Манн Томас. Юный Иосиф (Иосиф и его братья, книга 2)

   - Скорее бы дело дошло до этого, - сказал малыш, - и начался праздник радости! И что же, они кладут владыку вон в ту могилу и в ту пещеру?
   Продолжая вить венок, Иосиф слегка раскачивал туловище и напевал в нос:
   Во дни Таммуза играйте на цевнице яшмовой,
   Бренчите на сердоликовых кольцах!..
   - Они с плачем несут его к этому камню, - сказал он потом, - и дудочники играют все громче и громче, так что звуки их флейт надрывают сердце. Я видел, как женщины хлопотали над образом, лежавшим у них на коленях. Они омыли его водой и умастили нардовым маслом, отчего лицо владыки и его испещренное жилками тело сильно лоснились. Затем они обмотали его полотняными и шерстяными повязками, закутали в червленые ткани и положили на носилки у этого камня, не переставая плакать и причитать в лад дудочникам:
   Скорблю о Таммузе!
   Скорблю о тебе, возлюбленный сын мой, весна моя, свет мой!
   Адон! Адонаи!
   Мы садимся на землю в слезах,
   Ибо ты мертв, о мой бог, супруг мой, мой сын!
   Ты - тамариск, которого не вспоила на грядке вода,
   Который не поднял своей вершины над полем,
   Росток, которого не посадили в водоотводе,
   Побег, которого корень вырван,
   Трава, которой не вспоила вода в саду!
   Скорблю о тебе, мой Даму, дитя мое, свет мой!
   Никто не любил тебя больше, чем я!
   - Ты, видно, знаешь весь плач дословно?
   - Знаю, - сказал Иосиф.
   - И тебя тоже он очень трогает, как мне кажется, - прибавил Вениамин. Когда ты пел, у тебя один или два раза был такой вид, словно и ты вот-вот зарыдаешь, хотя женщины города справляют праздник по-своему, и сын - вовсе не Адонаи, бог Иакова и Авраама.
   - Он сын и возлюбленный, - сказал Иосиф, - и он - жертва. Что за вздор, я вовсе не думал рыдать. Ведь я же не маленький и не такой плаксивый, как ты.
   - О нет, ты юн и прекрасен, - покорно сказал Вениамин. - Сейчас будет готов венок, который ты плетешь для себя. Я вижу, ты сделал его спереди выше и шире, чем сзади, наподобие диадемы, - чтобы доказать свою ловкость. Я рад тому, что ты наденешь его, больше, чем рябиновому венку, который ты собираешься мне сплести. И стало быть, этот прекрасный бог лежит на носилках четыре дня?
   - Ты это говоришь, и ты не забыл этого, - отвечал Иосиф. - Твой разум растет, и скоро он станет круглым и полным, так что с тобой можно будет говорить решительно обо всем. Да, он лежит там вплоть до четвертого дня, и каждый день в рощу приходят горожане с дудочниками, бьют себя в грудь при виде его и плачут:
   О Дузи, властелин мой, как долго ты здесь лежишь!
   О бездыханный владыка овчарни, как долго ты здесь лежишь!
   Я не стану есть хлеб, я не стану пить воду,
   Ибо юность погибла, погиб Таммуз!
   Так они плачут и в храме и в домах, но на четвертый день они приходят и кладут его в ковчег.
   - В ящик?
   - Нужно говорить "ковчег". Вообще-то "ящик" тоже достаточно точное слово, но в этом случае оно неуместно. Искони говорят "ковчег". Владыке он приходится как раз впору, его делают по мерке из свилеватого, красно-черного дерева, и он пригнан к образу как нельзя лучше. Положив Его в ковчег, они приколачивают крышку, просмаливают доски и со слезами хоронят владыку вон в той пещере, затем заваливают вход в нее камнем и возвращаются домой.
   - И больше уже не плачут?
   - Это ты плохо запомнил. Плач продолжается в храме и в домах еще два дня с половиной. А на третий день, когда стемнеет, начинается праздник горящих светильников.
   - Этому я заранее радовался. Они зажигают несколько плошек?
