Страница:
Поскольку власть императора была в известном смысле «не от мира сего», управлять в императорском Китае, по сути, отнюдь не значило «употреблять власть» и еще менее – заниматься административной деятельностью. Управление приравнивалось к священнодействию, утверждавшему вселенский порядок. Когда власть императора находилась в согласии с действием божественной силы дэ, все в мире, повинуясь глубинному зову «естественной мощи» самодержца, осуществлялось как бы само собой, без принуждения и вмешательства извне. В категориях традиционной политической культуры Китая император должен править, «предоставляя мир самому себе», что отнюдь не означало его отказа от ответственности и руководства. Напротив, он должен был направлять движение мира до последней его частицы, но ему не следовало разменивать свою высшую беспристрастность на суету административной рутины. По существу, управление сводилось к ряду формальных жестов, а подлинно добродетельному правителю для умиротворения Поднебесной было достаточно «сидеть лицом к югу, и только».
Мы подошли к проблеме ритуализма как идеологической основы имперской государственности в Китае. Известная необъяснимость ритуала, суть которого недоступна логицизму языка, определена тем, что ритуал сообщает о высшей целостности бытия. Жить по ритуалу – значит жить в сродстве с иным и даже противоположным. Интересное проявление ритуалистического миросозерцания в практике китайской империи мы встречаем, например, в обычае издавать указы о привлечении ко двору «мужей, живущих в горных ущельях» и отстранении тех, кто «ослепляет поверхностным блеском». Этой особенности имперской политики родственна апелляция имперской власти к «гласу народа» при отсутствии органов, его представляющих. Под народом в данном случае следует понимать анонимную стихию народной жизни, и недаром глас народа искали в народных песнях, для сбора которых ханьские правители учредили специальную палату. Очень высоко ценились детские песенки (ведь дети непосредственнее взрослых), и ханьские летописцы не упускают случая процитировать их в качестве едва ли не самого весомого комментария к событиям. Авторы раннедаосского трактата «Тайпин цзин» специально рекомендуют правителю собирать суждения наиболее далеких от власти людей – рабов, а также «варваров Запада и Востока» [Kaltenmark, 1979, с. 26].
Хранимая ритуалом «духовная встреча» несоизмеримого, возвращающая к первозданному состоянию «великого единства», – главная мифологема китайской империи. Эта мифологема имела очень древние истоки, но с середины I тысячелетия до н. э. она стала мистифицированным истолкованием империи как факта хозяйственной экологии и именно поэтому, как ни странно, союзницей чисто профанной теории государства. В китайской традиции парадигмой человеческого существования и общественной жизни выступала всеобщность мирового дыхания (фэн) или водного потока (лю), отдельные частицы которого, захваченные общим движением, свободно взаимодействуют между собой и в этом взаимодействии определяют себя. Ханьский мыслитель Ян Сюн уподоблял вселенский Путь-дао реке, несущей в себе все сущее [Ян Сюн, 1956, с. 9].
Искусство политики традиционно сравнивалось в Китае с умением управлять водной стихией: не нужно прилагать усилий, чтобы заставить водный поток течь в том направлении, куда он стремится по своей природе, но горе тому, кто попытается преградить ему путь. В управлении государством, таким образом, есть свои незыблемые законы, которые никому, в том числе и правителю, не дано преступать; но их осуществление исключает принуждение, ибо они вкоренены в природе самих вещей.
Образ императора как теократа и морального руководителя, простирающего над миром «небесную сеть» неосязаемых, но нерушимых законов божественной планиметрии империи, выдает ориентацию имперского порядка не на общество, которое остается погруженным в совокупное движение космоса, а на производственный уклад аграрных общин. Именно законы сельскохозяйственного производства были действительным прообразом «небесных законов» империи, что позволяло имперской элите, переставив местами причину и следствие, объявлять империю необходимым условием экономического воспроизводства. Крестьяне не нуждались в указании, когда начинать весенний сев, но делать это в китайской империи можно было только после специального правительственного указа.
Поскольку эксплуатация аграрных общин требовала минимальных усилий, правящая верхушка могла пропагандировать идеал «управления недеянием» и оправдывать свое привилегированное положение ссылкой на свой моральный авторитет. В основе имперской идеологии в Китае лежал культуроцентризм, вдохновленный универсальной оппозицией «культуры» и «невежества» высоконравственных «управляющих» и темной массы «управляемых», не понимающих и не способных понять смысла ритуалистического поведения. «Срединная империя» была прежде всего «мифом империи», призванным скрывать паразитизм ее властей. Подчеркнем, что мистический ореол достался императорскому Китаю не просто в качестве «пережитка» архаической эпохи. Он сознательно культивировался правящими верхами Хань, до предела усилившими сакральные и магические коннотации императорской власти. Именно религиозный авторитет императора был главной цементирующей силой имперской государственности, и впоследствии он не раз обеспечивал выживание имперской идеи в те моменты, когда ее конкретные исполнители терпели банкротство. Но именно потому, что сила имперского ритуализма зависела не от субъективных усилий ее идеологов, а определялась объективными условиями существования империи, увлеченность мистикой вселенского «умиротворения» не мешала деятелям империи с редким хладнокровием разрабатывать технику государственного управления, руководствуясь только утилитарным критерием эффективности самодержавной власти правителя.
В ханьскую эпоху мы застаем уже весьма сложный и развитый государственный аппарат, подробный разбор которого занял бы слишком много места. Ограничимся кратким обзором его состояния в позднеханьский период.
