-- Нет, Амра, я не хотел быть нелюбезным, поверь мне. Я никого не хочу
обидеть и никому не хочу досадить, и если я некрасиво вел себя, то готов
загладить свою вину. Речь ведь идет о шутке, о маскараде, о невинной забаве
-- так почему бы и нет? Я не хочу портить праздник, я согласен...
На другой день Амра, как обычно, поехала "за покупками". Она вышла из
экипажа на Хольцштрассе у дома номер 78 и поднялась на третий этаж, где ее
уже ожидали. Распростертая в любовном томлении, она прижимала его голову к
своей груди, страстно шепча:
-- Напиши это для четырех рук, слышишь! Мы вдвоем будем ему
аккомпанировать, его пению и танцу. А я позабочусь о костюме...
Странный трепет пробежал по их телам. Они с трудом подавили судорожный
смех.
Каждому, кто желает устроить праздник на вольном воздухе и на славу
принять гостей, можно безбоязненно порекомендовать зал господина Венделица
на Лерхенберге. С живописной пригородной улицы через высокие решетчатые
ворота вы попадаете в сад, вернее в парк, в центре которого расположен
павильон с обширным залом. Этот павильон, соединенный узкой галереей с
рестораном, кухней и пивоварней, сколочен из досок и разрисован веселыми
пестрыми картинками в забавном стиле -- смесь китайщины и ренессанса; по
бокам его имеются большие двустворчатые двери, которые при хорошей погоде
держат раскрытыми; тогда в зал, вмещающий уйму народа, проникает дыханье
деревьев.
Сегодня разноцветные огоньки уже издали приветливо мигали подъезжающим
экипажам. Вся садовая решетка, деревья и стены павильона были густо увешаны
пестрыми фонариками, внутреннее же убранство зала представляло поистине
очаровательное зрелище. Почти под самым потолком тянулись густые гирлянды
таких же бумажных фонариков, хотя между украшениями на стенах -- флагами,
хвоей и искусственными цветами -- и без того сияли бесчисленные
электрические лампочки. В конце зала возвышались подмостки, с двух сторон
обрамленные лиственными растениями. На красном занавесе парил искусно
нарисованный Гений. С другого конца, почти до самой сцены, тянулись длинные,
убранные цветами столы, за которыми лакомились весенним пивом и телятиной
гости адвоката Якоби: юристы, офицеры, коммерсанты, художники, видные
чиновники со своими супругами и дочерьми, -- человек полтораста, если не
больше. Одеты все были просто: мужчины в черных сюртуках, дамы в светлых
весенних платьях, ибо законом сегодняшнего праздника почиталась веселая
непринужденность. Мужчины с кружками в руках сами бегали к большим бочкам,
стоявшим у стены, и в огромном, пестром и светлом зале, наполненном
сладковатым тяжелым запахом хвои, цветов, людей, пива и еды, стоял гул от
стука ножей и вилок, от громких нецеремонных разговоров, звонкого,
любезного, оживленного и беззаботного смеха.
Адвокат, бесформенный и беспомощный, сидел в конце одного из столов,
близ сцены; он мало пил и время от времени, с трудом выжимая из себя слова,
обращался к своей соседке, советнице Хаверман.
Он трудно дышал, углы его рта опустились, заплывшие
мутновато-водянистые глаза смотрели неподвижно и отчужденно на радостное
веселье, словно было в этом праздничном угаре, в этом шумном оживлении нечто
бесконечно грустное и непостижимое.
Но вот гостей стали обносить огромными тортами, все перешли на сладкие
вина и начали произносить тосты. Господин Гильдебранд, придворный актер, в
речи, состоявшей сплошь из классических цитат, даже на древнегреческом
языке, воздал хвалу весеннему пиву. Асессор Вицнагель изысканным жестом
чокался с дамами и, набрав из ближайшей вазы и со скатерти букет цветов,
сравнивал каждую даму с одним из них. Амра Якоби, в платье из тонкого
желтого шелка, сидевшая напротив него, была провозглашена "прекрасной
сестрой чайной розы".
