выцарапает тебе глаз.
- Ты, может быть, не совсем довольна мной? - спросил он.
- Я всегда была довольна тобой.
Она вынула из портфеля пачку ассигнаций; его глаза сверкнули. Она
наложила ему полные руки.
- Всегда довольна, - повторила она. - Поэтому ты и получаешь особое
вознаграждение.
Она вспомнила, что часто видела его мертвецки пьяным, часто он
возвращался с драк израненный и избитый врагами, завидовавшими его счастью,
часто бывал тупым, упрямым, настоящим зверем - но никогда он не возмущался
против нее. Он видел ее насмешливой, добродушной, страстной, веселой или
совершенно чуждой, и всегда он смотрел на нее снизу вверх.
Он тихо вышел, потирая голову. Жене, которая подслушивала, он сказал:
- Она - госпожа, надо быть терпеливыми.
Но женщина бушевала целый день.
Вечером в ее комнату вошел Измаил-Ибн-паша.
- Какое удивительное совпадение, герцогиня, что вы едете в Неаполь.
- Как это?
- На днях - я получил известие - туда приезжает и король Филипп со
своим министром.
- Наш Фили?.. С Рущуком, моим придворным жидом?
- Они самые. Кроме того, в Неаполе умер турецкий генеральный консул.
- Что вы говорите! И какой у вас торжественный вид, Измаил-Ибн. В
черном сюртуке и лакированных башмаках - вы, старый крестьянин?
- Заметьте еще, что Порта собирается сделать значительный заем и при
этом совершенно не сможет обойтись без содействия Рущука.
- И что же это все означает?
- Все это может означать только то, что одного вашего слова, герцогиня,
министру Рущуку и заступничества великого финансиста перед оттоманским
правительством достаточно, чтобы приговоренный к смертной казни и живущий в
изгнании Измаил-Ибн-паша снова попал в милость к султану и был назначен
генеральным консулом в Неаполе.
- Был назначен?
- Да, герцогиня, был назначен. И чтобы он получил обратно такую часть
своего прежнего имущества, чтобы быть в состоянии прилично содержать своих
четырех жен... Я был старым крестьянином и был доволен этим. Но вы видите,
все напрасно. Судьба берет нас за руку и вертит кругом. В течение трех лет
она позволила мне вести скромную деревенскую жизнь, теперь она снова
обрекает меня свету и его утомительным почестям, Я покоряюсь.
В комнату, переваливаясь, вошла Фатма.
- Я тоже покоряюсь. Если бы мне было суждено это, как охотно я осталась
бы здесь! В течение трех лет я почти не покидала этой виллы и своего дивана.
Что мне из того, что я буду лежать на диване в мраморном зале? Я принцесса
из княжеского дома, здесь, как и там. Не права ли я, прекрасная герцогиня?
- Совершенно.
- Другие жены паши происходят бог знает откуда и должны наряжаться. Я
не обращаю на наряды внимания, пока они не приходят сами собой. Теперь у
меня скоро будет новая кружевная накидка.
Она замечталась. В комнату впорхнули Эмина и Фарида; они болтали,
смеялись и расточали поцелуи.
- Мы взяли бы его с собой! - вдруг сказали они и, плача, упали друг
другу в объятия.
Чарующая фигура умолкшего флейтиста вдруг встала на пороге новых
переживаний - и осталась за ним.
Герцогиня открыла дверь; от замочной скважины отпрянула голова
крестьянки.
- Вы можете послать в Капую. Пусть мой экипаж и слуги будут завтра
утром здесь.
- Госпожа герцогиня не уедет, - тотчас же сказала женщина
дерзко-просительным тоном.
- Идите.
- У меня есть письменное обещание, что вы останетесь здесь.
- Орест! - крикнула герцогиня одному из работников. - Тотчас же в
Капую!
Она пошла в сад. Крестьянка, в ярко-красном платье, бесформенная,
изрытая оспой, шла за ней, размахивая руками.
- Вы обещали это, сказал он мне. Если вы уедете и не будете ему больше
ничего давать, он больше ничего не стоит. А я могла выйти замуж за богатого
старика Орквао! Вы могли бы остаться здесь до самой смерти, с вами
обращались бы хорошо. Но вы должны уехать. Почему? Вы не отвечаете? Не
хотите говорить со мной? Но вы, верно, сами не знаете этого. Никто не знает
этого. Это одна из прихотей дам - этих проклятых дам. Вас нужно убивать!
В боковом саду, среди обширной рощи апельсиновых деревьев, возвышался
маленький бельведер; между узкими каменными стенами вилась лестница.
Герцогиня быстро поднялась по ней. Крестьянка хотела последовать за ней, но
не могла протиснуть своего тучного тела между узкими перилами и долго с
плачем призывала всех святых. Затем она снова принялась браниться.
- Вы только и знаете, что обманывать, бессовестные! И стыда у вас нет.
Я знаю вас, в Неаполе я нагляделась на вашу жизнь... А ты хуже всех! Ты не
слышишь меня? Висит в темноте над стеной, белая, как дух, и притворяется,
будто никого не знает. Ничего, я буду кричать, пока ты не услышишь. Разве ты
не взяла себе моего мужа и всех остальных? Что умер красавец-мальчик, в этом
виновата ты. Каким ты привезла его нам домой? А?
Она помолчала; в беловатом сумеречном свете она едва различала
очертания фигуры. Она видела только бледное лицо, выделявшееся на
черно-синем небе и окруженное мерцанием разбросанных звезд.
- Ты колдунья! - вдруг крикнула женщина. - Ты заколдовала всех мужчин и
всех женщин; все они только и хотят удовольствий. Все помешались на любви, и
все сходят с ума по твоей любви. Они ничего не делают и с кипящей кровью
ждут на дороге и за изгородями, не пройдешь ли ты мимо. Видано ли
когда-нибудь что-нибудь подобное - страна, в которой звери спариваются
зимой. Вино так черно в этом году и опьяняет, когда только понюхаешь его. И
столько плодов, сколько у нас этой осенью - тут дело нечисто. Смотри, какие
большие уже стали апельсины, и как они уже пахнут! Это сделали не святые.
Никто не призывает их, - тебя призывают они, тебя, заколдовавшую всех их!..
Вдруг крестьянка остановилась, испуганная своими собственными словами.
Она смотрела наверх с раскрытым ртом и выкатившимися глазами, охваченная
суеверным страхом тех безвестных рыбаков, которые в белой девочке над
скалами замка Асси узнавали Морру: ведьму, которая живет в пещерах, носит
башмаки из человеческих жил и пожирает человеческие сердца. И перед
призраком во мраке, недоступно брезжившим среди хоровода плодов и звезд,
женщина с криком упала на колени. Она схватилась за голову, спотыкаясь,
поднялась и побежала прочь, крестясь и крича.
В гостинице в Капуе ее встретил элегантный и пылкий молодой человек,
представившийся ей: Дон Саверио Кукуру.
