Страница:
Эти слова, написанные уже после того, как Герцль встретился с противниками угандийского предложения на их собрании и по завершении всего конгресса, свидетельствуют, что он так и не понял их мотивов, оставшись при мнении, будто уход их был вызван потерей мест в Исполнительном комитете и не более того.
Следуя этой оценке Герцля, аналогичной причиной объясняет уход семи российских "уполномоченных" и его биограф, который пишет, что подписавшие заявление ушли из зала "либо потому, что более не считали себя членами Исполкома, либо для того, чтобы дать форму и выход своим эмоциям" (Алекс Бейн, "Теодор Герцль", биография). Справедливо поэтому привести объяснение случившемуся данное самим Членовым, лидером оппозиции на Шестом конгрессе, который писал по поводу ухода противников Уганды следующее:
"Целых два часа продолжалась эта перекличка. Ведь в редком парламенте голосует такая масса делегатов, около 500! С напряженным вниманием следит весь зал, многие записывают и подсчитывают шансы. Признаюсь, меня прямо поражало, как часто раздавалось "нет". Я считаю присутствие в этом зале и при таких условиях 178, открыто голосовавших против, фактом, крайне знаменательным, которого я не ожидал. Но исход голосования, конечно, не подлежал сомнению. В воздухе носилась победа; а победителей не судят, провозгласил {187} еще за два дня раньше одесский делегат. Он ошибся; суд наступил очень скоро, в Базеле же, потом производился по всему миру еврейскому. И этот суд показал, что еще одна такая победа, и армия рассыплется на мелкие части. Но теперь был момент победы. В зале аплодисменты, махали платками. Но, признаюсь, искренней радости я не видел, вернее, не чувствовал. Все это было очень громко, очень шумно; но казалось как-то искусственно, дуто. Впрочем, я был плохой наблюдатель в этот момент.
Меня давил во время голосования вопрос: что мы теперь, мы, несогласные, нежелающие, что нам теперь делать? Ведь тут не деталь какая-нибудь решается, а рушится основа, на которой стоит все наше здание, создается нечто несовместимое, глубокой пропастью отделяющее будущее от прошлого. На этом конгрессе, говорили некоторые, впервые почувствовалась под ногами почва; мы на этом конгрессе ясно почувствовали, что почва уходит, что все зашаталось под ногами. Что делать теперь, можем ли вместе работать, что уцелело из наших общих устоев? Все это проносилось в тяжелой свинцовой голове. И как ни трудно, тяжело было мыслить в это время, одна мысль, однако стала у меня все яснее обрисовываться: между прошлым и тем, что настает теперь, должна быть проведена черта, ясная, чувствительная и видимая для всех; теперь нельзя продолжать, как будто ничего не случилось. Наступившая пропасть должна проявиться видимым образом и здесь, но как?
Читается наша записка; она читается бегло, равнодушным голосом. Зал в недоумении. И в этот момент, два часа бродившая мысль приняла определенную форму: я собрал все свои бумаги, книги, надел шляпу и сошел с президиальной трибуны. Куда и зачем? Я не знал в эту минуту. Одно я чувствовал, что здесь, в этом зале, в эту минуту, сейчас оставаться невозможно, физически невозможно. Нам здесь теперь нечего делать.
Я пошел; но не знал, пойдет ли еще кто-нибудь за мной. Ни с кем мы ни о чем не сговаривались. Но, {188} очевидно, было довольно одной искры. Первыми присоединились товарищи по записке; движение нашей маленькой группы было тотчас замечено внизу, а когда мы, протеснившись сквозь особенно густые в этом году ряды журналистов, вышли на средний проход, тогда это движение стало видно и галереям. Бешеный, оглушительный взрыв аплодисментов огласил зал внизу и наверху; в нем искало себе выхода чувство, старательно сдерживаемое весь этот день. Мы двигались и, не озираясь, чувствовали, что мы не одни идем, не одни делаем то, что делаем. И чувствовалось, что делаем мы что-то хорошее и очень нужное. Мы разряжаем атмосферу, очищаем ее, облегчаем душу себе и другим.
Мы прошли густой толпой в малый зал. Здесь создавалась в 1897 г. базельская программа. Много было тогда споров, горячих и страстных; одно только не подлежало спору и было для всех ясно: в Палестине. Прошло всего несколько лет, и теперь, давлением и силой нескольких людей, эти два слова вырываются из программы, и в этом зале, где все возобновили обет верности народу и стране, теперь можно бы сделать надпись: "Здесь мы сидели и плакали, вспомнив Сион". Ибо часть, правда, очень небольшая, из пришедших разразилась неудержимыми рыданиями, и среди плакавших были люди видимо сильные, крепкие".
Один из участников собрания Ционей Цион, описавший атмосферу, в которой у людей лились слезы из-за принятого решения, сказал: "Можно было подумать, что эти люди получили известие о новой резне или о смерти своих родных и близких".
Герцль поначалу полагал, что уход из зала был чисто демонстративным поступком, и собирался не реагировать на него, как он это уже раз сделал по отношению к демонстрации Демократической фракции на предыдущем конгрессе. Однако ему сказали, что люди плачут, и тогда он понял, что имеет дело с куда более серьезным явлением, чем внешний протест. Он решил поступиться своей гордостью и амбицией и отправиться на собрание противников резолюции об Уганде. {189} Совещание Ционей Цион затянулось надолго, и поздней ночью, когда обсуждение все еще не было завершено, появился Герцль и попросил разрешения присутствовать. Собрание, однако, было закрытым; Герцль ждал в коридоре, пока решат, допустить ли его вообще. В конце концов, ему было позволено войти, но собравшиеся встретили его с необычайной холодностью.
Об этой драматической встрече Герцля с противниками угандийского плана рассказал Иосеф Элиаш в сборнике "Воспоминания сионистов из России", редактор которого, рабби Биньямин, в примечании к этому эпизоду говорит, что собравшиеся выставили у двери двух дежурных, двух крепких парней, строго-настрого наказав им никого не впускать.