   - Бесчисленное множество плошек и повсюду, - сказал Иосиф, - все, сколько у них есть. Вокруг домов, под открытым небом, и на дороге, ведущей сюда, и здесь, и в этих кустах - везде горят плошки. Люди приходят к могиле и плачут снова, и это даже самый горький плач, до сих пор флейты ни разу так душераздирающе не вторили причитанью: "О Дузи, как долго ты здесь лежишь!" - и долго еще после этого плача у женщин не заживают царапины на груди. Но в полночь все стихает.
   Вениамин схватил руку брата.
   - Все стихает внезапно? - спросил он. - И все молчит?
   - Они стоят, не шевелясь, и безмолвствуют. Стоит тишина. Но вот издали доносится голос, одинокий, звонкий и радостный голос: "Таммуз жив! Владыка воскрес! Он разрушил жилище смерти и тени! Слава владыке!"
   - О, какая весть, Иосиф! Я знал, что они дождутся своего торжества, и все-таки я дрожу от волнения, как будто я услыхал об этом впервые. А кто же кричит?
   - Девочка с тонкими чертами лица, особо избираемая каждый год заново. Ее родители очень гордятся этим и пользуются большим почетом. Вестница приходит с лютней в руке, она играет и поет:
   Таммуз жив, Адон воскрес!
   Слава Ему, слава, слава владыке!
   Вежды свои, что смерть сомкнула. Он их отверз,
   Уста свои, что смерть сомкнула. Он их отверз,
   Ноги Его, что скованы были, ходят опять,
   Цветы и травы повсюду, куда Он ни ступит, растут.
   Слава владыке, слава Адонаи!
   И покуда девочка идет и поет, они все бросаются к могиле. Они отваливают камень, и ковчег оказывается пуст.
   - Где же Растерзанный?
   - Его уже нет. Могила не удержала его, он пробыл в ней только три дня. Он воскрес.
   - О!.. Но, Иосиф, как же... Прости меня, пухлощекого карапуза, но что ты говоришь? Прошу тебя, не обманывай сына своей матери! Ведь ты же сам не раз говорил мне, что прекрасный образ хранится в храме от года до года. Как же понимать слово "воскрес"?
   - Дурачок, - отвечал Иосиф, - нескоро еще твой разум станет круглым и полным. Хоть он и растет, он похож на челнок, который качают и носят волны небесного моря. Разве я говорю тебе не о празднике, у которого есть определенные часы? И люди, что справляют его час за часом, зная следующий час, но освящая текущий, тоже, по-твоему, себя обманывают? Ведь все они знают, что образ хранится в храме, и все-таки Таммуз воскресает. Ты, пожалуй, думаешь, что поскольку образ не бог, то и бог не образ. Будь осторожнее, ты ошибаешься! Ибо образ - это орудие настоящего времени и праздника. А Таммуз, владыка, - это владыка праздника.
   С этими словами он надел себе на голову венок, потому что закончил его.
   Вениамин глядел на него широко раскрытыми глазами.
   - Бог наших отцов, - воскликнул он в восторге, - как идет тебе диадема из миртовых веток, которую ты сделал для себя при мне умелыми своими руками! Только тебе она и к лицу, и я, когда представляю себе ее на моей выхухолевой шапке, понимаю, какая бы это была ошибка, если бы ты не оставил ее для себя. Скажи мне правду, - продолжал он, - и расскажи мне еще: когда люди города находят ковчег и могилу пустыми, они, наверно, задумчиво, тихо и радостно расходятся по домам?
   - Тогда-то и начинается ликование, - возразил Иосиф, - это самый разгар веселого праздника. "Пуста, пуста, пуста!" - кричат они наперебой. "Могила пуста, Адон воскрес!" Они целуют девочку и кричат: "Слава владыке!" Затем они целуются друг с другом и кричат: "Славен Таммуз!" А затем, при свете плошек, пляшут и водят хороводы вокруг этого камня Астарот. В ярко освещенном городе тоже царят веселье и радость, люди едят и пьют, и воздух непрестанно оглашается счастливой вестью. И даже на следующий день горожане, встречаясь, дважды целуют друг друга и восклицают: "Воистину воскрес!"