Выслушав этот тост, она поправила рукой свои мягкие волосы и с
серьезным видом кивнула супругу, Толстяк поднялся и чуть было не испортил
всем настроение, с противной своей улыбкой пробормотав несколько жалких
слов. Раздались жидкие неискренние возгласы "браво", и на миг воцарилось
гнетущее молчание. Но веселье быстро взяло верх, и захмелевшие гости начали
подниматься из-за столов, курить и собственноручно с грохотом выдвигать из
зала мебель; пора было начинать танцы.
Время уже приближалось к полуночи, и непринужденность царила полная.
Часть общества высыпала в пестро освещенный сад, чтобы глотнуть свежего
воздуха, другая оставалась в зале; собравшись группами, гости курили,
болтали, цедили из бочек пиво и тут же пили его.
Но вот ей сцены раздались громкие звуки труб, призывающие всех в зал.
Музыканты -- с духовыми и струнными инструментами -- разместились перед
занавесом; стулья расставили рядами, на каждом лежала красная программка,
дамы заняли места, а мужчины встали за ними. Наступила тишина, полная
напряженного ожидания.
Маленький оркестр заиграл шумную увертюру, занавес раздвинулся, и --
смотрите, пожалуйста, -- на сцене появилась целая толпа препротивных негров
в кричащих костюмах, с кроваво-красными губами. Они скалили зубы и орали во
всю глотку.
Концерт поистине стал вершиной праздника. То и дело раздавались
восторженные аплодисменты, и, номер за номером, разворачивалась умело
составленная программа, Госпожа Гильдебранд вышла в напудренном парике и,
стукнув длинной тростью об пол, спела не в меру громким голосом "That's
Maria!". Иллюзионист в увешанном орденами фраке превзошел себя в
удивительных фокусах, господин Гильдебранд с потрясающим сходством изобразил
Гете, Бисмарка и Наполеона, а редактор доктор Визеншпрунг, в последний
момент решивший принять участие в вечере, прочитал юмористический доклад на
тему: "Весеннее пиво и его социальное значение". Под конец
заинтересованность зрителей возросла до предела, предстоял последний номер,
обрамленный в программе лавровым венком и гласящий: "Луизхен, пение и танцы.
Музыка Альфреда Лейтнера".
По залу прошло движение, все невольно переглянулись, когда музыканты
отложили свои инструменты и господин Лейтнер, до сих пор молча стоявший у
одной из дверей, сжимая полными губами сигарету, сел вместе с Амрой Якоби за
рояль, установленный в центре перед занавесом.
Лицо его раскраснелось, он нервно перелистывал написанные от руки ноты,
Амра же, наоборот, несколько бледная, опершись рукой о спинку стула, бросала
настороженные взгляды в публику. Но вот раздался резкий звонок, и все
вытянули шеи. Господин Лейтнер и Амра сыграли несколько тактов, занавес
поднялся, на сцену вышла Луизхен...
Замешательство охватило ряды зрителей, когда перед ними, неуклюже
приплясывая, возникла жалкая, отвратительно разряженная туша. Это был
адвокат. Широкое без складок, падающее до полу платье из кроваво-красного
шелка облегало его бесформенное туловище, а глубокий вырез обнажал
тошнотворно напудренную шею. Короткие рукавчики были пышно присобраны на
плечах, а длинные ярко-желтые перчатки прикрывали толстые, лишенные
мускулатуры руки. На голове его возвышался белокурый парик с воткнутым в
него, покачивающимся из стороны в сторону, зеленым пером. Из-под парика
смотрело желтое, опухшее, несчастное лицо, выражавшее одновременно отчаяние
и деланную веселость. Безостановочно прыгающие щеки вызывали сострадание, а
маленькие покрасневшие глазки, ничего не видя, напряженно уставились в пои.
Тяжело переваливаясь с ноги на ногу, этот толстяк то обеими руками
придерживал платье, то бессильно поднимал их вверх, выставив оба
указательных пальца, -- других движений он делать не умел. И сдавленным
голосом, задыхаясь, пел под звуки рояля дурацкую песенку.