Практическое управление империей было вверено чиновникам, которые, считаясь только исполнителями воли государя, стояли неизмеримо выше простонародья – пассивного, безликого объекта имперской политики. Деление на чиновников и простолюдинов, «управляющих» и «управляемых» стало фундаментальным для цивилизации императорского Китая. Два принципа лежали в основе деятельности имперской бюрократии. Первый – унификация всех сторон общественной жизни, начиная с денег и кончая шириной оси повозок. Как явствует из найденного в Хубэе «предписания наместника области Нань», относящегося к циньскому времени, искоренение «местных обычаев», т. е. внедрение единых критериев административной практики, власти древнекитайской империи считали своей первоочередной задачей. Вторым принципом являлась не менее строгая субординация внутри государственного аппарата. Чиновничество было разбито на 18 рангов, определявшихся размерами (условными) их годового жалованья – от 10 тысяч до 100 даней зерна. Педантичный иерархизм служебной лестницы распространялся и на быт чиновников, включая одежду, утварь, экипажи, поклонение предкам и т. д.
Имперская бюрократия безраздельно доминировала и в политической, и в экономической, и в интеллектуальной жизни ханьского общества, сумев устранить из сферы большой политики даже армию. Успехи бюрократического контроля кажутся тем более значимыми, что достигнуты они были сравнительно малыми силами. По некоторым данным, число служащих в позднеханьской империи составляло 145 419 человек, т. е. около трети процента ее населения. Впрочем, это стабильная цифра для императорского Китая, обусловленная ограниченностью производственного потенциала аграрной империи.
Традиционным являлось деление столичных органов управления на две неравные части: «внешний двор», представлявший собственно администрацию империи, и «внутренний двор», ведавший делами царствующего дома. В аппарате «внешнего двора» насчитывалось примерно впятеро больше штатных единиц, чем во «внутреннем». Формально высшей чиновничьей должностью в позднеханьский период считался пост «Великого наставника» (тай фу). Назначали на эту должность, однако, нерегулярно (обычно в связи с вступлением на престол нового императора), и большого значения, даже в пределах дворца, она не имела. Во главе чиновничьей пирамиды стояли сановники, именовавшиеся «тремя гунами» (сань гун). Наибольшими полномочиями среди них был наделен «Великий маршал» (тай вэй), который, согласно ханьским статусам, должен был «помогать императору в правлении». По существу, тай вэй выполнял функции первого советника и осуществлял общий надзор за состоянием государственных дел, особенно по части официальных культов и церемоний. Он также считался ответственным за действия Неба, и во II веке неблагоприятные природные знамения обычно влекли за собой его отставку. Чуть ниже тай вэя стоял «Глава подданных» (сы ту), ведавший в основном административными делами и заодно контролировавший своих коллег. Для обсуждения важных государственных дел в канцелярии сы ту устраивали общие совещания высшего чиновничества, собиравшие до нескольких сотен человек. Последний из «трех гунов» – «Управляющий работами» (сы кун) – занимался «делами Земли», т. е. разного рода строительными работами в империи, и, кроме того, считался помощником сы ту. Каждый из «трех гунов» имел под своим началом по три ведомства во главе с министрами (цин) – ведомства чинов, церемоний, дворцовой гвардии, судебное, внешних сношений, казначейство и пр. К «трем гунам» примыкали пять высших военных чинов во главе с «главнокомандующим» (да цзянцзюн).
Известно, что консолидация бюрократического аппарата предполагает его усложнение и раздробление. При этом бюрократия склонна превращаться из средства управления в самоцель, что заставляет центральную власть искать эффективные формы контроля регулярной администрации и в конечном счете – новые каналы административного контроля. Так поступали и ханьские правители, с самого начала учредившие при дворе штат цензоров, которые осуществляли надзор за всеми чиновниками и ведали подачей документации трону. В позднеханьский период главенствующее положение в цензорате занимал «Дворцовый канцлер по делам цензората» (юйши чжун-чэн), чье ведомство носило название Орхидеевой палаты. С I в. до н. э. все возрастающую роль в государственном управлении стала играть Палата документов (шан шу), выполнявшая функции личного секретариата императора. Располагавшаяся непосредственно в императорском дворце Палата документов ведала аттестацией чиновников, подачей докладов на высочайшее имя, подготовкой императорских эдиктов и т. д. С воцарением позднеханьской династии Палата документов разрослась в систему из шести отделов и трех специальных служб. Советники называли ее «Полярным созвездием», т. е. средоточием всей администрации. Концентрация власти в руках руководителей Палаты документов побудила позднеханьских императоров принять контрмеры. С конца I в. в штате помощников Великого наставника появился служащий, контролировавший деятельность Палаты документов со стороны «трех гунов».
Провинциальная администрация в позднеханьский период включала в себя три уровня. Основными считались области (цзюнь) и уделы (го) членов царствующей фамилии. К рубежу II в. в империи насчитывалось 99 областей и уделов, которые делились на уезды (сянь); на 140 г. их насчитывалось 1179. Правители уездов составляли низшее звено штатного чиновничества, назначавшегося из центра. (Строго говоря, уезды разделялись на три категории в зависимости от численности населения – факт, лишний раз свидетельствующий о практицизме государственных деятелей империи, для которых главным критерием выделения административных единиц являлись не этнокультурные характеристики и даже не размеры территории, а число людей, которых может эффективно контролировать данный штат служащих.)
