Страница:
Он узнал ее, она была членом семьи владелицы фермы, матерью или,
может быть, свекровью миссис Спурфилд, его нынешней хозяйки дома,
и он торопливо складывал ей в уме несколько приятных
комплиментов. Она опередила его.
"Вон там, нед дверью, что-то написано мелом. Что это?"
Она говорила в тупой безличной манере, словно этот вопрос
висел у нее на губах годами и лучше всего от него избавиться
немедленно. Ее глаза, тем не менее, нетерпеливо смотрели над
головой Крефтона на дверь большого амбара, стоявшего крайним в
неровном ряду здание фермы.
"Марта Пилламон - старая ведьма", таким было заявлениие,
которое предстало перед испытующим взором Крефтона, и он секунду
поколебался прежде чем передать это заявление широкой публике.
-----------------------------------------------------------------
Copyright (C), Saki (H. H. Munro), "The Chronicle of Clovis"
(1911), "Sredni Vashtar".
Copyright (C), перевод с английского, Гужов Е., 1997.
e-mail: gu@samuni.silk.org
-----------------------------------------------------------------
Конрадину было десять лет, когда доктор выразил
профессиональное мнение, что мальчик не проживет еще пять лет.
Доктор был неуверенный и истощенный, с ним считались мало, однако
его мнение подтвердила миссис ДеРопп, с которой считались почти
во всем. Миссис ДеРопп доводилась Конрадину двоюродной сестрой и
опекуншей и в его глазах она представляла те три пятых мира,
которые необходимы, неприятны и реальны; другие две пятых в
вечном антагонизме с предыдущими были сотканы в его воображении.
В один из тяжелых дней Конрадин посчитал, что следует уступить
одолевающему давлению утомительных и необходимых вещей, таких как
болезнь, изнеживающие ограничения и длящаяся тупость. Без
собственного воображения, которое, пришпоренное одиночеством,
бурно разрасталось, он бы уступил уже давным давно.
Миссис ДеРопп никогда, даже в моменты наивысшей честности, не
признавалась себе, что она не любит Конрадина, хотя должно быть
смутно сознавала, что расстраивать его "для его же блага" было
долгом, который она не находила особенно скучным. Конрадин
ненавидел ее с отчаянной искренностью, которую в совершенстве
скрывал. Те маленькие удовольствия, которые ему удавалось
добывать себе, получали добавочный пряный вкус от вероятности,
что они не нравились бы его стражнице, и от могущества его
воображения, в котором она оказывалась заперта - нечистая тварь,
которой не найти выхода.
В скучном, безрадостном саду, но который выходило так много
окон, готовых открыться с требованием не делать того или не
делать этого или с напоминанием, что пора принимать лекарства, он
находил мало привлекательного. Несколько стоящих там фруктовых
деревьев были заботливо посажены вне его досягаемости, словно это
были редкие представители своих видов, цветущие в сухой пустыне;
вероятно, было бы трудно найти торговца, который предложил бы
десять шиллингов за весь их годовой урожай. Однако, в забытом
углу располагался заброшенный сарай для инструментов внушительных
пропорций, почти скрытый за мрачным кустарником, и в его стенах
Конрадин обрел гавань, выполнявшую в различные моменты его жизни
то роль игровой комнаты, то роль собора. Он населил его легионом
знакомых фантомов, вызванных к жизни частично фрагментами
истории, а частично собственным воображением; однако, сарай мог
также похвастать двумя поселенцами из плоти и крови. В одном углу
жила курица с зазубренным плюмажем, которой мальчик расточал
любовь, не находящую иначе другого выхода. Еще далее в полутьме
стояла гигантская клетка, разделенная не два отсека, один из
которых был забран частой железной решеткой. Это было жилище
громадного хорька, которого знакомый мальчишка, сын мясника,
притащил как-то контрабандой вместе с клеткой и со всем прочим в
его нынешнюю квартиру в обмен на длительно и тайно откладываемый
запас серебряной мелкой монеты. Конрадин страшно боялся гибкого
острозубого зверя, но он был его самым ценным владением. Само его
присутствие в сарае для инструментов было тайной и страшной
радостью, которую следовало тщательно охранять от того, чтобы о
ней узнала Женщина, как он про себя называл свою двоюродную
сестру. И в один из дней, только Небо знает из какого материала,
он сплел зверю чудесное имя, и с этого мгновения зверь вырос в
Бога и религию. Женщина предавалась религии раз в неделю в
близлежащей церкви и брала Конрадина с собой, но для него
церковная служба была чужим ритуалом. Каждый четверг в полутемной
и затхлой тишине сарая для инструментов он с мистическим и
детально разработанным церемониалом поклонялся деревянной клетке,
где проживал Средни Ваштар, громадный хорек. Красные цветы в их
сезон и алые ягоды в зимнее время приносились в жертву в его
святилище, ибо он был Богом, вызывавшим особое напряжение в
яростно нетерпеливой стороне вещей в противоположность религии
Женщины, которая, насколько мог обозреть Конрадин, весьма сильно
продвинулась в противоположном направлении. А по большим
праздникам перед его клеткой рассыпался толченый мускатный орех и
важной частью этого жертвоприношения было то, что мускат являлся
краденым. Подобные праздники случались нерегулярно и главным
образом отмечали некоторые происходящие события. По одному
случаю, когда мисс ДеРопп три дня страдала от острой зубной боли,
Конрадин продолжал праздновать все три дня и почти добился успеха,
убеждая самого себя, что за ее зубную боль несет личную
ответственность Средни Ваштар. Если бы болезнь продлилась еще
день, то могли бы кончиться запасы мускатного ореха.
Курица никогда не принимала участия в культе Средни Ваштара.
Конрадин давно пришел к выводу, что она анабаптистка. Он не
претендовал, что имеет хоть малейшее понятие, что такое
анабаптизм, но втайне надеялся, что это круто и не очень
респектабельно. Мисс ДеРопп было той основой, на которой
базировалось его презрение к респектабельности.
Через некоторое время поглощенность Конрадина сараем для
инструментов начала привлекать внимание его стражницы. "Для него
вредно даром проводить там время в любую погоду", живо решила она
и как-то утром объявила за завтраком, что назавтра курица будет
продана и унесена. Она уставилась на Конрадина своими близорукими
глазами, ожидая вспышки ярости и горя, которую готова была
подавить потоком великолепных заповедей и увещеваний. Но Конрадин
не ответил ничего: нечего было говорить. Наверное, что-то в его
побелевшем лице вызвало у нее приступ малодушия, ибо к вечернему
чаю на столе был торт, деликатес, который обычно она запрещала на
основании того, что он ему вреден, и потому что его приготовление
"требует хлопот" - ужасный недостаток в глазах женщины среднего
класса.