Не исходил ли от этой жалкой фигуры больше чем когда-либо холод
страдания, который убивал всякую непосредственную веселость и неотвратимым
гнетом мучительного беспокойства ложился на собравшееся общество? Одинаковый
ужас светился в глубине бесчисленных глаз, устремленных на эту картину,-- те
двое у рояля и супруг на подмостках.
Безмолвный, неслыханный скандал длился по меньшей мере пять нескончаемо
долгих минут.
А затем наступил момент, которого никто из присутствующих не забудет до
конца дней своих. Давайте же представим себе, что произошло в этот краткий,
страшный и напряженный отрезок времени"
Многим известны забавные куплеты, под названием "Луизхен", и, возможно,
памятны строчки:
Ах, танцевать и вальс и польку
Здесь не умели до меня,
Вот я, Луизхен из народа,
И всех мужчин свожу с ума...--
нескладные, легкомысленные стишки, рефрен двух довольно длинных строф.
Правда, Альфред Лейтнер, сочинивший новую музыку на эти слова, опять
блеснул манерой, обескураживающей слушателей неожиданным введением в
вульгарную, забавно-непритязательную мелодию мастерских пассажей подлинной
музыки, и создал настоящий шедевр.
Мелодия первых тактов в до-диез мажоре звучала довольно красиво и
совершенно банально. К началу же рефрена темп оживился, появились
диссонансы, в которых все чаще звучало си, что позволяло ожидать перехода к
фа-диез. Нестройные аккорды усложнялись вплоть до слов "до меня", а после
"вот я", доводящего напряжение первой части до предела, должна была
последовать развязка в фа-диез. Вместо того произошло нечто совершенно
поразительное. Внезапным, неожиданным аккордом, подсказанным почти
гениальной идеей, тональность резко переходила в фа мажор, и здесь
вступление голоса при использовании обеих педалей на втором протяжном слоге
слова "Луизхен" производило необыкновенное, поистине неслыханное
впечатление!
Это было нечто великолепное, сногсшибательное, возбуждающее нервы
настолько, что по спине пробегали мурашки, это было откровение, чудо,
страшное своей внезапностью разоблачение, словно вдруг упала завеса.
При аккорде в до мажоре адвокат Якоби перестал танцевать. Он застыл,
застыл посреди сцены с поднятыми вверх указательными пальцами -- один
повыше, другой пониже, -- звук "и" из слова "Луизхен" застрял у него в
горле, он замолчал, -- почти одновременно резко оборвался аккомпанемент, и
это выставленное на посмеяние отвратительное чудовище там, наверху,
по-звериному нагнув голову, воспаленными глазами уставилось прямо перед
собой. Он бессмысленно смотрел в нарядный, светлый, переполненный зал, в
котором, словно испарения всех этих людей, почти осязаемо сгущалась
атмосфера скандала. Смотрел на задранные кверху, надменные, ярко освещенные
лица, на сотни глаз, с одинаковым выражением полной осведомленности
устремленных на мужчину и женщину внизу перед ним и на него самого.
В полной тишине, не нарушаемой ни единым звуком, он медленно, с
выражением тревоги переводил страшный взгляд своих все расширявшихся глаз с
этой пары на публику и с публики на эту пару. Он все понял, кровь прилила к
его лицу -- оно стало красным, как шелк платья, -- тотчас же отлила, так что
краска сменилась восковой бледностью, и толстяк рухнул на затрещавшие доски.
Мгновение царила тишина, затем послышались крики, все заволновались,
несколько сохранивших присутствие духа мужчин, среди них молодой врач,
прыгнули из оркестра на сцену, занавес опустили.
Амра Якоби и Альфред Лейтнер все еще сидели у рояля, отвернувшись друг
от друга. Он, опустив голову, казалось, продолжал вслушиваться в переход к
фа мажору, она, неспособная птичьим своим мозгом так быстро охватить
происшедшее, пустыми глазами смотрела на публику.
Молодой врач, невысокого роста еврей с серьезным лицом и черной острой
бородкой, тотчас же вновь появился в зале. Мужчинам, окружившим его в
дверях, он сказал, пожимая плечами:
-- Конец.