   - Да, - сказал Вениамин, - так оно и есть, так ты мне и рассказывал. Только я забыл это и почему-то решил, что они тихо расходятся по домам. Какой чудесный праздник, чудесный в каждый свой час! И значит, на этот год владыке вознесена глава, но он знает час, когда Ниниб снова поразит его среди зеленых дерев.
   - Не "снова", - поправил его Иосиф. - Это всегда один и тот же и первый раз.
   - Как ты говоришь, милый брат, так и есть. Я выразился неудачно, это была незрелая речь карапуза. Всегда один и тот же и первый раз, ибо Он владыка праздника. Но если задуматься, то для того, чтобы установился этот праздник, прекрасный Таммуз, наверно, должен был один раз и первый раз умереть - или нет?
   - Когда Иштар исчезает с неба и спускается, чтобы разбудить сына, это событие как раз и происходит.
   - Ну да, наверху. А как обстоит дело здесь, внизу? Ты называешь событие. А ты назови мне историю.
   - Они говорят, что в Гебале, у подножья покрытой снегом горы, - отвечал Иосиф, - жил царь, у которого была миловидная дочь, и Нана, как там зовут Астарот, наслала на него дурость потехи ради, и он, охваченный вожделеньем к родной плоти и крови, познал собственную свою дочь.
   С этими словами Иосиф указал назад от себя, на знаки, высеченные в памятнике, у которого они сидели.
   - Она забеременела, и когда царь увидел, что он - отец своего же внука, его охватили смятенье, гнев и раскаянье, и он решился убить ее. Но боги, прекрасно зная, что это подстроила Ашрат, превратили беременную в дерево.
   - В какое дерево?
   - Это было не то дерево, не то куст, - сказал Иосиф недовольно, - не то куст, могучий, как дерево. Я там не был, и поэтому не могу тебе сказать, какой был нос у царя и какие серьги у няньки его дочери. Хочешь слушать так слушай и не бросай мне незрелых вопросов, как камни в огород!
   - Если ты будешь браниться, я заплачу, - жалобно сказал Вениамин, тогда тебе придется меня утешать. Поэтому лучше не бранись и поверь, что я больше всего хочу слушать!
   - Через десять месяцев, - продолжал Иосиф свой рассказ, - дерево вдруг растворилось. Да, после этого срока оно распахнулось, и из него вышел мальчик, Адонаи. Его увидала Ашера, которая все это подстроила, и решила никому его не уступать. Поэтому она спрятала его в Дольнем Царстве у владычицы Эрешкигаль. Но и та не захотела никому его уступать и сказала: "Я никогда не выпущу его отсюда, ибо это - страна, откуда нет возврата".
   - Почему нее оба владычицы никому не уступали его?
   - Никому и друг другу тоже. Ты можешь обойтись без расспросов. Но если из одного вытекает другое, достаточно сказать первое, а второе уже и так понятно. Адон был сыном миловидной, и Нана была сама причастна к его рожденью, а значит, ясно без слов, что он должен был стать предметом зависти. Поэтому, когда владычица вожделенья пришла в Дольнее Царство, чтобы его потребовать, владычица Эрешкигаль донельзя испугалась и сказала привратнику: "Поступи с ней так, как положено по обычаю!", и владычице Аштарти пришлось проследовать через семь ворот, оставляя у каждых в руках привратника какую-либо часть своего наряда - то покрывало, то ожерелье, то кушак или пряжку, а у последних ворот - срамной плат, так что она явилась к владычице Эрешкигаль за Таммузом нагой. Тут обе владычицы согнули пальцы крючками и бросились друг на друга.
   - Они царапались ногтями из-за него?
   - Да, они трепали друг друга за волосы, намотав их себе на руку, вот до чего довела их зависть. А потом владычица Эрешкигаль заперла владычицу Аштарти в Дольнем Царстве на шестьдесят замков и наслала на нее шестьдесят болезней, и земля напрасно Ждала ее возвращенья, и все перестало расти и цвести. Ночью нивы становились белыми, поля урождали соль. Не всходили травы, не колосились хлеба. Быки не покрывали больше коров, ослы не склонялись над ослицами, мужчины над женщинами. Материнское чрево не отверзалось. Жизнь, из которой ушло вожделение, застыла в тоске.