"Я думала, ты любишь тосты", воскликнула она с обиженным
выражением лица, заметив, что он ни к чему не притронулся.
"Иногда", сказал Конрадин.
Этим вечером в поклонении Богу сарая в клетке была инновация.
Конрадин имел обыкновение петь хвалы, сегодня вечеров он просил о
милости.
"Сделай для меня одно дело, Средни Ваштар."
Дело не было особенно трудным. Так как Средни Ваштар был
Богом, он должен был это знать. И всхлипнув при взгляде на другой
пустой угол, Конрадин возвратился в мир, который так ненавидел.
И каждую ночь в желанной темноте своей спальни, и каждый
вечер в полутьме сарая для инструментов звучала горькая литания
Конрадина: "Сделай для меня одно дело, Средни Ваштар."
Мисс ДеРопп заметила, что визиты в сарай не прекратились, и в
один из дней она совершила для инспекции далекое путешествие.
"Что ты держишь в запертой клетке?", спросила она. "Мне
кажется, это морские свинки. Я хочу, чтобы всех их убрали."
Конрадин плотно сжал губы, но Женщина до тех пор обыскивала
его спальню, пока не нашла заботливо припрятанный ключ, и
немедленно замаршировала к сараю, чтобы завершить свое открытие.
Стоял холодный день, и Конрадину было приказано оставаться дома.
Только из дальнего окна столовой можно было разглядеть дверь в
сарай и именно там устроился Конрадин. Он увидел, как Женщина
вошла, а потом вообразил, как она открывает дверь в священную
клетку и всматривается близорукими глазами в густую соломенную
постель, где прячется его Бог. Наверное, со своей бестактной
нетерпеливостью она тыкает солому. И Конрадин в последний раз
страстно выдохнул свою мольбу. Но еще молясь, он понял, что не
верит. Он знал, что Женщина сейчас вернется с кривой улыбкой,
которую он так ненавидел на ее лице, и что через час-другой
садовник унесет его чудесного Бога, не Бога больше, а просто
коричневого хорька в клетке. И он знал, что Женщина всегда
одержит триумф, как одерживает триумф сейчас, и что он будет
расти еще более болезненным от ее пестования, доминирования и
превосходящей мудрости, пока в один прекрасный день с ним больше
уже ничего не будет происходить и доктор окажется прав. И от
жгучей боли и унижения собственного поражения он начал громко и
вызывающе петь гимн своему грозному идолу:
"Средни Ваштар идет вперед.
Его мысли красны, его зубы белы.
Враги призывают к миру.
Но он несет им смерть.
Средни Ваштар Великолепный."
А потом он вдруг прекратил свое пение и ближе приникнул к оконной
раме. Дверь в сарай все стояла нараспашку, как была оставлена, и
медленно текли минуты. Это были долгие минуты, но тем не менее
они текли. Он следил, как скворцы бегали и летали небольшими
группами по лужайке; он снова и снова пересчитывал их, одним
глазом всегда оставаясь на колеблющейся двери. Горничная с кислым
лицом пришла накрыть стол к чаю, а Конрадин все стоял, ждал и
следил. Надежда по миллиметрам поднималась в его сердце и теперь
победный взгляд начал поблескивать в его глазах, которые до сих
пор знали только печальное терпение поражения. Почти не дыша, с
тайным ликованием, он снова начал пэон победы и опустошения. И
наконец, его глаза были вознаграждены: из двери выскользнул
длинный низкий желто-коричневый зверь с глазами, помаргивающими в
слабеющем дневном свете, и темными влажными пятнами на шерсти
вокруг челюстей и на шее. Конрадин Упал на колени. Громадный
хорек проложил путь к небольшому ручью у подножия сада, полакал
секунду, потом пересек маленький дощатый мостик и исчез из вида в
кустах. Таким был уход Средни Ваштара.
"Чай готов", сказала горничная с кислым лицом, "где же
госпожа?"
"Oна недавно пошла в сарай", ответил Конрадин.
И когда девушка пошла звать госпожу к чаю, Конрадин выудил из
ящика буфета вилку для тостов и начал самостоятельно поджаривать
тост из кусочка хлеба. И во время его поджаривания, намазывания
толстым слоем масла и медленным удовольствием поедания Конрадин
прислушивался к шумам и к тишине, которые короткими спазмами
ниспадала за дверью столовой. Громкий глуповатый визг девушки,
ответный хор удивленный восклицаний из области кухни, нестройные
звуки шагов и торопливые призывы о помощи снаружи, а потом. после
некоторого затишья, испуганные всхлипывания и неровная поступь
тех, кто нес в дом тяжелый груз.
"Скажите кто-нибудь бедному ребенку! Ради бога, я не могу!",
воскликнул хриплый голос. И пока они обсуждали между собой этот
вопрос, Конрадин приготовил себе еще один тост.
----------------------------------------------------------------
Copyright (C), Saki (H. H. Munro), "The Chronicle of Clovis"
(1911), "The Story Of St. Vespaluus".
Copyright (C), перевод, Гужов Е., 1997.
E-mail: gu@samuni.silk.org
----------------------------------------------------------------
"Расскажите мне историю", сказала баронесса, безнадежно
уставясь на дождь - легкая, извиняющаяся разновидность дождя,
которая выглядит, словно хочет кончиться каждую минуту, а
продолжается большую часть дня.
"Какого рода историю?", спросил Кловис, дав своему крокетному
молотку прощальный пинок в отставку.
"Достаточно правдивую, чтобы быть интересной, и не достаточно
правдивую, чтобы быть скучной", сказала баронесса.
Кловис переложил несколько диванных подушек к своему удобству
и удовлетворению; он знал, что баронесса любит, когда ее гостям
удобно, и подумал, что будет правильным с уважением отнестись к
ее желаниям в данном случае.
"Я когда-нибудь рассказывал вам историю святого Веспалуса?",
спросил он.