Чиновники провинциальных управ набирались обычно из местных уроженцев, и штат их официально не регламентировался. Численность их могла быть весьма внушительной. Известно, что располагавшийся в Лояне правитель Хэнани имел под своим началом 927 служащих, его коллега из юго-восточной области Куайцзи – свыше 500 [Масубути, с. 37; Хоу Хань шу, цз. 118, с. 6б]. В надписи на каменной стеле, воздвигнутой в конце II в. в юго-западной области Ба, перечисляются имена и должности 73 служащих областной управы, среди них разного рода секретари, посыльные, учетчики, тюремщики, офицеры, писари, учителя, судебные исполнители [Масубути, с. 37]. Правительство позаботилось о том, чтобы провинциальное чиновничество не осталось без надзора. В 106 г. до н. э., при императоре У-ди, были учреждены должности инспекторов округов (чжоу), объединявших несколько областей. Каждый 8-й месяц года инспекторы совершали поездку по вверенным им областям и представляли двору доклад о положении в провинции. Деятельность областных правителей полагалось оценивать по следующим статьям: «не превышают ли земли и дома местных могущественных семей установленные размеры»; «не пренебрегают ли правители областей императорскими указами и не отворачиваются ли они от интересов государства ради личной выгоды»; «справедливо ли правители областей отбирают служащих и не извлекают ли их родичи корысть из их служебного положения»; «не сколачивают ли они мятежные клики, не берут ли взятки и не входят ли в сговор с влиятельными людьми на местах» [Хоу Хань шу, цз. 118, с. 1б]. В штате инспекторов имелись и специальные чиновники, следившие за начальниками уездов. В позднеханьское время инспекторы присвоили себе многие прерогативы правителей областей. На особом положении находился «Высший офицер Управления инспекции» (сыли сяовэй), обязанностью которого было «разоблачение измены» среди служащих столицы и прилегавших к ней областей. Сыли сяовэй имел право ареста любого чиновника, даже не имея предварительного согласия императора.
Система местного управления, будучи фундаментом чиновничьей пирамиды империи, играла в бюрократической практике скорее вспомогательную роль. Штат на периферии состоял из коренных жителей данной местности, которые, заступив на должность, получали незначительные привилегии и мизерное жалованье. В непосредственном подчинении уезду находились волости (сян). Критерии их выделения не вполне ясны. Так в цзюйяньских документах сяны определяются по сторонам света, например «южный», «северный» и т. д. [Хибино, с. 36]. В больших, т. е. более населенных, сянах имелись три должности: «имеющий ранг» (ючжи), занимавшийся раскладкой налогов и поставкой людей на отработки; «трое старейшин» (саньлао), в действительности один человек, ответственный за состояние нравов в округе, и «обходящий дозором» (юцзяо) – служащий, выполнявший функции полицейского надзора. В малых сянах имелось лишь одно должностное лицо – сэфу2. Разумеется, высокое начальство видело в служащих сяна посредников между государством и массами простого народа и требовало от них «хорошего знания того, что любит и что ненавидит народ» [Хоу Хань шу, цз. 118, с. 8б].
Публичная жизнь сяна сосредотачивалась в особом здании – тин, судя по начертанию обозначавшего его иероглифа, двухэтажном. Стояло оно на дороге, связывавшей сян с уездом, и служило одновременно почтовой станцией, постоялым двором и дозорной вышкой. Смотритель тина, именовавшийся в просторечии «отцом тина», располагал небольшим военным отрядом и отвечал за безопасность своего участка дороги и своевременную пересылку корреспонденции. Назначали смотрителя тина из числа почтенных людей округи старше 50 лет от роду, т. е. уже освобожденных от трудовых повинностей.
Грандиозная бюрократическая машина империи не просто значилась на бумаге. Она работала на полную мощь, повинуясь законам канцелярской логики и производя лавину всевозможной документации. Не гражданское право, не богоустановленный Закон, но единственно акты власти составляли законодательство в императорском Китае. Навстречу циркулярам и распоряжениям вышестоящих инстанций двигался поток восходящей служебной корреспонденции. Судя по цзюйяньским находкам, низшие служащие ежедневно посылали начальству рапорты, записанные на специальных бланках. В областные управы доклады поступали ежемесячно, а от них в столицу – каждый сезон. Раз в год правители областей прибывали ко двору с полным отчетом о состоянии дел на вверенной им территории. Эти отчеты должны были содержать сведения о численности дворов и душ, площади обрабатываемой земли, приходе и расходе денег и зерна, наличии разбойников, состоянии казенного имущества и т. д. Всякое дело требовало своей бумаги; даже заболевший служащий должен был письменно просить об отпуске, а местный лекарь – его освидетельствовать (немало подобных документов обнаружено в Цзюйяне).
Бесперебойное циркулирование документации обеспечивала сеть государственных дорог и почтовых станций, располагавших штатом посыльных. На одной из цзюйяньских табличек читаем: «Доставлено гонцом Жуном из Линьму к Цзэ, письмо назначено доставить к 9 часам. Чем объясняется опоздание на один час?»3 [Loewe, 1968, c. 126]. Как явствует из цзюйяньских документов, обычная почта шла из центра до северо-западных окраин империи около 50 дней. В Цзюйяне найдены депеши о розыске преступников с детальным описанием их примет. Есть даже упоминание о мошенничестве, совершенном на столичном рынке.