И вот появился Герцль и выражает желание присутствовать на собрании. Один из дежурных пошел в зал и сообщил об этом председательствующему. Тот попросил довести до сведения Герцля, что это собрание только российских делегатов. Герцль промолчал, отправился в свой отель и вернулся с удостоверением, что он является делегатом конгресса также и от России. Дежурный снова пошел к председательствующему. Тот вышел из зала к Герцлю и сообщил об опасении некоторых заседающих, что он, Герцль, силой своей личности склонит делегатов ко всему, чего захочет. Но Герцль настаивал на своем праве участвовать в собрании в качестве российского делегата, и ему было позволено войти.
Рабби Биньямин передает этот эпизод со слов одного из дежурных, Ашера Эрлиха; имени председательствовавшего на собрании рабби Биньямин не запомнил.
Герцль попросил слова, и оно ему было предоставлено. Он сообщил собравшимся подробности своей политической деятельности и переговоров, которые он провел, прежде чем решил вынести на конгресс предложение английского правительства об Уганде. Он призывал собравшихся вернуться на конгресс, ибо они ошибаются, если полагают, что он нарушил Базельскую программу.
{190} К утру между президентом и представителями оппозиции было достигнуто соглашение, и голосовавшие против Уганды вернулись на конгресс. Шмарьяху Левин от имени оппозиции сделал следующее заявление:
"Я должен пояснить, что уход меньшинства из зала после голосования не имел никакой демонстративной цели, а явился спонтанным следствием глубокого душевного потрясения из-за резолюции, которая противоречит основам Базельской программы".
На этом Герцль прервал оратора и заметил, что его слова не соответствуют предварительному тексту, представленному президенту, и что он "не может допустить заявления, будто конгресс отклонился от Базельской программы, поскольку резолюция была принята большинством голосов. И если большинство в 295 делегатов постановило, что резолюция не противоречит Базельской программе, меньшинство не может утверждать, что тут есть противоречие".
Шмарьяху Левин продолжал далее чтение дополнительных предложений оппозиции, и руководство согласилось их принять:
а) запрещается финансировать африканскую экспедицию из фонда членских взносов (решение запретить ее финансирование из средств Колониального банка и Национального фонда было принято уже ранее);
б) отчет экспедиции должен быть представлен Большому исполкому до того, как будет созван конгресс для принятия окончательного решения по этому вопросу.
Два последних дня конгресса прошли в спокойном обсуждении остальных пунктов программы его работы, хотя все еще чувствовалось напряжение, вызванное угандийским вопросом. В соответствии с резолюцией конгресса была избрана комиссия по Восточной Африке. Хаим Вейцман согласился войти в комиссию, несмотря на то, что принадлежал к противникам "Уганды". Избрали также комиссию по изучению Эрец-Исраэль, утвердив для нее постоянный бюджет.
Герцль снова стал президентом Сионистской организации, но на сей раз три делегата проголосовали против его {191} кандидатуры - случай небывалый: до сих пор на всех конгрессах его избирали единогласно.
Следует отметить, что именно Шестой конгресс, вошедший в историю сионизма под названием "Угандийского", постановил по итогам доклада Оппенгеймера о поселении основать комиссию по изучению Эрец-Исраэль и условий развертывания в ней поселенческой деятельности. Возможно, это был примирительный жест по отношению к оппозиционерам, но, так или иначе, он стал практическим шагом в направлении строительства Страны, даже и без всякого "чартера"... Приняли также изменение в организационном уставе, согласно которому один делегат на конгресс избирался от каждых двухсот платящих членские взносы, а не от каждых ста, как ранее.
В своем заключительном слове - ставшем его последней речью на последнем конгрессе с его участием - Герцль сказал, что конгресс был трудным, но великим. Великим не только по количеству делегатов, равного которому не знали предыдущие конгрессы, но и по характеру работы. Упоминая о бушевавших тут яростных и тяжких спорах, Герцль заметил: "Мы убедились, что на сионистов можно полагаться и что верен афоризм, гласящий, что опереться можно лишь на предмет, оказывающий сопротивление".
Дабы рассеять опасения, возникшие у значительной части делегатов в результате полемики об Уганде, Герцль счел необходимым успокоить их и произнес традиционную клятву: "Если забуду тебя, Иерусалим, пусть отсохнет моя десница!" И поднял правую руку в подтверждение этих слов. Тем не менее конгресс завершился в напряженной атмосфере.
5. Смерть Герцля
3 мая 1904 года газета "Ди Вельт" опубликовала короткое извещение: "По настоянию врача д-р Герцль уходит в продолжительный отпуск и в течение этого {192} времени свои обязанности исполнять не будет. Просьба не обращаться к д-ру Герцлю письменно, а по всем вопросам - в Исполнительный комитет".
Состояние Герцля со дня на день ухудшалось, и все попытки врачей спасти его оказались бесплодными. Герцль скончался 3 июля 1904 года в возрасте сорока четырех лет. Хотя в сионистском движении было известно, что у Герцля не все благополучно со здоровьем, однако только близкие друзья знали, насколько его состояние серьезно. Поэтому весть о его смерти обрушилась, как гром среди ясного неба. Когда распространилось известие, что вождя сионизма не стало, скорбь и мрак опустились на еврейскую улицу в России. Массы людей собирались в синагогах, участвовали в траурных митингах, и печать, даже антисионистская, посвятила оценке личности и подвига покойного лидера многочисленные статьи.
Вышедший после смерти Герцля июльский (по новому стилю) номер ежемесячника "Еврейская жизнь" открывался некрологом, написанным Ю. Бруцкусом.
"Умер величайший и преданнейший сын еврейского народа, - писал Бруцкус, погиб безвременно, в расцвете жизни и разгаре работы. Чуткое сердце его захотело объять все еврейское горе, залить его своею кровью; оно долго и славно боролось, но теперь не выдержало и разбилось - герой погиб на полпути. ...
