Меня бросает из крайности в крайность.
   Я нетерпелива. Не с детьми нетерпелива, а с собой: хватаюсь за одно, за другое, ищу новое, не использовав до конца старое.
   Я теряю голову перед своими ошибками.
   Я впадаю в отчаянье от своего неумения.
   Я чувствую, что мне самой нужна моя помощь.
   И за спиной я всё время ощущаю Бога, который говорит: «Ты должна мне ещё одну душу».
   И родителей, которые повторяют: «Ты в ответе за нашу новую надежду».
   Поэтому мне страшно.
* * *
   Дорогой Лёва!
 
Когда ты собирался быть врачом —
Я это время, кажется, застала,
Но это совершенно ни при чём —
 
 
Я что-то ощутила за плечом
И прыгнула под ветер с пьедестала —
Обратно не заманишь калачом.
Бежала, догоняла, уставала,
Смотрела на попутчиков сычом,
Величия – увы – как не бывало.
И по горячим трещинкам земли,
Как девочка, играющая в классы,
Шепча себе «у волка не боли»,
Считая мир, не отходя от кассы,
Ловя часы, покуда не прошли.
 
 
Сидела на ступеньках и крала
Насущный хлеб со школьного подноса,
У поварихи-жизни из-под носа,
Со страхом обходила зеркала,
И вскакивала из-за стола.
Снежинки спят. На вкус они горьки.
Их собирает ветер в вихорьки,
Они взлетают, как пылинки в храме,
А я смотрю на всё из-под руки
И ухожу с последними ветрами.
 
* * *
   Дорогой Лёва!
   Вчера была на родительской группе.
   Мать:
   – А я вот, девочки, думаю, надо найти Косте лесника. Остальные:
   – Кого?! Мать:
   – Ну, лесника. Где-нибудь в Новгородской области, или ещё подальше, в чаще. Там же, девочки, лесничества. Ещё остались. Я узнавала. А лесники – это же спокойные люди. Они сами – как аутисты. Круглый год в лесу, без людей. Ну, я подумала: научил бы он моего Котьку помогать, хворост собирать, печь топить. Костя же умный. Он научится. А потом, глядишь, сам лесником станет…
* * *
   Дорогой Лёва!
   Я занимаюсь с Рустамом в учительской. Другого места для занятий в просторном бардаке школы N не нашлось. С одной стороны, это, конечно, неудобно, а с другой – очень познавательно. Потому что за два урока наших занятий к нам заходит за журналами весь учительский состав школы N.
   Рустам – это местная достопримечательность. Потому что он «мальчик– Маугли», «детка из клетки» и так далее.
   Примерно треть тётенек-учителей (как вы уже догадались, коллектив школы N на девяносто восемь процентов состоит из дам среднего возраста) подходит поближе и доверительным шепотом рассказывает:
   – Вы знаете, такое ощущение, что его первые восемь лет жизни держали в запертом помещении… Голого… А пищу пере давали через окошечко…
   Иногда они интересуются: «Ну, как он? Есть хоть какие-то успехи?»
   Я, конечно, бодро отвечаю, что успехов полно и вообще Рустам у нас ещёвырастетивсемпокажет.
   Тогда они (не так бодро) улыбаются, берут свои журналы и уходят.
   Некоторые не обращают на нас никакого внимания, как будто нас и нет. В чём-то они правы: я в школе не работаю, а Рустам вообще из ряда вон. Поэтому мы невидимые.
   Иные тётеньки, наиболее нам симпатичные, здороваются, улыбаются и не мешают.
   Остальные же смотрят на нас с таким выражением лица, за которое я бы не задумываясь лишала диплома педагога-дефектолога.
   Одна сказала: «Он же опасен для общества!»
   Сама ты опасна для общества, а прежде всего – для детей, с которыми ты общаешься пять раз в неделю по шесть часов.
   – Знаете, он одну девочку чуть не придушил. Из четвёртого класса.
   Представляю, как мой Отелло, который в свои девять выглядит на дистрофичные пять, душит одиннадцатилетнюю девицу руками, которые даже пластилин размять не могут.
   Ещё одна (кстати, супермегапрофессионал со столетним, как минимум, стажем):
   – Это что? Школа или дом инвалидов? (Или дом престарелых, если на то пошло.)
 