- Сын моего старого друга, княгини? Почти невероятно. И так молоды? Вам
теперь... лет тридцать? Как поживает ваша мама?
- Maman умерла, она слишком любила жизнь. Вы, вероятно, помните, она
хотела непременно дожить до ста лет, и ее поступки становились все более
сомнительными, это должен признать собственный сын, если он порядочный
человек.
- Я знаю, это были дела со страхованием - а также сообщения далматскому
посланнику о моих предприятиях. Старая дама становилась очень красной и и
сердитой, когда говорила о деньгах, которые ей должен был мир и которые она
хотела завоевать. Однажды она толкнула меня клюкой...
- Она становилась все более красной и сердитой, а ее предприятия
делались все сомнительнее. В конце концов ее привлекли к суду, но она
вовремя умерла от удара.
- Бедная княгиня! А ваши сестры?
- Лилиан - знаменитая артистка.
- А!
- Винон вышла замуж за великого поэта. Что вы хотите, герцогиня, брак
по любви... Но вы сами, герцогиня, вы всегда занимали мое воображение, я
могу вас уверить, с самого детства. Какой странный и счастливый случай, что
я неожиданно встречаю вас в этим глухом углу!
Она вспомнила: "Его мать рассказывала, что он живет на счет женщин, -
уже тогда. Какой интересный человек должен был выйти из него за это время!"
Она была обрадована и произвела на него впечатление недалекой женщины.
"Неужели она не знает, - подумал он, - что в Неаполе говорят о ней. А о том,
что я по уши в долгу, она могла бы догадаться сама, так же, как и о том, что
я сижу в этом кабаке не для удовольствия, а потому, что она должна была
проехать мимо. Никогда я не думал, что так легко водить за нос знаменитую
герцогиню Асси".
Они пообедали вместе и умчались в увенчанной гирляндами цветов коляске,
с полупьяным кучером, который громко покрикивал на лошадь и щелкал бичом. На
шее лошади звенели колокольчики и лежала серебряная рука. Мимо прошла старая
женщина с воспаленными глазами. "Ничего не значит!" - воскликнул князь,
повторяя слова какого-то рискованного рассказа, и повертел роговые брелки на
своем жилете. В густом саду у дороги, полном поздних роз, они вышли
отдохнуть. Между ползучими растениями стоял пустой цоколь. Герцогиня
оглядела своего спутника. У него были ласкающие миндалевидные глаза. Он был
очень бел, бритый подбородок бросал голубовато-черную тень на его лицо. Он
умел чередовать сладострастные позы с очень мужественными. Звуки его голоса
баюкали женщину, слушавшую его; ей казалось, что она покоится на ложе из роз
и цветов миндаля.
- Там, наверху, должны были бы стоять вы, - вдруг сказала она.
Он разделся, прежде чем она могла прибавить слово, и вскарабкался
наверх. Он стоял в позе юного Вакха, с виноградным листом за ухом, и лицо
его тотчас же приняло внимательное только к себе самому и безучастное ко
всему остальному выражение. Цоколь был его миром, он был мрамором,
нечеловеческим в своем совершенстве. Герцогиня, почти не думая об Этом,
провела рукой по его коже. Она была точно согретый, прорезанный жилками
камень. Вдруг статуя ожила. Она качнулась к ее плечу и, сделав хорошо
рассчитанный прыжок, упала вместе с ней на дерн.
Они рассмеялись и, очень счастливые, поехали дальше в сверкающем
полуденном свете. Герцогиня старалась вспомнить, где она видела кого-то,
похожего на него. Суеверный и наглый бандит, сквозь потайную дверцу
забравшийся в ослепительного мраморного бога, - кто же это?.. А! Пизелли,
Орфео Пизелли, возлюбленный Бла!
До самых городских ворот дорога шла меж виноградных садов со стройными
лозами. Потом они въехали в город и покатили по его кривым улицам, сквозь
толпу оборванцев и красивых девушек, точно по большой, очень грязной клетке,
у железных прутьев которой на пестрых птичек охотятся обезьяны. Герцогиня
видела это впервые и испытала неожиданное удовольствие.
- Что за улица! Она все поднимается, поднимается. Здесь даже лестницы!
Мы должны выйти из коляски... По обеим сторонам ступенек возвышаются груды
цветов для продажи, наверху над самой дорогой развевается разноцветное
белье, все в лохмотьях, освещенное солнцем. Фиолетовое небо сияет над
грязью, гримасами, пестрым хламом. Ужасные берлоги зияют своими дырами рядом
с дворцами старинной пышности... Вот тот, на углу бульвара, вымощенного
камнями из лавы, наш? Я рада! Он перегружен арабесками, они так тяжелы, что
кариатиды изнемогают под их тяжестью. Рядом звонят в причудливой пузатой
церкви. Тут звон со всех сторон, и крики, и ржание, и бормотание молитв, тут
предлагают плоды и тесьму для ботинок, просят денег, шепотом делают
подозрительные предложения, крадут, прикалывают нам цветы к платью, - я уж
ничего не сознаю: это оглушает меня.
- Войдем же в наш дворец через этот портал, построенный для великанов.
На пороге валяются забавные карлики, от них плохо пахнет. Почему вы толкаете
их ногой, Саверио? Оставьте их!.. Какой вид на лестницы, перекрещивающиеся в
высоте, на балконы, опирающиеся на колонны. Имеет ли это какой-нибудь смысл?
Или это каприз праздных бар?.. Нет, это имеет смысл: вы видите, как вдруг
все наполняется народом. Они обгоняют друг друга, они скатываются вниз по
перилам, все они в золотисто-коричневых ливреях. Мы, должно быть, очень
богаты.
- Здесь, наверху, я с трудом прихожу в себя, вспомните, что я много
недель провела в деревенской глуши - здесь, на обширных полированных полах
между высокими бело-золотыми дверьми не видно ничего, кроме штукатурки и
золота, голубых фарфоровых ваз, выложенных мозаикой, столов, плафонной
живописи: как все это велико и как ничтожно! Бросимся друг другу на грудь
так, чтобы стало больно! Знатные господа, которые делали это здесь до нас,
были, вероятно, такими же проворными, забавными зверьками, как их народ, и
насмехались над княжеским титулом. Почему-то во всем это смешное величие: я
начинаю восхищаться им. О! Это наша спальня, милый? Она огромна, как поле
битвы! Красный шелк и золото, а над кроватью изгоняют Агарь. А герб
красуется даже на дверце ночного столика.
Она лежала на величественном диване и смеялась. Дон Саверио, чтобы
что-нибудь делать, с обожанием преклонил перед ней колени.
- Я вспоминаю комнатки в одно окно, в которых я жила в Венеции. На
мраморной раме низкой двери была изображена я сама, на эмали, в греческой
одежде с цитрой в руке... Это было немного более гордо, чем все это здесь...