Велико несчастье еврейского народа. Мы притерпелись уже к бедствиям. Наши слезы иссякли, голос подавлен от мук. И мы встретили тяжелую весть не воплями и слезами, а грустным молчанием. Печаль наша слишком велика, чтобы вылиться в словах, удар слишком силен, чтобы оценить его. Еще одну горькую чашу страдания пришлось нам испить. Несчастлив тот герой, который не увидел обетованной цели, несчастлив тот народ, который на полпути теряет своего вождя. Но он умер с верою в усталом сердце и словами любви к Сиону на устах. Он завещал нам идти все вперед и нести его наследие по указанному пути к великой цели. Его сердце разбилось, но дело его живо...".
{193} Большую статью о Герцле поместил в том же номере журнала Жаботинский. "... Когда будет подведен итог его подвига, книжники наши должны будут устроить большой пересмотр учению о том, что не личности делают историю.
Да, творит историю стоногая Причина и стихийное желание масс; но с мучительной медленностью ползет эта история, если не впряжется в ее колесницу гениальный человек, сердце которого чутко собрало и отразило неуловимые потребности толпы и нашло то слово, которое нужно для их выражения. Так маховое колесо в машине: правда, не оно дает машине движение - напротив, оно само приводится в движение машиной; но с ним машина работает легче и скорее Маховое колесо истории - сердце гения-вождя". В заключение Жаботинский предлагал увековечить память Герцля основанием фонда для развития сети еврейских национальных школ в Эрец-Исраэль.
Членов писал в "Сионе и Африке", что покойный вождь целиком отдал себя движению. Он отдал ему все силы, все время, все свои денежные средства, свой мозг и сердце - и движение словно воплотилось в его личности. Такое слияние имело важные и положительные стороны, особенно в начальном периоде, когда нужно было находить новые формы и создавать новые учреждения. Даже в разгар полемики об Уганде на Шестом конгрессе, где большинство российских делегатов испытывали глубокое недовольство Герцлем, а некоторые даже обрушились на него с обидными и резкими выпадами, они не переставали его любить и почитать. Вот как описывает тот же Членов появление Герцля на собрании противников угандийского предложения, после того как они ушли с конгресса:
"Одно видели мы все перед собой: глубоко, сильно страдающего любимого человека. Все пути к отступлению отрезал он, все корабли сжег в тот момент, когда геройски ринулся в бой, за свой народ. И впервые ему здесь, в среде своих, приходится поставить себе вопрос: понимают ли его, ценят ли его труды?"
{194} Может быть, наиболее сильным выражением любви к покойному вождю явилось стихотворение Жаботинского "Надгробное слово" ("Хеспед") :
И он угас, как древле Моисей,
На берегу земли обетованной;
Он не довел до родины желанной
Ее вдали тоскующих детей;
Он сжег себя, и жизнь отдал святыне,
И "не забыл тебя, Иерусалим",
Но не дошел и пал еще в пустыне,
И в лучший день родимой Палестине
Мы только прах трибуна предадим...
Пусть мы сгнием под муками ярма,
И вихрь умчит клочки священной Торы;
Пусть сыновья уйдут в ночные воры,
И дочери в позорные дома,
И в мерзости наставниками людям
Да станем мы в тот черный день и час,
Когда тебя и песнь твою забудем
И посрамим погибшего за нас...
Спи, наш орел, наш царственный трибун.
Настанет день - услышишь гул похода,
И скрип телег, и гром шагов народа,
И шум знамен, и звон веселых струн;
И в этот день от Дана до Баршевы
Благословит спасителя народ,
И запоют свободные напевы
И поведут в Сионе наши девы
Перед твоей гробницей хоровод...
{195}
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
СИОНИЗМ В ПЕРИОД ПОСЛЕ СМЕРТИ ГЕРЦЛЯ
И ДО ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ
Глава двенадцатая
ЕВРЕЙСТВО РОССИИ МЕЖДУ ШЕСТЫМ И СЕДЬМЫМ КОНГРЕССОМ
1. Погром в Гомеле
Над Шестым конгрессом витала тень Кишиневского погрома, сыгравшего немаловажную роль в возникновении Угандийского кризиса. Но прошло немного времени и выяснилось, что погром в Кишиневе - отнюдь не изолированное событие, а лишь начало нового периода массовых бесчинств, когда погром стал, по выражению Дубнова, "постоянным государственным институтом" Российской империи.
Спустя две недели после Шестого конгресса (сентябрь 1903 г.) погром произошел в Гомеле (Могилевская губерния). Бесчинства начались после стычки евреев с крестьянами, приехавшими в город за покупками. Один из крестьян пытался силой забрать бочку селедок по более низкой цене, чем требовал лавочник. Крестьянина вытолкали; тогда его единоверцы набросились на евреев. Последовала драка и один из христиан был убит. Через два дня собрались огромные толпы мстить евреям за убитого. Драка, таким образом, послужила поводом для расправы, которая была {196} весьма наруку властям, так как в Гомеле активно работали организации революционеров.
Застрельщиками погрома были железнодорожники, к которым присоединились чернорабочие и всякий сброд. Приложили руку и люди из "общества" - попы, торговцы, учителя и студенты, науськивавшие и подбадривавшие громил. Последние действовали на глазах у полиции и войск, при их полном одобрении и поддержке. Но на сей раз кишиневский позор не повторился: в Гомеле выступила еврейская самооборона, организованная из боевых отрядов Бунда и Поалей Цион, которые дали громилам яростный отпор.
Отрядами Поалей Цион командовал Иехезкель Ханкин, впоследствии ставший одним из основателей организации Хашомер (Гашомер) в Палестине. Количество жертв среди евреев оказалось значительно меньше, чем во время Кишиневского погрома, и куда больше, чем в Кишиневе, оказалось убитых и раненых на стороне погромщиков, хотя солдаты стреляли в участников самообороны и кололи их штыками. Самооборона не только защитила евреев - в еще большей степени она реабилитировала честь еврейского народа и укрепила его достоинство как в его собственных глазах, так и в глазах христиан. Выступление самообороны и подвиг ее участников засвидетельствовали на деле, что отныне никому не удастся проливать еврейскую кровь безответно и безнаказанно. Это почувствовали все, и еврейское население, и русское, и власти.