   Ну и ладно, а мы всё равно имвсемпокажем.
   Пожелай нам удачи.
* * *
   Дорогой Лёва!
   Я не могу, когда Костя страдает.
   Страдать – это лежать на рояле, засунув палец в рот, и тянуть:
   – Маа-хааа… нетааа… Это значит:
   – Маша, нет!
   В смысле: «Маша, что бы ты мне ни предложила, нет, нет, нет. Оставь меня в покое».
   И ещё: «пост!» (то есть поезд метро, хочу поехать домой). Пусть уж лучше ходит за мной и пытается укусить, с этим мы справляемся.
   Кусать и бить – это не плохо, это мы так общаемся. Беседуем. Всегда можно перевести в игру. Гоняться друг за другом, например, и играть ногами на рояле.
   В самые хорошие дни можно даже потанцевать под музыку («Маха! Песня!») или задуть свечки на торте из конструктора («тортик свечка задуть!»)
   Но так долго страдать я не могу!
 
   P.S.
 
и на воде зеленоватый срез,
и не дотлели белые поленья,
и тишина,
и музыка небес
ещё дрожит на краешке вступленья,
усни, подменыш.
ветер, шевеля
верхушки трав и листья щавеля,
спускается кругами, замирая,
бесшумно нагревается земля
и лодки у рыбачьего сарая.
 
 
и умолкает пение цикад,
стихают голоса в июльской неге,
расходится сиреневый закат
по западному берегу Онеги,
и мир приподнимается волной,
в которой не вздохнёшь и не утонешь,
усни, дитя, не понятое мной,
несчастный человеческий детёныш.
 
* * *
   Дорогой Лёва!
   Сегодня ходила в школу N заниматься с Настей. Настя – одноклассница Рустама.
   И товарищ по несчастью: тоже «детка из клетки», «необу-чаемая» и «опасная для общества».
   Как и Рустам, она «учится в первом классе».
   Им обоим необходим индивидуальный подход, который учительница при всём желании не может им обеспечить. Настю перевели на индивидуальное обучение, но ей пришлось остаться в классе, потому что учителей не хватает. В начале дня Настя ведёт себя тихо: сидит за партой и рисует домики и людей. Из-за очень плохого зрения ей приходится пригибаться к столу. Потом она подносит свои рисунки к глазам и рассматривает. И рвёт на мелкие кусочки. Это знак. Сразу после этого Настя начинает хныкать и хлопать себя по щекам. Никто не обращает на неё внимания. Она срывается с места и отшвыривает ногой стул. Опрокидывает парту. Разбрасывая всё на своём пути, несётся по классу. Однажды она сорвала со стены доску.
   Учительница отводит её в туалет и умывает холодной водой. Этот способ считается универсальным. А что ещё учительница может сделать? У неё целый класс сложных детей.
   У Насти последствия ДЦП, нарушение слуха и зрения. Ходит она быстро, широкими шагами, наклоняясь вперёд. У неё лицо следопыта и наблюдателя. Выражение, которое появляется на Настином лице в счастливые минуты, называется «слабая улыбка». Она тоже из страдальцев.
   Скучает по дому. В школу её отводит отец, пожилой мужчина – Настя поздний, долгожданный ребёнок. Что называется, «домашний».
   Домашний ребёнок в школе N почти неизбежно страдалец.
   Учительница и психолог уверены, что Настя умственно отсталая и необучаемая. Однако я выяснила, что она умеет писать. Она не выводит корявые печатные буквы. У неё широкий летящий почерк талантливого человека. Настя стремительно пишет чёрным маркером.
   Показываю на неё: кто это? Пишет: «Настя».
   (Необучаемый ребёнок.)
   Я вам говорю, маленькие дети так не пишут. Не-личности так не пишут.
   У Насти замечательная память: за одно занятие она запоминает десять слов-табличек и потом не забывает.
   Но не говорит. Вообще. Не раскрывает рта. Даже кричит со стиснутыми зубами.
   Пытаюсь научить её произносить самый простой звук – «а».
   – Настя, покачаем куклу: а-а-а.
   – Мммммм.
   И кукла летит в угол.
   Я люблю талантливых людей. Учительница говорит, что Настю ничего не интересует, но я знаю, что это неправда.
   Сильная, свободная от природы душа, запертая в тишине, полумраке, где все движения затруднены, не может не страдать.
 