"Вы рассказывали истории о великих герцогах, укротителях
львов, вдовах финансистов и о почтальоне из Герцеговины", сказала
баронесса, "об итальянском жокее, о неопытной гувернантке,
которая поехала в Варшаву, несколько историй о вашей матери, но,
конечно, ничего и никогда ни о каком святом."
"Эта история произошла очень давно", сказал он, "в те
неприятные пестрые времена, когда треть народа была язычниками,
треть - христианами, а большая треть просто придерживались той
религии, которую случалось исповедовать двору. Жил некий король
по имени Хкрикрос, у которого был страшный характер и не было
прямого наследника в собственной семье; однако, его замужняя
сестра снабдила его громадным выводком племянников, из которых
можно было выбрать наследника. И наиболее подходящим и одобренным
королем из всех этих племянников был шестнадцатилетний Веспалус.
Он выглядел лучше всех, был лучшим наездником и метателем
дротиков и обладал бесценным даром истинного принца проходить
мимо просителя, словно не видит его, но, конечно, откликнется на
просьбу, если увидит. Моя мать до некоторой степени обладает этим
даром; она так улыбчиво и финансово независимо может пройти по
благотворительному базару, а на следующий день повстречать
организаторов с озабоченным видом "если-бы-я-знала-что-вам-нужны-
деньги", - настоящий триумф дерзости. Итак, Хкрикрос был
язычником чистейшей воды и вплоть до высшей степени энтузиазма
продолжал поклоняться священным змеям, которые жили в гулкой роще
на холме возле королевского дворца. Обычному народу до некоторого
благоразумного предела было разрешено самостоятельно угождать
себе в вопросам личных верований, но на любое официальное лицо на
службе двора, которое переходило к новому культу, смотрели
свысока как метафорически, так и буквально, ибо смотрели с
галереи, окружавшей королевскую медвежатню. Поэтому разразился
заметный скандал и воцарилось оцепенение, когда молодой Веспалус
объявился однажды на торжественном приеме при дворе с четками,
заткнутыми за пояс, и в ответ на гневные вопросы заявил, что
решил принять христианство или по крайней мере попробовать его.
Если бы это был какой-нибудь другой племянник, король вероятно
приказал бы прибегнуть к чему-нибудь сильнодействующему, вроде
бичевания и изгнания, но в случае с предпочитаемым Веспалусом он
решил отнестись к происшедшему, как современный отец мог бы
отнестись к объявленному сыном намерению выбрать в качестве
профессии сцену. Поэтому он послал за королевским библиотекарем.
Королевская библиотека в те дни была не слишком экстенсивным
эанятием и хранитель королевских книг обладал значительным
досугом. Как следствие, его часто запрашивали для улаживания дел
других людей, когда дела выходили за нормальные пределы и
временно становились неуправляемыми.
"Ты должен урезонить принца Веспалуса", сказал король, "и
указать ему на ошибочность его поведения, Мы не можем позволить,
чтобы наследник трона подавал такие опасные примеры."
"Но где мне найти необходимые аргументы?", спросил
библиотекарь.
"Я дам тебе отпуск, чтобы ты пошел и подобрал свои аргументы
в королевских лесах и рощах", сказал король, "и если ты не
сможешь найти острые замечания, язвящие возражения, подходящие к
случаю, то ты человек весьма бедных ресурсов."
Поэтому библиотекарь пошел в леса и собрал прекрасную
подборку аргументирующих прутьев и палок, и перешел к
урезониванию Веспалуса в глупости, беззаконии и, превыше всего, в
непристойности его поведения. Его увещевания произвели глубокое
впечатление на молодого принца, впечатление, которое длилось
много недель, в течении коих ничего не было слышно о несчастной
оплошности с христианством. Потом двор переполошил другой скандал
того же рода. В то время, когда он должен был участвовать в
громком вымаливании милостивой защиты и патронажа у священных
змей, слышали, как Веспалус распевал гимн в честь святого Одило
Клюнийского. Король пришел в ярость от нового проявления и начал
мрачно смотреть на ситуацию: упорствуя в ереси, Веспалус очевидно
хотел продемонстрировать опасное упрямство. И все же, в его
внешности не было ничего, чтобы оправдать подобную извращенность:
у него не было бледных глаз фанатика или мистического взгляда
сновидца. Наоборот, он был весьма приятным юношей при дворе,
обладал элегантной, ладно скроенной фигурой, здоровой
комплекцией, глазами цвете очень спелой шелковицы и темными
волосами, гладкими и весьма ухоженными."
"Похоже на то, каким вы воображаете себя в возрасте
шестнадцати лет", сказала баронесса.
"Моя мат, вероятно, показывала вам мои юношеские фотографии",
сказал Кловис. Обратив сарказм в комплимент, он продолжил
историю.
"Король на три дня запер Веспалуса в темной башне, чтобы жить
только на хлебе и воде, чтобы слушать только писк и шорох крыльев
летучих мышей, чтобы смотреть только на плывучие облака сквозь
единственную маленькую оконную щель. Антиязыческая часть общины
начала с сочувствием поговаривать о мальчике-мученике. В
отношении еды мученичество смягчалось небрежностью стажа башни,
который по ошибке раз или два забывал в камере принца собственный
ужин из вареного мяса, фруктов и вина. Когда срок наказания
подошел к концу, за Веспалусом пристально наблюдали в поисках
каких-нибудь симптомов религиозного отклонения, ибо король решил
более не допускать никакой оппозиции по столь важному вопросу
даже со стороны любимого племянника. Если еще раз возникнет эта
чепуха, сказал он, право наследования трона будет изменено.
Некоторое время все шло хорошо; наступал фестиваль летних
видов спорта и молодой Веспалус был слишком занят борьбой, бегом
и соревнованиями по метанию дротиков, чтобы беспокоить себя
препирательствами религиозных систем. Однако, затем наступило
большое кульминационное событие летнего фестиваля -
церемониальный танец вокруг рощи священных змей, и Веспалус, как
бы это лучше сказать, "сидел, не вставая". Оскорбление
государственной религии было слишком публичным и показным, чтобы
не заметить его , даже если бы король и намеревался это сделать,
а он ни в коей мере не намеревался. День и еще полдня он сидел и
закипал, и все думали, что он обсуждает сам с собой вопрос -
казнить ли юного принца или простить; на самом деле он обдумывал
лишь способ казни мальчика. Раз уж такое все равно следовало
сделать и раз уж событие в любом случае было обречено вызвать
громадный общественный интерес, то следовало сделать его по
возможности более зрелищным и впечатляющим.
"За исключением неудачного вкуса к религии", сказал король,
"и упрямства в приверженности к ней, он сладостный и приятный
юноша, поэтому будет удовлетворительным и подходящим, если смерть
принесут ему крылатые посланцы сладости."
"Ваше величество имеет в виду?...", спросил королевский
библиотекарь.
"Я имею в виду", сказал король, "что он будет до смерти
зажален пчелами. Конечно, королевскими пчелами."
"Весьма элегантная смерть", сказал библиотекарь.
"Элегантная, зрелищная и определенно мучительная", сказал
король, "она удовлетворяет всем желаемым условиям."
Король лично продумал все подробности церемонии экзекуции. С
Веспалуса сорвали одежду, его руки были связаны за спиной, а
потом его привязали лежа навзничь возле трех самых больших
королевских ульев, так что малейшее движение его тела заставляло
ульи дрожать. Остальное можно было спокойно предоставить пчелам.
Смертные муки, рассудил король, могли продлиться где-то от
пятнадцать до сорока минут, хотя существовали различные мнения, и
остальные племянники заключали многочисленные пари как на то, что
смерть наступит почти мгновенно, так и на то, что она может
продолжаться пару часов. Но в любом случае все были согласны, что
это значительно предпочтительнее быть брошенному в дурно пахнущую
медвежатню и быть загрызенным и заглоданным до смерти грязными
плотоядными животными.
Случилось, однако, что содержатель королевской пасеки сам
склонялся к христианству и, кроме того, как большинство
официальных лиц двора, был весьма привязан к Веспалусу. Поэтому
накануне экзекуции он постарался удалить жала из всех королевских
пчел; это была долгая и деликатная операция, однако он был
экспертом-пчеловодом и упорно работая почти всю ночь он добился
успеха в разоружении всех или почти всех обитателей ульев."
"Я не знала, что можно выдернуть жало у живой пчелы",
скептически заметила баронесса.
"В любой профессии есть свои секреты", ответил Кловис, "если
бы их не было, не было бы и профессии. Что ж, настал момент
казни, король и двор заняли свои места, сидений и стоячих мест
устроили столько, чтобы хватило всем, кто желал посмотреть
необычный спектакль. К счастью, королевская пасека обладала
значительными размерами, и кроме того ее окружали террасы с
королевскими садами; пришлось воздвигнуть несколько платформ,
была большая давка, но места нашлись для всех. Веспалуса вывели
на открытое место перед ульями, краснощекого и слегка смущенного,
совсем однако не рассерженного на внимание, сконцентрированное на
нем.
"Кажется, он похож на вас не только внешностью", сказала
баронесса.
"Не прерывайте меня в критическом пункте истории", сказал
Кловис. "Как только его аккуратно пристроили в предписанной
позиции возле ульев и еще до того, как тюремщики удалились на
безопасное расстояние, Веспалус дал сильный и хорошо нацеленный
пинок, от которого повалились друг на друга все три улья. В
следующее мгновение его с головы до ног окутали пчелы; каждое
отдельное насекомое обладало страшным и унизительным знанием, что
в этот знаменательный час катастрофы оно не способно жалить, но
все-таки надо попытаться. Веспалус со мехом визжал и извивался,
ибо его защекотали почти до смерти, время от времени он яростно
лягался и ругался, когда одна из немногих пчел, избежавших
разоружения, находила свою цель. Однако зрители видели с
изумлением, что он не выказывает никаких следов приближающейся
смертной агонии, а когда пчелы пластами устало отваливались с его
тела, его плоть казалась такой же белой и гладкой, как и до
тяжкого испытания, да еще и со сверкающим блеском от меда,
принесенного неисчислимыми пчелиными лапками, а здесь и там
виднелись небольшие красные точки, где редкие жала оставили свои
следы. Было очевидно, что он был удостоен благосклонного чуда, и
громкое бормотание изумления и восхищения послышалось в толпе
зрителей. Король отдал приказ, чтобы Веспалуса увели в ожидании
дальнейших приказов, и молча удалился на дневную трапезу, на
которой постарался есть от души и пить от сердца, как будто
ничего необычного не произошло. После обеда он послал за
королевским библиотекарем.
"Что означает это фиаско?", потребовал он ответа.
"Ваше величество", сказал придворный, "либо что-то радикально
неверно с пчелами..."
"С моими пчелами все в порядке", надменно прервал король,
"это самые лучшие пчелы."
"...либо что-то непоправимо верно с принцем Веспалусом",
сказал библиотекарь.
"Если Веспалус прав, то, стало быть, неправ я", сказал король.
Библиотекарь немного помолчал. Торопливые речи - причина
падения многих; плохо рассчитанное молчание стало бедствием для
несчастного придворного.
Забыв об ограничениях, налагаемых саном, и о золотом правиле,
которое требует отдыха уму и телу после обильного обеда, король
обрушился на хранителя королевских книг и не разбираясь несколько
раз ударил его по голове шахматной доской слоновой кости,
оловянным сосудом для вина и медным подсвечником; он жестоко и
часто бил его ручкой железного факела и трижды прогнал его вокруг
банкетного стола быстрыми энергичными пинками. Наконец, он за
волосы протащил его по длинному коридору и выбросил из окна во
двор."
"Он сильно ушибся?", спросила баронесса.
"Ушибся больше, чем удивился", ответил Кловис. "Понимаете,
король был печально знаменит своим буйным темпераментом. Тем не
менее, он впервые позволил себе вести себя столь необузданным
образом после плотного обеда. Библиотекарь выздоравливал много
дней - в конечном счете, насколько мне известно, ом смог-таки
поправиться окончательно, однако Хкрикрос тем же вечером умер.
Веспалус едва закончил смывать пятна меда со своего тела, когда
пришла запыхавшаяся делегация, чтобы помазать коронационным елеем
его голову. А что касается засвидетельствованного чуда и
воцарения суверена-христианина, то не удивительно, что началась
всеобщая свалка обращающихся в новую религию. Торопливо
посвященный в сан епископ был завален работой по крещению в
торопливо импровизированном кафедральном соборе св. Одило. А
чуть-было-не-ставший-мучеником-мальчик в общественном воображении
трансформировался в святого-короля-мальчика, чья слава привлекала
в столицу толпы любопытных и набожных туристов. Веспалус, сильно
занятый организацией игр и атлетических состязаний, должных
обозначить начало его правления, не имел времени уделить внимание
может быть, свекровью миссис Спурфилд, его нынешней хозяйки дома,
и он торопливо складывал ей в уме несколько приятных
комплиментов. Она опередила его.
"Вон там, нед дверью, что-то написано мелом. Что это?"
Она говорила в тупой безличной манере, словно этот вопрос
висел у нее на губах годами и лучше всего от него избавиться
немедленно. Ее глаза, тем не менее, нетерпеливо смотрели над
головой Крефтона на дверь большого амбара, стоявшего крайним в
неровном ряду здание фермы.
"Марта Пилламон - старая ведьма", таким было заявлениие,
которое предстало перед испытующим взором Крефтона, и он секунду
поколебался прежде чем передать это заявление широкой публике.
-----------------------------------------------------------------
Copyright (C), Saki (H. H. Munro), "The Chronicle of Clovis"
(1911), "Sredni Vashtar".
Copyright (C), перевод с английского, Гужов Е., 1997.
e-mail: gu@samuni.silk.org
-----------------------------------------------------------------
Конрадину было десять лет, когда доктор выразил
профессиональное мнение, что мальчик не проживет еще пять лет.
Доктор был неуверенный и истощенный, с ним считались мало, однако
его мнение подтвердила миссис ДеРопп, с которой считались почти
во всем. Миссис ДеРопп доводилась Конрадину двоюродной сестрой и
опекуншей и в его глазах она представляла те три пятых мира,
которые необходимы, неприятны и реальны; другие две пятых в
вечном антагонизме с предыдущими были сотканы в его воображении.
В один из тяжелых дней Конрадин посчитал, что следует уступить
одолевающему давлению утомительных и необходимых вещей, таких как
болезнь, изнеживающие ограничения и длящаяся тупость. Без
собственного воображения, которое, пришпоренное одиночеством,
бурно разрасталось, он бы уступил уже давным давно.
Миссис ДеРопп никогда, даже в моменты наивысшей честности, не
признавалась себе, что она не любит Конрадина, хотя должно быть
смутно сознавала, что расстраивать его "для его же блага" было
долгом, который она не находила особенно скучным. Конрадин
ненавидел ее с отчаянной искренностью, которую в совершенстве
скрывал. Те маленькие удовольствия, которые ему удавалось
добывать себе, получали добавочный пряный вкус от вероятности,
что они не нравились бы его стражнице, и от могущества его
воображения, в котором она оказывалась заперта - нечистая тварь,
которой не найти выхода.
В скучном, безрадостном саду, но который выходило так много
окон, готовых открыться с требованием не делать того или не
делать этого или с напоминанием, что пора принимать лекарства, он
находил мало привлекательного. Несколько стоящих там фруктовых
деревьев были заботливо посажены вне его досягаемости, словно это
были редкие представители своих видов, цветущие в сухой пустыне;
вероятно, было бы трудно найти торговца, который предложил бы
десять шиллингов за весь их годовой урожай. Однако, в забытом
углу располагался заброшенный сарай для инструментов внушительных
пропорций, почти скрытый за мрачным кустарником, и в его стенах
Конрадин обрел гавань, выполнявшую в различные моменты его жизни
то роль игровой комнаты, то роль собора. Он населил его легионом
знакомых фантомов, вызванных к жизни частично фрагментами
истории, а частично собственным воображением; однако, сарай мог
также похвастать двумя поселенцами из плоти и крови. В одном углу
жила курица с зазубренным плюмажем, которой мальчик расточал
любовь, не находящую иначе другого выхода. Еще далее в полутьме
стояла гигантская клетка, разделенная не два отсека, один из
которых был забран частой железной решеткой. Это было жилище
громадного хорька, которого знакомый мальчишка, сын мясника,
притащил как-то контрабандой вместе с клеткой и со всем прочим в
его нынешнюю квартиру в обмен на длительно и тайно откладываемый
запас серебряной мелкой монеты. Конрадин страшно боялся гибкого
острозубого зверя, но он был его самым ценным владением. Само его
присутствие в сарае для инструментов было тайной и страшной
радостью, которую следовало тщательно охранять от того, чтобы о
ней узнала Женщина, как он про себя называл свою двоюродную
сестру. И в один из дней, только Небо знает из какого материала,
он сплел зверю чудесное имя, и с этого мгновения зверь вырос в
Бога и религию. Женщина предавалась религии раз в неделю в
близлежащей церкви и брала Конрадина с собой, но для него
церковная служба была чужим ритуалом. Каждый четверг в полутемной
и затхлой тишине сарая для инструментов он с мистическим и
детально разработанным церемониалом поклонялся деревянной клетке,
где проживал Средни Ваштар, громадный хорек. Красные цветы в их
сезон и алые ягоды в зимнее время приносились в жертву в его
святилище, ибо он был Богом, вызывавшим особое напряжение в
яростно нетерпеливой стороне вещей в противоположность религии
Женщины, которая, насколько мог обозреть Конрадин, весьма сильно
продвинулась в противоположном направлении. А по большим
праздникам перед его клеткой рассыпался толченый мускатный орех и
важной частью этого жертвоприношения было то, что мускат являлся
краденым. Подобные праздники случались нерегулярно и главным
образом отмечали некоторые происходящие события. По одному
случаю, когда мисс ДеРопп три дня страдала от острой зубной боли,
Конрадин продолжал праздновать все три дня и почти добился успеха,
убеждая самого себя, что за ее зубную боль несет личную
ответственность Средни Ваштар. Если бы болезнь продлилась еще
день, то могли бы кончиться запасы мускатного ореха.
Курица никогда не принимала участия в культе Средни Ваштара.
Конрадин давно пришел к выводу, что она анабаптистка. Он не
претендовал, что имеет хоть малейшее понятие, что такое
анабаптизм, но втайне надеялся, что это круто и не очень
респектабельно. Мисс ДеРопп было той основой, на которой
базировалось его презрение к респектабельности.
Через некоторое время поглощенность Конрадина сараем для
инструментов начала привлекать внимание его стражницы. "Для него
вредно даром проводить там время в любую погоду", живо решила она
и как-то утром объявила за завтраком, что назавтра курица будет
продана и унесена. Она уставилась на Конрадина своими близорукими
глазами, ожидая вспышки ярости и горя, которую готова была
подавить потоком великолепных заповедей и увещеваний. Но Конрадин
не ответил ничего: нечего было говорить. Наверное, что-то в его
побелевшем лице вызвало у нее приступ малодушия, ибо к вечернему
чаю на столе был торт, деликатес, который обычно она запрещала на
основании того, что он ему вреден, и потому что его приготовление
"требует хлопот" - ужасный недостаток в глазах женщины среднего
класса.
"Я думала, ты любишь тосты", воскликнула она с обиженным
выражением лица, заметив, что он ни к чему не притронулся.
"Иногда", сказал Конрадин.
Этим вечером в поклонении Богу сарая в клетке была инновация.
Конрадин имел обыкновение петь хвалы, сегодня вечеров он просил о
милости.
"Сделай для меня одно дело, Средни Ваштар."
Дело не было особенно трудным. Так как Средни Ваштар был
Богом, он должен был это знать. И всхлипнув при взгляде на другой
пустой угол, Конрадин возвратился в мир, который так ненавидел.
И каждую ночь в желанной темноте своей спальни, и каждый
вечер в полутьме сарая для инструментов звучала горькая литания
Конрадина: "Сделай для меня одно дело, Средни Ваштар."
Мисс ДеРопп заметила, что визиты в сарай не прекратились, и в
один из дней она совершила для инспекции далекое путешествие.
"Что ты держишь в запертой клетке?", спросила она. "Мне
кажется, это морские свинки. Я хочу, чтобы всех их убрали."
Конрадин плотно сжал губы, но Женщина до тех пор обыскивала
его спальню, пока не нашла заботливо припрятанный ключ, и
немедленно замаршировала к сараю, чтобы завершить свое открытие.
Стоял холодный день, и Конрадину было приказано оставаться дома.
Только из дальнего окна столовой можно было разглядеть дверь в
сарай и именно там устроился Конрадин. Он увидел, как Женщина
вошла, а потом вообразил, как она открывает дверь в священную
клетку и всматривается близорукими глазами в густую соломенную
постель, где прячется его Бог. Наверное, со своей бестактной
нетерпеливостью она тыкает солому. И Конрадин в последний раз
страстно выдохнул свою мольбу. Но еще молясь, он понял, что не
верит. Он знал, что Женщина сейчас вернется с кривой улыбкой,
которую он так ненавидел на ее лице, и что через час-другой
садовник унесет его чудесного Бога, не Бога больше, а просто
коричневого хорька в клетке. И он знал, что Женщина всегда
одержит триумф, как одерживает триумф сейчас, и что он будет
расти еще более болезненным от ее пестования, доминирования и
превосходящей мудрости, пока в один прекрасный день с ним больше
уже ничего не будет происходить и доктор окажется прав. И от
жгучей боли и унижения собственного поражения он начал громко и
вызывающе петь гимн своему грозному идолу:
"Средни Ваштар идет вперед.
Его мысли красны, его зубы белы.
Враги призывают к миру.
Но он несет им смерть.
Средни Ваштар Великолепный."
А потом он вдруг прекратил свое пение и ближе приникнул к оконной
раме. Дверь в сарай все стояла нараспашку, как была оставлена, и
медленно текли минуты. Это были долгие минуты, но тем не менее
они текли. Он следил, как скворцы бегали и летали небольшими
группами по лужайке; он снова и снова пересчитывал их, одним
глазом всегда оставаясь на колеблющейся двери. Горничная с кислым
лицом пришла накрыть стол к чаю, а Конрадин все стоял, ждал и
следил. Надежда по миллиметрам поднималась в его сердце и теперь
победный взгляд начал поблескивать в его глазах, которые до сих
пор знали только печальное терпение поражения. Почти не дыша, с
тайным ликованием, он снова начал пэон победы и опустошения. И
наконец, его глаза были вознаграждены: из двери выскользнул
длинный низкий желто-коричневый зверь с глазами, помаргивающими в
слабеющем дневном свете, и темными влажными пятнами на шерсти
вокруг челюстей и на шее. Конрадин Упал на колени. Громадный
хорек проложил путь к небольшому ручью у подножия сада, полакал
секунду, потом пересек маленький дощатый мостик и исчез из вида в
кустах. Таким был уход Средни Ваштара.
"Чай готов", сказала горничная с кислым лицом, "где же
госпожа?"
"Oна недавно пошла в сарай", ответил Конрадин.
И когда девушка пошла звать госпожу к чаю, Конрадин выудил из
ящика буфета вилку для тостов и начал самостоятельно поджаривать
тост из кусочка хлеба. И во время его поджаривания, намазывания
толстым слоем масла и медленным удовольствием поедания Конрадин
прислушивался к шумам и к тишине, которые короткими спазмами
ниспадала за дверью столовой. Громкий глуповатый визг девушки,
ответный хор удивленный восклицаний из области кухни, нестройные
звуки шагов и торопливые призывы о помощи снаружи, а потом. после
некоторого затишья, испуганные всхлипывания и неровная поступь
тех, кто нес в дом тяжелый груз.
"Скажите кто-нибудь бедному ребенку! Ради бога, я не могу!",
воскликнул хриплый голос. И пока они обсуждали между собой этот
вопрос, Конрадин приготовил себе еще один тост.
----------------------------------------------------------------
Copyright (C), Saki (H. H. Munro), "The Chronicle of Clovis"
(1911), "The Story Of St. Vespaluus".
Copyright (C), перевод, Гужов Е., 1997.
E-mail: gu@samuni.silk.org
----------------------------------------------------------------
"Расскажите мне историю", сказала баронесса, безнадежно
уставясь на дождь - легкая, извиняющаяся разновидность дождя,
которая выглядит, словно хочет кончиться каждую минуту, а
продолжается большую часть дня.
"Какого рода историю?", спросил Кловис, дав своему крокетному
молотку прощальный пинок в отставку.
"Достаточно правдивую, чтобы быть интересной, и не достаточно
правдивую, чтобы быть скучной", сказала баронесса.
Кловис переложил несколько диванных подушек к своему удобству
и удовлетворению; он знал, что баронесса любит, когда ее гостям
удобно, и подумал, что будет правильным с уважением отнестись к
ее желаниям в данном случае.
"Я когда-нибудь рассказывал вам историю святого Веспалуса?",
спросил он.
"Вы рассказывали истории о великих герцогах, укротителях
львов, вдовах финансистов и о почтальоне из Герцеговины", сказала
баронесса, "об итальянском жокее, о неопытной гувернантке,
которая поехала в Варшаву, несколько историй о вашей матери, но,
конечно, ничего и никогда ни о каком святом."
"Эта история произошла очень давно", сказал он, "в те
неприятные пестрые времена, когда треть народа была язычниками,
треть - христианами, а большая треть просто придерживались той
религии, которую случалось исповедовать двору. Жил некий король
по имени Хкрикрос, у которого был страшный характер и не было
прямого наследника в собственной семье; однако, его замужняя
сестра снабдила его громадным выводком племянников, из которых
можно было выбрать наследника. И наиболее подходящим и одобренным
королем из всех этих племянников был шестнадцатилетний Веспалус.
Он выглядел лучше всех, был лучшим наездником и метателем
дротиков и обладал бесценным даром истинного принца проходить
мимо просителя, словно не видит его, но, конечно, откликнется на
просьбу, если увидит. Моя мать до некоторой степени обладает этим
даром; она так улыбчиво и финансово независимо может пройти по
благотворительному базару, а на следующий день повстречать
организаторов с озабоченным видом "если-бы-я-знала-что-вам-нужны-
деньги", - настоящий триумф дерзости. Итак, Хкрикрос был
язычником чистейшей воды и вплоть до высшей степени энтузиазма
продолжал поклоняться священным змеям, которые жили в гулкой роще
на холме возле королевского дворца. Обычному народу до некоторого
благоразумного предела было разрешено самостоятельно угождать
себе в вопросам личных верований, но на любое официальное лицо на
службе двора, которое переходило к новому культу, смотрели
свысока как метафорически, так и буквально, ибо смотрели с
галереи, окружавшей королевскую медвежатню. Поэтому разразился
заметный скандал и воцарилось оцепенение, когда молодой Веспалус
объявился однажды на торжественном приеме при дворе с четками,
заткнутыми за пояс, и в ответ на гневные вопросы заявил, что
решил принять христианство или по крайней мере попробовать его.
Если бы это был какой-нибудь другой племянник, король вероятно
приказал бы прибегнуть к чему-нибудь сильнодействующему, вроде
бичевания и изгнания, но в случае с предпочитаемым Веспалусом он
решил отнестись к происшедшему, как современный отец мог бы
отнестись к объявленному сыном намерению выбрать в качестве
профессии сцену. Поэтому он послал за королевским библиотекарем.
Королевская библиотека в те дни была не слишком экстенсивным
эанятием и хранитель королевских книг обладал значительным
досугом. Как следствие, его часто запрашивали для улаживания дел
других людей, когда дела выходили за нормальные пределы и
временно становились неуправляемыми.
"Ты должен урезонить принца Веспалуса", сказал король, "и
указать ему на ошибочность его поведения, Мы не можем позволить,
чтобы наследник трона подавал такие опасные примеры."
"Но где мне найти необходимые аргументы?", спросил
библиотекарь.
"Я дам тебе отпуск, чтобы ты пошел и подобрал свои аргументы
в королевских лесах и рощах", сказал король, "и если ты не
сможешь найти острые замечания, язвящие возражения, подходящие к
случаю, то ты человек весьма бедных ресурсов."
Поэтому библиотекарь пошел в леса и собрал прекрасную
подборку аргументирующих прутьев и палок, и перешел к
урезониванию Веспалуса в глупости, беззаконии и, превыше всего, в
непристойности его поведения. Его увещевания произвели глубокое
впечатление на молодого принца, впечатление, которое длилось
много недель, в течении коих ничего не было слышно о несчастной
оплошности с христианством. Потом двор переполошил другой скандал
того же рода. В то время, когда он должен был участвовать в
громком вымаливании милостивой защиты и патронажа у священных
змей, слышали, как Веспалус распевал гимн в честь святого Одило
Клюнийского. Король пришел в ярость от нового проявления и начал
мрачно смотреть на ситуацию: упорствуя в ереси, Веспалус очевидно
хотел продемонстрировать опасное упрямство. И все же, в его
внешности не было ничего, чтобы оправдать подобную извращенность:
у него не было бледных глаз фанатика или мистического взгляда
сновидца. Наоборот, он был весьма приятным юношей при дворе,
обладал элегантной, ладно скроенной фигурой, здоровой
комплекцией, глазами цвете очень спелой шелковицы и темными
волосами, гладкими и весьма ухоженными."
"Похоже на то, каким вы воображаете себя в возрасте
шестнадцати лет", сказала баронесса.
"Моя мат, вероятно, показывала вам мои юношеские фотографии",
сказал Кловис. Обратив сарказм в комплимент, он продолжил
историю.
"Король на три дня запер Веспалуса в темной башне, чтобы жить
только на хлебе и воде, чтобы слушать только писк и шорох крыльев
летучих мышей, чтобы смотреть только на плывучие облака сквозь
единственную маленькую оконную щель. Антиязыческая часть общины
начала с сочувствием поговаривать о мальчике-мученике. В
отношении еды мученичество смягчалось небрежностью стажа башни,
который по ошибке раз или два забывал в камере принца собственный
ужин из вареного мяса, фруктов и вина. Когда срок наказания
подошел к концу, за Веспалусом пристально наблюдали в поисках
каких-нибудь симптомов религиозного отклонения, ибо король решил
более не допускать никакой оппозиции по столь важному вопросу
даже со стороны любимого племянника. Если еще раз возникнет эта
чепуха, сказал он, право наследования трона будет изменено.
Некоторое время все шло хорошо; наступал фестиваль летних
видов спорта и молодой Веспалус был слишком занят борьбой, бегом
и соревнованиями по метанию дротиков, чтобы беспокоить себя
препирательствами религиозных систем. Однако, затем наступило
большое кульминационное событие летнего фестиваля -
церемониальный танец вокруг рощи священных змей, и Веспалус, как
бы это лучше сказать, "сидел, не вставая". Оскорбление
государственной религии было слишком публичным и показным, чтобы
не заметить его , даже если бы король и намеревался это сделать,
а он ни в коей мере не намеревался. День и еще полдня он сидел и
закипал, и все думали, что он обсуждает сам с собой вопрос -
казнить ли юного принца или простить; на самом деле он обдумывал
лишь способ казни мальчика. Раз уж такое все равно следовало
сделать и раз уж событие в любом случае было обречено вызвать
громадный общественный интерес, то следовало сделать его по
возможности более зрелищным и впечатляющим.
"За исключением неудачного вкуса к религии", сказал король,
"и упрямства в приверженности к ней, он сладостный и приятный
юноша, поэтому будет удовлетворительным и подходящим, если смерть
принесут ему крылатые посланцы сладости."
"Ваше величество имеет в виду?...", спросил королевский
библиотекарь.
"Я имею в виду", сказал король, "что он будет до смерти
зажален пчелами. Конечно, королевскими пчелами."
"Весьма элегантная смерть", сказал библиотекарь.
"Элегантная, зрелищная и определенно мучительная", сказал
король, "она удовлетворяет всем желаемым условиям."
Король лично продумал все подробности церемонии экзекуции. С
Веспалуса сорвали одежду, его руки были связаны за спиной, а
потом его привязали лежа навзничь возле трех самых больших
королевских ульев, так что малейшее движение его тела заставляло
ульи дрожать. Остальное можно было спокойно предоставить пчелам.
Смертные муки, рассудил король, могли продлиться где-то от
пятнадцать до сорока минут, хотя существовали различные мнения, и
остальные племянники заключали многочисленные пари как на то, что
смерть наступит почти мгновенно, так и на то, что она может
продолжаться пару часов. Но в любом случае все были согласны, что
это значительно предпочтительнее быть брошенному в дурно пахнущую
медвежатню и быть загрызенным и заглоданным до смерти грязными
плотоядными животными.
Случилось, однако, что содержатель королевской пасеки сам
склонялся к христианству и, кроме того, как большинство
официальных лиц двора, был весьма привязан к Веспалусу. Поэтому
накануне экзекуции он постарался удалить жала из всех королевских
пчел; это была долгая и деликатная операция, однако он был
экспертом-пчеловодом и упорно работая почти всю ночь он добился
успеха в разоружении всех или почти всех обитателей ульев."
"Я не знала, что можно выдернуть жало у живой пчелы",
скептически заметила баронесса.
"В любой профессии есть свои секреты", ответил Кловис, "если
бы их не было, не было бы и профессии. Что ж, настал момент
казни, король и двор заняли свои места, сидений и стоячих мест
устроили столько, чтобы хватило всем, кто желал посмотреть
необычный спектакль. К счастью, королевская пасека обладала
значительными размерами, и кроме того ее окружали террасы с
королевскими садами; пришлось воздвигнуть несколько платформ,
была большая давка, но места нашлись для всех. Веспалуса вывели
на открытое место перед ульями, краснощекого и слегка смущенного,
совсем однако не рассерженного на внимание, сконцентрированное на
нем.
"Кажется, он похож на вас не только внешностью", сказала
баронесса.
"Не прерывайте меня в критическом пункте истории", сказал
Кловис. "Как только его аккуратно пристроили в предписанной
позиции возле ульев и еще до того, как тюремщики удалились на
безопасное расстояние, Веспалус дал сильный и хорошо нацеленный
пинок, от которого повалились друг на друга все три улья. В
следующее мгновение его с головы до ног окутали пчелы; каждое
отдельное насекомое обладало страшным и унизительным знанием, что
в этот знаменательный час катастрофы оно не способно жалить, но
все-таки надо попытаться. Веспалус со мехом визжал и извивался,
ибо его защекотали почти до смерти, время от времени он яростно
лягался и ругался, когда одна из немногих пчел, избежавших
разоружения, находила свою цель. Однако зрители видели с
изумлением, что он не выказывает никаких следов приближающейся
смертной агонии, а когда пчелы пластами устало отваливались с его
тела, его плоть казалась такой же белой и гладкой, как и до
тяжкого испытания, да еще и со сверкающим блеском от меда,
принесенного неисчислимыми пчелиными лапками, а здесь и там
виднелись небольшие красные точки, где редкие жала оставили свои
следы. Было очевидно, что он был удостоен благосклонного чуда, и
громкое бормотание изумления и восхищения послышалось в толпе
зрителей. Король отдал приказ, чтобы Веспалуса увели в ожидании
дальнейших приказов, и молча удалился на дневную трапезу, на
которой постарался есть от души и пить от сердца, как будто
ничего необычного не произошло. После обеда он послал за
королевским библиотекарем.
"Что означает это фиаско?", потребовал он ответа.
"Ваше величество", сказал придворный, "либо что-то радикально
неверно с пчелами..."
"С моими пчелами все в порядке", надменно прервал король,
"это самые лучшие пчелы."
"...либо что-то непоправимо верно с принцем Веспалусом",
сказал библиотекарь.
"Если Веспалус прав, то, стало быть, неправ я", сказал король.
Библиотекарь немного помолчал. Торопливые речи - причина
падения многих; плохо рассчитанное молчание стало бедствием для
несчастного придворного.
Забыв об ограничениях, налагаемых саном, и о золотом правиле,
которое требует отдыха уму и телу после обильного обеда, король
обрушился на хранителя королевских книг и не разбираясь несколько
раз ударил его по голове шахматной доской слоновой кости,
оловянным сосудом для вина и медным подсвечником; он жестоко и
часто бил его ручкой железного факела и трижды прогнал его вокруг
банкетного стола быстрыми энергичными пинками. Наконец, он за
волосы протащил его по длинному коридору и выбросил из окна во
двор."
"Он сильно ушибся?", спросила баронесса.
"Ушибся больше, чем удивился", ответил Кловис. "Понимаете,
король был печально знаменит своим буйным темпераментом. Тем не
менее, он впервые позволил себе вести себя столь необузданным
образом после плотного обеда. Библиотекарь выздоравливал много
дней - в конечном счете, насколько мне известно, ом смог-таки
поправиться окончательно, однако Хкрикрос тем же вечером умер.
Веспалус едва закончил смывать пятна меда со своего тела, когда
пришла запыхавшаяся делегация, чтобы помазать коронационным елеем
его голову. А что касается засвидетельствованного чуда и
воцарения суверена-христианина, то не удивительно, что началась
всеобщая свалка обращающихся в новую религию. Торопливо
посвященный в сан епископ был завален работой по крещению в
торопливо импровизированном кафедральном соборе св. Одило. А
чуть-было-не-ставший-мучеником-мальчик в общественном воображении
трансформировался в святого-короля-мальчика, чья слава привлекала
в столицу толпы любопытных и набожных туристов. Веспалус, сильно
занятый организацией игр и атлетических состязаний, должных
обозначить начало его правления, не имел времени уделить внимание