Он заснул; она сидела возле него, опершись подбородком на руку, закрыв
грудь волной своих черных волос, и говорила себе:
- Когда-нибудь я, может быть, сделаю это.
Она почувствовала смутное искушение убить его.
- Неужели я люблю его? Почему у меня является такая мысль? Неужели я
люблю его?
- Я погибла! - бормотала она, неподвижно глядя перед собой, в утренний
сумрак. - О, кто говорил когда-то эти самые слова?
- Бла! Она исповедалась мне в этом. Как-то раз она вдруг поняла, какой
конец ждет ее и Пизелли!
На ночном столике лежала книга Жана Гиньоль; она в полусвете скользнула
взглядом по нескольким стихотворениям, которые знала наизусть. Вдруг она
подняла глаза и улыбнулась.
- Между ним и Пизели несомненное сродство. Но Бла и я - о, Биче, для
тебя это было серьезно до ужаса. А я - я только играю...
Она сидела в стеклянном зале под пальмами, завтракала и читала.
Появился дон Саверио, хорошо выспавшийся; она почти не обратила на него
внимания.
- Ты, кажется, уже совсем не боишься, - наконец, заявил он, задетый.
- Ты просто надоел мне.
- Но доверенность!.. Ну, хорошо, я даю тебе два дня сроку.
- Ты - мне! - задумчиво сказала она. Она не сразу вспомнила, по какому
праву, собственно, он принимает такой важный вид.
На следующий день она опять была бурна, ненасытна, безудержна. Через
час он должен был сдаться; среди своего триумфа она вдруг осмотрелась.
- Что я сказала тебе при приезде? Что наша огромная спальня напоминает
поле битвы! Хорошо я предсказала?..
Она снова зажгла в нем кровь. Наконец, он упал на подушки, разбитый,
задыхающийся, с опухшими веками. Она нагнулась к нему.
- Хочешь доверенность? Я дам ее тебе, мой возлюбленный.
- На что она мне? - замирающим голосом прошептал он.
Она долго наслаждалась этими словами. Затем нежно сказала:
- Посмотри, над нашей постелью изгоняют Агарь. Это доверенность, она
плачет, ты прогоняешь ее в пустыню.
Он долго спал. После обеда, когда она в своей комнате курила,
рассматривала резные камни и прислушивалась к юношескому голосу, певшему
внизу, он полуодетый ворвался к ней.
- Я только что вспомнил. Ты обещала мне доверенность. Вот бумага.
- Благодарю вас, мой милый. Мне она не нужна.
- Как? Ведь не снилось же мне это?
- Нисколько. Хотя ваши умственные способности были не в особенно
блестящем состоянии. Но я обещала ее вам.
- В таком случае...
- В тот момент я, может быть, даже дала бы ее вам: кто знает?..
- Это ужасно...
Он схватился за лоб, на котором выступили капельки пота.
- Вы дрожите, друг мой. Вы становитесь нервны, вы должны беречь себя. Я
прикажу позвать доброго доктора Джиаквинто, советы которого были мне так
полезны.
- Но вы обещали!
- Успокойтесь, я ведь не отрицаю.
- А то, что обещаешь...
Она пожала плечами, а он все повторял:
- Но раз вы обещали!
Он не понимал ее, он был искренне возмущен ею.
Однажды утром она сидела, держа в руке карточку, которую нашла среди
кучи других, поданных ей. Она вертела ее между пальцами и думала о характере
своего секретаря. Когда он пришел, она дала ему карточку. Он прочел:
- Леди Олимпия Рэгг.
Он посмотрел на нее с напряженным вниманием.
- Я прошу вас, Муцио, я просто-напросто прошу вас навестить эту даму.
Никто никогда не узнает, что вы сделали это. Вы скажете ей только, что я
опять здорова и хочу выехать, и для этого прошу ее помощи. Леди Олимпия
спросит, что она может сделать. Тогда вы предложите ей пойти с вами к этому
господину.
Она протянула ему открытое письмо. Муцио прочел адрес английского
консула, мистера Уолькотта. В первый раз с тех пор, как его знала герцогиня,
с его лица исчезла всякая насмешка. Он низко, с искренним почтением,
поклонился.
- Ваша светлость, вы достойны удивления. Я сделаю все, чтобы угодить
вам, из одного только восхищения...
Он приложил руку к сердцу.
- ...потому что женщине, у которой являются такие идеи, надо
волей-неволей предоставить свободу. Все равно, ничто не поможет.
Она живо и обрадованно воскликнула:
- Ничто не поможет: то же самое я сказала себе перед этим, подразумевая
мою борьбу с вами. Он не несимпатичен, этот Муцио, сказала я себе. Интрига
доставляет ему бескорыстное наслаждение. Он не так скоро даст мне уйти, он
будет меряться со мной в изобретении хитростей, пока я буду в силах бороться
с ним. Он, действительно, ловок: я думаю, он все снова будет расстраивать
мои планы. Ничто не поможет, я должна прибегнуть к его помощи, иначе игра
может продолжаться вечно. Как только я скажу ему: кавалер, без вас я
беспомощна, он почувствует ко мне легкое презрение и выпустит меня.
Она улыбнулась. Он горячо отрицал.
- Что касается денежного вопроса, - сказала я себе, - то он у Муцио на
последнем плане... Но, разумеется, я об этом не забуду.
Он сделал полный достоинства жест.
В час завтрака она сидела одна и ждала, приятно возбужденная. Амедер к
своему удивлению должен был поставить три прибора. "Обойдется ли без
насилия? - думала она. - Чирилло обладает порядочной силой".
Пробил час. В передней зазвучали спокойные голоса. Дверь бесшумно
распахнулась. Вошла леди Олимпия, лишь немногим торопливее обыкновенного.
- Дорогая герцогиня, я в восторге.
За ней шел коренастый господин в рыжем парике, с красноватыми
бакенбардами на красноватом лице. Он вынул руки из карманов брюк.
- Мистер Уолькотт, - сказала леди Олимпия. - А это мой сын. Подойди,
Густон.
- Сэр Густон, я очень рада... Амедео, четвертый прибор.
Амедео, казалось, был в восторге. Лакеи чуть не кувыркались от усердия.
За дверьми какая-то камеристка звонко запела. Звонки зазвенели вдруг так же
пронзительно, как раньше.
Гости выразили по-итальянски сожаление о болезни герцогини, затем
заговорили по-английски о каморре. Сэр Густон слушал и с аппетитом ел. Он
был белокур, молод, от него пахло свежестью, фигура у него была крупная и
пропорциональная.
- Ваша светлость могли бы оставить дом с миледи и со мной и не
возвращаться больше, - сказал Уолькотт. - Но принц не считал бы себя
побежденным. Прежде надо его безнадежно осрамить.
- Срамом здесь, в Неаполе, только и живут люди, - крайне презрительно
бросила леди Олимпия. - Почему бы их иначе боялись?