Но что в том?.. Позвоните, пожалуйста!
Тотчас же примчалась вся толпа, точно бежала одновременно на руках и
ногах, - во главе ее ухмыляющийся, скользкий, как угорь, проворный старик с
серыми бакенбардами и черными бровями. Она сказала:
- К обеду сделайте заячий паштет. Подайте также бананов и - ну, я
вспомню потом. Марш!.. Вы, вероятно, не знаете Саверио, там я питалась
только полентой и жесткими курами... Альфонсо, еще одно! Дайте мне знать,
когда будет готова ванна. Пусть ее надушат пармскими фиалками.
- Все будет исполнено, ваша светлость, - кричали они всей толпой после
каждого ее слова, прыгая и кривляясь.
- Я сам буду, иметь честь проводить вашу светлость в ванную, - заявил
мажордом, кланяясь, как финансист. При этом он не отрывал взгляда от глаз
принца.
Больше он не приходил. Она позвонила; обед был готов. Не было ни
бананов, ни заячьего паштета, и причины, на которые ей сослались, показались
ей недостаточными, но все поданное было превосходно. Ванна, которую ей
приготовили позднее, была сильно надушена, но не пармскими фиалками; она
находилась тут же в спальне, за несколькими ступеньками. Герцогиня вошла в
нее; зашумела портьера; из-за нее выступил дон Саверио, весь точно из
мрамора.
Утром она высунулась из окна, между огромными каменными фантазиями
фасада: улитками, детскими головами, мордами и хвостами драконов. Рядом, на
причудливо выпуклом церковном портале, восседали на конях ангелы с трубами.
Голуби подлетали и садились, точно в волшебном лесу, полном каменных
растений и чудовищ.
Улица сверкала и жужжала на утреннем солнце. Вверх посмотрела молодая
девушка; на руке у нее была большая корзина с бельем. Она была смуглая,
маленькая и гибкая. Черные волосы были высоко подняты и связаны узлом; глаза
были теплые, кроткие, как у газели.
"Мне хочется поцеловать ее в приплюснутый африканский носик, - подумала
герцогиня. - К тому же она может быть моей прачкой".
Она сделала знак девушке; та радостно кивнула головой и впорхнула в
ворота. Герцогиня ждала; наконец, она потеряла терпение и спросила своего
камердинера, статного, полного достоинства человека. Он ничего не видел;
лакеи в передней и на лестнице то же самое. Быть может, девушки на галереях,
в запутанных коридорах? Они со смехом и пением носились по ним; они были так
любопытны и перегибались через перила при каждом шаге на лестницах. "Нет!.."
А величественный швейцар с бритым тройным подбородком? Он ничего не знал.
Герцогиня была озадачена. Как мог человек, на ее глазах перешагнувший через
порог ее дома, бесследно исчезнуть? Проспер, ее егерь, делал
многозначительное лицо и молчал. Она заметила отсутствие своей камеристки.
- Где же Нана? Она еще не вернулась?
- Вернется ли она когда-нибудь? - сказал Проспер.
- Сегодня утром мне прислуживала другая, очень ловкая девушка. Она
сказала мне, что Нана попросила отпустить ее посмотреть Неаполь, что меня
очень удивило; Нана поступает обыкновенно иначе, когда хочет уйти. Где она
может быть?
- Кто знает? - возразил Проспер. - Кто знает, где теперь был бы я сам,
если бы не носил револьвера в кармане.
- Что ты говоришь?
- Когда я вчера вечером вернулся домой, Чирилло, портье, не хотел
впустить меня. Герцогине я больше не нужен, сказал он. Конечно, я засмеялся
ему в лицо и сказал: "Я сопровождаю герцогиню с самой Далмации, где она была
королевой; ею она и осталась, и меня она не прогонит"...
- Я и не сделаю этого.
- Но сейчас же меня окружила целая куча этих обезьян и стала
размахивать руками. Я должен был показать им оружие.
- Это очень странно, - сказал она. Но прежде всего она находила
забавным веселый водоворот пестрой улицы, которая, чтобы служить ей,
вливалась в ее дом, высоко вздымаясь по величественным ступеням. Проворная,
желто-черная толпа лакеев, камеристок и горничных, поваров, грумов, кучеров
и подметальщиков возбуждала в ней любопытство своими наглыми шутками, низким
смирением и тайными проделками. Это была новая разновидность народа. На все
ее приказания они отвечали: "Все будет исполнено", и все делалось хорошо, но
иначе. Они ползали перед ней на брюхе, а, как только она отворачивалась,
показывали ей язык. Ее камеристку они украли у нее. Ни один не выдавал
другого, они держались друг за друга, как держатся хвостами обезьяны в
клетке. "Я попала в царство говорящих животных", - думала она.
Она наблюдала за принцем среди людей, которых он нанял для нее. Они
гнули спину перед ним меньше, чем перед ней, госпожой; но они внимательно
следили за его глазами. Вероятно, они и обманывали его меньше. Она давала
денег, сколько он просил, и ни о чем не спрашивала. Она забавлялась, как
когда-то ребенком, в своем одиноком морском замке, своей бесчисленной
челядью. Один торт был особенно удачен.
- Шеф сам делал его, - заметил Амедео, камердинер.
- Я хочу поблагодарить его.
Проспер стоял в конце зала. Он исчез и вернулся с невысоким, миловидным
подростком, который снял свой бумажный колпак и непринужденно поклонился.
- Это я, милостивейшая герцогиня, испек торт, - сказал он, делая при
каждом слове новую гримасу. Принц тоже оживился.
- Вот так комик! Спой-ка что-нибудь!
- Этот мальчуган великолепен, я хочу сегодня опять послушать его! -
сказала она на следующий день. Проспер пошел за ним: маленький кондитер
исчез. Герцогиня и егерь молча переглянулись. Между тем явился высокий рыжий
повар и объявил, что всегда все торты делает он сам. Такого мальчика, о
каком говорит герцогиня, никогда не было в доме.
- Кто знает? - спокойно сказал дон Саверио.
- Меня ждут в клубе, - прибавил он. - Проспер, мой плащ.
Проспер принес его, и принц собрался уходить. Вдруг он сунул руку в
карман и остановился.
- Мой бумажник! Должно быть, он выпал в гардеробной, посмотрите-ка,
Проспер... Что, нет?
- Нет, ваше сиятельство.
- Это очень странно. Я положил его в карман, входя сюда. Проспер снял с
меня плащ, вы заметили это, герцогиня. Он сам отнес его в кабинет, который
имеет только этот вход и в который за это время никто не входил. Так
бумажника нет там на полу? Это очень странно.
- Ваше сиятельство, я не вор, - сказал егерь, сдерживая дрожь.
Дон Саверио любезно улыбнулся.
