но поблизости нет крупных городов, магистралей и стратегических объектов. В случае конфликта, не дай бог, там ни бомбежек, ни беженцев не будет. Есть дома и пресная вода. Можно подключить водопровод, газ и электричество. Мы уедем туда, отгородимся от мира и попытаемся выжить. Здесь даже пробовать не имеет смысла.
– Мы?
– Я, ты, семья твоя. Еще людей найдем.
– Чем заслужил доверие?
– Я калека. Сам не выживу. Убьют, из-за собственности или развлечься. А ты лидер, и человек порядочный. Я тебе доверяю.
У тебя просто никого больше нет, думал Сергей. Все твои друзья – такие же бледные очкарики, чахнущие у мониторов и напуганные реальным миром. Он решил успокоить Винера.
– Знаешь, мне сон недавно снился. Еду я с семьей в поезде, и вагон начинает трясти, а поезд набирает ход. Я – к проводникам, а они заперлись у себя в купе и бухают, а вагон уже ходуном, на ногах не устоять и вцепиться не во что. Все трещит, разваливается, болты скрипят и вылетают. А за окном такая жуть, что не веришь глазам и на скорость списываешь. Я ползу кое-как к машинисту, а там только топка и кочегар. Молодой парень, жилистый, загорелый. Как герой советских пятилеток, помнишь, на плакатах? Мышцы, чуб, зубы белые, на куртке вышито – КРЮЧКОВ.. Тело блестит от масла, пота, швыряет лопаты в топку, ржет… И я вместе с ним начинаю ржать, хватаю вторую лопату и бросаю уголь в топку, чтобы еще быстрее, чтобы вылететь в черную дыру с чудовищами.
Теперь не понял Миша.
– И что?
– Реакция на стресс. У меня сны – у тебя графики. Жениться вам надо, барин.
Миша посмотрел на Сергея, будто тот его ударил. Сергею стало стыдно, и он торопливо продолжил:
– Надо верить. Год нас поколбасит, два, и опять строить начнем. Так всегда. А ты – как мальчик, спрятался на чердаке со сборником фантастики. Его другие дети играть не берут, а он думает: ничего, вот будет ядерная война, вы умрете, я один выживу и все игрушки – мои… Мы на следующие выходные на шашлык, хочешь – с нами давай, – сказал Сергей, думая про себя: Глашка убьет.
Миша щелкнул клавишей ноутбука. На экране появилась старая фотография. Два бледных худых мальчика в бриджах и матросках напряженно смотрели в объектив.
– Тоже верили. Хорст и Йоган, двойняшки. Прадед по маме и его брат, евреи немецкие. Соперничали всю жизнь. Один в СССР уехал, социализм строить, второй в Мюнхене лавку открыл. Обоих – прикол – в сорок первом посадили. Хорста как шпиона, Йогана как еврея. Хорст вышел в пятидесятом, Йогана отравили газом в сорок втором, в Треблинке. Прадед говорил, все это время и он, и Йоган, каждый на своей стороне, чувствовали, что надвигается. Но верили, что обойдется. Вера иррациональна, Сергей, а интуиция – нет. Веру человек выдумал, а интуиция, очко – его шестое чувство, инстинкт. Ты ощущаешь, сколько черной энергии накопилось в Москве, стране, мире? Неужели не понимаешь, что все взорвется? Это ты – мальчик под одеялом, верящий, что если закрыть глаза, чудовища уйдут. Поздно. Теперь все, что увидишь, будет работать на меня. Говори себе: не обойдется, не верь.
Что бы ты ни делал, как бы ни трепыхался, итог один – растрачиваешь силы в беготне и в конце остаешься наедине с болью. Ты сам по себе, ты конечен, и наступает момент, когда все становится черным, и ты перестаешь быть. Не избежать никак. Можно только обмануть боль
или тихо уйти.