- Осрамить перед порядочными людьми, - настаивал консул. - Тогда и
мошенники от него отрекутся. Его сиятельство должен исчезнуть на некоторое
время, тогда герцогиня будет окончательно освобождена от его притязаний.
- Где эти порядочные люди?
- Есть несколько. Я соберу их. Потом вся колония.
- Сегодня вечером! - воскликнула герцогиня.
- Это трудно устроить. Но я сделаю это. Я пойду собственнолично ко всем
и обещаю необыкновенные вещи.
- И с правом, мистер Уолькотт; будет очень весело. Я дам вам еще список
моих друзей...
- Альфонс! - приказала она. - Мои гости остаются здесь. Велите
приготовить комнаты.
Мажордом поспешно поклонился и исчез. Через некоторое время она опять
позвала его:
- Покажите господам их комнаты.
- Комнаты? - спросил он.
- Альфонсо, сегодня вы не будете больше шутить, понимаете? Вы
подождете, не вздумаю ли пошутить я.
- А его сиятельство? - воскликнул фальцетом, дрыгая руками и ногами,
вертлявый старик. - Как я могу дать комнаты? Об этом завтраке его
сиятельство ничего не узнает. Если ваша светлость захотите уехать из дому,
то никто не будет знать, как это могло случиться. Ворота открыты настежь.
Портье лежит в постели, у него ревматизм; что его сиятельство может поделать
с этим?.. Но комнаты, - как я могу дать комнаты гостям в этом доме, где
должна царить гробовая тишина, потому что ведь ваша светлость тяжело больны?
- Сегодня вечером, любезный, придут двести человек. Ты можешь сказать
его сиятельству, что ты никого не видишь: представиться слепым - самое
умное. Может быть, его сиятельство примет этих двести человек за
галлюцинацию. Ну-с, итак - комнаты.
- Ваша светлость, не могу!
Он корчился, прыгал с места на место, строил гримасы и жалобно стонал.
Сэр Густон до сих пор не произнес ни слова. Он, не двигаясь, с
любопытством смотрел на старика во фраке и коротких штанах, точно на злое
животное, которое бесполезно суетится. Вдруг он, не теряя спокойствия,
сделал шаг вперед и ткнул мажордома кулаком в нос.
- Комнаты! - сказал он по-английски.
Альфонсо покатился под стол; все удивленно смотрели вслед ему. Он
вылез, держа руку у лица; из-под нее капало что-то черное. Он низко
поклонился, сначала сэру Густону, потом герцогине и вышел из комнаты.
- Вы полезный человек, - объявила герцогиня молодому человеку. - Я
думаю еще воспользоваться вами сегодня вечером.
Он удалился один в бильярдную. Консул ушел. Леди Олимпия сказала
приятельнице:
- Дорогая герцогиня, я довольна. Вы уже начали извлекать пользу из моих
советов. Вы оставляете мужчинам их поэтические бредни, не правда ли, а себе
берете действительность, которая так проста. Разве она не доставляет
большого удовольствия?.. Только одному вам остается научиться: обрывать
вовремя. Я не требую, чтобы вы, как я, принципиально довольствовались одной
единственной ночью: я думаю, для этого нужно известное целомудрие - но
оставим это... Только обрывать вовремя! Тогда с вами не случилась бы эта
отвратительная история.
- Было бы очень жаль, если бы я была лишена этого приключения. Оно -
часть моей жизни, оно делает меня счастливой.
- Раз вы так думаете... Но ваш бедный маленький секретарь разливался
рекой.
- Муцио?
- Он излил свою душу. Он лежал на коленях и молил за свою госпожу. Он
рассказал, что все испробовал для ее спасения; я - его последняя надежда. Он
обращался к полиции: она в союзе с ужасным доном Саверио. Он обегал всех
иностранцев-врачей; ни один не хотел рискнуть своей безопасностью и
констатировать, что герцогиня Асси здорова. По его словам, вас будут мучить
и морить голодом до тех пор, пока вы не отдадите принцу всего своего
состояния... Тем лучше, для вас, милочка, если это смешит вас.
- Муцио приводит меня в восторг! - вздыхала герцогиня.
Она лежала и смеялась до удушья.
Беседу прервал приход хозяина дома. Он был очень кроток, полон
укоризненной нежности, немного встревожен опасением, что большое
празднество, назначенное на вечер, может неблагоприятно отозваться на
здоровье герцогини. Леди Олимпия вышла из комнаты; он оперся коленом о
кресло своей подруги и с грустным видом поднес к ней торжественный мрамор
своего лица, как будто говоря:
- Неужели ты могла забыть, как он прекрасен!
Она бегло поцеловала его, как достойную удивления вещь, мимо которой
никогда нельзя пройти равнодушно. Он сейчас же стал бурным, но она
оттолкнула его.
- Ты не слышишь, что все в доме в движении? До вечера нам надо сделать
невероятно много... Альфонсо! Дженнаро! Амедео!
Она отдала приказания.
- Из этой комнаты, мой друг, нам придется сейчас же уйти. Я целый месяц
лежала больная, никто не смел сделать ни шагу, чтобы не потревожить меня. Ты
можешь себе представить, что все здесь немного запущено.
По всему дому сновали слуги с коврами, фарфором, серебром. Альфонсо,
нос которого сильно распух, стонал:
- Мы, может быть, погибнем все за работой. Но она будет сделана, ваша
светлость!
- Я буду помогать, - объявил принц, внезапно воодушевляясь.
Она видела, что он покорился, не протестует против наказания и жаждет
похвалы.
- Это хорошо, мой друг. Снимите ваш сюртук.
Он сделал это. Она отправилась в оранжерею, к леди Олимпии. Сквозь
стекла они видели дона Саверио, бежавшего по длинным залам мимо зеркал с
грудой тарелок в руках.
- Он бежит, - сказала леди Олимпия. - Он уже едва надеется нагнать
уходящие миллионы. Но он бежит для того, чтобы вы видели, дорогая герцогиня,
какой он великолепный скороход. Он любит вас - о! быть может, только с
сегодняшнего дня: но теперь он влюблен в вас.
Герцогиня серьезно и довольно кивнула головой; она знала это.
- А если бы он еще подозревал, что ему предстоит... - сказала она почти
с состраданием.
- Сегодня вечером?
- Да.
- Что же?
Она весело пожала плечами.
- Я сама еще не знаю, - потому-то я и радуюсь этому.
В полночь обширный дом был полон гостей. Голоса иностранцев звучали во
всех группах. И всюду, то неторопливо и небрежно, то возбужденно, в нос, то
гортанными, то блеющими звуками иностранцы, беседовали о последнем
приключении хозяйки дома. Неаполитанцы ждали; их жесты красноречиво
выражали, что у них нет никакого мнения.