- Кто говорит это, мой друг? Было бы глупо с моей стороны утверждать
это, раз у меня нет доказательств. Вы выходили за маленьким булочником,
хотя, вероятно, знали еще раньше, что это бесцельно. У вас я поэтому
бумажника, конечно, не нашел бы, даже если бы вы взяли его - чего вы,
конечно, не сделали.
- Ваше сиятельство, позвольте! - воскликнул егерь, выпрямляясь.
- Я отпускаю тебя, Проспер, - сказала герцогиня, делая знак глазами.
Он тотчас же успокоился.
- Пойди в мою комнату, я дам тебе твое жалованье, ты уйдешь сегодня же.
- Этого я не хотел, - успокаивающим тоном заметил принц. - В конце
концов на его месте всякий поступил бы так же.
- Проспер, - сказала она, оставшись с ним наедине, - ты не замечаешь,
что от тебя хотят избавиться? Вот тебе деньги, уходи. У тебя не будет
никаких обязанностей. Тебе придется только прогуливаться иногда под моими
окнами. Бороду ты сбреешь.
- Мне будет трудно покинуть вашу светлость, - пролепетал егерь. - Я не
знаю, что здесь ждет вашу светлость.
- В том-то и дело, что я тоже не знаю этого. А мне хочется знать.
Поэтому иди, старина.
Однажды утром она увидела дона Саверио в окне противоположного дома.
- Как ты попал туда? - спросила она его.
- Он принадлежит мне. Я приобрел его у города.
- Ах! Каким же образом? Ты наделал еще долгов?
- Ничего подобного. Я купил его на деньги, которые получил за
посредничество при покупке тобой этого дворца. Дом направо от нас я тоже
получил - в обмен.
- Объясни, пожалуйста.
- В обмен на тот дом, что напротив!
- Из окон которого ты кивал мне? Но ведь он все еще твой!
- И останется моим. Я сбил цену с двадцати пяти лир на квадратный метр
до пятнадцати, а потом до трех, с чего никто больше не мог получить
"куртажа", ни бургомистр, и никто другой. Поэтому городу не стоило
завладевать этим домом и нести расходы по отдаче его в наем - и мне
оставляют оба дома.
Она подумала: "Он унаследовал деловые наклонности своей матери! И он
округляет свое имение, точь-в-точь, как тот крестьянин".
- Я восхищаюсь тобой, - сказала она.
- И не без основания. Ты увидишь, мы сделаемся вместе самыми крупными
домовладельцами Неаполя. Мы будем спекулировать! Я построю казармы для
бедняков!
- Тебе нужны деньги?
- Я предпочитаю, чтобы ты дала мне доверенность к твоему банкиру
Рущуку. Я уже говорил с ним; он вчера приехал; я ему очень симпатичен.
- Кому ты можешь быть не симпатичен?
- Так я получу доверенность?
- Нет, доверенности ты не получишь.
- Что? Нет?
- Нет.
- Ну, оставим это, - небрежно сказал он. - Это не к спеху.
От времени до времени он, закуривая папиросу, предлагал взять на себя
все дела, так как они, вероятно, докучают ей. Она объявила, что они,
действительно, докучают ей; она поищет секретаря.
Немедленно к ней явился маленький худощавый человечек с редкой
растительностью на желтом лице и неприятно шутливыми манерами. На нем был
длинный лоснящийся сюртук, белый галстук и потертые желтые башмаки. Он с
ироническим подобострастием заявил, что готов на все услуги. Она отослала
его. Через два дня он опять явился: в случае, если никто другой не
пожелал... Никто не приходил. Дон Саверио пожимал плечами. "Никто не хочет
работать".
Однажды утром она услышала на лестнице, как портье прогонял какого-то
человека, предлагавшего свои услуги в качестве секретаря.
- Место занято, - заметил Чирилло. Она приказала послать просителя
наверх. Он поднялся по лестнице; портье послал ему вдогонку несколько слов
на местном диалекте. Это был молодой человек, прилично, но бедно одетый,
по-видимому студент. Он остановился на пороге, бледный и взволнованный, и
объявил, что ошибся. Затем он вдруг повернулся и исчез.
Первый претендент снова явился.
- Я не хочу больше обманывать вашу светлость, поэтому я прямо скажу...
При этом он, расставив руки, согнулся до земли. Когда он снова поднял
голову, его лицо было совершенно искажено злобным удовольствием.
- ...что ваша светлость никогда не найдете никого другого, кроме меня.
К тому же я имею право на это место.
- Как вас, собственно, зовут, мой милый?
- Муцио, к услугам вашей светлости. Кавалер Муцио.
- Так вы имеете право, кавалер?
- Я заплатил за эту должность его сиятельству принцу - да, заплатил две
тысячи лир.
- Принц берет деньги у моего секретаря - это поразительно.
- Что удивляет вашу светлость? Я думал, что ваша светлость знаете
обычаи? Иначе я просветил бы вас раньше... Принц и я заключили сделку, ваша
светлость не может уже изменить этого. Если принц теперь допустит, чтобы вы
взяли кого-нибудь другого, ему придется иметь дело с каморрой.
Он ухмыльнулся желтыми глазами и зубами, изливаясь в выражениях
глубочайшей преданности.
- Так каморра! - с удивлением и удовольствием сказала она. - Это,
очевидно, и есть то слово, которого мне недоставало!.. Но теперь сядемте,
кавалер. Я ничего не имею против вас, я беру вас к себе на службу. Итак,
рассказывайте и будьте по возможности искренни.
- По возможности, говорите вы, ваша светлость? Разве я не был с вами до
сих пор преступно искренен? Вы не выдадите меня дону Саверио?
Он умолял ее, протягивая к ней желтые, широкие, цепкие пальцы. Редкая
бородка лихорадочно тряслась на желтом лице, на котором одна гримаса
сменялась другой.
- Если ваша светлость расскажете что-нибудь, то вам придется так же
плохо, как и мне. Дон Саверио и очень хороших отношениях с каморрой.
- Это, очевидно, и делает возможным его дела с домами. Они блестящи до
странности.
- И это тоже. О, я мог бы рассказать многое. Но я не скажу ничего,
потому что это запрещено. По должности я не могу сказать ничего. Но
экстренное вознаграждение, которое назначили бы мне, ваша светлость,
возложило бы на меня внедолжностные обязанности...
- Которые вы исполняли бы?
- Самым добросовестным образом. Я сумел бы узнать все, что возбуждает
любопытство вашей светлости.
- Вот вам сто лир. Постарайтесь разузнать, куда исчез маленький
булочник.
Его рука схватила бумажку.
- Ваша светлость сейчас узнает. Я сам отвез хорошенького мальчугана в
больницу со сломанными ногами: шеф и остальные столкнули его с балкона
кухни. Ваша светлость оказали мальчику слишком много милости; это было, с
вашего позволения, немного неосторожно...
- О!
Она отвернулась. Муцио вытянул желтую шею и сказал, кивая, точно
грязная и мудрая птица с высоты:
- Ты, может быть, не совсем довольна мной? - спросил он.