   - Ах, Иосифиа, перейди поскорее к другим часам истории, не празднуй больше этого ее часа! Я не в силах слышать, что ослы не склонялись над ослицами и что земля покрылась язвами соли. Я заплачу, и тогда у тебя будут хлопоты из-за меня.
   - Гонец бога тоже заплакал, когда это увидел, - сказал Иосиф, - и со слезами доложил об этом владыке богов. Тот сказал: "Не годится, чтобы ничего не цвело. Придется вмешаться". И вмешался и, выступив посредником между владычицами Астарот и Эрешкигаль, установил, что одну треть года Адони будет отныне проводить в Дольнем Царстве, одну треть на земле и одну треть там, где ему самому захочется. Так Иштар вывела своего возлюбленного на землю.
   - Где же отпрыск дерева проводил третью треть года?
   - Это трудно сказать. В разных местах. Он был предметом зависти и происков зависти. Астарот любила его, но многие боги уводили его к себе и не хотели никому уступить.
   - Боги мужского пола, сходные со мной? - спросил Вениамин.
   - Какого ты пола, - отвечал Иосиф, - это ясно и общепонятно, но с богами и полубогами дело обстоит не так просто. Многие называют Таммуза не владыкой, а владычицей. Они имеют при этом в виду богиню Нану, но в то же время и бога, который с нею находится, или его вместо нее, ибо разве Иштар - женщина? Я видел ее кумир с бородой. Но почему же я не говорю: "его кумир"? Иаков, отец наш, кумиров себе не творит. Не творить кумиров - это, несомненно, самое умное. Но нам приходится говорить, и неловкая однозначность наших слов грешит против правды. Скажи, Иштар - это утренняя звезда?
   - Да, и вечерняя.
   - Значит, она и то и другое. А на одном камне я прочитал о ней: "Вечером женщина, утром мужчина". Как же тут сотворишь кумир? И какое тут слово употребишь, - "он" или "она", - чтобы не погрешить против правды? Я видел кумир бога воды, которая орошает поля Египта, и одна грудь у него была женская, а другая - мужская. Таммуз, возможно, был девой и стал юношей только в силу своей смерти.
   - Разве смерть способна изменить пол?
   - Мертвец - бог. Он - Таммуз, пастух, которого здесь зовут Адонисом, а там, внизу - Усири. Там он с бородкой, даже если при жизни и был женщиной.
   - Ты говорил, что у Мами были очень нежные щеки и что они благоухали, как лепестки роз, когда ты их целовал. Я не хочу представлять себе ее бородатой! И если ты потребуешь этого от меня, я тебя не послушаюсь.
   - Дурачок, я вовсе не требую этого от тебя, - со смехом сказал Иосиф. Я просто рассказываю тебе о людях, что живут там, внизу, и о том, что они думают о необщепонятном.
   - Пухлые мои щеки тоже нежны и мягки, - заметил Вениамин и погладил ладонями свои щеки. - Это потому, что я еще даже не юн, а мал. Ты же - юн. Поэтому ты бреешься и держишь лицо свое в чистоте, покуда не станешь мужчиной.