Однако теперь русская общественность уже не испытала того шока, в который полгода тому назад ее вверг Кишиневский погром. Похоже было на то, что уже начали привыкать к погромам, как к "постоянному государственному институту". Либеральная русская печать на погром в Гомеле почти не реагировала; зато шум подняли крупнейшие реакционные, антисемитские газеты, крича, что волнения в Гомеле в еще большей степени, нежели кишиневские события, доказали, что виновниками этих происшествий являются сами евреи.
{197} Причем эта версия получила распространение не только в антисемитской прессе.
Русское правительство не простило евреям организации самообороны и ее мужественного выступления. Оно решило инсценировать суд в подтверждение своей версии, согласно которой никакого погрома не было, а было нападение евреев на христиан. С этой целью были отданы под суд шестьдесят человек, среди них большинство евреев. Все понимали, что на скамью подсудимых посажены не зачинщики и участники погрома, а еврейская самооборона. Для фальсификации материалов предварительному следствию потребовался целый год; слушание дела началось лишь в октябре 1904 г. и закончилось в январе 1905 г. Весь процесс принял форму обвинительного акта против евреев, вызвавших "русский погром"; не только представители погромщиков, но и сам председатель суда Иван Котляревский так обращался с обвиняемыми-евреями и их адвокатами, что последние были вынуждены в знак протеста (и с согласия их подзащитных) покинуть зал судебных заседаний. Адвокаты не вернулись в суд, и он продолжался в отсутствие защиты.
Прокурор утверждал, что в Гомеле вовсе не было погрома: евреи, озлобленные кишиневскими событиями, организовались в "самооборону" ради мести, вооружились и выжидали только удобного случая для нападения. И вот в Гомеле им подвернулась драка на базаре из-за бочки селедок, и они напали на христиан, дабы отомстить таким образом за события в Кишиневе. Правда, по доброте своей, прокурор был согласен, чтобы обвиняемым смягчили приговор, так как "идея организовать самооборону исходит, разумеется, не от обвиняемых, а от более авторитетных представителей еврейства".
Таким образом, гомельский процесс официально, хотя и в кривом зеркале, засвидетельствовал становление еврейской самообороны тотчас же после погрома в Кишиневе. Цель властей была достаточно ясна и {198} прозрачна: ликвидировать еврейскую самозащиту в зачатке и нагнать на евреев страх на будущее.
В итоге процесса одних обвиняемых оправдали, других приговорили к незначительным срокам заключения - от десяти дней до полугода. Большинство осужденных были евреи, большинство оправданных - христиане. Однако сам факт, что суд не счел возможным подвергнуть участников самообороны более строгому наказанию, даже вопреки фальсифицированному материалу, который власти сфабриковали и представили на процесс, - сам этот факт явился пощечиной "победителям". Хотя в нравственном смысле на скамье подсудимых оказались не участники самообороны и даже не погромщики, а царское правительство в лице своего судебно-административного аппарата, председатель суда Котляревский после процесса получил орден. Это известие подавалось без комментариев, которые, и в самом деле, были совершенно излишни.
Еврейская община в Гомеле поставила на могиле убитых участников самообороны памятник с эпитафией, сочиненной известным общественным деятелем и сионистом, тоже гомельцем, писателем Мордехаем Бен-Хиллелем Хакоэном.
Эпитафия в стиле псалма иносказательно намекала на погром и отпор, оказанный самообороной. Местные власти делали все, чтобы помешать установке памятника, но гомельской общине удалось, в конце концов, обойти все препятствия, по поводу чего автор эпитафии пишет: "Тут нам тоже пришлось очень долго мыкаться и обивать пороги полиции, которая злонамеренно отнеслась и к установке памятника".
Если во времена Александра III правительство еще маскировало свои истинные намерения, утверждая, что антиеврейские бесчинства есть следствие экономической эксплуатации евреями русского народа, то правительство Николая II уже прямо заявляло, что погромы - это ответ на революционную деятельность евреев: дескать, еврейская молодежь подстрекает против правительства, активно участвует в революционном {199} движении, и русский народ этого не потерпит.
В погромах виновны, таким образом, сами евреи, и если они хотят избежать расправ, пускай обуздывают свою молодежь. В таком духе выступил могилевский губернатор, приехавший в Гомель после погрома и пригласивший представителей еврейской общины выслушать его наставления. Нет сомнений, что губернатор при этом черпал свое вдохновение из более высокого источника, так как те же самые слова сказал и Плеве вызванной к нему делегации еврейских старейшин.
Гомельский погром имеет прямую связь с историей нового ишува в Палестине: гомельская группа, состоявшая из участников самообороны, принадлежавших к кругам Поалей Цион, в 1904 году открыла Вторую алию в Эрец-Исраэль.
2. Евреи в годы русско-японской войны
Зимою 1904 года разразилась русско-японская война. В июле того же года министр внутренних дел Плеве был убит эсером Игорем Сазоновым и портфель министра получил князь Святополк-Мирский, известный своими либеральными взглядами. Но и он не был свободен от предрассудков в отношении евреев. В беседе с корреспондентами одной французской газеты, отвечая на вопрос о своем отношении к евреям, министр сказал: "Я евреям не враг; но если бы мы предоставили им полную свободу, как нашим православным гражданам, евреи очень быстро приобрели бы слишком большой вес. Во всяком случае, я решил относиться к евреям со всей возможной симпатией и улучшить положение самых нуждающихся из них. Добротою и щедростью можно много добиться".
Издававшийся на русском языке еврейский еженедельник "Восход" выразил надежду, что новый министр приложит усилия для улучшения положения евреев. Но надежды не сбылись - вполне возможно, что не из-за злой воли самого министра. В конце лета {200} 1904 года антиеврейские бесчинства вспыхнули в местечке Смела, Киевской губернии и в Ровно, на Волыни. Журнал "Восход" по этому поводу писал: "Опять погромы. Опять озверелая толпа крестьян и рабочих, полуинтеллигентов и интеллигентов глумится над евреями. Опять с криками "бей жидов" разгромляются сотни еврейских домов и лавок, расхищается еврейское добро, и сотни еврейских семейств пускаются по миру".