- Я всегда была довольна тобой.
Она вынула из портфеля пачку ассигнаций; его глаза сверкнули. Она
наложила ему полные руки.
- Всегда довольна, - повторила она. - Поэтому ты и получаешь особое
вознаграждение.
Она вспомнила, что часто видела его мертвецки пьяным, часто он
возвращался с драк израненный и избитый врагами, завидовавшими его счастью,
часто бывал тупым, упрямым, настоящим зверем - но никогда он не возмущался
против нее. Он видел ее насмешливой, добродушной, страстной, веселой или
совершенно чуждой, и всегда он смотрел на нее снизу вверх.
Он тихо вышел, потирая голову. Жене, которая подслушивала, он сказал:
- Она - госпожа, надо быть терпеливыми.
Но женщина бушевала целый день.
Вечером в ее комнату вошел Измаил-Ибн-паша.
- Какое удивительное совпадение, герцогиня, что вы едете в Неаполь.
- Как это?
- На днях - я получил известие - туда приезжает и король Филипп со
своим министром.
- Наш Фили?.. С Рущуком, моим придворным жидом?
- Они самые. Кроме того, в Неаполе умер турецкий генеральный консул.
- Что вы говорите! И какой у вас торжественный вид, Измаил-Ибн. В
черном сюртуке и лакированных башмаках - вы, старый крестьянин?
- Заметьте еще, что Порта собирается сделать значительный заем и при
этом совершенно не сможет обойтись без содействия Рущука.
- И что же это все означает?
- Все это может означать только то, что одного вашего слова, герцогиня,
министру Рущуку и заступничества великого финансиста перед оттоманским
правительством достаточно, чтобы приговоренный к смертной казни и живущий в
изгнании Измаил-Ибн-паша снова попал в милость к султану и был назначен
генеральным консулом в Неаполе.
- Был назначен?
- Да, герцогиня, был назначен. И чтобы он получил обратно такую часть
своего прежнего имущества, чтобы быть в состоянии прилично содержать своих
четырех жен... Я был старым крестьянином и был доволен этим. Но вы видите,
все напрасно. Судьба берет нас за руку и вертит кругом. В течение трех лет
она позволила мне вести скромную деревенскую жизнь, теперь она снова
обрекает меня свету и его утомительным почестям, Я покоряюсь.
В комнату, переваливаясь, вошла Фатма.
- Я тоже покоряюсь. Если бы мне было суждено это, как охотно я осталась
бы здесь! В течение трех лет я почти не покидала этой виллы и своего дивана.
Что мне из того, что я буду лежать на диване в мраморном зале? Я принцесса
из княжеского дома, здесь, как и там. Не права ли я, прекрасная герцогиня?
- Совершенно.
- Другие жены паши происходят бог знает откуда и должны наряжаться. Я
не обращаю на наряды внимания, пока они не приходят сами собой. Теперь у
меня скоро будет новая кружевная накидка.
Она замечталась. В комнату впорхнули Эмина и Фарида; они болтали,
смеялись и расточали поцелуи.
- Мы взяли бы его с собой! - вдруг сказали они и, плача, упали друг
другу в объятия.
Чарующая фигура умолкшего флейтиста вдруг встала на пороге новых
переживаний - и осталась за ним.
Герцогиня открыла дверь; от замочной скважины отпрянула голова
крестьянки.
- Вы можете послать в Капую. Пусть мой экипаж и слуги будут завтра
утром здесь.
- Госпожа герцогиня не уедет, - тотчас же сказала женщина
дерзко-просительным тоном.
- Идите.
- У меня есть письменное обещание, что вы останетесь здесь.
- Орест! - крикнула герцогиня одному из работников. - Тотчас же в
Капую!
Она пошла в сад. Крестьянка, в ярко-красном платье, бесформенная,
изрытая оспой, шла за ней, размахивая руками.
- Вы обещали это, сказал он мне. Если вы уедете и не будете ему больше
ничего давать, он больше ничего не стоит. А я могла выйти замуж за богатого
старика Орквао! Вы могли бы остаться здесь до самой смерти, с вами
обращались бы хорошо. Но вы должны уехать. Почему? Вы не отвечаете? Не
хотите говорить со мной? Но вы, верно, сами не знаете этого. Никто не знает
этого. Это одна из прихотей дам - этих проклятых дам. Вас нужно убивать!
В боковом саду, среди обширной рощи апельсиновых деревьев, возвышался
маленький бельведер; между узкими каменными стенами вилась лестница.
Герцогиня быстро поднялась по ней. Крестьянка хотела последовать за ней, но
не могла протиснуть своего тучного тела между узкими перилами и долго с
плачем призывала всех святых. Затем она снова принялась браниться.
- Вы только и знаете, что обманывать, бессовестные! И стыда у вас нет.
Я знаю вас, в Неаполе я нагляделась на вашу жизнь... А ты хуже всех! Ты не
слышишь меня? Висит в темноте над стеной, белая, как дух, и притворяется,
будто никого не знает. Ничего, я буду кричать, пока ты не услышишь. Разве ты
не взяла себе моего мужа и всех остальных? Что умер красавец-мальчик, в этом
виновата ты. Каким ты привезла его нам домой? А?
Она помолчала; в беловатом сумеречном свете она едва различала
очертания фигуры. Она видела только бледное лицо, выделявшееся на
черно-синем небе и окруженное мерцанием разбросанных звезд.
- Ты колдунья! - вдруг крикнула женщина. - Ты заколдовала всех мужчин и
всех женщин; все они только и хотят удовольствий. Все помешались на любви, и
все сходят с ума по твоей любви. Они ничего не делают и с кипящей кровью
ждут на дороге и за изгородями, не пройдешь ли ты мимо. Видано ли
когда-нибудь что-нибудь подобное - страна, в которой звери спариваются
зимой. Вино так черно в этом году и опьяняет, когда только понюхаешь его. И
столько плодов, сколько у нас этой осенью - тут дело нечисто. Смотри, какие
большие уже стали апельсины, и как они уже пахнут! Это сделали не святые.
Никто не призывает их, - тебя призывают они, тебя, заколдовавшую всех их!..
Вдруг крестьянка остановилась, испуганная своими собственными словами.
Она смотрела наверх с раскрытым ртом и выкатившимися глазами, охваченная
суеверным страхом тех безвестных рыбаков, которые в белой девочке над
скалами замка Асси узнавали Морру: ведьму, которая живет в пещерах, носит
башмаки из человеческих жил и пожирает человеческие сердца. И перед
призраком во мраке, недоступно брезжившим среди хоровода плодов и звезд,
женщина с криком упала на колени. Она схватилась за голову, спотыкаясь,
поднялась и побежала прочь, крестясь и крича.
В гостинице в Капуе ее встретил элегантный и пылкий молодой человек,
представившийся ей: Дон Саверио Кукуру.