Хорошо налаженная система административной субординации сочеталась в древнекитайской империи с отточенной техникой контроля и самоконтроля бюрократии. Продвижение по службе определяли двумя критериями: «заслугами» и «накоплением трудов», т. е. стажем. В окраинных районах два дня службы считались за три [Loewe, 1968, c. 119].
Регулярно проводилась аттестация чиновников по обширному кругу показателей; ежегодно объявлялся лучший правитель области. О требованиях, предъявлявшихся к служилым людям в ханьскую эпоху, повествуют цзюйяньские таблички. Среди них встречаются краткие характеристики чиновника, в которых указаны его фамилия, имя, возраст, срок службы, удаленность места службы от его родины, степень заслуг (высокая, средняя, низкая) и приведена стандартная формула: «Обучен грамоте, умеет считать, хорошо управляет подчиненными и народом, сведущ в законах» [Оба, 1953, с. 21-22].
Механизм бюрократического правления находил свой raison d'etre в эксплуатации населения и его мобилизации в интересах государства. Местные служащие держали у себя и ежегодно обновляли реестры пахотной земли и дворов на своей территории. Экземпляры ханьских реестров не сохранились, но они, по-видимому, содержали сведения о размерах полей, качестве и состоянии пахотной земли, а во втором случае – имена, возраст, звание хозяина каждого двора вместе с перечнем членов его семьи. На основе земельного кадастра с владельцев участков взимался земельный налог. Формально он составлял в позднеханьское время 1/30 часть урожая. Кроме того, мужчины и женщины в возрасте от 16 до 56 лет платили подушную подать в размере 120 монет в год (с рабов и торговцев брали двойную таксу). На подростков 7-14 лет существовал налог «для кормления Сына Неба», равнявшийся 23 монетам в год. Мужчины податного возраста каждый год отбывали трудовую повинность, работая обычно на строительстве или в казенном производстве. Впрочем, от повинностей разрешалось откупаться деньгами или зерном.
Не вдаваясь в разбор всех аспектов социальной иерархии в ханьском Китае, отметим лишь влияние на нее имперской организации. Влияние это было немалым, ибо в свете неограниченной власти императора общественный, правовой и политический статусы сливались воедино. Можно даже сказать, что империя без остатка растворяла в себе общество: никто из ее подданных не находился в особом отношении к государству. Политическая мысль Китая не знала вопроса: что есть человек? Ее занимало лишь, что он значит для государства. Человек в китайской империи не имел «гражданского состояния»; за ним признавался только «талант» (цай), и он мог надеяться лишь на то, что его талант «используют» (юн). Подобным же образом, заметим, в китайской империи не существовало отчетливого понятия земельной собственности. Последняя рассматривалась скорее лишь как право исключительного пользования, и государственные мужи империи думали не о том, кто и в каком смысле является собственником земли, но как лучше использовать земельные ресурсы.
Стремление государства установить полный контроль над населением запечатлено в институте рангов знатности – одной из отличительных черт древнекитайской империи. По циньским и ханьским законам каждый «полноправный», т. е. зарегистрированный, мужчина империи мог рассчитывать на один из 20 таких рангов, определявших его положение на социальной лестнице4. Критерием присвоения ранга являлись, конечно, заслуги перед государством, трактовавшиеся в самом широком смысле: чиновничья служба, воинская доблесть, взносы зерном или деньгами, примерное поведение и пр. В ханьскую эпоху пожалование всем подданным низших рангов знатности приобрело регулярный характер и превратилось в своеобразный знак монаршей милости. По сути дела, на все общество распространялась бюрократическая практика «наказания за проступки и награды за заслуги»: высшие 12 рангов, даровавшие освобождение от повинностей, были зарезервированы за чиновниками и недоступны простолюдинам; провинности карались лишением одного или нескольких рангов знатности.
На фоне чрезвычайно дробной формальной классификации подданных особенно заметна размытость социальных категорий там, где принято видеть основные водоразделы в обществе. Так, свободные простолюдины обозначались весьма невнятным термином «обыкновенные люди» (пин минь) или «поравненные люди» (ци минь). В своей верховной «беспристрастности» (чжоу) императорская власть действительно уравнивала всех подданных. С одной стороны, жизнь даже высших сановников была в руках императора, с другой стороны, позднеханьская династия одинаково карала за убийство раба и свободного человека [Хоу Хань шу, цз. 1б, с. 85]; даже рабы считались «добрым народом» в свете неограниченной власти императора [Уцуномия, 1955, с. 330; Оти, 1980, с. 28]. Сразу после освобождения рабы могли стать чиновниками, что в средневековом Китае уже не допускалось.
Мы подошли к проблеме ритуализма как идеологической основы имперской государственности в Китае. Известная необъяснимость ритуала, суть которого недоступна логицизму языка, определена тем, что ритуал сообщает о высшей целостности бытия. Жить по ритуалу – значит жить в сродстве с иным и даже противоположным. Интересное проявление ритуалистического миросозерцания в практике китайской империи мы встречаем, например, в обычае издавать указы о привлечении ко двору «мужей, живущих в горных ущельях» и отстранении тех, кто «ослепляет поверхностным блеском». Этой особенности имперской политики родственна апелляция имперской власти к «гласу народа» при отсутствии органов, его представляющих. Под народом в данном случае следует понимать анонимную стихию народной жизни, и недаром глас народа искали в народных песнях, для сбора которых ханьские правители учредили специальную палату. Очень высоко ценились детские песенки (ведь дети непосредственнее взрослых), и ханьские летописцы не упускают случая процитировать их в качестве едва ли не самого весомого комментария к событиям. Авторы раннедаосского трактата «Тайпин цзин» специально рекомендуют правителю собирать суждения наиболее далеких от власти людей – рабов, а также «варваров Запада и Востока» [Kaltenmark, 1979, с. 26].