   - Да, я держу себя в чистоте, - ответил Иосиф, - а ты и так чист. У тебя щеки так же нежны, как у Мами, потому что ты еще подобен ангелу всевышнего, бога, владыки, господа, который обручен с нашим племенем и с которым оно обручено во плоти через завет Авраама. Ибо Он - наш кровный и ревнивый жених, а Израиль - невеста. Но это еще вопрос - невеста Израиль или жених. Это не общепонятно, и кумиром этого нельзя представлять, ибо Израиль - это, во всяком случае, обрезанный, посвященный и назначенный в невесты жених. Представляя себе элохима мысленно, я вижу его похожим на отца, который любит меня больше, чем моих товарищей. Но я знаю, что любит он во мне Мами, потому что я жив, а она мертва, - значит, она живет для него в другом поле. Я и мать - одно целое. Но глядя на меня, Иаков имеет в виду Рахиль, подобно тому как здешние жители имеют в виду Нану, когда называют Таммуза владычицей. - Я тоже, я тоже имею в виду Мами, когда я нежен с тобой, Иосифиа, милый мой Иегосиф! - воскликнул Вениамин, обнимая брата обеими руками. - Понимаешь, это замена и замещенье. Ведь прекраснощекой суждено было уйти на запад ради моей жизни, поэтому малыш от рожденья - сирота и преступник. Но ты мне как она, ты ведешь меня за руку в рощу, в мир, под зеленые дерева, ты рассказываешь мне праздник по всем его часам и сплетаешь мне венки, как сплетала бы их она, хотя, само собой разумеется, жалуешь меня не всякими ветками, приберегая иные для себя самого. Ах, если бы с ней не случилась в дороге эта беда и она осталась жива! Ах, если бы она была подобна дереву, которое без труда распахнулось и растворилось и выпустило отпрыска! Какое, ты сказал, это было дерево? Память моя коротка, как мои ножки и пальчики.
   - Пойдем, пора! - сказал Иосиф.
   НЕБЕСНЫЙ СОН
   Тогда братья еще не называли его "сновидцем", но вскоре дело дошло до этого. Если они пока называли его только "Утнапиштим" и "Читатель камней", то добродушие этих, бранных по замыслу, кличек объясняется только недостатком у молодых людей изобретательности и воображенья. Они бы с удовольствием дали ему более ехидные прозвища, но им ничего не приходило в голову, и поэтому они обрадовались, когда представился случай прозвать его "сновидцем", что звучало уже все-таки ехиднее. Но этот день еще не настал; болтливого изложенья сна о погоде, которым он утешил отца, казалось недостаточно, чтобы обратить их внимание на это его дерзкое свойство, а об остальных снах, давно уже посещавших его, он им покамест еще не говорил. Самых разительных снов он им вообще так и не рассказал, ни им, ни отцу. Те, что он им, на беду свою, рассказал, были еще сравнительно скромными. Зато уж Вениамину все выкладывалось; в часы откровенности тому случалось выслушивать и вовсе нескромные сны, умалчивать о которых вообще-то у Иосифа хватало сдержанности. Нечего и говорить, что малыш, будучи любопытен, выслушивал их с живейшим удовольствием и даже порой выпытывал. Но и без того, уже несколько омраченный смутными тайнами мирта, на него взваленными, он не мог, слушая брата, избавиться от чувства боязливой подавленности, которое приписывал своей незрелости, и поэтому старался преодолеть. Оно имело, однако, слишком объективные основанья, и любой, пожалуй, встревожится перед лицом вопиющей нескромности такого сна, как нижеследующий, который Вениамину - и только ему - привелось слушать неоднократно. Но как раз это его особое, ни с кем не разделяемое сообщничество, естественно, очень угнетало малыша, хотя он признавал его необходимость и был им польщен.
   Этот сон Иосиф рассказывал чаще всего с закрытыми глазами, тихим, но временами порывисто повышающимся голосом, прижав кулаки к груди и явно волнуясь, хоть и просил Вениамина слушать как можно спокойнее.
   - Смотри, не пугайся, не прерывай меня никакими возгласами, не плачь и не смейся, - говорил он брату, - иначе я не стану рассказывать.
   - Как можно! - отвечал Вениамин каждый раз. - Я, правда, карапуз, но я не дурак. Я знаю, как мне быть. Покуда я буду спокоен, я постараюсь забыть, что это сон, чтобы как следует позабавиться. Но как только мне станет страшно или не по себе, я вспомню, что это ведь всего-навсего сон. Это сразу меня охладит, и я ничем не помешаю рассказу.