- Сын моего старого друга, княгини? Почти невероятно. И так молоды? Вам
теперь... лет тридцать? Как поживает ваша мама?
- Maman умерла, она слишком любила жизнь. Вы, вероятно, помните, она
хотела непременно дожить до ста лет, и ее поступки становились все более
сомнительными, это должен признать собственный сын, если он порядочный
человек.
- Я знаю, это были дела со страхованием - а также сообщения далматскому
посланнику о моих предприятиях. Старая дама становилась очень красной и и
сердитой, когда говорила о деньгах, которые ей должен был мир и которые она
хотела завоевать. Однажды она толкнула меня клюкой...
- Она становилась все более красной и сердитой, а ее предприятия
делались все сомнительнее. В конце концов ее привлекли к суду, но она
вовремя умерла от удара.
- Бедная княгиня! А ваши сестры?
- Лилиан - знаменитая артистка.
- А!
- Винон вышла замуж за великого поэта. Что вы хотите, герцогиня, брак
по любви... Но вы сами, герцогиня, вы всегда занимали мое воображение, я
могу вас уверить, с самого детства. Какой странный и счастливый случай, что
я неожиданно встречаю вас в этим глухом углу!
Она вспомнила: "Его мать рассказывала, что он живет на счет женщин, -
уже тогда. Какой интересный человек должен был выйти из него за это время!"
Она была обрадована и произвела на него впечатление недалекой женщины.
"Неужели она не знает, - подумал он, - что в Неаполе говорят о ней. А о том,
что я по уши в долгу, она могла бы догадаться сама, так же, как и о том, что
я сижу в этом кабаке не для удовольствия, а потому, что она должна была
проехать мимо. Никогда я не думал, что так легко водить за нос знаменитую
герцогиню Асси".
Они пообедали вместе и умчались в увенчанной гирляндами цветов коляске,
с полупьяным кучером, который громко покрикивал на лошадь и щелкал бичом. На
шее лошади звенели колокольчики и лежала серебряная рука. Мимо прошла старая
женщина с воспаленными глазами. "Ничего не значит!" - воскликнул князь,
повторяя слова какого-то рискованного рассказа, и повертел роговые брелки на
своем жилете. В густом саду у дороги, полном поздних роз, они вышли
отдохнуть. Между ползучими растениями стоял пустой цоколь. Герцогиня
оглядела своего спутника. У него были ласкающие миндалевидные глаза. Он был
очень бел, бритый подбородок бросал голубовато-черную тень на его лицо. Он
умел чередовать сладострастные позы с очень мужественными. Звуки его голоса
баюкали женщину, слушавшую его; ей казалось, что она покоится на ложе из роз
и цветов миндаля.
- Там, наверху, должны были бы стоять вы, - вдруг сказала она.
Он разделся, прежде чем она могла прибавить слово, и вскарабкался
наверх. Он стоял в позе юного Вакха, с виноградным листом за ухом, и лицо
его тотчас же приняло внимательное только к себе самому и безучастное ко
всему остальному выражение. Цоколь был его миром, он был мрамором,
нечеловеческим в своем совершенстве. Герцогиня, почти не думая об Этом,
провела рукой по его коже. Она была точно согретый, прорезанный жилками
камень. Вдруг статуя ожила. Она качнулась к ее плечу и, сделав хорошо
рассчитанный прыжок, упала вместе с ней на дерн.
Они рассмеялись и, очень счастливые, поехали дальше в сверкающем
полуденном свете. Герцогиня старалась вспомнить, где она видела кого-то,
похожего на него. Суеверный и наглый бандит, сквозь потайную дверцу
забравшийся в ослепительного мраморного бога, - кто же это?.. А! Пизелли,
Орфео Пизелли, возлюбленный Бла!
До самых городских ворот дорога шла меж виноградных садов со стройными
лозами. Потом они въехали в город и покатили по его кривым улицам, сквозь
толпу оборванцев и красивых девушек, точно по большой, очень грязной клетке,
у железных прутьев которой на пестрых птичек охотятся обезьяны. Герцогиня
видела это впервые и испытала неожиданное удовольствие.
- Что за улица! Она все поднимается, поднимается. Здесь даже лестницы!
Мы должны выйти из коляски... По обеим сторонам ступенек возвышаются груды
цветов для продажи, наверху над самой дорогой развевается разноцветное
белье, все в лохмотьях, освещенное солнцем. Фиолетовое небо сияет над
грязью, гримасами, пестрым хламом. Ужасные берлоги зияют своими дырами рядом
с дворцами старинной пышности... Вот тот, на углу бульвара, вымощенного
камнями из лавы, наш? Я рада! Он перегружен арабесками, они так тяжелы, что
кариатиды изнемогают под их тяжестью. Рядом звонят в причудливой пузатой
церкви. Тут звон со всех сторон, и крики, и ржание, и бормотание молитв, тут
предлагают плоды и тесьму для ботинок, просят денег, шепотом делают
подозрительные предложения, крадут, прикалывают нам цветы к платью, - я уж
ничего не сознаю: это оглушает меня.
- Войдем же в наш дворец через этот портал, построенный для великанов.
На пороге валяются забавные карлики, от них плохо пахнет. Почему вы толкаете
их ногой, Саверио? Оставьте их!.. Какой вид на лестницы, перекрещивающиеся в
высоте, на балконы, опирающиеся на колонны. Имеет ли это какой-нибудь смысл?
Или это каприз праздных бар?.. Нет, это имеет смысл: вы видите, как вдруг
все наполняется народом. Они обгоняют друг друга, они скатываются вниз по
перилам, все они в золотисто-коричневых ливреях. Мы, должно быть, очень
богаты.
- Здесь, наверху, я с трудом прихожу в себя, вспомните, что я много
недель провела в деревенской глуши - здесь, на обширных полированных полах
между высокими бело-золотыми дверьми не видно ничего, кроме штукатурки и
золота, голубых фарфоровых ваз, выложенных мозаикой, столов, плафонной
живописи: как все это велико и как ничтожно! Бросимся друг другу на грудь
так, чтобы стало больно! Знатные господа, которые делали это здесь до нас,
были, вероятно, такими же проворными, забавными зверьками, как их народ, и
насмехались над княжеским титулом. Почему-то во всем это смешное величие: я
начинаю восхищаться им. О! Это наша спальня, милый? Она огромна, как поле
битвы! Красный шелк и золото, а над кроватью изгоняют Агарь. А герб
красуется даже на дверце ночного столика.
Она лежала на величественном диване и смеялась. Дон Саверио, чтобы
что-нибудь делать, с обожанием преклонил перед ней колени.
- Я вспоминаю комнатки в одно окно, в которых я жила в Венеции. На
мраморной раме низкой двери была изображена я сама, на эмали, в греческой
одежде с цитрой в руке... Это было немного более гордо, чем все это здесь...