Герцогиня шла мимо карточных столов между леди Олимпией и мистером
Уолькотт. Она кивала головой, обменивалась несколькими словами то с одним,
то с другим и оставляла за собой ослепленные взоры. Это празднество после
долгого одиночества, бывшее как бы наградой за ее силу, заставляло быстрее
обращаться ее кровь, делало острым и блестящим ее ум; оно прикрепляло к ее
плечам крылья и уносило ее прочь, по воздуху, в котором была уже весна, она
не знала, куда. О доне Саверио она вспомнила лишь тогда, когда увидела его
играющим в пикет с мистером Вильямсом из Огайо, притихшего и покорного. В
эту минуту консул сказал:
- Нет сомнения, этот Тронтола плутует.
- Это неслыханно, - вскрикнула леди Олимпия.
- Дорогая миледи, - возразила герцогиня, - в таких щекотливых вещах вы
пуританка: я знаю это. Но Тронтола представлял бы собой нечто неслыханное
только в том случае, если бы не плутовал. Вы думаете, что Джикко-Джилетти
отказывает себе в этом, или Тинтинович? В эту минуту он грабит маленького
сноба из Берлина; тот очень горд тем, что далматский граф берет его деньги.
Леди Олимпия сказала с отвращением и любопытством:
- У вас однако недурные познания по этой части, дорогая герцогиня?..
- Они у меня от кавалера Муцио, моего секретаря, который вам так
нравится.
- Как же эти мошенники делают это?
- О, самыми различными способами. Например: за тем, кого они
обманывают, стоит их доверенное лицо и объясняет им знаками его карты. Или
же он держит в руках что-нибудь блестящее, в чем отражаются карты:
серебряную табакерку - или - или...
Она рассмеялась:
- Посмотрите-ка, не комичную ли фигуру представляет мой камердинер
Амедео. Настоящий византийский сановник в своей глупой торжественности!..
Ее спутники взглянули по направлению, которое указывала им герцогиня.
Амедео, огромный, весь в золотых галунах, стоял напротив своего господина,
принца Кукуру, за мистером Вильямсом из Огайо, и вертел висевший у него
сбоку большой блестящий поднос. Американец выпил стакан вина, который подал
ему Амедео. Затем он громким, скрипучим голосом объявил шесть карт и четыре
туза.
- Как ясно отражаются карты мистера Вилльямса в подносе верного Амедео,
- сказала герцогиня. Мистер Уолькотт возразил:
- Я ничего не вижу.
- Я тоже, - заметила леди Олимпия.
- Не церемоньтесь, мистер Уолькотт. Вам неприятно видеть в моем доме
подобные вещи. Но это пустяки... Вы видели это. И я прошу вас позаботиться о
том, чтобы это увидели и другие.
Возбужденная, оставила она своих друзей. Она искала сэра Густона. Он
прогуливался, размахивая руками, неловкий и не сознающий собственных
преимуществ, вдоль благоухающего ряда полных брюнеток, разглядывавших его в
лорнеты. Герцогиня заговорила с ним.
- Сэр Густон, я сказала вам, что вы понадобитесь мне сегодня вечером.
Подите, пожалуйста, тотчас же к дону Саверио Кукуру - он играет в пикет с
мистером Вильямсом из Огайо - и громко заявите ему, что он плутует.
Сэр Густон смотрел на нее, раскрыв рот.
- Как же он это делает?
- Это слишком сложно, я объясню вам после. Теперь идите. На все
возражения повторяйте только как можно громче: "Вы сплутовали". Вас
поддержат, сэр Густон, положитесь на меня...
- Как вам угодно, герцогиня.
И он пошел. Он стал перед доном Саверио и крикнул:
- Вы плутуете.
Принц с удивлением посмотрел на него.
- Вы ошибаетесь, милостивый государь.
- Я не ошибаюсь, - ревел сэр Густон. - Вы обманываете этого почтенного
господина - вы мошенник!
Им овладел искренний гнев, от которого его лицо побагровело. Дон
Саверио тихо, с натянутой улыбкой, заметил:
- Будьте благоразумны. Вы видите, я сдерживаюсь, чтобы избегнуть
излишнего скандала. Потом я буду к вашим услугам. Но ваше утверждение -
чистая бессмыслица. Ведь я проиграл, посмотрите же. Мой противник, мистер
Вильяме, только что выиграл партию...
- Вы сплутовали!
Вокруг них уже образовалось кольцо молчаливых зрителей. Мистер Вильяме
смотрел на себя тоже, как на незаинтересованного гостя, и с видимым
интересом раскуривал сигару. Дон Саверио холодно поднялся.
- Этот господин не владеет собой, он слишком много выпил... Не угодно
ли вам добровольно положить конец этой сцене? - спросил он сэра Густона.
- Уговорите его! - медленно и ласково заметил король Фили.
- Вы сплутовали!
Консул мистер Уолькотт указал лорду Темпелю на блестящий поднос
камердинера. Поднялся ропот. Принц встревожился:
- Амедео!
Силач приблизился к упрямому иностранцу. В следующее мгновение оба
кулака сэра Густона опустились на его лицо, и он, шатаясь, отступил. Сэр
Густон напоминал своим видом сырой бифштекс. Зрителям казалось, что от него
и пахнуть должно так же. Женщины говорили:
- Какой симпатичный молодой человек!
- Камердинер, может быть, действовал по собственному почину, -
пробормотал лорд Темпель. Мистер Уолькотт пожал плечами, другие,
перешептываясь, сделали то же. Принц не понял, его глаза злобно заблестели.
- Я не в состоянии больше относиться к этому, как к плохой шутке. Я
требую удовлетворения.
Сэр Густон уже засучил рукава. Он бросился вперед; но дон Саверио ловко
увернулся. Сэр Густон стукнулся о карточный стол, который опрокинулся.
Мистер Вильяме из Огайо неторопливо встал и стряхнул пепел со своего рукава.
Царила полная тишина; затем король Филипп медленно и ласково сказал:
- Вот так история.
Некоторые смеялись, другие выражали сомнение. А в глубине комнаты леди
Олимпия высказывала мнение, что это позор, если в таком доме, как этот,
происходят подобные вещи. Другие иностранцы повторяли это на наречиях,
которых никто не понимал. Неаполитанцы ждали и приглядывались к выражению
лица герцогини; она стояла у входа в зал. Многие начали понимать положение.
Маркиз Тронтола решился первый.
- Это позор, - повторил он, - настоящий скандал. - И вполголоса: - Я
позабочусь, чтобы его исключили из клуба.
Сэра Густона окружила и увлекла за собой группа земляков. Дон Саверио,
очень бледный, стоял совершенно один перед толпой, враждебность которой он
чувствовал. Он сделал несколько взволнованных движений рукой. Вдруг,
охваченный сознанием, что все бесполезно, он свистнул сквозь зубы,
повернулся и вышел из комнаты.
Все смотрели вслед ему. Со всех сторон посыпались громкие восклицания.
Тронтола по-французски подробно объяснял всем, как был совершен обман.
Мистер Вильяме из Огайо внимательно слушал. Вдруг он вынул сигару из угла
рта и заметил:
- Ведь я выиграл.
Двадцать голосов крикнули:
- Очевидно, вы ошибаетесь!