1897
OCR и вычитка: С.Лебедев
обидеть и никому не хочу досадить, и если я некрасиво вел себя, то готов
загладить свою вину. Речь ведь идет о шутке, о маскараде, о невинной забаве
-- так почему бы и нет? Я не хочу портить праздник, я согласен...
На другой день Амра, как обычно, поехала "за покупками". Она вышла из
экипажа на Хольцштрассе у дома номер 78 и поднялась на третий этаж, где ее
уже ожидали. Распростертая в любовном томлении, она прижимала его голову к
своей груди, страстно шепча:
-- Напиши это для четырех рук, слышишь! Мы вдвоем будем ему
аккомпанировать, его пению и танцу. А я позабочусь о костюме...
Странный трепет пробежал по их телам. Они с трудом подавили судорожный
смех.
Каждому, кто желает устроить праздник на вольном воздухе и на славу
принять гостей, можно безбоязненно порекомендовать зал господина Венделица
на Лерхенберге. С живописной пригородной улицы через высокие решетчатые
ворота вы попадаете в сад, вернее в парк, в центре которого расположен
павильон с обширным залом. Этот павильон, соединенный узкой галереей с
рестораном, кухней и пивоварней, сколочен из досок и разрисован веселыми
пестрыми картинками в забавном стиле -- смесь китайщины и ренессанса; по
бокам его имеются большие двустворчатые двери, которые при хорошей погоде
держат раскрытыми; тогда в зал, вмещающий уйму народа, проникает дыханье
деревьев.
Сегодня разноцветные огоньки уже издали приветливо мигали подъезжающим
экипажам. Вся садовая решетка, деревья и стены павильона были густо увешаны
пестрыми фонариками, внутреннее же убранство зала представляло поистине
очаровательное зрелище. Почти под самым потолком тянулись густые гирлянды
таких же бумажных фонариков, хотя между украшениями на стенах -- флагами,
хвоей и искусственными цветами -- и без того сияли бесчисленные
электрические лампочки. В конце зала возвышались подмостки, с двух сторон
обрамленные лиственными растениями. На красном занавесе парил искусно
нарисованный Гений. С другого конца, почти до самой сцены, тянулись длинные,
убранные цветами столы, за которыми лакомились весенним пивом и телятиной
гости адвоката Якоби: юристы, офицеры, коммерсанты, художники, видные
чиновники со своими супругами и дочерьми, -- человек полтораста, если не
больше. Одеты все были просто: мужчины в черных сюртуках, дамы в светлых
весенних платьях, ибо законом сегодняшнего праздника почиталась веселая
непринужденность. Мужчины с кружками в руках сами бегали к большим бочкам,
стоявшим у стены, и в огромном, пестром и светлом зале, наполненном
сладковатым тяжелым запахом хвои, цветов, людей, пива и еды, стоял гул от
стука ножей и вилок, от громких нецеремонных разговоров, звонкого,
любезного, оживленного и беззаботного смеха.
Адвокат, бесформенный и беспомощный, сидел в конце одного из столов,
близ сцены; он мало пил и время от времени, с трудом выжимая из себя слова,
обращался к своей соседке, советнице Хаверман.
Он трудно дышал, углы его рта опустились, заплывшие
мутновато-водянистые глаза смотрели неподвижно и отчужденно на радостное
веселье, словно было в этом праздничном угаре, в этом шумном оживлении нечто
бесконечно грустное и непостижимое.
Но вот гостей стали обносить огромными тортами, все перешли на сладкие
вина и начали произносить тосты. Господин Гильдебранд, придворный актер, в
речи, состоявшей сплошь из классических цитат, даже на древнегреческом
языке, воздал хвалу весеннему пиву. Асессор Вицнагель изысканным жестом
чокался с дамами и, набрав из ближайшей вазы и со скатерти букет цветов,
сравнивал каждую даму с одним из них. Амра Якоби, в платье из тонкого
желтого шелка, сидевшая напротив него, была провозглашена "прекрасной
сестрой чайной розы".