Но что в том?.. Позвоните, пожалуйста!
Тотчас же примчалась вся толпа, точно бежала одновременно на руках и
ногах, - во главе ее ухмыляющийся, скользкий, как угорь, проворный старик с
серыми бакенбардами и черными бровями. Она сказала:
- К обеду сделайте заячий паштет. Подайте также бананов и - ну, я
вспомню потом. Марш!.. Вы, вероятно, не знаете Саверио, там я питалась
только полентой и жесткими курами... Альфонсо, еще одно! Дайте мне знать,
когда будет готова ванна. Пусть ее надушат пармскими фиалками.
- Все будет исполнено, ваша светлость, - кричали они всей толпой после
каждого ее слова, прыгая и кривляясь.
- Я сам буду, иметь честь проводить вашу светлость в ванную, - заявил
мажордом, кланяясь, как финансист. При этом он не отрывал взгляда от глаз
принца.
Больше он не приходил. Она позвонила; обед был готов. Не было ни
бананов, ни заячьего паштета, и причины, на которые ей сослались, показались
ей недостаточными, но все поданное было превосходно. Ванна, которую ей
приготовили позднее, была сильно надушена, но не пармскими фиалками; она
находилась тут же в спальне, за несколькими ступеньками. Герцогиня вошла в
нее; зашумела портьера; из-за нее выступил дон Саверио, весь точно из
мрамора.
Утром она высунулась из окна, между огромными каменными фантазиями
фасада: улитками, детскими головами, мордами и хвостами драконов. Рядом, на
причудливо выпуклом церковном портале, восседали на конях ангелы с трубами.
Голуби подлетали и садились, точно в волшебном лесу, полном каменных
растений и чудовищ.
Улица сверкала и жужжала на утреннем солнце. Вверх посмотрела молодая
девушка; на руке у нее была большая корзина с бельем. Она была смуглая,
маленькая и гибкая. Черные волосы были высоко подняты и связаны узлом; глаза
были теплые, кроткие, как у газели.
"Мне хочется поцеловать ее в приплюснутый африканский носик, - подумала
герцогиня. - К тому же она может быть моей прачкой".
Она сделала знак девушке; та радостно кивнула головой и впорхнула в
ворота. Герцогиня ждала; наконец, она потеряла терпение и спросила своего
камердинера, статного, полного достоинства человека. Он ничего не видел;
лакеи в передней и на лестнице то же самое. Быть может, девушки на галереях,
в запутанных коридорах? Они со смехом и пением носились по ним; они были так
любопытны и перегибались через перила при каждом шаге на лестницах. "Нет!.."
А величественный швейцар с бритым тройным подбородком? Он ничего не знал.
Герцогиня была озадачена. Как мог человек, на ее глазах перешагнувший через
порог ее дома, бесследно исчезнуть? Проспер, ее егерь, делал
многозначительное лицо и молчал. Она заметила отсутствие своей камеристки.
- Где же Нана? Она еще не вернулась?
- Вернется ли она когда-нибудь? - сказал Проспер.
- Сегодня утром мне прислуживала другая, очень ловкая девушка. Она
сказала мне, что Нана попросила отпустить ее посмотреть Неаполь, что меня
очень удивило; Нана поступает обыкновенно иначе, когда хочет уйти. Где она
может быть?
- Кто знает? - возразил Проспер. - Кто знает, где теперь был бы я сам,
если бы не носил револьвера в кармане.
- Что ты говоришь?
- Когда я вчера вечером вернулся домой, Чирилло, портье, не хотел
впустить меня. Герцогине я больше не нужен, сказал он. Конечно, я засмеялся
ему в лицо и сказал: "Я сопровождаю герцогиню с самой Далмации, где она была
королевой; ею она и осталась, и меня она не прогонит"...
- Я и не сделаю этого.
- Но сейчас же меня окружила целая куча этих обезьян и стала
размахивать руками. Я должен был показать им оружие.
- Это очень странно, - сказал она. Но прежде всего она находила
забавным веселый водоворот пестрой улицы, которая, чтобы служить ей,
вливалась в ее дом, высоко вздымаясь по величественным ступеням. Проворная,
желто-черная толпа лакеев, камеристок и горничных, поваров, грумов, кучеров
и подметальщиков возбуждала в ней любопытство своими наглыми шутками, низким
смирением и тайными проделками. Это была новая разновидность народа. На все
ее приказания они отвечали: "Все будет исполнено", и все делалось хорошо, но
иначе. Они ползали перед ней на брюхе, а, как только она отворачивалась,
показывали ей язык. Ее камеристку они украли у нее. Ни один не выдавал
другого, они держались друг за друга, как держатся хвостами обезьяны в
клетке. "Я попала в царство говорящих животных", - думала она.
Она наблюдала за принцем среди людей, которых он нанял для нее. Они
гнули спину перед ним меньше, чем перед ней, госпожой; но они внимательно
следили за его глазами. Вероятно, они и обманывали его меньше. Она давала
денег, сколько он просил, и ни о чем не спрашивала. Она забавлялась, как
когда-то ребенком, в своем одиноком морском замке, своей бесчисленной
челядью. Один торт был особенно удачен.
- Шеф сам делал его, - заметил Амедео, камердинер.
- Я хочу поблагодарить его.
Проспер стоял в конце зала. Он исчез и вернулся с невысоким, миловидным
подростком, который снял свой бумажный колпак и непринужденно поклонился.
- Это я, милостивейшая герцогиня, испек торт, - сказал он, делая при
каждом слове новую гримасу. Принц тоже оживился.
- Вот так комик! Спой-ка что-нибудь!
- Этот мальчуган великолепен, я хочу сегодня опять послушать его! -
сказала она на следующий день. Проспер пошел за ним: маленький кондитер
исчез. Герцогиня и егерь молча переглянулись. Между тем явился высокий рыжий
повар и объявил, что всегда все торты делает он сам. Такого мальчика, о
каком говорит герцогиня, никогда не было в доме.
- Кто знает? - спокойно сказал дон Саверио.
- Меня ждут в клубе, - прибавил он. - Проспер, мой плащ.
Проспер принес его, и принц собрался уходить. Вдруг он сунул руку в
карман и остановился.
- Мой бумажник! Должно быть, он выпал в гардеробной, посмотрите-ка,
Проспер... Что, нет?
- Нет, ваше сиятельство.
- Это очень странно. Я положил его в карман, входя сюда. Проспер снял с
меня плащ, вы заметили это, герцогиня. Он сам отнес его в кабинет, который
имеет только этот вход и в который за это время никто не входил. Так
бумажника нет там на полу? Это очень странно.
- Ваше сиятельство, я не вор, - сказал егерь, сдерживая дрожь.
Дон Саверио любезно улыбнулся.