Американец пожал плечами, Он ничего не ответил из уважения к народной
воле и продолжал курить. Граф Тинтинович, воздевая кверху руки, утверждал,
что такое происшествие невозможно в порядочном доме. Он еще подумает, бывать
ли ему здесь. Но его строгость нашли преувеличенной. Все, наоборот,
казалось, чувствовали себя очень хорошо; только некоторые, еще так недавно
проявлявшие необыкновенную веселость, вдруг исчезли. Три четверти часа
спустя разошлись все.
Леди Олимпия и консул пожелали герцогине спокойной ночи и отправились в
свои комнаты. Герцогиня только что вошла в свою, как у двери раздался шепот:
- Ваша светлость, простите мне мою смелость.
- Муцио? Что привело вас сюда?
- Ваша светлость очень оскорбили его сиятельство, принца.
- Мне очень жаль.
- Не в том дело. Но его сиятельство, быть может, захочет отомстить.
Слуги тоже очень злы на вашу светлость. Им хорошо жилось в этом доме; теперь
этому конец.
- Возможно.
- При таких обстоятельствах было бы лучше, если бы ваша светлость
переночевали в отеле.
- Об этом нечего и думать. Уже три часа.
- Но Альфонсо и Амедео еще не спят. Они прикладывают примочки к своим
распухшим носам и глазам и шлют благословения по адресу того англичанина.
Толпа лакеев и служанок стоит вокруг них и кричит. Женщины в необыкновенном
волнении...
- Скажите людям, что, если их крик будет беспокоить меня, я вычту мою
бессонную ночь из их жалованья. Идите, Муцио. Во всяком случае благодарю
вас.
- Это был мой долг, герцогиня.
Когда Муцио ушел, она подошла со свечой к двери комнаты сэра Густона.
Он тотчас же открыл; он был еще во фраке и заряжал револьверы.
- Для каморры, - сказал он, по-видимому, подготовленный ко всему.
- Очень хорошо, - ответила герцогиня. - Перейдите только ко мне в
комнату, там это нужнее всего.
Он согласился и последовал за ней. Она посадила его в передней части
комнаты; ее камеристка приготовила ему чай и поставила перед ним ром.
Герцогиня прилегла на кровать за широкой портьерой, разделявшей комнату на
две части. Она была в пеньюаре из белых кружев.
Она уже закрыла глаза, как вдруг услышала за стеной тихий шорох, точно
детские шаги; больше она не могла заснуть. Сэра Густона не было слышно; она
решила, что он задремал. Вдруг загремел выстрел: она тотчас же очутилась у
двери. Он прострелил ее. Она, держа подсвечник в вытянутой руке, узкая и
гибкая в своих длинных кружевах, всматривалась в извилистый коридор. За ней
ложилась тень от спокойной фигуры сэра Густона, с револьвером в каждой руке.
У стены мелькнуло что-то легкое, темное.
- Не стреляйте! - успела еще крикнуть герцогиня. Это был Муцио. Она
собственноручно втащила его в комнату; он был бледен, лицо его
подергивалось, он дрожал.
- Зачем вам было бродить тут, скажите, бога ради!
Он сам не знал. Ведь могло что-нибудь случиться. Слуги так злы, он
знает их. Англичанин, может быть, заснул... Муцио заикался от страха. Его
скептицизма как не бывало: скептицизма старого неаполитанца, которого
интриги, окружавшие его со всех сторон с самой юности, приучили делать
всегда только тот шаг, которого не ждали. Он лепетал, как дитя, простодушный
и откровенный. Он, действительно, беспокоился за нее, герцогиня должна
верить этому. Она завоевала его тем, что выказала себя сегодня ночью такой
сильной. Историю с фальшивой игрой принца он желал бы придумать сам: она
достойна его. Он убедительно просил ее верить в его преданность. Он сам
понимает, что ему трудно верить.
- Я верю вам, - сказала она, протягивая ему руку. Это минутное
искреннее чувство делало ее счастливой. Муцио должен был сесть за стол с ней
и сэром Густоном и пить чай. Он с неудержимой откровенностью рассказывал
всевозможные истории, о чем несколькими часами позднее, несомненно, пожалел.
Сэр Густон напряженно слушал, безуспешно стараясь понять.
Затем Муцио удалился с поклонами и уверениями, бросив искоса мягко
послушный взгляд на красивого молодого англичанина.
Герцогиня продолжала сидеть против своего защитника. По его просьбе она
повторила все, что рассказывал Муцио. Он слушал ее с холодным любопытством,
точно так же, как слушал бы какого-нибудь товарища по охоте в Индии, который
видел льва. Он решил еще не раз помериться силами с каморрой. Он уже
сталкивался с ней. Он как-то нанял коляску, и вдруг на козлы рядом с кучером
влез какой-то другой парень, и его никак нельзя было прогнать. Это, наверно,
был каморрист... Герцогини смотрела на молодого человека со спокойной и
доброй улыбкой. Ее кружева поскрипывали в такт ее дыханию. В комнате было
тепло, лампа бросала мягкий бледно-фиолетовый свет. Чувствовалось, что дом
спит среди спящего города. За полуоткрытой портьерой виднелся, с
перламутровым блеском в складках, кусок простыни на ее кровати, слегка
смятой... Затем сэр Густон знал одного кельнера, который казался ему
подозрительным. Он беседовал с каким-то субъектом о каждом госте.
- Вы можете курить, - сказала герцогиня. Он зажег деревянную трубку.
В семь часов она объявила:
- Теперь уж не может быть никакой опасности.
Сэр Густон встал. Он выпил довольно много рома, его лоб был красен. При
прощании он впервые заметил ее улыбку и нашел, что она вдруг стала
необыкновенно очаровательна. Он забыл взять руку, которую она протягивала
ему; он стоял, смотрел на нее и мало-помалу сообразил, что с головой, полной
всяких историй и приключений, провел полночи в спальне очень красивой
женщины. Он вспомнил также все то, что слышал о ее крайне свободных нравах.
Он весь покрылся потом и стыдливо пролепетал что-то.
- Не жалейте об этом, сэр Густон, - сказала герцогиня, мягко
подталкивая его к двери. - Видите ли, вашей маме это было бы неприятно.
Леди Олимпия и мистер Уолькотт появились в девять часов; они отлично
выспались. Герцогиня позавтракала с ними; сэр Густон не показывался. Она
объявила, что едет на дачу. Двадцать рук торопливо, работали над ее багажом.
Экипаж стоял уже внизу, когда вошел с огромным букетом фиалок дон Саверио.
- Вы, вероятно, не ждали меня? - смиренно спросил он.
- Напротив. Войдемте туда; мы одни... Я знала, что вы придете...
- ...чтобы сказать вам, герцогиня, что я не фальшивил в игре. Я...
право... не делал этого. Спросите мистера Вильямса, он выиграл. Я... не...
плутовал!
- Вы слишком стараетесь. Никто не убежден в этом больше меня.
Он уронил букет.