Выслушав этот тост, она поправила рукой свои мягкие волосы и с
серьезным видом кивнула супругу, Толстяк поднялся и чуть было не испортил
всем настроение, с противной своей улыбкой пробормотав несколько жалких
слов. Раздались жидкие неискренние возгласы "браво", и на миг воцарилось
гнетущее молчание. Но веселье быстро взяло верх, и захмелевшие гости начали
подниматься из-за столов, курить и собственноручно с грохотом выдвигать из
зала мебель; пора было начинать танцы.
Время уже приближалось к полуночи, и непринужденность царила полная.
Часть общества высыпала в пестро освещенный сад, чтобы глотнуть свежего
воздуха, другая оставалась в зале; собравшись группами, гости курили,
болтали, цедили из бочек пиво и тут же пили его.
Но вот ей сцены раздались громкие звуки труб, призывающие всех в зал.
Музыканты -- с духовыми и струнными инструментами -- разместились перед
занавесом; стулья расставили рядами, на каждом лежала красная программка,
дамы заняли места, а мужчины встали за ними. Наступила тишина, полная
напряженного ожидания.
Маленький оркестр заиграл шумную увертюру, занавес раздвинулся, и --
смотрите, пожалуйста, -- на сцене появилась целая толпа препротивных негров
в кричащих костюмах, с кроваво-красными губами. Они скалили зубы и орали во
всю глотку.
Концерт поистине стал вершиной праздника. То и дело раздавались
восторженные аплодисменты, и, номер за номером, разворачивалась умело
составленная программа, Госпожа Гильдебранд вышла в напудренном парике и,
стукнув длинной тростью об пол, спела не в меру громким голосом "That's
Maria!". Иллюзионист в увешанном орденами фраке превзошел себя в
удивительных фокусах, господин Гильдебранд с потрясающим сходством изобразил
Гете, Бисмарка и Наполеона, а редактор доктор Визеншпрунг, в последний
момент решивший принять участие в вечере, прочитал юмористический доклад на
тему: "Весеннее пиво и его социальное значение". Под конец
заинтересованность зрителей возросла до предела, предстоял последний номер,
обрамленный в программе лавровым венком и гласящий: "Луизхен, пение и танцы.
Музыка Альфреда Лейтнера".
По залу прошло движение, все невольно переглянулись, когда музыканты
отложили свои инструменты и господин Лейтнер, до сих пор молча стоявший у
одной из дверей, сжимая полными губами сигарету, сел вместе с Амрой Якоби за
рояль, установленный в центре перед занавесом.
Лицо его раскраснелось, он нервно перелистывал написанные от руки ноты,
Амра же, наоборот, несколько бледная, опершись рукой о спинку стула, бросала
настороженные взгляды в публику. Но вот раздался резкий звонок, и все
вытянули шеи. Господин Лейтнер и Амра сыграли несколько тактов, занавес
поднялся, на сцену вышла Луизхен...
Замешательство охватило ряды зрителей, когда перед ними, неуклюже
приплясывая, возникла жалкая, отвратительно разряженная туша. Это был
адвокат. Широкое без складок, падающее до полу платье из кроваво-красного
шелка облегало его бесформенное туловище, а глубокий вырез обнажал
тошнотворно напудренную шею. Короткие рукавчики были пышно присобраны на
плечах, а длинные ярко-желтые перчатки прикрывали толстые, лишенные
мускулатуры руки. На голове его возвышался белокурый парик с воткнутым в
него, покачивающимся из стороны в сторону, зеленым пером. Из-под парика
смотрело желтое, опухшее, несчастное лицо, выражавшее одновременно отчаяние
и деланную веселость. Безостановочно прыгающие щеки вызывали сострадание, а
маленькие покрасневшие глазки, ничего не видя, напряженно уставились в пои.
Тяжело переваливаясь с ноги на ногу, этот толстяк то обеими руками
придерживал платье, то бессильно поднимал их вверх, выставив оба
указательных пальца, -- других движений он делать не умел. И сдавленным
голосом, задыхаясь, пел под звуки рояля дурацкую песенку.