Поэтому я даю ей невроксан, думал Сергей Крайнев. Поэтому я даю своей матери невроксан. Зачем такую боль терпеть, Сереженька?
Был вечер, Москва плотно стояла. Пробка сотнями красных огоньков напоминала гирлянду, протянутую по Ленинградке. Сергей сбросил скорость и встал в хвост тысячеглавой очереди. Кого-то пропускали, перекрыли шоссе. Машины стояли без движения в трех рядах на двух полосах. Самые нетерпеливые пытались объехать пробку по обочине, и там образовался четвертый ряд, волнистый и кособокий.
Сергей пробежался по настройке приемника. Трудно было отделаться от ощущения, что во всем эфире звучит одна и та же песня, громоздкий эпос под названием «Москва». Неважно, с какой скоростью жмешь на кнопку переключения, от этой песни не убежать, она транслируется круглосуточно, на всех частотах.
Зачем с такой болью жить, Сереженька? Зачем ее терпеть?
Минут через двадцать, продвинувшись на метр, Сергей выругался и несколько раз ударил ладонями по рулю. Вспышка гнева принесла облегчение. Он часто так делал, и другие, он видел, тоже.
Вся жизнь – пробки, думал Сергей. Первую стоишь утром, на работу. Там вторая, офисная, в огороженном от соседей стойле с компьютером, мусорным ведром и дурацкой кофейной кружкой. Так же смотришь на часы, дожидаясь конца, так же дробишь на этапы, только вместо «уже Таганка», говоришь: «уже обед». Отстояв вечернюю, перемещаешься в домашнюю. В ней, втиснувшись в коробки квартир многоэтажки, стоят две тысячи людей, подвешенных в воздухе, отгородившихся друг от друга панельными плитами. Стоят и ждут выходных, отпуска, лета, смерти родителей, супруга, или своей, или когда вырастут дети.
После пробки будней – потная пробка выходных с торговыми центрами, гипермаркетами, ресторанными двориками и походом в кино, на фильм с рекламой по ящику. А раз в год – отпускная пробка, с началом в аэропорту, у стойки регистрации, и продолжением на курорте, где стоишь за едой, лежаками, билетами в аквапарк.
Все время чего-то ждешь. Кажется, станет легче, стоит уйти на другую работу, получить повышение, купить квартиру, заработать денег, достоять очередь, вытерпеть пробку, но годы идут, а очередей только больше, и пробки плотнее.
Это и была жизнь Сергея, эти пробки, очереди и толчея, и скотское равнодушие к потере времени, и ничего не маячило за ними, а слабый огонек впереди, казавшийся светом в конце тоннеля, оказывался на поверку стоп-сигналом последней машины в следующей пробке.
Сергей работал менеджером в фирме, торгующей мороженным мясом. Он не видел мяса: оно было буквами и цифрами в накладных на белом поле компьютерного экрана. Прижав телефон плечом, бегая пальцами по клавиатуре, Сергей отправлял туши с центрального рефрижератора по складам розницы. Он был на хорошем счету. Начальство подавало сигналы о возможном повышении, коллеги начинали заискивать.
Но часто, оставаясь один в курилке, Сергей смотрел в забитый машинами глухой двор, где умирал от скуки бритый охранник, и думал – неужели это все? Все, к чему он готовился в жизни? Вложенное в него знание, обещания юности, сила мышц и дерзость мысли – ради того, чтобы распределять мороженое мясо, отдавать кредит и с тоской смотреть из курилки в глухой двор?
Может, это он такой? Может, другим лучше? Он смотрел по сторонам и видел – у всех так. Все смотрели на часы, ничего не ожидая. Жизнь была пробкой в сторону смерти.