   - Мне снилось, - начал Иосиф, - будто я был в поле со стадом, один среди овец, что паслись вокруг холма, на котором я лежал, и по его склонам. А лежал я на животе, с соломинкой во рту, болтая ногами, и мысли мои были так же ленивы, как мое тело. Вдруг на меня и на холм упала тень, как будто солнце закрыла туча, и одновременно воздух наполнился могучим трепетом, и когда я взглянул вверх, оказалось, что надо мною кружит огромный орел, величиной с быка и с бычьими рогами на лбу, - от него-то, оказывается, и падала тень, Меня сразу обдало ветром, ибо орел был уже надо мной, он схватил меня лапами за бедра и, гребя крылами, понес вверх, прочь от земли и от стада отца.
   - О чудо! - восклицал Вениамин. - Не подумай, что я боюсь, но неужели ты не закричал: "На помощь, люди!"
   - Нет, и по трем причинам, - отвечал Иосиф. - Во-первых, во всем поле не было никого, кто мог бы меня услышать; во-вторых, у меня захватило дух, и поэтому я никак не сумел бы закричать, если бы захотел, а в-третьих, мне вовсе не хотелось кричать. Наоборот, на душе у меня было так радостно, словно я давно этого ждал. Схватив меня сзади за бедра, орел держал меня когтями перед собой так, что его голова была над моей, а мои ноги свисали вниз, овеваемые ветром быстрого взлета. Время от времени он склонял свою голову к моей и глядел на меня своим мощным глазом. Потом он раскрыл свой железный клюв и сказал: "Хорошо ли я держу тебя, мальчик, и не слишком ли крепко сжал я тебя неодолимыми своими когтями? Знай, я за ними слежу, чтобы не причинить вреда твоему телу, ибо горе мне, если я причиню тебе вред!" Я спросил: "Кто ты?" Он ответил: "Я ангел Амфиил, которому дан этот образ для сегодняшней надобности. Ибо ты, дитя мое, не останешься на земле, ты будешь переселен, так решено". - "Но почему же?" - спросил я. "Молчи, - сказал шумнокрылый орел. - Держи язык за зубами и не задавай вопросов, как никто не задает их на небесах. Такова воля могущественного пристрастия, и тут не помогут никакие мудрствования, слова и расспросы тут бесполезны; лучше не обжигать язык о непостижимость!" После такого предупрежденья я замолчал. Но сердце мое было полно ужасающей радости.
   - Хорошо, что ты сидишь рядом со мной и что, значит, это был сон, говорил Вениамин. - Но не было ли тебе немного грустно улетать от земли на орлиных крыльях и не было ли тебе немного жаль покидать всех нас, например, меня, малыша?
   - Я вас не покидал, - возражал Иосиф. - Я был отнят от вас и не мог ничего изменить, но мне казалось, что я этого ожидал. К тому же во сне ощущаешь не все, а только что-то одно, и я ощущал ужасающую радость. Она была велика, и великим было то, что происходило со мной, и поэтому то, о чем ты спрашиваешь, могло показаться мне малым.
   - Я не сержусь на тебя за это, - говорил Вениамин, - я только удивляюсь тебе.
   - Спасибо, маленький Бен! Прими еще во внимание, что от подъема у меня могла отняться память, ибо орел неустанно уносил меня все выше и выше. После двух двойных часов полета он сказал мне: "Погляди вниз, мой друг, на сушу и на море, какими они стали!" И суша была величиной с гору, а море шириной с реку. Еще через два двойных часа орел опять сказал: "Погляди, мой друг, какими стали суша и море!" И суша стала как сад, а море - как канава садовника. Когда же орел Амфиил показал их мне еще через два двойных часа, то суша, представь себе, была размером с лепешку, а море - с корзину для хлеба. После этого он еще два двойных часа нес меня вверх, а затем сказал: "Погляди вниз, мой друг, суша и море исчезли!" И они действительно исчезли, но мне не было страшно.
   Через облачное небо Шеяким поднимался со мною орел, и крылья его насквозь промокли. Но в окутавшей нас серо-белой пелене виднелись золотые проблески, ибо на влажных островах то там, то сям стояли уже в своих золотых доспехах сыны неба и воины рати. Они глядели на нас из-под руки, а звери, лежавшие на подушках, поднимали носы и ловили ими ветер нашего полета.