- Но тогда... Нет, это уже слишком, такой женщины я еще никогда не
грудь волной своих черных волос, и говорила себе:
- Когда-нибудь я, может быть, сделаю это.
Она почувствовала смутное искушение убить его.
- Неужели я люблю его? Почему у меня является такая мысль? Неужели я
люблю его?
- Я погибла! - бормотала она, неподвижно глядя перед собой, в утренний
сумрак. - О, кто говорил когда-то эти самые слова?
- Бла! Она исповедалась мне в этом. Как-то раз она вдруг поняла, какой
конец ждет ее и Пизелли!
На ночном столике лежала книга Жана Гиньоль; она в полусвете скользнула
взглядом по нескольким стихотворениям, которые знала наизусть. Вдруг она
подняла глаза и улыбнулась.
- Между ним и Пизели несомненное сродство. Но Бла и я - о, Биче, для
тебя это было серьезно до ужаса. А я - я только играю...
Она сидела в стеклянном зале под пальмами, завтракала и читала.
Появился дон Саверио, хорошо выспавшийся; она почти не обратила на него
внимания.
- Ты, кажется, уже совсем не боишься, - наконец, заявил он, задетый.
- Ты просто надоел мне.
- Но доверенность!.. Ну, хорошо, я даю тебе два дня сроку.
- Ты - мне! - задумчиво сказала она. Она не сразу вспомнила, по какому
праву, собственно, он принимает такой важный вид.
На следующий день она опять была бурна, ненасытна, безудержна. Через
час он должен был сдаться; среди своего триумфа она вдруг осмотрелась.
- Что я сказала тебе при приезде? Что наша огромная спальня напоминает
поле битвы! Хорошо я предсказала?..
Она снова зажгла в нем кровь. Наконец, он упал на подушки, разбитый,
задыхающийся, с опухшими веками. Она нагнулась к нему.
- Хочешь доверенность? Я дам ее тебе, мой возлюбленный.
- На что она мне? - замирающим голосом прошептал он.
Она долго наслаждалась этими словами. Затем нежно сказала:
- Посмотри, над нашей постелью изгоняют Агарь. Это доверенность, она
плачет, ты прогоняешь ее в пустыню.
Он долго спал. После обеда, когда она в своей комнате курила,
рассматривала резные камни и прислушивалась к юношескому голосу, певшему
внизу, он полуодетый ворвался к ней.
- Я только что вспомнил. Ты обещала мне доверенность. Вот бумага.
- Благодарю вас, мой милый. Мне она не нужна.
- Как? Ведь не снилось же мне это?
- Нисколько. Хотя ваши умственные способности были не в особенно
блестящем состоянии. Но я обещала ее вам.
- В таком случае...
- В тот момент я, может быть, даже дала бы ее вам: кто знает?..
- Это ужасно...
Он схватился за лоб, на котором выступили капельки пота.
- Вы дрожите, друг мой. Вы становитесь нервны, вы должны беречь себя. Я
прикажу позвать доброго доктора Джиаквинто, советы которого были мне так
полезны.
- Но вы обещали!
- Успокойтесь, я ведь не отрицаю.
- А то, что обещаешь...
Она пожала плечами, а он все повторял:
- Но раз вы обещали!
Он не понимал ее, он был искренне возмущен ею.
Однажды утром она сидела, держа в руке карточку, которую нашла среди
кучи других, поданных ей. Она вертела ее между пальцами и думала о характере
своего секретаря. Когда он пришел, она дала ему карточку. Он прочел:
- Леди Олимпия Рэгг.
Он посмотрел на нее с напряженным вниманием.
- Я прошу вас, Муцио, я просто-напросто прошу вас навестить эту даму.
Никто никогда не узнает, что вы сделали это. Вы скажете ей только, что я
опять здорова и хочу выехать, и для этого прошу ее помощи. Леди Олимпия
спросит, что она может сделать. Тогда вы предложите ей пойти с вами к этому
господину.
Она протянула ему открытое письмо. Муцио прочел адрес английского
консула, мистера Уолькотта. В первый раз с тех пор, как его знала герцогиня,
с его лица исчезла всякая насмешка. Он низко, с искренним почтением,
поклонился.
- Ваша светлость, вы достойны удивления. Я сделаю все, чтобы угодить
вам, из одного только восхищения...
Он приложил руку к сердцу.
- ...потому что женщине, у которой являются такие идеи, надо
волей-неволей предоставить свободу. Все равно, ничто не поможет.
Она живо и обрадованно воскликнула:
- Ничто не поможет: то же самое я сказала себе перед этим, подразумевая
мою борьбу с вами. Он не несимпатичен, этот Муцио, сказала я себе. Интрига
доставляет ему бескорыстное наслаждение. Он не так скоро даст мне уйти, он
будет меряться со мной в изобретении хитростей, пока я буду в силах бороться
с ним. Он, действительно, ловок: я думаю, он все снова будет расстраивать
мои планы. Ничто не поможет, я должна прибегнуть к его помощи, иначе игра
может продолжаться вечно. Как только я скажу ему: кавалер, без вас я
беспомощна, он почувствует ко мне легкое презрение и выпустит меня.
Она улыбнулась. Он горячо отрицал.
- Что касается денежного вопроса, - сказала я себе, - то он у Муцио на
последнем плане... Но, разумеется, я об этом не забуду.
Он сделал полный достоинства жест.
В час завтрака она сидела одна и ждала, приятно возбужденная. Амедер к
своему удивлению должен был поставить три прибора. "Обойдется ли без
насилия? - думала она. - Чирилло обладает порядочной силой".
Пробил час. В передней зазвучали спокойные голоса. Дверь бесшумно
распахнулась. Вошла леди Олимпия, лишь немногим торопливее обыкновенного.
- Дорогая герцогиня, я в восторге.
За ней шел коренастый господин в рыжем парике, с красноватыми
бакенбардами на красноватом лице. Он вынул руки из карманов брюк.
- Мистер Уолькотт, - сказала леди Олимпия. - А это мой сын. Подойди,
Густон.
- Сэр Густон, я очень рада... Амедео, четвертый прибор.
Амедео, казалось, был в восторге. Лакеи чуть не кувыркались от усердия.
За дверьми какая-то камеристка звонко запела. Звонки зазвенели вдруг так же
пронзительно, как раньше.
Гости выразили по-итальянски сожаление о болезни герцогини, затем
заговорили по-английски о каморре. Сэр Густон слушал и с аппетитом ел. Он
был белокур, молод, от него пахло свежестью, фигура у него была крупная и
пропорциональная.
- Ваша светлость могли бы оставить дом с миледи и со мной и не
возвращаться больше, - сказал Уолькотт. - Но принц не считал бы себя
побежденным. Прежде надо его безнадежно осрамить.
- Срамом здесь, в Неаполе, только и живут люди, - крайне презрительно
бросила леди Олимпия. - Почему бы их иначе боялись?
- Осрамить перед порядочными людьми, - настаивал консул. - Тогда и
мошенники от него отрекутся. Его сиятельство должен исчезнуть на некоторое
время, тогда герцогиня будет окончательно освобождена от его притязаний.