Следуя этой оценке Герцля, аналогичной причиной объясняет уход семи российских "уполномоченных" и его биограф, который пишет, что подписавшие заявление ушли из зала "либо потому, что более не считали себя членами Исполкома, либо для того, чтобы дать форму и выход своим эмоциям" (Алекс Бейн, "Теодор Герцль", биография). Справедливо поэтому привести объяснение случившемуся данное самим Членовым, лидером оппозиции на Шестом конгрессе, который писал по поводу ухода противников Уганды следующее:
"Целых два часа продолжалась эта перекличка. Ведь в редком парламенте голосует такая масса делегатов, около 500! С напряженным вниманием следит весь зал, многие записывают и подсчитывают шансы. Признаюсь, меня прямо поражало, как часто раздавалось "нет". Я считаю присутствие в этом зале и при таких условиях 178, открыто голосовавших против, фактом, крайне знаменательным, которого я не ожидал. Но исход голосования, конечно, не подлежал сомнению. В воздухе носилась победа; а победителей не судят, провозгласил {187} еще за два дня раньше одесский делегат. Он ошибся; суд наступил очень скоро, в Базеле же, потом производился по всему миру еврейскому. И этот суд показал, что еще одна такая победа, и армия рассыплется на мелкие части. Но теперь был момент победы. В зале аплодисменты, махали платками. Но, признаюсь, искренней радости я не видел, вернее, не чувствовал. Все это было очень громко, очень шумно; но казалось как-то искусственно, дуто. Впрочем, я был плохой наблюдатель в этот момент.
Меня давил во время голосования вопрос: что мы теперь, мы, несогласные, нежелающие, что нам теперь делать? Ведь тут не деталь какая-нибудь решается, а рушится основа, на которой стоит все наше здание, создается нечто несовместимое, глубокой пропастью отделяющее будущее от прошлого. На этом конгрессе, говорили некоторые, впервые почувствовалась под ногами почва; мы на этом конгрессе ясно почувствовали, что почва уходит, что все зашаталось под ногами. Что делать теперь, можем ли вместе работать, что уцелело из наших общих устоев? Все это проносилось в тяжелой свинцовой голове. И как ни трудно, тяжело было мыслить в это время, одна мысль, однако стала у меня все яснее обрисовываться: между прошлым и тем, что настает теперь, должна быть проведена черта, ясная, чувствительная и видимая для всех; теперь нельзя продолжать, как будто ничего не случилось. Наступившая пропасть должна проявиться видимым образом и здесь, но как?
Читается наша записка; она читается бегло, равнодушным голосом. Зал в недоумении. И в этот момент, два часа бродившая мысль приняла определенную форму: я собрал все свои бумаги, книги, надел шляпу и сошел с президиальной трибуны. Куда и зачем? Я не знал в эту минуту. Одно я чувствовал, что здесь, в этом зале, в эту минуту, сейчас оставаться невозможно, физически невозможно. Нам здесь теперь нечего делать.
Я пошел; но не знал, пойдет ли еще кто-нибудь за мной. Ни с кем мы ни о чем не сговаривались. Но, {188} очевидно, было довольно одной искры. Первыми присоединились товарищи по записке; движение нашей маленькой группы было тотчас замечено внизу, а когда мы, протеснившись сквозь особенно густые в этом году ряды журналистов, вышли на средний проход, тогда это движение стало видно и галереям. Бешеный, оглушительный взрыв аплодисментов огласил зал внизу и наверху; в нем искало себе выхода чувство, старательно сдерживаемое весь этот день. Мы двигались и, не озираясь, чувствовали, что мы не одни идем, не одни делаем то, что делаем. И чувствовалось, что делаем мы что-то хорошее и очень нужное. Мы разряжаем атмосферу, очищаем ее, облегчаем душу себе и другим.
Мы прошли густой толпой в малый зал. Здесь создавалась в 1897 г. базельская программа. Много было тогда споров, горячих и страстных; одно только не подлежало спору и было для всех ясно: в Палестине. Прошло всего несколько лет, и теперь, давлением и силой нескольких людей, эти два слова вырываются из программы, и в этом зале, где все возобновили обет верности народу и стране, теперь можно бы сделать надпись: "Здесь мы сидели и плакали, вспомнив Сион". Ибо часть, правда, очень небольшая, из пришедших разразилась неудержимыми рыданиями, и среди плакавших были люди видимо сильные, крепкие".
Один из участников собрания Ционей Цион, описавший атмосферу, в которой у людей лились слезы из-за принятого решения, сказал: "Можно было подумать, что эти люди получили известие о новой резне или о смерти своих родных и близких".
Герцль поначалу полагал, что уход из зала был чисто демонстративным поступком, и собирался не реагировать на него, как он это уже раз сделал по отношению к демонстрации Демократической фракции на предыдущем конгрессе. Однако ему сказали, что люди плачут, и тогда он понял, что имеет дело с куда более серьезным явлением, чем внешний протест. Он решил поступиться своей гордостью и амбицией и отправиться на собрание противников резолюции об Уганде. {189} Совещание Ционей Цион затянулось надолго, и поздней ночью, когда обсуждение все еще не было завершено, появился Герцль и попросил разрешения присутствовать. Собрание, однако, было закрытым; Герцль ждал в коридоре, пока решат, допустить ли его вообще. В конце концов, ему было позволено войти, но собравшиеся встретили его с необычайной холодностью.
Об этой драматической встрече Герцля с противниками угандийского плана рассказал Иосеф Элиаш в сборнике "Воспоминания сионистов из России", редактор которого, рабби Биньямин, в примечании к этому эпизоду говорит, что собравшиеся выставили у двери двух дежурных, двух крепких парней, строго-настрого наказав им никого не впускать.