   Когда мы поднимались через звездное небо Ракия, в ушах моих стоял тысячеголосый гул благозвучья, ибо вокруг нас, под чудесную музыку своих чисел, ходили светила и планеты, а меж ними, на огненных подногах, с дощечками в руках, полными чисел, стояли ангелы и, не смея оборачиваться, пальцем указывали путь пролетавшим с рокотом звездам. И кричали друг другу: "Хвала величию господа на месте его!" Но когда мы пролетали мимо них, они умолкали и опускали глаза.
   Мне было и страшно и радостно, и я спросил орла: "Куда же и на какую еще высоту понесешь ты меня?" Он ответил: "На самую высшую высоту, на самый север вселенной, дитя мое. Ибо мне ведено прямиком и без проволочки доставить тебя на последнюю высоту в пределы Аработа, где находятся сокровищницы жизни, мира и благословенья, к верхнему своду, в самую середину Великого Дворца. Это место колесницы и престола величия, который ты будешь отныне каждодневно обслуживать. Ты будешь стоять перед ним и владеть ключами, отпирающими и запирающими покои Аработа, и выполнять все, что тебе повелят еще". Я сказал: "Если я избран и выделен среди смертных, то так и быть. Это для меня не совсем неожиданно".
   Тут я увидел страшную, из хрустального льда, крепостную стену, зубцы которой были усыпаны небесными воинами; они до пят прикрывали себя крыльями, и ноги у них были прямые, а ступни, так сказать, округлые, блестящие, как начищенная медь. Два смелого вида воина с гордыми складками между бровями стояли рядом, опираясь руками на изогнутые мечи. Орел сказал: "Это Аза и Азаил, из серафимов". И я услышал, как Аза сказал Азаилу: "За шестьдесят пять тысяч верст почуял я его запах. Скажи мне, однако, чем пахнет рожденный женщиной и в чем достоинство того, кто возник из капли белого семени, если ему дозволено подняться на Высшее Небо и нести службу среди нас?" Азаил испуганно приложил палец к губам. А Аза сказал: "Нет, я полечу с ними и, представ перед Единственным Лицом, отважусь сказать свое слово, ибо я ангел молний, и мне не заказано говорить". И оба полетели за нами следом.
   И через какие небеса, через какие сферы, полные восхвалявших господа сонмов огненных слуг ни мчал меня вцепившийся в мои бедра орел, везде, когда мы приближались, хвалебная песнь на миг умолкала, и каждый раз к нам присоединялось по нескольку детей высоты, так что вскоре, спереди и сзади, нас сопровождали уже целые стаи крылатых существ, и крылья их шумели, как шумит полноводный поток.
   О Вениамин, верь мне! Я видел семь огнезданных покоев Севула, и было в них семь ратей ангелов и семь огненных алтарей. Там главенствовал Верховный Князь по имени "Кто как бог?", облаченный в роскошные священнические одежды. Он приносил жертвы, и столбы дыма вздымались над алтарем всесожжения.
   Не знаю, сколько прошло двойных часов и сколько мы пролетели верст, когда мы достигли высот Аработа и Седьмого Неба и ступили на его почву. Светлая и мягкая, она была так приятна моим подошвам, что поднявшаяся во мне волна восторга докатилась до самых глаз, и я заплакал. Перед нами и позади нас, ведя нас, стало быть, за собой и следуя за нами, двигались дети света. Меня взял и повел за руку некто сильный, голый до пояса, в золотой, по щиколотки, юбке, украшенный запястьями и бусами, в круглом шлеме на волосах, и кончики крыльев касались его пяток. У него были тяжелые веки и мясистый нос, и когда я глядел на него, красный его рот улыбался, но он не поворачивал ко мне головы.
   И, подняв во сне глаза, я увидел, что повсюду сверкают доспехи и крылья и бесконечные полчища ангелов, сгрудившись вокруг своих хоругвей, в полный голос поют хвалебную и военную песнь, и все плыло передо мной золотом, молоком и розами. И я увидел вращающиеся колеса, ужасной высоты и с ужасными, горевшими, как яхонты, ободьями, и одно колесо вращалось в другом, а было их четыре, и они не смели поворачиваться. И ободья всех четырех колес были сплошь усеяны глазами.