Реки и моря потому могут властвовать над равнинами, что они способны стекать вниз. Поэтому они властвуют над равнинами. Когда мудрый человек желает возвыситься над народом, он должен ставить себя ниже других. Когда он желает быть впереди людей, он должен ставить себя позади других. Поэтому хотя он стоит над народом, но для народа он не в тягость; хотя он находится впереди, народ ему не вредит. Поэтому люди с радостью его выдвигают и от него не отворачиваются. Он не борется, благодаря чему он в мире непобедим.Санкция такого «народа» носила, разумеется, чисто символический характер, но она и нужна была только как символ вселенской связи вещей, подобно тому как Небо откликалось на проступки императора стихийными бедствиями, а за добродетельное правление посылало богатый урожай.
«Дао-дэ цзин»
Хранимая ритуалом «духовная встреча» несоизмеримого, возвращающая к первозданному состоянию «великого единства», – главная мифологема китайской империи. Эта мифологема имела очень древние истоки, но с середины I тысячелетия до н. э. она стала мистифицированным истолкованием империи как факта хозяйственной экологии и именно поэтому, как ни странно, союзницей чисто профанной теории государства. В китайской традиции парадигмой человеческого существования и общественной жизни выступала всеобщность мирового дыхания (фэн) или водного потока (лю), отдельные частицы которого, захваченные общим движением, свободно взаимодействуют между собой и в этом взаимодействии определяют себя. Ханьский мыслитель Ян Сюн уподоблял вселенский Путь-дао реке, несущей в себе все сущее [Ян Сюн, 1956, с. 9].
Искусство политики традиционно сравнивалось в Китае с умением управлять водной стихией: не нужно прилагать усилий, чтобы заставить водный поток течь в том направлении, куда он стремится по своей природе, но горе тому, кто попытается преградить ему путь. В управлении государством, таким образом, есть свои незыблемые законы, которые никому, в том числе и правителю, не дано преступать; но их осуществление исключает принуждение, ибо они вкоренены в природе самих вещей.
Образ императора как теократа и морального руководителя, простирающего над миром «небесную сеть» неосязаемых, но нерушимых законов божественной планиметрии империи, выдает ориентацию имперского порядка не на общество, которое остается погруженным в совокупное движение космоса, а на производственный уклад аграрных общин. Именно законы сельскохозяйственного производства были действительным прообразом «небесных законов» империи, что позволяло имперской элите, переставив местами причину и следствие, объявлять империю необходимым условием экономического воспроизводства. Крестьяне не нуждались в указании, когда начинать весенний сев, но делать это в китайской империи можно было только после специального правительственного указа.
Поскольку эксплуатация аграрных общин требовала минимальных усилий, правящая верхушка могла пропагандировать идеал «управления недеянием» и оправдывать свое привилегированное положение ссылкой на свой моральный авторитет. В основе имперской идеологии в Китае лежал культуроцентризм, вдохновленный универсальной оппозицией «культуры» и «невежества» высоконравственных «управляющих» и темной массы «управляемых», не понимающих и не способных понять смысла ритуалистического поведения. «Срединная империя» была прежде всего «мифом империи», призванным скрывать паразитизм ее властей. Подчеркнем, что мистический ореол достался императорскому Китаю не просто в качестве «пережитка» архаической эпохи. Он сознательно культивировался правящими верхами Хань, до предела усилившими сакральные и магические коннотации императорской власти. Именно религиозный авторитет императора был главной цементирующей силой имперской государственности, и впоследствии он не раз обеспечивал выживание имперской идеи в те моменты, когда ее конкретные исполнители терпели банкротство. Но именно потому, что сила имперского ритуализма зависела не от субъективных усилий ее идеологов, а определялась объективными условиями существования империи, увлеченность мистикой вселенского «умиротворения» не мешала деятелям империи с редким хладнокровием разрабатывать технику государственного управления, руководствуясь только утилитарным критерием эффективности самодержавной власти правителя.
В ханьскую эпоху мы застаем уже весьма сложный и развитый государственный аппарат, подробный разбор которого занял бы слишком много места. Ограничимся кратким обзором его состояния в позднеханьский период.
Практическое управление империей было вверено чиновникам, которые, считаясь только исполнителями воли государя, стояли неизмеримо выше простонародья – пассивного, безликого объекта имперской политики. Деление на чиновников и простолюдинов, «управляющих» и «управляемых» стало фундаментальным для цивилизации императорского Китая. Два принципа лежали в основе деятельности имперской бюрократии. Первый – унификация всех сторон общественной жизни, начиная с денег и кончая шириной оси повозок. Как явствует из найденного в Хубэе «предписания наместника области Нань», относящегося к циньскому времени, искоренение «местных обычаев», т. е. внедрение единых критериев административной практики, власти древнекитайской империи считали своей первоочередной задачей. Вторым принципом являлась не менее строгая субординация внутри государственного аппарата. Чиновничество было разбито на 18 рангов, определявшихся размерами (условными) их годового жалованья – от 10 тысяч до 100 даней зерна. Педантичный иерархизм служебной лестницы распространялся и на быт чиновников, включая одежду, утварь, экипажи, поклонение предкам и т. д.