   А что дальше?
   Я не знаю, что дальше.
* * *
   Дорогой Лёва!
   Забыла тебе сказать – я теперь волонтёр в детском доме. Прихожу два раза в неделю помогать.
   Сегодня одна девочка залила меня, себя и всё окружающее пространство киселём.
   Один мальчик верхом на горшке ускакал в угол и свернул с горшка другого мальчика.
   Одной девочке не удалось почистить зубы, так как она встала на голову.
   Ещё одна девочка, пока я пыталась вложить ей в руку ложку, другой рукой аккуратно размазывала кашу по столу…
   Меня гложет нетерпение и желание показать им всё и сразу. Поэтому мне уже сказали:
   – Маша! Ну нельзя же так быстро! Наши дети слабые…
   Кроме того, моя голова отказывается вмещать информацию о том, где хранятся памперсы, на кого какой свитер, кого кормить сначала, а кого потом и т. д, и т. д, и т. д.
   Я знаю, что у меня ко всему этому мало врождённых способностей. Я очень резко двигаюсь. Нетерпелива. Не умею делать «по-матерински». Путаю и роняю. И тому подобное.
   Чему меня пять лет учили? Онеге спасибо, а то бы пропала совсем. Сострадания во мне мало. Я вообще его не знаю. Мною движет какой-то духовный голод, желание приблизить к себе мир людей, войти в него и найти там своё место.
   Меня учит Заския, педагог из Германии.
   Когда я смотрю на неё, то не верю, а просто вижу, как можно лечить любовью. Я тоже хочу так уметь. Когда она заходит в группу, всё озаряется светом – стены, ряды кроваток, лица детей, даже полка с памперсами.
   – Извини, Веэрочка, – говорит Заския с мягким немецким акцентом, – но сейчас мы будем тебя немножко двигать. – О-о… Какой ужас! Мешают спокойно лежать!
   Верочка, до того безутешно рыдавшая, закрывает рот и удивлённо смотрит на нас.
   Я вижу Настю, которая глухо кашляет, к носу протянута трубка для кормления. Если присесть к ней на кровать, она обрадуется и закашляется ещё сильнее.
   Слева лежит Аня с несгибающимися ногами, к ней иногда приходит мама. Под подушкой – «домашние» штаны.
   Справа Галя, синдром Дауна, сидит в деревянном стульчике (именно «в»), требует общения: даёшь игрушку, она смеётся и выбрасывает.
   Аршад с громадными глазами и ресницами, всё время на спине, пьёт из бутылочки, Олег со светлой и слабой улыбкой, слепой Владик, раскачивающийся под постоянное «Русское радио», рыдающий, в узел завязанный Алёша.
   Даунята в манеже. Некоторые не умеют стоять. Разговаривают криком.
   Сильный, свободолюбивый и сообразительный Мурат, меланхоличная Маша, крошечная слабая Эвелина, Паша, похожий на поросёнка, – так же хрюкает, шмыгая носом, ровный и быстрый Дима.
   А я? Я ещё ничего для них не сделала, не умею, не хватает любви, терпения и знаний, я не Заския.
   Я вижу Надю, тело которой так напряжено, что голова откинута назад, а руки вытянуты вперёд.
   И ты идёшь, идёшь вдоль решетчатых кроваток, наклоняешься, и тебе улыбаются, улыбаются, улыбаются.
 