Дом не спасал. Семьи вокруг, и его собственная, существовали в напряженном противостоянии воль супругов. Люди в браке ругались, не разговаривали часами, доходя до ярости из-за мелочей. Не любя друг друга, не расходились из страха одиночества и боязни, что в новых отношениях лучше не будет. Короткая вспышка любви и традиция сгоняли людей вместе, и держали вместе, как подопытных крыс в клетке, и они дрались. Не было людей чужих друг другу более, чем муж и жена после двадцати лет брака. Чем больше люди узнавали друг друга, тем меньше любили. Редкие вспышки нежности походили на объятия боксеров в потном клинче после десяти раундов боя.
Донеслась сирена. По встречке промчался кортеж черных машин с тонированными стеклами. Первым пронесся джип милиции, назойливо мигавший маячками, за ним, блестя хромом и никелем, несколько «Мерседесов».
Машины тронулись. Сергей не обманывался – въехав в Москву, встанет в новую пробку, вернее, в новый отрезок бесконечной пробки, ежедневным обручем сжимавшей город.
Зачем такую боль терпеть, Сереже…
Хватит! – оборвал он сам себя.
Весна брала свое. На узкой полосе, отделявшей широкое шоссе от ряда таунхаусов, зеленела редкая трава, пробившаяся щетиной острых росточков сквозь черную мокрую землю. Машина, сигналя, вспугнула стайку воробьев с дерева, они вспорхнули и улетели. Сергей, не слыша ласкового шелеста их крыльев, додумал его. Бредущий обочиной бомж с рваными пакетами в руках, остановился у мусорного бака, но не полез в него, а снял тяжелую заскорузлую куртку, положил рядом и пошел дальше, не обращая внимания на трусливый лай облезлых бродячих собак. Это была их территория, их бак.
Сергей докурил и выбросил бычок на улицу. Ударившись об асфальт, окурок разлетелся по темноте искрами. Очкастая соседка из «Шкоды» с эмблемой «Гринписа» посмотрела на Сергея осуждающе. Ему захотелось выйти из машины и выбить ей зубы. Любишь природу, ходи пешком.
Год назад его мать перенесла инсульт. Левую половину парализовало, она едва могла говорить, а то, что произносила, нельзя было разобрать. Потом пришла боль. Страшная, вытесняющая все. Рак желудка. Боль стала хозяйкой тела матери, и Татьяна Ивановна сначала стонала, долго и монотонно, а к ночи начинала кричать и выть. Таблетки не помогали. Соседи, матерясь, стучали по батареям.
От боли она переставала себя контролировать. Плакала, хватала зубами подушку, а иногда страшно ругалась, чего не делала никогда в жизни. Он понимал, что ей больно, как он и представить не может, но он тоже был человеком и иногда злился. Один раз не выдержал, тряхнул за плечо, зашипел сквозь зубы, когда она, наконец, заткнется, а потом закрылся в ванной и плакал.
Под утро боль слабела. Сергей менял вымокшие за ночь от пота ночнушку, наволочку и простыню, снимал с мамы памперс, протирал кожу теплой водой с ромашкой. Она обнимала его за шею тонкими высохшими руками и бормотала что-то бессмысленно-старушечье. От нее исходил лежалый запах старости и лекарств. Она тихо спрашивала:
– Зачем такую боль терпеть, Сереженька? Зачем жить так?
Она жила в подмосковном Шолохове. Ее квартира была одним из осколков размена московской. Сергей с семьей переехал в бирюлевскую двушку. Присматривала за матерью соседка, одинокая спивавшаяся старушка. Сергей приплачивал ей, а когда она не могла, сидел с матерью сам.
Сначала он колол промедол и трамадол. Стала кричать сквозь сон. Было еще хуже, словно из нее высасывали жизнь, а она не могла даже посмотреть, кто. Увеличил дозу, и Татьяна Ивановна все время проводила в мутном бессознательном мороке. Никого не узнавала, видела в людях врагов, желающих ее смерти или имущества. Часто обращалась к мертвому мужу, или звала мать, тоже покойницу.
– Да не мучайте вы ее, колите невроксан, – посоветовал врач «скорой» после одного из приступов.
Препарат, прочел Сергей в интернете, нарушает работу печени и почек и убивает клетки мозга. Но мать успокаивалась, а достать невроксан было проще, чем морфин, и стоил он дешевле. Сергей покупал плоские белые коробки с уложенными в пазы ампулами у того врача со «скорой». Тот каждый раз напоминал о дозировке – половина ампулы, Сергей, два с половиной кубика. Целая, пять – много, передоз. Говорил это так часто, что Сергею в его словах стал слышаться намек.
***
Дома играл Бетховен. Никита и Глаша сидели на сером пушистом ковре, покрывавшем комнату от стены до стены. Глаша трогала клавиши ноутбука, читала новости, Никита рисовал. Перед ним было десять тюбиков с краской, но пользовал он четыре – зеленую, голубую, черную и красную. На рисунке полосы цветов находили друг на друга, размывая края в грязь.
– Привет, боец! – Сергей опустился на корточки и взъерошил сыну волосы, потом на четвереньках подобрался к Глаше, поцеловал.
– Руки мыл?
– Не успел. Что пишут?
– Уроды какие-то церковь взорвали.
– Какую?
– Николая Чудотворца, на Пассажирской. Оставили пакет перед образами, служка открыл.
– Скинхеды?
– Не знают пока.
– Сколько трупов?
– Три.
– Ну, это еще по-божески.
В эту церковь они собирались на Крещение. После трехчасовой очереди в царицынскую в прошлом году Сергей слег с простудой, а в эту народу ходило меньше.
Глаша пошла греть ужин. Она выглядела моложе своих тридцати двух – гибкая, с маленькой грудью, узкой талией, выдающимися лопатками и короткой стрижкой. Маленький нос капризно вздернут, пухлая верхняя губа приподнята, в больших глазах – доверчивый испуг, будто хочет что-то спросить и боится.
Они были женаты девять лет. Сергей не любил Глашу. Зная, что жить с любовью легче, чем мучаться мыслью о неудавшемся браке, он внушил себе любовь. Но просыпаясь среди ночи и глядя на жену, повернувшуюся спиной и выставившую из-под одеяла угол плеча, Сергей ощущал непреложный факт отчуждения.
Никита макнул кисть в баночку с краской, понес к листу, и на полпути с края кисти на ковер сорвалась капля. Мальчик бросил на отца быстрый испуганный взгляд. Сергею был неприятен страх в глазах ребенка.
– Что рисуешь, разбойник? – спросил он, нарочно не замечая пятна.
– Это наш дом. Он горит. Другие тоже горят.
– Непохоже на наш-то… – Сергей склонился над рисунком, – Где ты такой лес видел?.. Забор такой?
– А это не здесь. Это наш настоящий дом.
Сергей присмотрелся. Несколько домиков – окно, дверь, труба с тонкой спиралью дыма – выстроившись вдоль главной улицы, прятались от густого леса за высоким забором, ощетинившимся в небо кольями. Из крыш домов вырастали острые языки пламени, их Никита сейчас раскрашивал снизу красным, а сверху черным. Мазнул пару раз черным и по солнцу.
Странно, что нет людей, подумал Сергей, но тут же увидел их, на втором листе, продолжавшем сюжет. От поселка к лесу уходила изогнутая тропинка, и в самом конце листа одна группка человечков преследовала вторую. Погоней управлял бородач с саблей – его Никита изобразил ростом вдвое выше остальных. Верх сабли мальчик разрисовал красным.
– Плохие. Они подожгли наш дом и другие тоже. А это ты, – Никита коснулся кончиком кисти великана с бородой, и тот обзавелся черной точкой на лбу, – поймал их и всем отрубил головы. И повесил на кольях.
Никита стал рисовать на кольях забора овалы, добавляя в них две точки глаз и полоски носа и рта. И кровожадный бородач, и «плохие», и головы на кольях улыбались.
Что-то удивило Сергея в рисунке. Не жестокость. Люди гибли на рисунках всех мальчишек Никитиной группы в садике, их растил телевизор. Сергея посетило беспокойное чувство узнавания виденного. Он видел поселок, но не мог вспомнить, где, и необходимость уточнить воспоминание засела в его голове назойливо, как застрявшее между зубов мясо.
Пошел на кухню и показал рисунок Глаше – та с сочувственной улыбкой сжала ему руку. Ты устал, говорили ее глаза, много на себе тащишь.
Мясо на ужин оказалось жестким, и волокна застревали меж зубов. После ужина искупали и уложили Никиту. Оба подумали о сексе и оба решили: не стоит. Сергей пошел курить.
К шпингалету окна на лестничной клетке алюминиевой проволокой была прикручена банка для окурков. Когда банка заполнялась, Сергей выбрасывал пыльную вонючую дрянь в мусоропровод. На третьей затяжке он чуть не поперхнулся, вспомнив и испытав мгновенное облегчение:
– Точно, елки…
Дома, лес и поселок с рисунка Никиты он видел во сне. В одном из многих снов с разными сюжетами, но общей атмосферой. Этот поселок всегда был там. А если Сергей его не видел, он знал, что поселок существует в пространстве сна, стоит зайти за угол, подняться на гору или обернуться.
Эти сны приходили к нему регулярно в последний месяц. Еще там был какой-то человек, страшный, тяжелый, но привлекательный; в каждом сне он стоял рядом с Сергеем и что-то объяснял, подобно экскурсоводу или старому другу, к которому приезжаешь в другой город, и он показывает достопримечательности. Сергей боялся этого человека и тянулся к нему: он был как вернувшийся из тюрьмы старший брат, родной, но обозленный и опасный.
По телу прошла дрожь понимания. Надо додумать мысль о незнакомце. Образ был в сознании Сергея, оставалось вытащить его наружу и сделать явным, но судорога лифта внизу его сбила.
Створки кабинки разошлись, выпустив на площадку Мишу Винера, соседа по лестничной клетке. Поздоровались кивками – не были близки.
Миша был инфантильным тридцатилетним мальчиком, мосластым, кадыкастым, напоминавшим ожившую лесную корягу. Как коряги гниют изнутри, превращаясь в мокрую, рассыпающуюся от нажатия пальцев труху, так чах и Миша. Воспаление, перенесенное в детстве, чудом его не убило, и, выражением няни, «ушло в ноги». Миша плохо и неловко ходил, с тростью, закидывая вперед одну ногу и подволакивая вторую. Ноги его от паха и до колен были сомкнуты, а к ступням расходились и напоминали химическую колбу с узким горлом и расширением к донышку. Он носил очки, был бледным, с плохой кожей, и после работы сидел дома.
– Слышал про церковь? – Винер всегда прятал глаза, смущаясь перед собеседником, кем бы тот ни был.
«Ваши постарались?» – чуть не спросил Сергей, но сдержался. Почему-то неловкие движения Винера и суетливая беготня его черных глаз-бусинок соединились в сознании Сергея со взрывом в церкви.
– Уже не первый случай, – запинаясь от робости, продолжил Миша, – В том году в Сокольниках, трое прихожан плюс настоятель, и в Люблино…
– И?
– Ты не передумал?
– Девушку тебе надо хорошую, Миша.
Винер ухмыльнулся, но не обиженно, а свысока, как учитель на колкость школьного хулигана. Позвенев связкой ключей, он прошел к себе.
Крайнев не считал себя расистом. Он был им, как многие вокруг, но прятал свой расизм за банальной болтовней, что нет хороших и плохих наций, а только люди. Встречаясь же с другим, Сергей чувствовал легкую брезгливость в смеси со страхом, стыдился этого и вел себя нарочно открыто и дружелюбно, что было гаже.
Винеру он грубил за то, что тот был евреем и провоцировал тем самым расизм Сергея. Миша был постоянным напоминанием о грехе нетерпимости Крайнева, и Сергею удобнее было держать его на дистанции, чем признать свое несовершенство.
Он вернулся домой, но не мог уснуть. Ему вдруг стало стыдно, как если бы он обидел ребенка. Миша во многом и был ребенком. Он читал фэнтези, все его друзья были из интернета, а близость с женщинами исчерпывалась вызовом раз в месяц проститутки.
На Новый Год, уже после того, как пустили петарды на улице, съели торт, уложили Никиту и выпили с заскочившим, как обычно, с новой девушкой, Сашкой Погодиным, Глаша заставила Сергея пойти к Мише. Они сидели вдвоем за столом, шею Глаши обвивал тонкий шарфик серебристого дождика, а на затылке Сергея, на манер дембельской фуражки, еле держалась корона из золотой фольги. Сергей подвыпил, идти не хотелось, и на каждую фразу Глаши отвечал противным звуком из дудки с раскручивающимся концом. Глаша смеялась.
– Тих, Никиту разбудишь… Ну, пойди к нему, чего он там один сидит?
Сергей опять дунул в дудку. Глаша прыснула и бросила в него пробкой от шампанского.
– Торт отнеси, нам все равно не съесть.
– Завтра съедим. Хочешь, сама иди.
– О чем мне с ним говорить?
– А мне о чем?
Все-таки пошел, разглядев в ситуации неожиданный бонус – Глаша ворчала на каждую выпитую им рюмку, а при Винере он мог спокойно напиться.
Миша сидел перед двумя мониторами. В одном шла онлайн-трансляция с праздничной Трафальгар-сквер, во втором крутились «Чародеи». В тарелке перед Мишей бело-серые комки фабричных пельменей плавали в белом и жирном мучнистом бульоне. Миша пил мартини из белой офисной кружки с надписью «Лев».
Сергей принес с собой треугольник слоеного «Наполеона» и половину бутылки виски. Миша поблагодарил и сказал, что у него непереносимость лактозы, поэтому Сергей стал есть торт сам.
Миша работал программистом. Обе маленьких комнаты его квартиры были захламлены. Полки старых шкафов прогибались под тяжестью беспорядочно наваленных книг и дисков. На подоконнике стояли две кружки с присохшими ко дну окаменевшими чайными пакетиками. Пахло затхлым.
Молчать было неловко. Сергей еще не дошел до пьяной непринужденности, когда слова льются сами, и мучительно искал тему для разговора, поминутно прикладываясь к бутылке. Тишину сломал Миша:
– Как по-твоему, что происходит?
– В смысле?
– В мире.
– Ты… имеешь в виду, в глобальном плане?
Вместо ответа Миша потянулся к мышке ноутбука, вызвал на экран файл с многочисленными графиками, и стал листать их один за другим, оглядываясь на Сергея. В его глазах росло торжество. Видимо, графики иллюстрировали невысказанное им пока положение. На каждом графике зубчатая красная кривая ползла от ноля вверх, становясь к концу вертикальной.
– Что это? – спросил Сергей.
– Папа ушел, мне шесть было, – невпопад ответил Винер, – как Никите твоему. Из-за меня. С матерью на кухне ругались, думали, сплю. Он говорил, сама в сиделку превратилась, и от него того же хочет. Жизнь не закончилась, если в семье урод родился. Он в Израиль свалил. Мама отправляла назад деньги, что он присылал. Отец потом приезжал, по делам, хотел встретиться, а я не мог, пока мама была жива. Получилось бы, я ее предаю и она его зря ненавидела. Когда она умерла, я ему позвонил. Уже купил билет, когда… – Миша засмеялся, нервно и невесело, – Псих какой-то, мальчишка, зашел в этот автобус в Ашкелоне, «Аллах-акбар», и подорвался на хрен.
Миша ругался, чтобы выглядеть мужчиной. Выходило плохо, как у матерящегося мальчишки.