- Где эти порядочные люди?
- Есть несколько. Я соберу их. Потом вся колония.
- Сегодня вечером! - воскликнула герцогиня.
- Это трудно устроить. Но я сделаю это. Я пойду собственнолично ко всем
и обещаю необыкновенные вещи.
- И с правом, мистер Уолькотт; будет очень весело. Я дам вам еще список
моих друзей...
- Альфонс! - приказала она. - Мои гости остаются здесь. Велите
приготовить комнаты.
Мажордом поспешно поклонился и исчез. Через некоторое время она опять
позвала его:
- Покажите господам их комнаты.
- Комнаты? - спросил он.
- Альфонсо, сегодня вы не будете больше шутить, понимаете? Вы
подождете, не вздумаю ли пошутить я.
- А его сиятельство? - воскликнул фальцетом, дрыгая руками и ногами,
вертлявый старик. - Как я могу дать комнаты? Об этом завтраке его
сиятельство ничего не узнает. Если ваша светлость захотите уехать из дому,
то никто не будет знать, как это могло случиться. Ворота открыты настежь.
Портье лежит в постели, у него ревматизм; что его сиятельство может поделать
с этим?.. Но комнаты, - как я могу дать комнаты гостям в этом доме, где
должна царить гробовая тишина, потому что ведь ваша светлость тяжело больны?
- Сегодня вечером, любезный, придут двести человек. Ты можешь сказать
его сиятельству, что ты никого не видишь: представиться слепым - самое
умное. Может быть, его сиятельство примет этих двести человек за
галлюцинацию. Ну-с, итак - комнаты.
- Ваша светлость, не могу!
Он корчился, прыгал с места на место, строил гримасы и жалобно стонал.
Сэр Густон до сих пор не произнес ни слова. Он, не двигаясь, с
любопытством смотрел на старика во фраке и коротких штанах, точно на злое
животное, которое бесполезно суетится. Вдруг он, не теряя спокойствия,
сделал шаг вперед и ткнул мажордома кулаком в нос.
- Комнаты! - сказал он по-английски.
Альфонсо покатился под стол; все удивленно смотрели вслед ему. Он
вылез, держа руку у лица; из-под нее капало что-то черное. Он низко
поклонился, сначала сэру Густону, потом герцогине и вышел из комнаты.
- Вы полезный человек, - объявила герцогиня молодому человеку. - Я
думаю еще воспользоваться вами сегодня вечером.
Он удалился один в бильярдную. Консул ушел. Леди Олимпия сказала
приятельнице:
- Дорогая герцогиня, я довольна. Вы уже начали извлекать пользу из моих
советов. Вы оставляете мужчинам их поэтические бредни, не правда ли, а себе
берете действительность, которая так проста. Разве она не доставляет
большого удовольствия?.. Только одному вам остается научиться: обрывать
вовремя. Я не требую, чтобы вы, как я, принципиально довольствовались одной
единственной ночью: я думаю, для этого нужно известное целомудрие - но
оставим это... Только обрывать вовремя! Тогда с вами не случилась бы эта
отвратительная история.
- Было бы очень жаль, если бы я была лишена этого приключения. Оно -
часть моей жизни, оно делает меня счастливой.
- Раз вы так думаете... Но ваш бедный маленький секретарь разливался
рекой.
- Муцио?
- Он излил свою душу. Он лежал на коленях и молил за свою госпожу. Он
рассказал, что все испробовал для ее спасения; я - его последняя надежда. Он
обращался к полиции: она в союзе с ужасным доном Саверио. Он обегал всех
иностранцев-врачей; ни один не хотел рискнуть своей безопасностью и
констатировать, что герцогиня Асси здорова. По его словам, вас будут мучить
и морить голодом до тех пор, пока вы не отдадите принцу всего своего
состояния... Тем лучше, для вас, милочка, если это смешит вас.
- Муцио приводит меня в восторг! - вздыхала герцогиня.
Она лежала и смеялась до удушья.
Беседу прервал приход хозяина дома. Он был очень кроток, полон
укоризненной нежности, немного встревожен опасением, что большое
празднество, назначенное на вечер, может неблагоприятно отозваться на
здоровье герцогини. Леди Олимпия вышла из комнаты; он оперся коленом о
кресло своей подруги и с грустным видом поднес к ней торжественный мрамор
своего лица, как будто говоря:
- Неужели ты могла забыть, как он прекрасен!
Она бегло поцеловала его, как достойную удивления вещь, мимо которой
никогда нельзя пройти равнодушно. Он сейчас же стал бурным, но она
оттолкнула его.
- Ты не слышишь, что все в доме в движении? До вечера нам надо сделать
невероятно много... Альфонсо! Дженнаро! Амедео!
Она отдала приказания.
- Из этой комнаты, мой друг, нам придется сейчас же уйти. Я целый месяц
лежала больная, никто не смел сделать ни шагу, чтобы не потревожить меня. Ты
можешь себе представить, что все здесь немного запущено.
По всему дому сновали слуги с коврами, фарфором, серебром. Альфонсо,
нос которого сильно распух, стонал:
- Мы, может быть, погибнем все за работой. Но она будет сделана, ваша
светлость!
- Я буду помогать, - объявил принц, внезапно воодушевляясь.
Она видела, что он покорился, не протестует против наказания и жаждет
похвалы.
- Это хорошо, мой друг. Снимите ваш сюртук.
Он сделал это. Она отправилась в оранжерею, к леди Олимпии. Сквозь
стекла они видели дона Саверио, бежавшего по длинным залам мимо зеркал с
грудой тарелок в руках.
- Он бежит, - сказала леди Олимпия. - Он уже едва надеется нагнать
уходящие миллионы. Но он бежит для того, чтобы вы видели, дорогая герцогиня,
какой он великолепный скороход. Он любит вас - о! быть может, только с
сегодняшнего дня: но теперь он влюблен в вас.
Герцогиня серьезно и довольно кивнула головой; она знала это.
- А если бы он еще подозревал, что ему предстоит... - сказала она почти
с состраданием.
- Сегодня вечером?
- Да.
- Что же?
Она весело пожала плечами.
- Я сама еще не знаю, - потому-то я и радуюсь этому.
В полночь обширный дом был полон гостей. Голоса иностранцев звучали во
всех группах. И всюду, то неторопливо и небрежно, то возбужденно, в нос, то
гортанными, то блеющими звуками иностранцы, беседовали о последнем
приключении хозяйки дома. Неаполитанцы ждали; их жесты красноречиво
выражали, что у них нет никакого мнения.