Не исходил ли от этой жалкой фигуры больше чем когда-либо холод
страдания, который убивал всякую непосредственную веселость и неотвратимым
гнетом мучительного беспокойства ложился на собравшееся общество? Одинаковый
ужас светился в глубине бесчисленных глаз, устремленных на эту картину,-- те
двое у рояля и супруг на подмостках.
Безмолвный, неслыханный скандал длился по меньшей мере пять нескончаемо
долгих минут.
А затем наступил момент, которого никто из присутствующих не забудет до
конца дней своих. Давайте же представим себе, что произошло в этот краткий,
страшный и напряженный отрезок времени"
Многим известны забавные куплеты, под названием "Луизхен", и, возможно,
памятны строчки:
Ах, танцевать и вальс и польку
Здесь не умели до меня,
Вот я, Луизхен из народа,
И всех мужчин свожу с ума...--
нескладные, легкомысленные стишки, рефрен двух довольно длинных строф.
Правда, Альфред Лейтнер, сочинивший новую музыку на эти слова, опять
блеснул манерой, обескураживающей слушателей неожиданным введением в
вульгарную, забавно-непритязательную мелодию мастерских пассажей подлинной
музыки, и создал настоящий шедевр.
Мелодия первых тактов в до-диез мажоре звучала довольно красиво и
совершенно банально. К началу же рефрена темп оживился, появились
диссонансы, в которых все чаще звучало си, что позволяло ожидать перехода к
фа-диез. Нестройные аккорды усложнялись вплоть до слов "до меня", а после
"вот я", доводящего напряжение первой части до предела, должна была
последовать развязка в фа-диез. Вместо того произошло нечто совершенно
поразительное. Внезапным, неожиданным аккордом, подсказанным почти
гениальной идеей, тональность резко переходила в фа мажор, и здесь
вступление голоса при использовании обеих педалей на втором протяжном слоге
слова "Луизхен" производило необыкновенное, поистине неслыханное
впечатление!
Это было нечто великолепное, сногсшибательное, возбуждающее нервы
настолько, что по спине пробегали мурашки, это было откровение, чудо,
страшное своей внезапностью разоблачение, словно вдруг упала завеса.
При аккорде в до мажоре адвокат Якоби перестал танцевать. Он застыл,
застыл посреди сцены с поднятыми вверх указательными пальцами -- один
повыше, другой пониже, -- звук "и" из слова "Луизхен" застрял у него в
горле, он замолчал, -- почти одновременно резко оборвался аккомпанемент, и
это выставленное на посмеяние отвратительное чудовище там, наверху,
по-звериному нагнув голову, воспаленными глазами уставилось прямо перед
собой. Он бессмысленно смотрел в нарядный, светлый, переполненный зал, в
котором, словно испарения всех этих людей, почти осязаемо сгущалась
атмосфера скандала. Смотрел на задранные кверху, надменные, ярко освещенные
лица, на сотни глаз, с одинаковым выражением полной осведомленности
устремленных на мужчину и женщину внизу перед ним и на него самого.
В полной тишине, не нарушаемой ни единым звуком, он медленно, с
выражением тревоги переводил страшный взгляд своих все расширявшихся глаз с
этой пары на публику и с публики на эту пару. Он все понял, кровь прилила к
его лицу -- оно стало красным, как шелк платья, -- тотчас же отлила, так что
краска сменилась восковой бледностью, и толстяк рухнул на затрещавшие доски.
Мгновение царила тишина, затем послышались крики, все заволновались,
несколько сохранивших присутствие духа мужчин, среди них молодой врач,
прыгнули из оркестра на сцену, занавес опустили.
Амра Якоби и Альфред Лейтнер все еще сидели у рояля, отвернувшись друг
от друга. Он, опустив голову, казалось, продолжал вслушиваться в переход к
фа мажору, она, неспособная птичьим своим мозгом так быстро охватить
происшедшее, пустыми глазами смотрела на публику.
Молодой врач, невысокого роста еврей с серьезным лицом и черной острой
бородкой, тотчас же вновь появился в зале. Мужчинам, окружившим его в
дверях, он сказал, пожимая плечами:
-- Конец.
1897
OCR и вычитка: С.Лебедев