   P.S. Лёва,
   я не могу сказать, чем отличается любовь от нелюбви, потому что я не верю в нелюбовь. Но мы очень много и успешно занимаемся тем, что пытаемся любовь всеми средствами заглушить.
* * *
   Дорогой Лёва, вот как меня вывели из себя:
   – …первое занятие – по теме «семья». Это очень важно… Семейные праздники… Семья и школа… включить родителей… словарь: мама, папа, бабушка, дедушка…
   – У меня в классе могут оказаться и интернатские дети, что мне тогда делать?
   – А?
   – Ну, дети из детского дома, если у меня в классе будут, как я им это всё…
   – (раздражённо) Это вопрос не по теме! При чём тут мы? Они там в детдоме… пусть детдом ими и занимается.
* * *
   Дорогой Лёва!
   Я написала про моего ученика Егора. Причём довольно давно. Сегодня я с ним занималась, было трудно. Ровно – не бывает. Мы то «пребываем на верху блаженства, то погружаемся в бездну скорби». Сегодня как раз была бездна скорби. Потому что нельзя успокаиваться и думать, что всё понятно и просто, но об этом я тебе ещё напишу.
   1. Егор из всех моих особых учеников самый особый. Особенный, можно сказать. Один из любимых.
   2. Ему восемь лет.
   3. Вес – 17 килограммов.
   4. Не видит, не ходит, почти не слышит.
   5. Мы с ним знакомы чуть больше года.
   6. Его мама сказала мне:
   – Понимаешь, я особенно не жду никаких результатов. Но ребёнок должен заниматься. Работать.
   – Но я не умею…
   – Вот и поучишься. Значит, обоим будет польза.
   7. Егор – единственный сын.
   8. Меня уговаривали отказаться. Его мать сказала: «Вы что, с ума сошли?!»
   9. У Егора было всё: бесконечные больницы, препараты, массаж, бассейн, психологи, дефектологи.
   На любой мой вопрос – «…а вы делали? а у вас было?… а у вас есть…» – мне отвечали: «конечно, делали!», «да было, было», «точно есть, надо поискать».
   Перепробовали всё.
   Сейчас с Егором занимаюсь только я. Два раза в неделю.
   10. Нам трудно было понять друг друга. Помните: «слепая и глухонемая, она похожа на маленький запертый сейф, который никто не может открыть»[4].
   Понимать нас учили бабушка и мама.
   Егор яростно мотает головой и машет здоровой рукой.
   Бабушка:
   – Гляди-ка, веселится!
   Наклоняет голову, весь перекашивается.
   Бабушка:
   – Просит, чтобы его положили. Суёт палец в рот. Бабушка:
   – Смотри, злится, злится.
   Шарит в воздухе в поисках бабушкиной руки. Бабушка:
   – Прыгать хочет. Ему лишь бы прыгать. Это единственное, что любит Егор.
   Поэтому мы чередуем занятия с прыганьем. У нас это как «пятёрки».
   11. Занятий у нас много.
   Мы играем на музыкальных инструментах, лепим из теста, исследуем комнату, учимся удерживать в руках разные предметы, находить источник звука, трогаем гладкое и шершавое, холодное и горячее, железное и деревянное, играем гремящими воздушными шариками, пересыпаем горох и фасоль, переливаем воду.
   Сначала Егор яростно сопротивлялся. Теперь привык. Слушается. Что-то даже начинает ему нравиться. Немногое.
   Но я в него верю.
   12. Результаты? Мне кажется, что они есть. Но не в этом суть.
   13. Некоторые (даже, наверно, многие) спрашивают: а зачем? То есть какой во всём этом смысл? Он же необучаемый?
   Во-первых, я в необучаемость не верю.
   Во-вторых, я считаю: если человек живёт, он должен развиваться. Что-то делать. Куда-то двигаться. Пусть со стороны и кажется, что это топтание на месте, но я-то вижу: сегодня он впервые протянул руку и поймал колокольчик. А сегодня крепко схватил деревянную ложку. Сам опустил ладонь в миску с фасолью, рассыпал её по ковру. Осмысленно – на какую-то секунду – прижал руку к моему лицу.
   В-третьих, если всё это Егору и не нужно и мои знакомые правы, у меня остаётся последний, неотразимый аргумент: это нужно мне.
 
   Лис
 
На тебя я всё смотрю и молчу.
Если хочешь, мне смотреть запрети.
Можно, я тебя приручу?
Только мне потом придется уйти.
 
 
Я зажгу тебе звезду, как свечу,
И пущу её на небо: лети!
Можно, я тебя приручу?
Только мне потом придется уйти.
 
 
Я тебя с ней говорить научу,
Различать её в туманной ночи.
Хочешь, я тебя приручу?
Хочешь – ты меня приручи…
 