Герцогиня шла мимо карточных столов между леди Олимпией и мистером
Уолькотт. Она кивала головой, обменивалась несколькими словами то с одним,
то с другим и оставляла за собой ослепленные взоры. Это празднество после
долгого одиночества, бывшее как бы наградой за ее силу, заставляло быстрее
обращаться ее кровь, делало острым и блестящим ее ум; оно прикрепляло к ее
плечам крылья и уносило ее прочь, по воздуху, в котором была уже весна, она
не знала, куда. О доне Саверио она вспомнила лишь тогда, когда увидела его
играющим в пикет с мистером Вильямсом из Огайо, притихшего и покорного. В
эту минуту консул сказал:
- Нет сомнения, этот Тронтола плутует.
- Это неслыханно, - вскрикнула леди Олимпия.
- Дорогая миледи, - возразила герцогиня, - в таких щекотливых вещах вы
пуританка: я знаю это. Но Тронтола представлял бы собой нечто неслыханное
только в том случае, если бы не плутовал. Вы думаете, что Джикко-Джилетти
отказывает себе в этом, или Тинтинович? В эту минуту он грабит маленького
сноба из Берлина; тот очень горд тем, что далматский граф берет его деньги.
Леди Олимпия сказала с отвращением и любопытством:
- У вас однако недурные познания по этой части, дорогая герцогиня?..
- Они у меня от кавалера Муцио, моего секретаря, который вам так
нравится.
- Как же эти мошенники делают это?
- О, самыми различными способами. Например: за тем, кого они
обманывают, стоит их доверенное лицо и объясняет им знаками его карты. Или
же он держит в руках что-нибудь блестящее, в чем отражаются карты:
серебряную табакерку - или - или...
Она рассмеялась:
- Посмотрите-ка, не комичную ли фигуру представляет мой камердинер
Амедео. Настоящий византийский сановник в своей глупой торжественности!..
Ее спутники взглянули по направлению, которое указывала им герцогиня.
Амедео, огромный, весь в золотых галунах, стоял напротив своего господина,
принца Кукуру, за мистером Вильямсом из Огайо, и вертел висевший у него
сбоку большой блестящий поднос. Американец выпил стакан вина, который подал
ему Амедео. Затем он громким, скрипучим голосом объявил шесть карт и четыре
туза.
- Как ясно отражаются карты мистера Вилльямса в подносе верного Амедео,
- сказала герцогиня. Мистер Уолькотт возразил:
- Я ничего не вижу.
- Я тоже, - заметила леди Олимпия.
- Не церемоньтесь, мистер Уолькотт. Вам неприятно видеть в моем доме
подобные вещи. Но это пустяки... Вы видели это. И я прошу вас позаботиться о
том, чтобы это увидели и другие.
Возбужденная, оставила она своих друзей. Она искала сэра Густона. Он
прогуливался, размахивая руками, неловкий и не сознающий собственных
преимуществ, вдоль благоухающего ряда полных брюнеток, разглядывавших его в
лорнеты. Герцогиня заговорила с ним.
- Сэр Густон, я сказала вам, что вы понадобитесь мне сегодня вечером.
Подите, пожалуйста, тотчас же к дону Саверио Кукуру - он играет в пикет с
мистером Вильямсом из Огайо - и громко заявите ему, что он плутует.
Сэр Густон смотрел на нее, раскрыв рот.
- Как же он это делает?
- Это слишком сложно, я объясню вам после. Теперь идите. На все
возражения повторяйте только как можно громче: "Вы сплутовали". Вас
поддержат, сэр Густон, положитесь на меня...
- Как вам угодно, герцогиня.
И он пошел. Он стал перед доном Саверио и крикнул:
- Вы плутуете.
Принц с удивлением посмотрел на него.
- Вы ошибаетесь, милостивый государь.
- Я не ошибаюсь, - ревел сэр Густон. - Вы обманываете этого почтенного
господина - вы мошенник!
Им овладел искренний гнев, от которого его лицо побагровело. Дон
Саверио тихо, с натянутой улыбкой, заметил:
- Будьте благоразумны. Вы видите, я сдерживаюсь, чтобы избегнуть
излишнего скандала. Потом я буду к вашим услугам. Но ваше утверждение -
чистая бессмыслица. Ведь я проиграл, посмотрите же. Мой противник, мистер
Вильяме, только что выиграл партию...
- Вы сплутовали!
Вокруг них уже образовалось кольцо молчаливых зрителей. Мистер Вильяме
смотрел на себя тоже, как на незаинтересованного гостя, и с видимым
интересом раскуривал сигару. Дон Саверио холодно поднялся.
- Этот господин не владеет собой, он слишком много выпил... Не угодно
ли вам добровольно положить конец этой сцене? - спросил он сэра Густона.
- Уговорите его! - медленно и ласково заметил король Фили.
- Вы сплутовали!
Консул мистер Уолькотт указал лорду Темпелю на блестящий поднос
камердинера. Поднялся ропот. Принц встревожился:
- Амедео!
Силач приблизился к упрямому иностранцу. В следующее мгновение оба
кулака сэра Густона опустились на его лицо, и он, шатаясь, отступил. Сэр
Густон напоминал своим видом сырой бифштекс. Зрителям казалось, что от него
и пахнуть должно так же. Женщины говорили:
- Какой симпатичный молодой человек!
- Камердинер, может быть, действовал по собственному почину, -
пробормотал лорд Темпель. Мистер Уолькотт пожал плечами, другие,
перешептываясь, сделали то же. Принц не понял, его глаза злобно заблестели.
- Я не в состоянии больше относиться к этому, как к плохой шутке. Я
требую удовлетворения.
Сэр Густон уже засучил рукава. Он бросился вперед; но дон Саверио ловко
увернулся. Сэр Густон стукнулся о карточный стол, который опрокинулся.
Мистер Вильяме из Огайо неторопливо встал и стряхнул пепел со своего рукава.
Царила полная тишина; затем король Филипп медленно и ласково сказал:
- Вот так история.
Некоторые смеялись, другие выражали сомнение. А в глубине комнаты леди
Олимпия высказывала мнение, что это позор, если в таком доме, как этот,
происходят подобные вещи. Другие иностранцы повторяли это на наречиях,
которых никто не понимал. Неаполитанцы ждали и приглядывались к выражению
лица герцогини; она стояла у входа в зал. Многие начали понимать положение.
Маркиз Тронтола решился первый.
- Это позор, - повторил он, - настоящий скандал. - И вполголоса: - Я
позабочусь, чтобы его исключили из клуба.
Сэра Густона окружила и увлекла за собой группа земляков. Дон Саверио,
очень бледный, стоял совершенно один перед толпой, враждебность которой он
чувствовал. Он сделал несколько взволнованных движений рукой. Вдруг,
охваченный сознанием, что все бесполезно, он свистнул сквозь зубы,
повернулся и вышел из комнаты.
Все смотрели вслед ему. Со всех сторон посыпались громкие восклицания.
Тронтола по-французски подробно объяснял всем, как был совершен обман.
Мистер Вильяме из Огайо внимательно слушал. Вдруг он вынул сигару из угла
рта и заметил:
- Ведь я выиграл.
Двадцать голосов крикнули:
- Очевидно, вы ошибаетесь!
Американец пожал плечами, Он ничего не ответил из уважения к народной
воле и продолжал курить. Граф Тинтинович, воздевая кверху руки, утверждал,
что такое происшествие невозможно в порядочном доме. Он еще подумает, бывать
ли ему здесь. Но его строгость нашли преувеличенной. Все, наоборот,
казалось, чувствовали себя очень хорошо; только некоторые, еще так недавно
проявлявшие необыкновенную веселость, вдруг исчезли. Три четверти часа
спустя разошлись все.
Леди Олимпия и консул пожелали герцогине спокойной ночи и отправились в
свои комнаты. Герцогиня только что вошла в свою, как у двери раздался шепот:
- Ваша светлость, простите мне мою смелость.
- Муцио? Что привело вас сюда?
- Ваша светлость очень оскорбили его сиятельство, принца.
- Мне очень жаль.
- Не в том дело. Но его сиятельство, быть может, захочет отомстить.
Слуги тоже очень злы на вашу светлость. Им хорошо жилось в этом доме; теперь
этому конец.
- Возможно.
- При таких обстоятельствах было бы лучше, если бы ваша светлость
переночевали в отеле.
- Об этом нечего и думать. Уже три часа.
- Но Альфонсо и Амедео еще не спят. Они прикладывают примочки к своим
распухшим носам и глазам и шлют благословения по адресу того англичанина.
Толпа лакеев и служанок стоит вокруг них и кричит. Женщины в необыкновенном
волнении...
- Скажите людям, что, если их крик будет беспокоить меня, я вычту мою
бессонную ночь из их жалованья. Идите, Муцио. Во всяком случае благодарю
вас.
- Это был мой долг, герцогиня.
Когда Муцио ушел, она подошла со свечой к двери комнаты сэра Густона.
Он тотчас же открыл; он был еще во фраке и заряжал револьверы.
- Для каморры, - сказал он, по-видимому, подготовленный ко всему.
- Очень хорошо, - ответила герцогиня. - Перейдите только ко мне в
комнату, там это нужнее всего.
Он согласился и последовал за ней. Она посадила его в передней части
комнаты; ее камеристка приготовила ему чай и поставила перед ним ром.
Герцогиня прилегла на кровать за широкой портьерой, разделявшей комнату на
две части. Она была в пеньюаре из белых кружев.
Она уже закрыла глаза, как вдруг услышала за стеной тихий шорох, точно
детские шаги; больше она не могла заснуть. Сэра Густона не было слышно; она
решила, что он задремал. Вдруг загремел выстрел: она тотчас же очутилась у
двери. Он прострелил ее. Она, держа подсвечник в вытянутой руке, узкая и
гибкая в своих длинных кружевах, всматривалась в извилистый коридор. За ней
ложилась тень от спокойной фигуры сэра Густона, с револьвером в каждой руке.
У стены мелькнуло что-то легкое, темное.
- Не стреляйте! - успела еще крикнуть герцогиня. Это был Муцио. Она
собственноручно втащила его в комнату; он был бледен, лицо его
подергивалось, он дрожал.
- Зачем вам было бродить тут, скажите, бога ради!
Он сам не знал. Ведь могло что-нибудь случиться. Слуги так злы, он
знает их. Англичанин, может быть, заснул... Муцио заикался от страха. Его
скептицизма как не бывало: скептицизма старого неаполитанца, которого
интриги, окружавшие его со всех сторон с самой юности, приучили делать
всегда только тот шаг, которого не ждали. Он лепетал, как дитя, простодушный
и откровенный. Он, действительно, беспокоился за нее, герцогиня должна
верить этому. Она завоевала его тем, что выказала себя сегодня ночью такой
сильной. Историю с фальшивой игрой принца он желал бы придумать сам: она
достойна его. Он убедительно просил ее верить в его преданность. Он сам
понимает, что ему трудно верить.
- Я верю вам, - сказала она, протягивая ему руку. Это минутное
искреннее чувство делало ее счастливой. Муцио должен был сесть за стол с ней
и сэром Густоном и пить чай. Он с неудержимой откровенностью рассказывал
всевозможные истории, о чем несколькими часами позднее, несомненно, пожалел.
Сэр Густон напряженно слушал, безуспешно стараясь понять.
Затем Муцио удалился с поклонами и уверениями, бросив искоса мягко
послушный взгляд на красивого молодого англичанина.
Герцогиня продолжала сидеть против своего защитника. По его просьбе она
повторила все, что рассказывал Муцио. Он слушал ее с холодным любопытством,
точно так же, как слушал бы какого-нибудь товарища по охоте в Индии, который
видел льва. Он решил еще не раз помериться силами с каморрой. Он уже
сталкивался с ней. Он как-то нанял коляску, и вдруг на козлы рядом с кучером
влез какой-то другой парень, и его никак нельзя было прогнать. Это, наверно,
был каморрист... Герцогини смотрела на молодого человека со спокойной и
доброй улыбкой. Ее кружева поскрипывали в такт ее дыханию. В комнате было
тепло, лампа бросала мягкий бледно-фиолетовый свет. Чувствовалось, что дом
спит среди спящего города. За полуоткрытой портьерой виднелся, с
перламутровым блеском в складках, кусок простыни на ее кровати, слегка
смятой... Затем сэр Густон знал одного кельнера, который казался ему
подозрительным. Он беседовал с каким-то субъектом о каждом госте.
- Вы можете курить, - сказала герцогиня. Он зажег деревянную трубку.
В семь часов она объявила:
- Теперь уж не может быть никакой опасности.
Сэр Густон встал. Он выпил довольно много рома, его лоб был красен. При
прощании он впервые заметил ее улыбку и нашел, что она вдруг стала
необыкновенно очаровательна. Он забыл взять руку, которую она протягивала
ему; он стоял, смотрел на нее и мало-помалу сообразил, что с головой, полной
всяких историй и приключений, провел полночи в спальне очень красивой
женщины. Он вспомнил также все то, что слышал о ее крайне свободных нравах.
Он весь покрылся потом и стыдливо пролепетал что-то.
- Не жалейте об этом, сэр Густон, - сказала герцогиня, мягко
подталкивая его к двери. - Видите ли, вашей маме это было бы неприятно.
Леди Олимпия и мистер Уолькотт появились в девять часов; они отлично
выспались. Герцогиня позавтракала с ними; сэр Густон не показывался. Она
объявила, что едет на дачу. Двадцать рук торопливо, работали над ее багажом.
Экипаж стоял уже внизу, когда вошел с огромным букетом фиалок дон Саверио.
- Вы, вероятно, не ждали меня? - смиренно спросил он.
- Напротив. Войдемте туда; мы одни... Я знала, что вы придете...
- ...чтобы сказать вам, герцогиня, что я не фальшивил в игре. Я...
право... не делал этого. Спросите мистера Вильямса, он выиграл. Я... не...
плутовал!
- Вы слишком стараетесь. Никто не убежден в этом больше меня.
Он уронил букет.
- Но тогда... Нет, это уже слишком, такой женщины я еще никогда не