Имперская бюрократия безраздельно доминировала и в политической, и в экономической, и в интеллектуальной жизни ханьского общества, сумев устранить из сферы большой политики даже армию. Успехи бюрократического контроля кажутся тем более значимыми, что достигнуты они были сравнительно малыми силами. По некоторым данным, число служащих в позднеханьской империи составляло 145 419 человек, т. е. около трети процента ее населения. Впрочем, это стабильная цифра для императорского Китая, обусловленная ограниченностью производственного потенциала аграрной империи.
Традиционным являлось деление столичных органов управления на две неравные части: «внешний двор», представлявший собственно администрацию империи, и «внутренний двор», ведавший делами царствующего дома. В аппарате «внешнего двора» насчитывалось примерно впятеро больше штатных единиц, чем во «внутреннем». Формально высшей чиновничьей должностью в позднеханьский период считался пост «Великого наставника» (тай фу). Назначали на эту должность, однако, нерегулярно (обычно в связи с вступлением на престол нового императора), и большого значения, даже в пределах дворца, она не имела. Во главе чиновничьей пирамиды стояли сановники, именовавшиеся «тремя гунами» (сань гун). Наибольшими полномочиями среди них был наделен «Великий маршал» (тай вэй), который, согласно ханьским статусам, должен был «помогать императору в правлении». По существу, тай вэй выполнял функции первого советника и осуществлял общий надзор за состоянием государственных дел, особенно по части официальных культов и церемоний. Он также считался ответственным за действия Неба, и во II веке неблагоприятные природные знамения обычно влекли за собой его отставку. Чуть ниже тай вэя стоял «Глава подданных» (сы ту), ведавший в основном административными делами и заодно контролировавший своих коллег. Для обсуждения важных государственных дел в канцелярии сы ту устраивали общие совещания высшего чиновничества, собиравшие до нескольких сотен человек. Последний из «трех гунов» – «Управляющий работами» (сы кун) – занимался «делами Земли», т. е. разного рода строительными работами в империи, и, кроме того, считался помощником сы ту. Каждый из «трех гунов» имел под своим началом по три ведомства во главе с министрами (цин) – ведомства чинов, церемоний, дворцовой гвардии, судебное, внешних сношений, казначейство и пр. К «трем гунам» примыкали пять высших военных чинов во главе с «главнокомандующим» (да цзянцзюн).
Известно, что консолидация бюрократического аппарата предполагает его усложнение и раздробление. При этом бюрократия склонна превращаться из средства управления в самоцель, что заставляет центральную власть искать эффективные формы контроля регулярной администрации и в конечном счете – новые каналы административного контроля. Так поступали и ханьские правители, с самого начала учредившие при дворе штат цензоров, которые осуществляли надзор за всеми чиновниками и ведали подачей документации трону. В позднеханьский период главенствующее положение в цензорате занимал «Дворцовый канцлер по делам цензората» (юйши чжун-чэн), чье ведомство носило название Орхидеевой палаты. С I в. до н. э. все возрастающую роль в государственном управлении стала играть Палата документов (шан шу), выполнявшая функции личного секретариата императора. Располагавшаяся непосредственно в императорском дворце Палата документов ведала аттестацией чиновников, подачей докладов на высочайшее имя, подготовкой императорских эдиктов и т. д. С воцарением позднеханьской династии Палата документов разрослась в систему из шести отделов и трех специальных служб. Советники называли ее «Полярным созвездием», т. е. средоточием всей администрации. Концентрация власти в руках руководителей Палаты документов побудила позднеханьских императоров принять контрмеры. С конца I в. в штате помощников Великого наставника появился служащий, контролировавший деятельность Палаты документов со стороны «трех гунов».
Благородный правитель непременно должен иметь усердных прямодушных слуг. Верхи должны иметь подчиненных, которые говорят правду в глаза. Когда в продолжительном обсуждении мнения правителя и советников расходятся, то правитель должен почтительно слушать, когда говорят правду в глаза. Именно в этом случае правитель будет долго жить и сохранит страну.Таким образом, центральная администрация позднеханьской империи имела структуру, состоящую из трех звеньев. Дублирование функций государственных органов, взаимный контроль и проверка, распыленность административной власти при строгом соблюдении индивидуальной ответственности чиновников – таковы политические основы империи. Ханьские правители прекрасно усвоили главный принцип имперской политики – «разделяй и властвуй» – и приучили к нему своих подданных. Так, жалобы на отсутствие у «трех гунов» реальной власти могли исходить даже от их контролеров в Палате документов [Хоу Хань шу, цз. 76, с. 15а].
Мо-цзы
Провинциальная администрация в позднеханьский период включала в себя три уровня. Основными считались области (цзюнь) и уделы (го) членов царствующей фамилии. К рубежу II в. в империи насчитывалось 99 областей и уделов, которые делились на уезды (сянь); на 140 г. их насчитывалось 1179. Правители уездов составляли низшее звено штатного чиновничества, назначавшегося из центра. (Строго говоря, уезды разделялись на три категории в зависимости от численности населения – факт, лишний раз свидетельствующий о практицизме государственных деятелей империи, для которых главным критерием выделения административных единиц являлись не этнокультурные характеристики и даже не размеры территории, а число людей, которых может эффективно контролировать данный штат служащих.)
Чиновники провинциальных управ набирались обычно из местных уроженцев, и штат их официально не регламентировался. Численность их могла быть весьма внушительной. Известно, что располагавшийся в Лояне правитель Хэнани имел под своим началом 927 служащих, его коллега из юго-восточной области Куайцзи – свыше 500 [Масубути, с. 37; Хоу Хань шу, цз. 118, с. 6б]. В надписи на каменной стеле, воздвигнутой в конце II в. в юго-западной области Ба, перечисляются имена и должности 73 служащих областной управы, среди них разного рода секретари, посыльные, учетчики, тюремщики, офицеры, писари, учителя, судебные исполнители [Масубути, с. 37]. Правительство позаботилось о том, чтобы провинциальное чиновничество не осталось без надзора. В 106 г. до н. э., при императоре У-ди, были учреждены должности инспекторов округов (чжоу), объединявших несколько областей. Каждый 8-й месяц года инспекторы совершали поездку по вверенным им областям и представляли двору доклад о положении в провинции. Деятельность областных правителей полагалось оценивать по следующим статьям: «не превышают ли земли и дома местных могущественных семей установленные размеры»; «не пренебрегают ли правители областей императорскими указами и не отворачиваются ли они от интересов государства ради личной выгоды»; «справедливо ли правители областей отбирают служащих и не извлекают ли их родичи корысть из их служебного положения»; «не сколачивают ли они мятежные клики, не берут ли взятки и не входят ли в сговор с влиятельными людьми на местах» [Хоу Хань шу, цз. 118, с. 1б]. В штате инспекторов имелись и специальные чиновники, следившие за начальниками уездов. В позднеханьское время инспекторы присвоили себе многие прерогативы правителей областей. На особом положении находился «Высший офицер Управления инспекции» (сыли сяовэй), обязанностью которого было «разоблачение измены» среди служащих столицы и прилегавших к ней областей. Сыли сяовэй имел право ареста любого чиновника, даже не имея предварительного согласия императора.
Система местного управления, будучи фундаментом чиновничьей пирамиды империи, играла в бюрократической практике скорее вспомогательную роль. Штат на периферии состоял из коренных жителей данной местности, которые, заступив на должность, получали незначительные привилегии и мизерное жалованье. В непосредственном подчинении уезду находились волости (сян). Критерии их выделения не вполне ясны. Так в цзюйяньских документах сяны определяются по сторонам света, например «южный», «северный» и т. д. [Хибино, с. 36]. В больших, т. е. более населенных, сянах имелись три должности: «имеющий ранг» (ючжи), занимавшийся раскладкой налогов и поставкой людей на отработки; «трое старейшин» (саньлао), в действительности один человек, ответственный за состояние нравов в округе, и «обходящий дозором» (юцзяо) – служащий, выполнявший функции полицейского надзора. В малых сянах имелось лишь одно должностное лицо – сэфу2. Разумеется, высокое начальство видело в служащих сяна посредников между государством и массами простого народа и требовало от них «хорошего знания того, что любит и что ненавидит народ» [Хоу Хань шу, цз. 118, с. 8б].
Публичная жизнь сяна сосредотачивалась в особом здании – тин, судя по начертанию обозначавшего его иероглифа, двухэтажном. Стояло оно на дороге, связывавшей сян с уездом, и служило одновременно почтовой станцией, постоялым двором и дозорной вышкой. Смотритель тина, именовавшийся в просторечии «отцом тина», располагал небольшим военным отрядом и отвечал за безопасность своего участка дороги и своевременную пересылку корреспонденции. Назначали смотрителя тина из числа почтенных людей округи старше 50 лет от роду, т. е. уже освобожденных от трудовых повинностей.
Если собрать все богатства страны, то они не сравняются с ценностью, которую имеют мудрые и приближенные служилые.Каждый сян состоял из нескольких общин (ли), насчитывал до сотни дворов. Начальник ли в ханьских статутах именуется ликуем, но обычно в ханьских источниках фигурирует термин «старейшины ли» (ли фулао). Между сяном и ли существовало, по видимому, определенное функциональное разграничение. В некоторых цзюйяньских документах, а также образцах купчих на землю, относящихся ко II в., местонахождение земельных участков определяется по принадлежности к тину [Хи бино, с. 32, 37]. Население же скорее всего регистрировалось по ли [Хибино, с. 30]. Наконец, внутри общин ли существовали объединения пяти и десяти дворов, связанных круговой порукой. Главы их были обязаны «доносить о хороших и дурных делах» соседей [Хоу Хань шу, цз. 118, с. 9а].
Мо-цзы
Грандиозная бюрократическая машина империи не просто значилась на бумаге. Она работала на полную мощь, повинуясь законам канцелярской логики и производя лавину всевозможной документации. Не гражданское право, не богоустановленный Закон, но единственно акты власти составляли законодательство в императорском Китае. Навстречу циркулярам и распоряжениям вышестоящих инстанций двигался поток восходящей служебной корреспонденции. Судя по цзюйяньским находкам, низшие служащие ежедневно посылали начальству рапорты, записанные на специальных бланках. В областные управы доклады поступали ежемесячно, а от них в столицу – каждый сезон. Раз в год правители областей прибывали ко двору с полным отчетом о состоянии дел на вверенной им территории. Эти отчеты должны были содержать сведения о численности дворов и душ, площади обрабатываемой земли, приходе и расходе денег и зерна, наличии разбойников, состоянии казенного имущества и т. д. Всякое дело требовало своей бумаги; даже заболевший служащий должен был письменно просить об отпуске, а местный лекарь – его освидетельствовать (немало подобных документов обнаружено в Цзюйяне).