* * *
   Дорогой Лёва!
   Я знала, что рано или поздно это случится. Когда имеешь дело с такими людьми, как родители Рустама, можно ждать чего угодно. Точнее, можно ждать совершенно определённых вещей. И все наши с ним усилия пойдут прахом.
   Я знала, что мать водит Рустама в школу, только потому что имеет возможность оставить его там на всю учебную неделю. Другой пользы от школы она не ищет.
   Ей всё равно, научится ли Рустам хоть чему-нибудь. Так вот, воспитательница, бравшая мальчика в свою группу во второй половине дня, уволилась. Больше никто не соглашается возиться с Рустамом. Группы и так большие. Ему отказали в интернате.
   Мать Рустама забрала его из школы.
   Это значит, что он вскоре забудет всё, чему его научили (в том числе и я). Перестанет есть ложкой, проситься в туалет. Пропадут все (и так минимальные) учебные навыки.
   Я очень, очень расстроена.
   Значит, всё было зря?
   Как мы играли! Кормили куклу, расчёсывали ей волосы. Рустам не умел играть, он и игрушек-то не видел до того, как пришел в школу Он понемногу начал подражать моим движениям. Впервые произнёс звук «а». Собрал пирамидку.
   Нам всегда было хорошо вместе. Он не хотел, чтобы я уходила.
   Школа N – далеко не самое подходящее место для таких детей, как Рустам. Но это рай по сравнением с тем, что ждёт его дома. Дома требуют и хотят только одного: чтоб не мешал.
* * *
   Дорогой Лёва!
   Сегодня среда, ездила в детдом.
   – Познакомься, это Лена, – говорит координатор Маша. – Она глухая. Недавно из дома, очень скучает. Но к ней приходит мама, и у Лены даже есть слуховые аппараты.
   Лена сидит за решёткой кровати и смотрит на нас. У неё внимательные тёмные глаза, она коротко стрижена, как все, похожа на мальчишку. На вид лет двенадцать, но с возрастом в детдоме, скорее всего, ошибёшься.
   – Она очень активная, такая, знаешь, любознательная девочка. Но её никуда не берут – ни к логопеду, ни в малую школу. Я как-то брала её в игровую, было очень интересно.
   – А это Саша. Он слепоглухой. Ноги уже всё, поздно что-то делать, а руки очень хорошо работают. Сам всё берёт, интересуется. Умный мальчик.
   – Слушай, – говорит мне директор программы, – ты же сурдопедагог? А почему ты не можешь пройти практику у нас в Павловске? Мы тебе глухих детей найдём и бумагу в институт напишем.
   Да, действительно. В Павловске людей всегда не хватает, а в спецшколах мы, практиканты, только мешаем. Сбиваем процесс. «Портим детей». Нужно, в самом деле, пойти к завкафедрой и поговорить.
   – Нет, нет, Маша, – говорит завкафедрой, – однозначно нет. Там же дети… это… необучаемые.
* * *
 
Под ногами хрустит щебёнка,
Голоса в темноте негромки.
Ты приводишь сюда ребёнка
И сажаешь у самой кромки.
 
 
Он сидит на песке прибрежном,
Голову запрокинув,
И глаза уголками вверх,
как рисуют у арлекинов.
 
 
Он твоей не услышит дудки,
Он глядит далеко и мимо,
Для него не проходят сутки,
Ибо время неразделимо.
Голос неба ему неведом,
Он не молится так, как все.
За тобой он не ходит следом
По янтарной речной косе.
 
 
Он спокоен и он бесстрашен,
Как уснувший в полях Иаков.
Он не строит высоких башен
И не чертит глубоких знаков,
Он пройдёт по земле счастливым,
Не оставив следа на ней,
И размоет ночным приливом
Отпечатки его ступней.
 
 
Вот и не было. Вот и сразу
Тяжело, горячо и бело,
Словно видели краем глаза,
Словно ветка плечо задела,
Так лучи над водой и сушей
На закате бегут, скользя,
И звенит бубенец пастуший,
Который поймать нельзя.
 
* * *
   Дорогой Лёва!
   Музыкотерапевт Алеся сегодня, кажется, заболела, и Санька очень страдал.
   Дворовый мальчик Валера называет Саньку «чудо в ботинках». И верно, одна яркая черта Санькиной внешности – тяжеленная ортопедическая обувь. Вторая – рот. Я написала бы «улыбка», но трудно назвать улыбкой это выражение восторженного изумления. Как будто ты увидел какое-то чудо и глубоко вдохнул: ХАаа…
   Может, поэтому «ха» или «кха» – единственное, что Санька произносит.
   Утвердительно. Вопросительно. Недоверчиво. Презрительно. Восхищённо.
   Увидит магнитофон, кулаком себя в грудь: «кха!»
   – Что, у вас дома тоже магнитофон?
   – Кха! Ха!
   Так, наверное, представляют себе русских блаженных. Понимает всё. Знает всё. Всё чувствует. Но говорить не хочет. Поздно спохватились, в девять лет. Может быть, говорил бы.
   Я помню, было это летом, на горе, на Онеге, между деревней и озером. Мы с ним шли за руку, пыльные, усталые. И вдруг – не знаю, что случилось – я встала перед ним на колени и стала просить: «Скажи, ну скажи: "домой", "идём домой", скажи "домой", пожалуйста!»
   Он мотал головой и отворачивался. Я так долго простояла. Всё просила. Казалось мне, ещё минута, ну, две – и скажет. Не сказал.
* * *
   Дорогой Лёва!
 