И вот появился Герцль и выражает желание присутствовать на собрании. Один из дежурных пошел в зал и сообщил об этом председательствующему. Тот попросил довести до сведения Герцля, что это собрание только российских делегатов. Герцль промолчал, отправился в свой отель и вернулся с удостоверением, что он является делегатом конгресса также и от России. Дежурный снова пошел к председательствующему. Тот вышел из зала к Герцлю и сообщил об опасении некоторых заседающих, что он, Герцль, силой своей личности склонит делегатов ко всему, чего захочет. Но Герцль настаивал на своем праве участвовать в собрании в качестве российского делегата, и ему было позволено войти.
Рабби Биньямин передает этот эпизод со слов одного из дежурных, Ашера Эрлиха; имени председательствовавшего на собрании рабби Биньямин не запомнил.
Герцль попросил слова, и оно ему было предоставлено. Он сообщил собравшимся подробности своей политической деятельности и переговоров, которые он провел, прежде чем решил вынести на конгресс предложение английского правительства об Уганде. Он призывал собравшихся вернуться на конгресс, ибо они ошибаются, если полагают, что он нарушил Базельскую программу.
{190} К утру между президентом и представителями оппозиции было достигнуто соглашение, и голосовавшие против Уганды вернулись на конгресс. Шмарьяху Левин от имени оппозиции сделал следующее заявление:
"Я должен пояснить, что уход меньшинства из зала после голосования не имел никакой демонстративной цели, а явился спонтанным следствием глубокого душевного потрясения из-за резолюции, которая противоречит основам Базельской программы".
На этом Герцль прервал оратора и заметил, что его слова не соответствуют предварительному тексту, представленному президенту, и что он "не может допустить заявления, будто конгресс отклонился от Базельской программы, поскольку резолюция была принята большинством голосов. И если большинство в 295 делегатов постановило, что резолюция не противоречит Базельской программе, меньшинство не может утверждать, что тут есть противоречие".
Шмарьяху Левин продолжал далее чтение дополнительных предложений оппозиции, и руководство согласилось их принять:
а) запрещается финансировать африканскую экспедицию из фонда членских взносов (решение запретить ее финансирование из средств Колониального банка и Национального фонда было принято уже ранее);
б) отчет экспедиции должен быть представлен Большому исполкому до того, как будет созван конгресс для принятия окончательного решения по этому вопросу.
Два последних дня конгресса прошли в спокойном обсуждении остальных пунктов программы его работы, хотя все еще чувствовалось напряжение, вызванное угандийским вопросом. В соответствии с резолюцией конгресса была избрана комиссия по Восточной Африке. Хаим Вейцман согласился войти в комиссию, несмотря на то, что принадлежал к противникам "Уганды". Избрали также комиссию по изучению Эрец-Исраэль, утвердив для нее постоянный бюджет.
Герцль снова стал президентом Сионистской организации, но на сей раз три делегата проголосовали против его {191} кандидатуры - случай небывалый: до сих пор на всех конгрессах его избирали единогласно.
Следует отметить, что именно Шестой конгресс, вошедший в историю сионизма под названием "Угандийского", постановил по итогам доклада Оппенгеймера о поселении основать комиссию по изучению Эрец-Исраэль и условий развертывания в ней поселенческой деятельности. Возможно, это был примирительный жест по отношению к оппозиционерам, но, так или иначе, он стал практическим шагом в направлении строительства Страны, даже и без всякого "чартера"... Приняли также изменение в организационном уставе, согласно которому один делегат на конгресс избирался от каждых двухсот платящих членские взносы, а не от каждых ста, как ранее.
В своем заключительном слове - ставшем его последней речью на последнем конгрессе с его участием - Герцль сказал, что конгресс был трудным, но великим. Великим не только по количеству делегатов, равного которому не знали предыдущие конгрессы, но и по характеру работы. Упоминая о бушевавших тут яростных и тяжких спорах, Герцль заметил: "Мы убедились, что на сионистов можно полагаться и что верен афоризм, гласящий, что опереться можно лишь на предмет, оказывающий сопротивление".
Дабы рассеять опасения, возникшие у значительной части делегатов в результате полемики об Уганде, Герцль счел необходимым успокоить их и произнес традиционную клятву: "Если забуду тебя, Иерусалим, пусть отсохнет моя десница!" И поднял правую руку в подтверждение этих слов. Тем не менее конгресс завершился в напряженной атмосфере.
5. Смерть Герцля
3 мая 1904 года газета "Ди Вельт" опубликовала короткое извещение: "По настоянию врача д-р Герцль уходит в продолжительный отпуск и в течение этого {192} времени свои обязанности исполнять не будет. Просьба не обращаться к д-ру Герцлю письменно, а по всем вопросам - в Исполнительный комитет".
Состояние Герцля со дня на день ухудшалось, и все попытки врачей спасти его оказались бесплодными. Герцль скончался 3 июля 1904 года в возрасте сорока четырех лет. Хотя в сионистском движении было известно, что у Герцля не все благополучно со здоровьем, однако только близкие друзья знали, насколько его состояние серьезно. Поэтому весть о его смерти обрушилась, как гром среди ясного неба. Когда распространилось известие, что вождя сионизма не стало, скорбь и мрак опустились на еврейскую улицу в России. Массы людей собирались в синагогах, участвовали в траурных митингах, и печать, даже антисионистская, посвятила оценке личности и подвига покойного лидера многочисленные статьи.
Вышедший после смерти Герцля июльский (по новому стилю) номер ежемесячника "Еврейская жизнь" открывался некрологом, написанным Ю. Бруцкусом.
"Умер величайший и преданнейший сын еврейского народа, - писал Бруцкус, погиб безвременно, в расцвете жизни и разгаре работы. Чуткое сердце его захотело объять все еврейское горе, залить его своею кровью; оно долго и славно боролось, но теперь не выдержало и разбилось - герой погиб на полпути. ...
Велико несчастье еврейского народа. Мы притерпелись уже к бедствиям. Наши слезы иссякли, голос подавлен от мук. И мы встретили тяжелую весть не воплями и слезами, а грустным молчанием. Печаль наша слишком велика, чтобы вылиться в словах, удар слишком силен, чтобы оценить его. Еще одну горькую чашу страдания пришлось нам испить. Несчастлив тот герой, который не увидел обетованной цели, несчастлив тот народ, который на полпути теряет своего вождя. Но он умер с верою в усталом сердце и словами любви к Сиону на устах. Он завещал нам идти все вперед и нести его наследие по указанному пути к великой цели. Его сердце разбилось, но дело его живо...".
{193} Большую статью о Герцле поместил в том же номере журнала Жаботинский. "... Когда будет подведен итог его подвига, книжники наши должны будут устроить большой пересмотр учению о том, что не личности делают историю.
Да, творит историю стоногая Причина и стихийное желание масс; но с мучительной медленностью ползет эта история, если не впряжется в ее колесницу гениальный человек, сердце которого чутко собрало и отразило неуловимые потребности толпы и нашло то слово, которое нужно для их выражения. Так маховое колесо в машине: правда, не оно дает машине движение - напротив, оно само приводится в движение машиной; но с ним машина работает легче и скорее Маховое колесо истории - сердце гения-вождя". В заключение Жаботинский предлагал увековечить память Герцля основанием фонда для развития сети еврейских национальных школ в Эрец-Исраэль.
Членов писал в "Сионе и Африке", что покойный вождь целиком отдал себя движению. Он отдал ему все силы, все время, все свои денежные средства, свой мозг и сердце - и движение словно воплотилось в его личности. Такое слияние имело важные и положительные стороны, особенно в начальном периоде, когда нужно было находить новые формы и создавать новые учреждения. Даже в разгар полемики об Уганде на Шестом конгрессе, где большинство российских делегатов испытывали глубокое недовольство Герцлем, а некоторые даже обрушились на него с обидными и резкими выпадами, они не переставали его любить и почитать. Вот как описывает тот же Членов появление Герцля на собрании противников угандийского предложения, после того как они ушли с конгресса:
"Одно видели мы все перед собой: глубоко, сильно страдающего любимого человека. Все пути к отступлению отрезал он, все корабли сжег в тот момент, когда геройски ринулся в бой, за свой народ. И впервые ему здесь, в среде своих, приходится поставить себе вопрос: понимают ли его, ценят ли его труды?"
{194} Может быть, наиболее сильным выражением любви к покойному вождю явилось стихотворение Жаботинского "Надгробное слово" ("Хеспед") :
И он угас, как древле Моисей,
На берегу земли обетованной;
Он не довел до родины желанной
Ее вдали тоскующих детей;
Он сжег себя, и жизнь отдал святыне,
И "не забыл тебя, Иерусалим",
Но не дошел и пал еще в пустыне,
И в лучший день родимой Палестине
Мы только прах трибуна предадим...
Пусть мы сгнием под муками ярма,
И вихрь умчит клочки священной Торы;
Пусть сыновья уйдут в ночные воры,
И дочери в позорные дома,
И в мерзости наставниками людям
Да станем мы в тот черный день и час,
Когда тебя и песнь твою забудем
И посрамим погибшего за нас...
Спи, наш орел, наш царственный трибун.
Настанет день - услышишь гул похода,
И скрип телег, и гром шагов народа,
И шум знамен, и звон веселых струн;
И в этот день от Дана до Баршевы
Благословит спасителя народ,
И запоют свободные напевы
И поведут в Сионе наши девы
Перед твоей гробницей хоровод...
{195}
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
СИОНИЗМ В ПЕРИОД ПОСЛЕ СМЕРТИ ГЕРЦЛЯ
И ДО ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ
Глава двенадцатая
ЕВРЕЙСТВО РОССИИ МЕЖДУ ШЕСТЫМ И СЕДЬМЫМ КОНГРЕССОМ
1. Погром в Гомеле
Над Шестым конгрессом витала тень Кишиневского погрома, сыгравшего немаловажную роль в возникновении Угандийского кризиса. Но прошло немного времени и выяснилось, что погром в Кишиневе - отнюдь не изолированное событие, а лишь начало нового периода массовых бесчинств, когда погром стал, по выражению Дубнова, "постоянным государственным институтом" Российской империи.
Спустя две недели после Шестого конгресса (сентябрь 1903 г.) погром произошел в Гомеле (Могилевская губерния). Бесчинства начались после стычки евреев с крестьянами, приехавшими в город за покупками. Один из крестьян пытался силой забрать бочку селедок по более низкой цене, чем требовал лавочник. Крестьянина вытолкали; тогда его единоверцы набросились на евреев. Последовала драка и один из христиан был убит. Через два дня собрались огромные толпы мстить евреям за убитого. Драка, таким образом, послужила поводом для расправы, которая была {196} весьма наруку властям, так как в Гомеле активно работали организации революционеров.
Застрельщиками погрома были железнодорожники, к которым присоединились чернорабочие и всякий сброд. Приложили руку и люди из "общества" - попы, торговцы, учителя и студенты, науськивавшие и подбадривавшие громил. Последние действовали на глазах у полиции и войск, при их полном одобрении и поддержке. Но на сей раз кишиневский позор не повторился: в Гомеле выступила еврейская самооборона, организованная из боевых отрядов Бунда и Поалей Цион, которые дали громилам яростный отпор.
Отрядами Поалей Цион командовал Иехезкель Ханкин, впоследствии ставший одним из основателей организации Хашомер (Гашомер) в Палестине. Количество жертв среди евреев оказалось значительно меньше, чем во время Кишиневского погрома, и куда больше, чем в Кишиневе, оказалось убитых и раненых на стороне погромщиков, хотя солдаты стреляли в участников самообороны и кололи их штыками. Самооборона не только защитила евреев - в еще большей степени она реабилитировала честь еврейского народа и укрепила его достоинство как в его собственных глазах, так и в глазах христиан. Выступление самообороны и подвиг ее участников засвидетельствовали на деле, что отныне никому не удастся проливать еврейскую кровь безответно и безнаказанно. Это почувствовали все, и еврейское население, и русское, и власти.
Однако теперь русская общественность уже не испытала того шока, в который полгода тому назад ее вверг Кишиневский погром. Похоже было на то, что уже начали привыкать к погромам, как к "постоянному государственному институту". Либеральная русская печать на погром в Гомеле почти не реагировала; зато шум подняли крупнейшие реакционные, антисемитские газеты, крича, что волнения в Гомеле в еще большей степени, нежели кишиневские события, доказали, что виновниками этих происшествий являются сами евреи.
{197} Причем эта версия получила распространение не только в антисемитской прессе.
Русское правительство не простило евреям организации самообороны и ее мужественного выступления. Оно решило инсценировать суд в подтверждение своей версии, согласно которой никакого погрома не было, а было нападение евреев на христиан. С этой целью были отданы под суд шестьдесят человек, среди них большинство евреев. Все понимали, что на скамью подсудимых посажены не зачинщики и участники погрома, а еврейская самооборона. Для фальсификации материалов предварительному следствию потребовался целый год; слушание дела началось лишь в октябре 1904 г. и закончилось в январе 1905 г. Весь процесс принял форму обвинительного акта против евреев, вызвавших "русский погром"; не только представители погромщиков, но и сам председатель суда Иван Котляревский так обращался с обвиняемыми-евреями и их адвокатами, что последние были вынуждены в знак протеста (и с согласия их подзащитных) покинуть зал судебных заседаний. Адвокаты не вернулись в суд, и он продолжался в отсутствие защиты.
Прокурор утверждал, что в Гомеле вовсе не было погрома: евреи, озлобленные кишиневскими событиями, организовались в "самооборону" ради мести, вооружились и выжидали только удобного случая для нападения. И вот в Гомеле им подвернулась драка на базаре из-за бочки селедок, и они напали на христиан, дабы отомстить таким образом за события в Кишиневе. Правда, по доброте своей, прокурор был согласен, чтобы обвиняемым смягчили приговор, так как "идея организовать самооборону исходит, разумеется, не от обвиняемых, а от более авторитетных представителей еврейства".
Таким образом, гомельский процесс официально, хотя и в кривом зеркале, засвидетельствовал становление еврейской самообороны тотчас же после погрома в Кишиневе. Цель властей была достаточно ясна и {198} прозрачна: ликвидировать еврейскую самозащиту в зачатке и нагнать на евреев страх на будущее.
В итоге процесса одних обвиняемых оправдали, других приговорили к незначительным срокам заключения - от десяти дней до полугода. Большинство осужденных были евреи, большинство оправданных - христиане. Однако сам факт, что суд не счел возможным подвергнуть участников самообороны более строгому наказанию, даже вопреки фальсифицированному материалу, который власти сфабриковали и представили на процесс, - сам этот факт явился пощечиной "победителям". Хотя в нравственном смысле на скамье подсудимых оказались не участники самообороны и даже не погромщики, а царское правительство в лице своего судебно-административного аппарата, председатель суда Котляревский после процесса получил орден. Это известие подавалось без комментариев, которые, и в самом деле, были совершенно излишни.
Еврейская община в Гомеле поставила на могиле убитых участников самообороны памятник с эпитафией, сочиненной известным общественным деятелем и сионистом, тоже гомельцем, писателем Мордехаем Бен-Хиллелем Хакоэном.
Эпитафия в стиле псалма иносказательно намекала на погром и отпор, оказанный самообороной. Местные власти делали все, чтобы помешать установке памятника, но гомельской общине удалось, в конце концов, обойти все препятствия, по поводу чего автор эпитафии пишет: "Тут нам тоже пришлось очень долго мыкаться и обивать пороги полиции, которая злонамеренно отнеслась и к установке памятника".
Если во времена Александра III правительство еще маскировало свои истинные намерения, утверждая, что антиеврейские бесчинства есть следствие экономической эксплуатации евреями русского народа, то правительство Николая II уже прямо заявляло, что погромы - это ответ на революционную деятельность евреев: дескать, еврейская молодежь подстрекает против правительства, активно участвует в революционном {199} движении, и русский народ этого не потерпит.
В погромах виновны, таким образом, сами евреи, и если они хотят избежать расправ, пускай обуздывают свою молодежь. В таком духе выступил могилевский губернатор, приехавший в Гомель после погрома и пригласивший представителей еврейской общины выслушать его наставления. Нет сомнений, что губернатор при этом черпал свое вдохновение из более высокого источника, так как те же самые слова сказал и Плеве вызванной к нему делегации еврейских старейшин.
Гомельский погром имеет прямую связь с историей нового ишува в Палестине: гомельская группа, состоявшая из участников самообороны, принадлежавших к кругам Поалей Цион, в 1904 году открыла Вторую алию в Эрец-Исраэль.
2. Евреи в годы русско-японской войны
Зимою 1904 года разразилась русско-японская война. В июле того же года министр внутренних дел Плеве был убит эсером Игорем Сазоновым и портфель министра получил князь Святополк-Мирский, известный своими либеральными взглядами. Но и он не был свободен от предрассудков в отношении евреев. В беседе с корреспондентами одной французской газеты, отвечая на вопрос о своем отношении к евреям, министр сказал: "Я евреям не враг; но если бы мы предоставили им полную свободу, как нашим православным гражданам, евреи очень быстро приобрели бы слишком большой вес. Во всяком случае, я решил относиться к евреям со всей возможной симпатией и улучшить положение самых нуждающихся из них. Добротою и щедростью можно много добиться".
Издававшийся на русском языке еврейский еженедельник "Восход" выразил надежду, что новый министр приложит усилия для улучшения положения евреев. Но надежды не сбылись - вполне возможно, что не из-за злой воли самого министра. В конце лета {200} 1904 года антиеврейские бесчинства вспыхнули в местечке Смела, Киевской губернии и в Ровно, на Волыни. Журнал "Восход" по этому поводу писал: "Опять погромы. Опять озверелая толпа крестьян и рабочих, полуинтеллигентов и интеллигентов глумится над евреями. Опять с криками "бей жидов" разгромляются сотни еврейских домов и лавок, расхищается еврейское добро, и сотни еврейских семейств пускаются по миру".