Бесперебойное циркулирование документации обеспечивала сеть государственных дорог и почтовых станций, располагавших штатом посыльных. На одной из цзюйяньских табличек читаем: «Доставлено гонцом Жуном из Линьму к Цзэ, письмо назначено доставить к 9 часам. Чем объясняется опоздание на один час?»3 [Loewe, 1968, c. 126]. Как явствует из цзюйяньских документов, обычная почта шла из центра до северо-западных окраин империи около 50 дней. В Цзюйяне найдены депеши о розыске преступников с детальным описанием их примет. Есть даже упоминание о мошенничестве, совершенном на столичном рынке.
Хорошо налаженная система административной субординации сочеталась в древнекитайской империи с отточенной техникой контроля и самоконтроля бюрократии. Продвижение по службе определяли двумя критериями: «заслугами» и «накоплением трудов», т. е. стажем. В окраинных районах два дня службы считались за три [Loewe, 1968, c. 119].
Регулярно проводилась аттестация чиновников по обширному кругу показателей; ежегодно объявлялся лучший правитель области. О требованиях, предъявлявшихся к служилым людям в ханьскую эпоху, повествуют цзюйяньские таблички. Среди них встречаются краткие характеристики чиновника, в которых указаны его фамилия, имя, возраст, срок службы, удаленность места службы от его родины, степень заслуг (высокая, средняя, низкая) и приведена стандартная формула: «Обучен грамоте, умеет считать, хорошо управляет подчиненными и народом, сведущ в законах» [Оба, 1953, с. 21-22].
Механизм бюрократического правления находил свой raison d'etre в эксплуатации населения и его мобилизации в интересах государства. Местные служащие держали у себя и ежегодно обновляли реестры пахотной земли и дворов на своей территории. Экземпляры ханьских реестров не сохранились, но они, по-видимому, содержали сведения о размерах полей, качестве и состоянии пахотной земли, а во втором случае – имена, возраст, звание хозяина каждого двора вместе с перечнем членов его семьи. На основе земельного кадастра с владельцев участков взимался земельный налог. Формально он составлял в позднеханьское время 1/30 часть урожая. Кроме того, мужчины и женщины в возрасте от 16 до 56 лет платили подушную подать в размере 120 монет в год (с рабов и торговцев брали двойную таксу). На подростков 7-14 лет существовал налог «для кормления Сына Неба», равнявшийся 23 монетам в год. Мужчины податного возраста каждый год отбывали трудовую повинность, работая обычно на строительстве или в казенном производстве. Впрочем, от повинностей разрешалось откупаться деньгами или зерном.
Не вдаваясь в разбор всех аспектов социальной иерархии в ханьском Китае, отметим лишь влияние на нее имперской организации. Влияние это было немалым, ибо в свете неограниченной власти императора общественный, правовой и политический статусы сливались воедино. Можно даже сказать, что империя без остатка растворяла в себе общество: никто из ее подданных не находился в особом отношении к государству. Политическая мысль Китая не знала вопроса: что есть человек? Ее занимало лишь, что он значит для государства. Человек в китайской империи не имел «гражданского состояния»; за ним признавался только «талант» (цай), и он мог надеяться лишь на то, что его талант «используют» (юн). Подобным же образом, заметим, в китайской империи не существовало отчетливого понятия земельной собственности. Последняя рассматривалась скорее лишь как право исключительного пользования, и государственные мужи империи думали не о том, кто и в каком смысле является собственником земли, но как лучше использовать земельные ресурсы.
Стремление государства установить полный контроль над населением запечатлено в институте рангов знатности – одной из отличительных черт древнекитайской империи. По циньским и ханьским законам каждый «полноправный», т. е. зарегистрированный, мужчина империи мог рассчитывать на один из 20 таких рангов, определявших его положение на социальной лестнице4. Критерием присвоения ранга являлись, конечно, заслуги перед государством, трактовавшиеся в самом широком смысле: чиновничья служба, воинская доблесть, взносы зерном или деньгами, примерное поведение и пр. В ханьскую эпоху пожалование всем подданным низших рангов знатности приобрело регулярный характер и превратилось в своеобразный знак монаршей милости. По сути дела, на все общество распространялась бюрократическая практика «наказания за проступки и награды за заслуги»: высшие 12 рангов, даровавшие освобождение от повинностей, были зарезервированы за чиновниками и недоступны простолюдинам; провинности карались лишением одного или нескольких рангов знатности.
На фоне чрезвычайно дробной формальной классификации подданных особенно заметна размытость социальных категорий там, где принято видеть основные водоразделы в обществе. Так, свободные простолюдины обозначались весьма невнятным термином «обыкновенные люди» (пин минь) или «поравненные люди» (ци минь). В своей верховной «беспристрастности» (чжоу) императорская власть действительно уравнивала всех подданных. С одной стороны, жизнь даже высших сановников была в руках императора, с другой стороны, позднеханьская династия одинаково карала за убийство раба и свободного человека [Хоу Хань шу, цз. 1б, с. 85]; даже рабы считались «добрым народом» в свете неограниченной власти императора [Уцуномия, 1955, с. 330; Оти, 1980, с. 28]. Сразу после освобождения рабы могли стать чиновниками, что в средневековом Китае уже не допускалось.