- Кто говорит это, мой друг? Было бы глупо с моей стороны утверждать
это, раз у меня нет доказательств. Вы выходили за маленьким булочником,
хотя, вероятно, знали еще раньше, что это бесцельно. У вас я поэтому
бумажника, конечно, не нашел бы, даже если бы вы взяли его - чего вы,
конечно, не сделали.
- Ваше сиятельство, позвольте! - воскликнул егерь, выпрямляясь.
- Я отпускаю тебя, Проспер, - сказала герцогиня, делая знак глазами.
Он тотчас же успокоился.
- Пойди в мою комнату, я дам тебе твое жалованье, ты уйдешь сегодня же.
- Этого я не хотел, - успокаивающим тоном заметил принц. - В конце
концов на его месте всякий поступил бы так же.
- Проспер, - сказала она, оставшись с ним наедине, - ты не замечаешь,
что от тебя хотят избавиться? Вот тебе деньги, уходи. У тебя не будет
никаких обязанностей. Тебе придется только прогуливаться иногда под моими
окнами. Бороду ты сбреешь.
- Мне будет трудно покинуть вашу светлость, - пролепетал егерь. - Я не
знаю, что здесь ждет вашу светлость.
- В том-то и дело, что я тоже не знаю этого. А мне хочется знать.
Поэтому иди, старина.
Однажды утром она увидела дона Саверио в окне противоположного дома.
- Как ты попал туда? - спросила она его.
- Он принадлежит мне. Я приобрел его у города.
- Ах! Каким же образом? Ты наделал еще долгов?
- Ничего подобного. Я купил его на деньги, которые получил за
посредничество при покупке тобой этого дворца. Дом направо от нас я тоже
получил - в обмен.
- Объясни, пожалуйста.
- В обмен на тот дом, что напротив!
- Из окон которого ты кивал мне? Но ведь он все еще твой!
- И останется моим. Я сбил цену с двадцати пяти лир на квадратный метр
до пятнадцати, а потом до трех, с чего никто больше не мог получить
"куртажа", ни бургомистр, и никто другой. Поэтому городу не стоило
завладевать этим домом и нести расходы по отдаче его в наем - и мне
оставляют оба дома.
Она подумала: "Он унаследовал деловые наклонности своей матери! И он
округляет свое имение, точь-в-точь, как тот крестьянин".
- Я восхищаюсь тобой, - сказала она.
- И не без основания. Ты увидишь, мы сделаемся вместе самыми крупными
домовладельцами Неаполя. Мы будем спекулировать! Я построю казармы для
бедняков!
- Тебе нужны деньги?
- Я предпочитаю, чтобы ты дала мне доверенность к твоему банкиру
Рущуку. Я уже говорил с ним; он вчера приехал; я ему очень симпатичен.
- Кому ты можешь быть не симпатичен?
- Так я получу доверенность?
- Нет, доверенности ты не получишь.
- Что? Нет?
- Нет.
- Ну, оставим это, - небрежно сказал он. - Это не к спеху.
От времени до времени он, закуривая папиросу, предлагал взять на себя
все дела, так как они, вероятно, докучают ей. Она объявила, что они,
действительно, докучают ей; она поищет секретаря.
Немедленно к ней явился маленький худощавый человечек с редкой
растительностью на желтом лице и неприятно шутливыми манерами. На нем был
длинный лоснящийся сюртук, белый галстук и потертые желтые башмаки. Он с
ироническим подобострастием заявил, что готов на все услуги. Она отослала
его. Через два дня он опять явился: в случае, если никто другой не
пожелал... Никто не приходил. Дон Саверио пожимал плечами. "Никто не хочет
работать".
Однажды утром она услышала на лестнице, как портье прогонял какого-то
человека, предлагавшего свои услуги в качестве секретаря.
- Место занято, - заметил Чирилло. Она приказала послать просителя
наверх. Он поднялся по лестнице; портье послал ему вдогонку несколько слов
на местном диалекте. Это был молодой человек, прилично, но бедно одетый,
по-видимому студент. Он остановился на пороге, бледный и взволнованный, и
объявил, что ошибся. Затем он вдруг повернулся и исчез.
Первый претендент снова явился.
- Я не хочу больше обманывать вашу светлость, поэтому я прямо скажу...
При этом он, расставив руки, согнулся до земли. Когда он снова поднял
голову, его лицо было совершенно искажено злобным удовольствием.
- ...что ваша светлость никогда не найдете никого другого, кроме меня.
К тому же я имею право на это место.
- Как вас, собственно, зовут, мой милый?
- Муцио, к услугам вашей светлости. Кавалер Муцио.
- Так вы имеете право, кавалер?
- Я заплатил за эту должность его сиятельству принцу - да, заплатил две
тысячи лир.
- Принц берет деньги у моего секретаря - это поразительно.
- Что удивляет вашу светлость? Я думал, что ваша светлость знаете
обычаи? Иначе я просветил бы вас раньше... Принц и я заключили сделку, ваша
светлость не может уже изменить этого. Если принц теперь допустит, чтобы вы
взяли кого-нибудь другого, ему придется иметь дело с каморрой.
Он ухмыльнулся желтыми глазами и зубами, изливаясь в выражениях
глубочайшей преданности.
- Так каморра! - с удивлением и удовольствием сказала она. - Это,
очевидно, и есть то слово, которого мне недоставало!.. Но теперь сядемте,
кавалер. Я ничего не имею против вас, я беру вас к себе на службу. Итак,
рассказывайте и будьте по возможности искренни.
- По возможности, говорите вы, ваша светлость? Разве я не был с вами до
сих пор преступно искренен? Вы не выдадите меня дону Саверио?
Он умолял ее, протягивая к ней желтые, широкие, цепкие пальцы. Редкая
бородка лихорадочно тряслась на желтом лице, на котором одна гримаса
сменялась другой.
- Если ваша светлость расскажете что-нибудь, то вам придется так же
плохо, как и мне. Дон Саверио и очень хороших отношениях с каморрой.
- Это, очевидно, и делает возможным его дела с домами. Они блестящи до
странности.
- И это тоже. О, я мог бы рассказать многое. Но я не скажу ничего,
потому что это запрещено. По должности я не могу сказать ничего. Но
экстренное вознаграждение, которое назначили бы мне, ваша светлость,
возложило бы на меня внедолжностные обязанности...
- Которые вы исполняли бы?
- Самым добросовестным образом. Я сумел бы узнать все, что возбуждает
любопытство вашей светлости.
- Вот вам сто лир. Постарайтесь разузнать, куда исчез маленький
булочник.
Его рука схватила бумажку.
- Ваша светлость сейчас узнает. Я сам отвез хорошенького мальчугана в
больницу со сломанными ногами: шеф и остальные столкнули его с балкона
кухни. Ваша светлость оказали мальчику слишком много милости; это было, с
вашего позволения, немного неосторожно...
- О!
Она отвернулась. Муцио вытянул желтую шею и сказал, кивая, точно
грязная и мудрая птица с высоты: