Страница:
Саки (псевдоним Гектора Хью Манро) родился в 1870 году в
Бирме, где его отец был старшим чиновником бирманской полиции.
Жестокость некоторых его рассказов приписывается подавляюще
строгому воспитанию в доме двух незамужних тетушек в Девоншире с
возраста двух лет. Он обучался в Эксмутском колледже и в
Бедфордской грамматической школе. Позднее с отцом он широко
путешествовал по Европе. Г.Х. Манро вступил в бирманскую полицию,
но ушел в отставку по плохому здоровью, стал журналистом, а потом
писателем. Он опубликовал несколько сборников рассказов, включая
"Хроники Кловиса"(1911) и "Звери и суперзвери"(1914). Он написал
также два романа "Невыносимый Бассингтон"(1912) и "Когда пришел
Уильям"(1913). В 1914 году, вступив рядовым в армию, он отказался
комиссоваться, был направлен во Францию и убит в 1916 в чине
сержанта. Солдаты в траншее услышали его последние слова: "Брось
эту чертову сигарету" - после чего послышался выстрел снайпера.
Его блестящие рассказы выделяются лаконичностью и черным юмором.
-----------------------------------------------------------------
Copyright (C), Saki (H. H. Munro), "The Cronicle of Clovis"(1911), "Esme".
Сopyright (C), перевод с английского, Гужов Е., 1997.
e-mail: gu@samuni.silk.org
-----------------------------------------------------------------
----
"Все охотничьи истории одинаковы", сказал Кловис, "как
одинаковы все ирландские истории, и одинаковы все..."
"Моя охотничья история ни капли не похожа ни на одну
слышанную вами", сказала баронесса. "Она случилась довольно
давно, когда мне было двадцать три года. Тогда я еще не жила
отдельно от мужа; понимаете, никто из нас не мог дать возможность
другому жить отдельно. Несмотря на все пословицы, бедность больше
скрепляет семью, чем разрушает ее. Но мы всегда охотились в
разных стаях. Однако, это не имеет отношение к моей истории."
"Мы еще не приблизились к месту встречи охотников.
Предполагаю, там была встреча охотников", сказал Кловис.
"Конечно, встреча была", сказала баронесса; "присутсвовала
вся обычная толпа, в частности Констанция Бродл. Констанция - из
тех рослых цветущих девушек, что так хорошо смотрятся в осеннем
пейзаже или среди рождественских украшений в церкви. "У меня
предчувствие, что должно произойти что-то ужасное", сказала она
мне; "я очень бледна?""
Она была такой же бледной, как свекла в обмороке.
"Ты кажешься бледнее обычного", сказала я, "но тебе это
легко." Прежде чем до нее дошло мое замечание, мы уже уселись в
седла; собаки нашли лису, залегшую в кустах дрока."
"Понятно", сказал Кловис; "в любой истории об охоте на лис я
всегда слышу о лисе в кустах дрока."
"Констанция и я умели хорошо держаться в седле", спокойно
продолжала баронесса, "и у нас не было трудностей на первом
этапе, хотя началась крепкая скачка. Однако, ближе к финишу мы
должно быть слишком оторвались от цепи охотников, потеряли собак
и бесцельно брели куда-то в неизвестность. Это сильно меня
раздражало и мое настроение понемногу начало сдавать, когда
наконец, продираясь сквозь кусты изгороди, мы были обрадованы
видом собак, завывающих в голос возле впадины прямо перед нами.
"Вот где они", закричала Констанция и добавила с изумлением:
"Ради бога, что они нашли?"
Конечно, перед ними находилась не обычная смертная лиса.
Стояло нечто, вдвое выше ростом, с короткой, уродливой головой и
ненормально толстой шеей.
"Это гиена", сказала я; "она наверное сбежала из парка лорда
Пабхэма."
В этот момент загнанный зверь повернулся и посмотрел на своих
преследователей, а собаки (их было всего шесть) стали полукругом
и выглядели глуповато. Очевидно, они оторвались от остальной
своры на след чужого запаха, и были не вполне уверены как
относиться к добыче теперь, когда они они ее настигли.
Гиена приветствовала наше появление с явным облегчением и
демонстрировала дружественность. Она, очевидно, привыкла к
всеобщей доброте людей, а ее первый опыт общения со сворой собак
оставил у нее плохое впечатление. Собаки выглядели более чем
смущенными, когда их добыча с внезапной интимностью прошествовала
к нам, и слабый призыв горна вдали был воспринят сворой как
желанный сигнал для отбытия. Констанция, гиена и я остались одни
в наступающих сумерках.
"Что нам делать?", спросила Констанция.
"Сколько у тебя вопросов", сказала я.
"Ну, не можем же мы оставаться здесь всю ночь с гиеной",
настаивала она.
"Я не знаю, какие у тебя представления о комфорте", ответила
я; "но я не думаю оставаться здесь на всю ночь даже без гиены.
Мой дом может быть и несчастен, но по крайней мере там есть
горячая и холодная вода, домашние удобства и всякое другое, чего
эдесь мы не найдем. Нам лучше держаться деревьев справа; кажется,
дорога на Кроули проходит там."
Мы медленно поехали вдоль слабо выраженной тележной колеи,
зверь радостно следовал за нами по пятам.
"Что все-таки нам делать с гиеной?", последовал неизбежный
вопрос.
"Что вообще делают с гиенами?", спросила я сердито.
"Я раньше не имело дела ни с одной", сказала Констанция.
"Что ж, я тоже. Если бы мы знали ее пол, то могли бы дать ей
имя. Наверное, можно назвать ее Эсме. Подойдет в любом случае."
Было еще достаточно дневного света, чтобы различать объекты
по сторонам и наш утомившийся дух получил внезапный толчок, когда
мы проехали мимо маленькой полунагой девочки-цыганки, собирающей
ежевику в низких кустах. Внезапное появление двух всадниц и гиены
привело ее в состояние плача, да и в любом случае мы едва-ли
могли собрать крохи какой-нибудь полезной географической
информации из этого источника; однако, была вероятность, что
где-нибудь по дороге мы увидим цыганский табор. Около мили мы
ехали с надеждой, но безрезультатно.
"Удивляюсь, что делает здесь ребенок", наконец сказала
Констанция.
"Очевидно, собирает ежевику."
"Мне не нравится, как она плачет", продолжала Констанция,
"этот вой звенит у меня в ушах."
Я не стала бранить Констанцию за ужасные фантазии, на самом
деле ощущение, будто тебя преследует постоянный раздражающий вой,
сильно действовало на мои весьма перенапряженные нервы. Для
компании я позвала Эсме, которая несколько отстала. Несколькими
скачками она догнала нас и пристроилась сзади.
Воющий аккомпанемент получил объяснение. Она крепко, и как
мне кажется, болезненно, сжимала в зубах ребенка.
"Милосердное небо!", завопила Констанция, "что нам теперь
делать? Что нам делать?
Я совершенно уверена, что и на страшном суде Констанция будет
задавать больше вопросов, чем любой из серафимов-экзаменаторов.
"Мы можем что-нибудь сделать?", слезно настаивала она, в то
время как Эсме легко трусила впереди наших уставших лошадей.
Лично я сделала все, что пришло мне в голову в тот момент. Я
кричала, бранила и задабривала гиену на английском, французском и
на языке картежников; я делала абсурдные, ненужные взмахи своим
тонким охотничьим хлыстом; я швырнула в зверя корзинку для
сэндвичей; я действительно не знала, что еще можно сделать. И мы
продолжали тащиться сквозь сгущающийся мрак с этой темной
нескладной тварью, неуклюже бегущей впереди, под мрачную музыку
детского плача, звенящего в ушах. Вдруг Эсме прыгнула в сторону
особенно густых кустов, куда мы не могли за ней последовать; вой
возвысился до крика, а потом сразу прекратился. Эту часть истории
я всегда тороплюсь рассказывать, потому что она весьма ужасна.
Когда бестия снова присоединилась к нам, отсутствовав всего
несколько минут, у нее была аура печального понимания, словно она
сознавала, что сделала нечто, с чем мы не согласны, однако
чувствовала свою основательную правоту.
"Как ты позволяешь, чтобы эта прожорливая бестия бежала с
тобой рядом?", спросила Констанция. Больше чем когда-либо она
выглядела как свекла-альбинос.
"Во-первых, я не могла ничего предотвратить", сказала я; "а,
во-вторых, чем бы еще не была гиена, я сомневаюсь, что в
настоящий момент она прожорлива."
Констанция содрогнулась. "Думаешь, бедное создание сильно
страдало?", задала она очередной пустой вопрос.
"Признаки этого были все время", сказала я; "с другой
стороны, дитя конечно могло плакать из чистой вредности. Дети
иногда так делают."
Была почти полная тьма, когда мы вдруг выехали на шоссе.
Вспышка огней и рокот мотора в тот же миг пронеслись мимо нас на
неприятно близком расстоянии. Секундой позже послышался глухой
удар и острый визг тормозов. Машина остановилась, и когда я
подъехала ближе к этому месту, я увидела молодого человека,
склонившегося над темной неподвижной массой, лежащей на обочине.
"Вы убили мою Эсме", горько воскликнула я.
"Я страшно извиняюсь", сказал молодой человек; "я сам держу
собак, и поэтому понимаю, что вы должны сейчас чувствовать. Что
вы хотите в возмещение?"
"Пожалуйста, похороните ее немедленно", сказала я; "мне
кажется я могу попросить вас это сделать."
"Принеси лопату, Уильям", приказал он шоферу. Очевидно,
торопливые погребения на обочинах были предусмотренной
случайностью.
Рытье достаточно глубокой могилы заняло некоторое время.
"Должен признаться, великолепная тварь", сказал ездок, когда труп
затащили в яму. "Боюсь, это весьма ценное животное."
"Она была второй в классе для начинающих в прошлом году в
Бирмингеме", язвительно сказала я.
Констанция громко фыркнула.
"Не плачь, дорогая", несчастным голосом сказала я; "в данный
момент все кончено. Она мучилась недолго."
"Послушайте", с отчаяньем произнес молодой человек, "вы
просто обязаны позволить мне что-нибудь сделать в возмещение."
Я отказалась, но так как он настаивал, я любезно дала ему
свой адрес.
Конечно, мы обсудили инцидент тем же вечером. Лорд Пабхэм так
и не объявил о пропаже гиены, но когда годом-двумя раньше
абсолютно травоядное животное убежало из его парка, он вызвался
выдать компенсацию в одиннадцати случаях пропажи овец и
практически выстроил заново соседские птичники. Сбежавшая гиена
по масштабу его действий могла бы наверное сравниться с
правительственным заказом. Цыгане, равным образом, не
навязывались со своим пропавшим отпрыском; не думаю, что в
громадных таборах они реально знают с точностью до ребенка,
сколько детей у них имеется.
Баронесса задумчиво помолчала, потом продолжила:
"Однако, у этого приключения было продолжение. Я получила по
почте прелестную маленькую брильянтовую брошь с именем Эсме,
вычеканенном на золотой веточке розмарина. Между прочим, я
потеряла дружбу с Констанцией Бродл. Понимаете, когда я продала
брошь, то с полным основанием отказалась выдать ей долю. Я
сказала, что часть Эсме в этом деле является моим собственным
изобретением, а часть гиены принадлежит лорду Пабхэму, если в
самом деле это была его гиена, доказательства чего у меня,
конечно, нет."
-----------------------------------------------------------------
Copyright (C), Saki (H. H. Munro), "The Cronicle of Clovis",
(1911), "The Music on the Hill".
Copyright (C), перевод с английского, Гужов Е., 1997.
e-mail: gu@samuni.silk.org
-----------------------------------------------------------------
Сильвия Селтоун завтракала в гостиной в Йессни с приятным
чувством полной победы, каким только пылкие железнобокие могли
позволить себе наутро после битвы у Ворчестера. Она едва-ли была
драчливой по темпераменту, но принадлежала к той более удачливой
разновидности бойцов, которые драчливы в зависимости от
обстоятельств. Судьба повелела ей, что ее жизнь должна состоять
из серии небольших сражений, обычно с шансами слегка не в ее
пользу, и обычно ей как-то удавалось добиться победы. А сегодня
она чувствовала, что довела свою самую тяжелую и определенно
самую важную битву до успешного завершения. Выйти замуж за
Мортимера Селтоуна, "Мертвеца Мортимера", как называли его самые
близкие враги, находясь в тисках враждебности его семейства и
несмотря на его искреннее равнодушие к женщинам, было в самом деле
достижением, которое требовало явной целеустремленности и
находчивости; вчера она довела свою победу до завершающей стадии,
вырвав своего мужа из города и из его круга приверженцев
местечек, шде можно промочить горло, и "приземлив", пользуясь ее
выражением, в этом уединенном, опоясанном лесом поместье, которое
было его сельским домом.
"Вам не удастся заставить Мортимера шевелиться", придирчиво
сказала его мать, "но если уж он поедет, то он останется: Йессни
почти также зачаровывает его, как и город. Можно понять, что
держит его в городе, но Йессни...", и свекровь пожала плечами.
Вокруг Йессни была мрачная, почти грубая дикость, которая
конечно не казалась привлекательной воспитанным в городе вкусам,
и Сильвия, несмотря на свое имя, не была приучена к чему-нибудь
более сильфическому, чем "широколиственный Кенсингтон". Она
смотрела на природу, как на нечто превосходное и благотворное
само по себе, что способно становиться мучительным, если чересчур
поощряется. Недоверие к городской жизни было для нее новым
ощущением, рожденным ее браком с Мортимером, и она с
удовлетворением следила за постепенным исчезновением в своих
глазах того, что она называла "выражением Джермин-стрит", когда
вечерами леса и вересковые пустоши Йессни обступали поместье.
За окнами комнаты виднелся треугольный торфяной склон,
который человек снисходительный мог бы назвать лужайкой, а за ним
- низкая изгородь из запущенных кустов фуксий и еще более крутой
склон, покрытый вереском и ..., ниспадал в пещеристый гребень,
заросший дубами и ... . Дикая, открытая грубость склона,
казалось, тайно связывает радость жизни со скрытым ужасом вещей.
Сильвия самодовольно улыбнулась, глядя на ландшафт с одобрением
знатока искусств, и вдруг почти содрогнулась.
"Здесь слишком дико", сказала она подошедшему Мортимеру,
"можно почти подумать, что в таком месте никогда до конца не
исчезало почитание Пана."
"Почитание Пани никогда и не исчезало", сказал Мортимер.
"Другие, более новые боги, время от времени отодвигают его
святилища в сторону, однако, он - бог Природы, к которому в конце
концов все должны возвратиться. Его называют Отцом-всех-Богов, но
большинству из его детей еще только предстоит родиться." Сильвия
была религиозна некоторым честным, смутно обожающим образом, и ей
не нравилось слышать, как о ее верованиях говорят, как о простых
предрассудках, но по крайней мере было нечто новое и внушающее
надежду - услышать, как Мертвец Мортимер говорит по какому-нибудь
поводу с такой энергией и осуждением.
"Не вернешь же ты в Пана на самом деле?", недоверчиво
спросила она.
"В большинстве вещей я дурак", спокойно сказал Мортимер, "но
не настолько, чтобы не верить в Пана, когда я здесь. А если ты
мудра, то не станешь слишком хвастать своим неверием, когда
находишься в его стране."
Лишь через неделю Сильвии настолько наскучили привлекательные
прогулки вокруг Йессни, что она затеяла инспекционное турне по
зданиям фермы. Двор фермы вызывал в ее мыслях сцены радостной
суматохи с маслобойками, цепами, смеющимися доярками и табунами
лошадей, пьющих воду по колена в воде прудов с плавающими утками.
Когда она ходила по скудным серым строениям фермы поместья
Йессни, ее первым впечатлением было сокрушительное безмолвие и
заброшенность, словно ей случилось быть в некоей одинокой
опустевшей усадьбе, давным давно отданной совам и паукам; потом
появилось ощущение тайной бдительной враждебности, та же тень
невидимых вещей, которые кажутся таящимися в засаде в лесных
гребнях и кустах. Из-за тяжелых дверей и разбитых окон доносился
беспокойный топот копыт или скрежет цепи недоуздка, а временами -
заглушенное мычание какого-то животного в стойле. Из дальнего
угла лохматый пес следил за ней внимательными враждебными
глазами; когда она подошла ближе, он тихо убрался в свою конуру и
бесшумно выскользнул снова, когда она прошла мимо. Несколько кур,
ищущих еду возле скирды, при ее приближении убежали под ворота.
Сильвия чувствовала, что если она случайно натолкнется в этой
дикой местности сараев и коровников на человеческое существо, то
они как призраки убегут от ее взгляда. Наконец, быстро повернув
за угол, она натолкнулась на живое существо, которое не убежало
от нее. В грязной луже распростерлась громадная свинья,
гигантская, за пределами самых диких предположений горожанки о
размерах свиной плоти, мгновенно готовой к негодованию, если надо
отплатить за непрошенное вторжение. Когда она направила свой путь
мимо сеновалов, коровников и длинных слепых стен, ее внезапно
поразил странный звук - эхо мальчишеского смеха, золотого и
двусмысленного. Ян, единственный мальчишка, работающий на ферме,
с волосами как пакля, иссохшаяся деревенщина, был виден за
работой на копке картофеля посередине соседнего холма, а Мортимер
позднее ответил на вопрос, что не знает возможного автора тайной
издевки, что смеялся из засады над отступлением Сильвии. Память
об этом непостижном эхо добавилась к ее остальным впечатлениям о
скрытом зловещем "нечто", окружающем Йессни.
Мортимера она видела очень редко; ферма, леса и ручьи с
форелью, казалось, поглотили его от рассвета до заката. Как-то
раз, зашагав в том направлении, что он выбрал утром, она вышла на
открытое место в ореховой роще, закрытое далее громадными ... , в
центре которого стоял каменный пьедестал с водруженной на нем
небольшой бронзовой фигурой молодого Пана. Это было красивое
произведение искусства, но ее внимание главным образом поразило
то, что к его ногам, как жертвоприношение, была положена
свежесорванная гроздь винограда. Виноград в хозяйстве не был в
изобилии, и Сильвия гневно схватила гроздь с пьедестала.
Презрительное раздражение бушевало в ней, когда она медленно
брела домой и вдруг была охвачена острым ощущением, очень близким
к страху: из густо переплетенного подлеска на нее нахмурилось
мальчишеское лицо, красивое, смуглое, с невыразимо злыми глазами.
Это была очень уединенная тропинка, хотя по правде сказать все
тропинки вокруг Йессни были уединенными, и она поспешила вперед,
не останавливаясь, чтобы бросить испытующий взгляд на его
внезапное появление. И только возле дома она обнаружила, что на
бегу уронила виноградную гроздь.
"Я сегодня в лесу видела юношу", сказала она вечером
Мортимеру, "смуглолицего и очень красивого, настоящего негодяя на
вид. Наверное, парень из цыган."
"Правдоподобная теория", отозвался Мортимер, "только сейчас
здесь нет никаких цыган."
"Тогда кто же он?", спросила Сильвия, и когда выяснилось, что
у Мортимера нет своей теории, она перешла к рассказу о своей
находке вотивного жертвоприношения.
"Предполагаю, это ваше деяние", заметила она, "безвредное
проявление лунатизма; однако, люди подумают, что вы страшно
глупы, если узнают об этом."
"Вы,случайно, как-нибудь не вмешались?", спросил Мортимер.
"Я - я выбросила гроздь. Она казалась такой глупой", сказала
Сильвия, следя не появятся ли на бесстрастном лице Мортимера
признаки раздражения.
"Мне кажется, сделав такое, вы поступили неразумно",
задумчиво сказал он. "Я слышал, рассказывают, что боги Леса,
весьма ужасны к тем, кто их оскорбляет."
"Они, наверное, ужасны к тем, кто в них верит, но вы видите -
я не верю", возразила Сильвия.
"Все равно", сказал Мортимер своим обычным бесстрастным
тоном, "на вашем месте я бы избегал лесов и садов и далеко
обходил бы всех рогатых животных на ферме."
Конечно, все это была чепуха, но в таком уединенном,
утонувшем в лесу месте чепуха казалась способной возбудить
гнусное чувство неуверенности.
"Мортимер", вдруг сказала Сильвия, "мне кажется, нам надо
вскоре возвратиться в город."
Победа оказалась не столь полной, как ожидалось; ее занесло в
такие дебри, где она уже была готова отступить.
"Мне казалось, вы никогда не вернетесь в город", сказал
Мортимер, повторяя предсказание своей матери.
Испытывая некоторое презрение к себе, Сильвия с
неудовольствием обратила внимание, что ее очередная дневная
прогулка инстинктивно уводит ее из-под сени леса. Что до рогатого
скота, то предупреждение Мортимера едва-ли было необходимым, ибо
она всегда смотрела на них, как на в лучшем случае нейтральных
созданий: ее воображение лишало пола самых матроноподобных дойный
коров, превращая их в быков, способных в любой момент "увидеть
красное". Барана, пасущегося на узком выгоне позади сада, она
посчитала после многократных и осторожных испытаний имеющим
уравновешенный темперамент; однако, сегодня она решила не
проверять его уравновешенность, ибо обычно спокойное животное
металось из угла в угол на своем лужке со всеми признаками
беспокойства. Низкая, прерывистая музыка, словно играли на
камышовой флейте, донеслась из глубины соседней чащи, и казалось,
что есть некая тонкая связь между беспокойной беготней животного
и дикой музыкой из леса. Сильвия повернула шаги наверх и
взобралась по вересковому склону, который вздымал высоко над
Йессни свои покатые плечи. Она оставила за собой музыку флейты,
но с лесистых гребней у ее ног ветер донес другую музыку -
напряженный лай собак в разгар погони. Йессни находился как раз
на краю графства Девон-и-Сомерсет, и преследуемые олени иногда
забегали сюда. Сильвия уже видела темное тело, берущее грудью
холм за холмом и снова скрывающееся из вида, как только пересечет
гребень, а за ним постепенно приближающийся неотступный хор, и в
ней нарастало напряженное и возбужденное сочувствие, которое
ощущаешь к любому существу, за которым охотятся и в поимке
которого напрямую не заинтересован. И наконец, олень прорвался
сквозь самую внешнюю линию дубовой поросли и папоротников и,
тяжело дыша, встал на открытом месте - толстый сентябрьский
олень, несущий богато украшенную рогами голову. Его очевидный
путь был броситься вниз к бурым прудам Андеркомба, а оттуда
пробиться к излюбленному убежищу красных оленей - к морю. Однако,
к удивлению Сильвии, он повернул голову вверх по склону и
решительно пошел по вереску тяжелым шагом. "Будет ужасно",
подумала она, "если собаки настигнут его прямо перед моими
глазами." Однако, казалось, что музыка стаи на мгновение замерла,
а вместо нее она вновь услышала дикую свирель, которая теперь
доносилась то с той, то с этой стороны, словно понуждая
ослабевшего оленя к последнему усилию. Сильвия стояла далеко в
стороне от его пути, полуспрятанная в густой поросли черничных
кустов, и следила, как он с трудом поднимался вверх, бока мокрые
от пота, жесткая шерсть на шее казалась по контрасту светлой.
Музыка флейты вдруг пронзительно завизжала рядом, казалось, она
исходит из кустов у самых ее ног, и в тот же момент громадный
зверь повернулся и направился прямо на нее. В одно мгновение
жалость к загнанному животному сменилась диким страхом перед
собственной опасностью; густые корни вереска издевались над ее
карабкающимися попытками бегства, и она неистово смотрела вниз,
стремясь разглядеть приближающихся собак. Острия гигантских рогов
были от нее в нескольких ярдах и во вспышке цепенящего страха она
припомнила предупреждение Мортимера - опасаться рогатых животных
на ферме. А потом с трепетом внезапной радости она увидела, что
не одна: в нескольких шагах по колени в кустах черники стояла
человеческая фигура.
"Отгони его!", закричала она. Но фигура не сделала ответного
движения.
Рога шли прямо в грудь, кислый запах пота загнанного
животного перехватывал дыхание, однако в глазах ее стояла
картина более ужасная, чем приближающаяся смерть. А в ушах
звенело эхо мальчишеского смеха, золотого и двусмысленного.
Крефтон Локьер сидел в покое, покое души и тела, на
малееньком клочке земли, наполовину сада - наполовину цветника,
примыкавшему к ферме в деревушке Моусл-Бартон. После стресса и
шума долгих годов жизни в городе мир и покой окруженного холмами
села отдавались в его чувствах с почти драматической
интенсивностью. Казалось, что время и пространство потеряли свою
значимость и резкость, минуты сливались в часы, луга и поля под
паром склонялись и мягко и незаметно уходили вдаль. Дикие травы
вразнобой спускались с живых изгородей в цветники, а желтофиоли и
садовые кустарники совершали контррейды на двор фермы и на
дорожки. Сонные куры и торжественные, поглощенные своими мыслями
утки чувствовали себя одинаково дома на дворе, во фруктовом саду
или посреди дороги; казалось, что ничего ничему не принадлежит с
определенностью, даже ворота не обязательно будут найдены на
своих петлях. И всю сцену заливало ощущение покоя и мира,
содержавшее в себе нечто почти магическое. В полдень
чувствовалось, что полдень был всегда и будет всегда оставаться
полднем, в сумерки понимал, что никогда не могло быть ничего
кроме сумерек. Крефтон Локьер сидел в покое на деревенском стуле
возле старой липы и думал, что именно здесь находится тот якорь
жизни, который так любовно рисовался его разуму и по которому так
давно и так часто томились его усталые и потрясенные чувства. Он
мог бы устроить себе постоянное место среди этих простых,
дружелюбных людей, постепенно увеличиваю умеренный комфорт,
которым он привык окружать себя, но по возможности придерживаясь
их образа жизни.
И пока он медленно доводил свое решение до зрелости, через
фруктовый сад неуверенной походкой хромая прошла пожилая женщина.