– Взрыв был по их меркам слабый, всего двое. Я прямо на похороны прилетел, даже билет не менял. Отца увидел на фотке с полосой.
Сергей не прерывал. Говорить стандартных фраз про «очень жаль» не хотелось, и было бы неправдой.
– На похоронах говорил с местными. Поразило их спокойствие. Люди привыкают к насилию. Оно становится пейзажем. Обстоятельством жизни. Для них это нормально. Как в анекдоте – когда руку жмут сильно, больно, потом сжимают до нестерпимой боли, но тут же чуть отпускают, и ты рад, что уже просто больно, рад больше, чем когда рука была свободна.
– Ну, а что им, волосы рвать? – сказал Сергей, чтобы не молчать. Он потерял интерес к беседе и закурил, не спросив позволения. Выдерживаемые Винером гигиенические стандарты к этому подталкивали.
– Я не только про них. Везде так. Я думаю… – Винер склонился вперед и стал медленно сближать и разводить открытые ладони, подходя к главной мысли, – мы обречены.
– Что? Кто – мы? Мы с тобой?
– Человечество. Максимум осталось два, может, три года. Дальше все рухнет.
– Что рухнет?
– Мир. В нашем понимании.
Все было настолько нелепо, что Сергей даже не рассмеялся, а только хмыкнул. Он сидел в грязной двушке на окраине Москвы, за окном рвались петарды и ревел пьяный народ, а напротив него кусал губы калека, чья вменяемость была, в лучшем случае, под вопросом, и они всерьез обсуждали конец света, один с пельменем на вилке, второй – с короной из фольги на макушке.
– Ты имеешь в виду ядерную войну? Инопланетян? Что там еще…
– Сергей, твой ум зашорен. Тебя медиа подсадили на неправду, и ты слезать не хочешь. Разуй глаза. Думай. Анализируй, что видишь. Эти графики, – Миша двинул мышью, прогнав заставку, – за три года. Преступность, наркомания, локальные конфликты, межрасовые и межконфессиональные стычки, гуманитарные и техногенные катастрофы, сердечно-сосудистые и раковые заболевания. Посмотри, скептицизма поубавится. Мы куда-то идем, и это конец пути. Серая пустыня, Сергей.
Винер хотел говорить четче, но от желания убедить собеседника слова набегали друг на друга, торопясь; он запинался, раздражался, с его губ слетала морось слюны. Капелька осела на щеке Сергея, и он подался назад.
– Это будет круче и ядерной войны, и инопланетян. Перестанет работать вся система. Эти кризисы – первые звоночки, чесотка в носу перед чихом. Мы на краю. Грядет глобальная война, вымирание и хаос.
Не найдя пепельницы, Сергей устроил окурок на краю железной подставки для паяльника.
– Ну, война уже идет, выйди на улицу. Миш, с праздником тебя, спасибо за беседу и что поделился, жалко, что в семье у вас так получилось, но я спать. Сорри.
Он поднялся, потянулся до хруста в костях, и, гася зевок, протянул Мише руку. Она повисла в воздухе.
– Ты считаешь, что все нормально, если режут не тебя, а на улице кого-то, – терпеливо произнес Винер, глядя на Сергея снизу вверх, – Человек с ножом – за дверью, Сергей. А у тебя сын и жена. Я предлагаю спастись.
– Спасибо, Миш. Ты настоящий друг. Сделай шлем из фольги, мысли подслушают.
Перевел в шутку, надоело стоять с протянутой рукой. Миша пожал. Ладонь была теплой и влажной. Сергей сильно сжал ее, и Мишины пальцы сбились в связку, но он перехватил руку Сергея и не отпускал.
– Выслушай до конца, пожалуйста!
Сергею стало жаль Винера. От него не убудет, а у Миши наболело.
– Иностранцы уже валят. И наши, не олигархи, просто богатые люди. Чуют жареное. Думают, там лучше. В ближайшие месяцы начнется.
– Что?
– Не знаю. Бунты, этнические конфликты, а я к ним настороженно отношусь, ты понимаешь. В городах будет ад. Близко к человеку – близко к смерти. В Москве половина умрет. – И, помолчав, продолжил: – Отец оставил мне бизнес. Санаторий в Тверской области, «Заря». Двадцать гектаров, лес и речка. Там сто лет не жили, все надо восстанавливать. Но поблизости нет крупных городов, магистралей и стратегических объектов. В случае конфликта, не дай бог, там ни бомбежек, ни беженцев не будет. Есть дома и пресная вода. Можно подключить водопровод, газ и электричество. Мы уедем туда, отгородимся от мира и попытаемся выжить. Здесь даже пробовать не имеет смысла.
– Мы?
– Я, ты, семья твоя. Еще людей найдем.
– Чем заслужил доверие?
– Я калека. Сам не выживу. Убьют, из-за собственности или развлечься. А ты лидер, и человек порядочный. Я тебе доверяю.
У тебя просто никого больше нет, думал Сергей. Все твои друзья – такие же бледные очкарики, чахнущие у мониторов и напуганные реальным миром. Он решил успокоить Винера.
– Знаешь, мне сон недавно снился. Еду я с семьей в поезде, и вагон начинает трясти, а поезд набирает ход. Я – к проводникам, а они заперлись у себя в купе и бухают, а вагон уже ходуном, на ногах не устоять и вцепиться не во что. Все трещит, разваливается, болты скрипят и вылетают. А за окном такая жуть, что не веришь глазам и на скорость списываешь. Я ползу кое-как к машинисту, а там только топка и кочегар. Молодой парень, жилистый, загорелый. Как герой советских пятилеток, помнишь, на плакатах? Мышцы, чуб, зубы белые, на куртке вышито – КРЮЧКОВ.. Тело блестит от масла, пота, швыряет лопаты в топку, ржет… И я вместе с ним начинаю ржать, хватаю вторую лопату и бросаю уголь в топку, чтобы еще быстрее, чтобы вылететь в черную дыру с чудовищами.
Теперь не понял Миша.
– И что?
– Реакция на стресс. У меня сны – у тебя графики. Жениться вам надо, барин.
Миша посмотрел на Сергея, будто тот его ударил. Сергею стало стыдно, и он торопливо продолжил:
– Надо верить. Год нас поколбасит, два, и опять строить начнем. Так всегда. А ты – как мальчик, спрятался на чердаке со сборником фантастики. Его другие дети играть не берут, а он думает: ничего, вот будет ядерная война, вы умрете, я один выживу и все игрушки – мои… Мы на следующие выходные на шашлык, хочешь – с нами давай, – сказал Сергей, думая про себя: Глашка убьет.
Миша щелкнул клавишей ноутбука. На экране появилась старая фотография. Два бледных худых мальчика в бриджах и матросках напряженно смотрели в объектив.
– Тоже верили. Хорст и Йоган, двойняшки. Прадед по маме и его брат, евреи немецкие. Соперничали всю жизнь. Один в СССР уехал, социализм строить, второй в Мюнхене лавку открыл. Обоих – прикол – в сорок первом посадили. Хорста как шпиона, Йогана как еврея. Хорст вышел в пятидесятом, Йогана отравили газом в сорок втором, в Треблинке. Прадед говорил, все это время и он, и Йоган, каждый на своей стороне, чувствовали, что надвигается. Но верили, что обойдется. Вера иррациональна, Сергей, а интуиция – нет. Веру человек выдумал, а интуиция, очко – его шестое чувство, инстинкт. Ты ощущаешь, сколько черной энергии накопилось в Москве, стране, мире? Неужели не понимаешь, что все взорвется? Это ты – мальчик под одеялом, верящий, что если закрыть глаза, чудовища уйдут. Поздно. Теперь все, что увидишь, будет работать на меня. Говори себе: не обойдется, не верь.