Черный город в снежном одеяле.
Сквозняки гуляют по полам.
Я стою на чём-то. На рояле.
И сгибаю что-то пополам.
 
 
Что-то гнётся с грохотом и треском
В ледоход сшибающихся льдин.
Хочется подраться. Драться не с кем:
На рояле только я один.
 
 
Я стою у края, дальше – бездна,
За спиной – обжитый мной уют.
Забиваться в угол бесполезно:
Видят. Беспощадно достают.
 
 
Но меня спуститься не заставишь
На качели (Господи, тоска!).
Дотянуться пробую до клавиш
Самым-самым кончиком носка.
 
 
Выключили свет. По крайней мере
Так я в безопасности вдвойне.
Кто-то ходит от стены до двери,
Лампочки мигают на окне.
 
 
То, что я ломал, давно изъяли —
Значит, делать нечего теперь.
Я стою на чём-то – на рояле,
И смотрю, как открывают дверь.
 
* * *
   Дорогой Лёва!
   Сегодня покрасили Фонд: коридор и маленькую комнату. Два цвета: светло-зелёный и светло-голубой. А поскольку Алина нарисовала на стене игровой комнаты бушующее море, мы оказались совсем под водой (раньше казалось, что под землёй). Ладно, невозможно определить, где мы находимся. В нашем подвале теперь и небо, и море, и город под потолком, и весь мир (огромная карта), и лесной водопад (фотообои). Наш маленький аутичный мир тире другое измерение.
   «Ну, короче говоря, – неловко докончил доктор, – ваш ребёнок родился в… в другое измерение, – Хорн даже не кивнул. Он стоял и ждал. – Ваш ребёнок жив, здоров и отлично себя чувствует, – со всей силой убеждения сказал доктор Уолкот. – Вот он лежит на столе. Но он непохож на человека, потому что родился в другое измерение».[5]
 
   Я безумно горда, потому что покрасила целый коридор.
   – Маша, вот мне вчера показали мастер-класс! – говорит Евгений Сергеевич. – Покраска, так сказать, тремя движениями. Вот смотри: берёшь, туда-сюда… Я сам это помещение красил. Три раза подряд. Так сказать, в одно жало.
   …слышно, как И.Б. говорит по телефону.
   – Макс! Понимаешь?! Если ты ещё раз сюда позвонишь, я позвоню на телефонную станцию и скажу, чтобы тебе отключили телефон! Нет, я не буду говорить про глаза. Нет, потому что не буду. Слушай, Максим, или ты нормальный человек, у которого есть девушки и работа, или ты весёлый аутист, который говорит про глаза и про лётчиков. Ты понял? Нет, я спрашиваю, ты понял?!
   Стук трубки.
   Через пять секунд телефон звонит снова.
   – Алё. Нет, Макс, до свидания. Потому что до свидания! Потому что я ещё в отпуске, понимаешь? Я хочу отдохнуть, это ты понимаешь? Нет, мне неинтересно слушать про цветное бельё. Кому-нибудь другому расскажешь про Сергея. А я не хочу. Всё, пока. Звонок.
   – Алё. Сказала – больше не буду с тобой разговаривать. До свидания.
   Звонок. Телефон звонит минут пять. Наконец успокаивается.
   Я с наслаждением вожу валиком по стене.
   – Маша, – говорит Евгений Сергеевич, – ты поменьше экс прессии. Покраска стен – это ювелирная работа. А ты как-то уж очень импульсивно. Это дело не терпит суеты.
   Хлопает дверь. За дверью оказываются Лена с сыном Пашей. Они растерянно смотрят на нас.
   – О! А чего это вы решили покрасить?
   – Чтобы ты спросила! – кричит Володя из комнаты.
   – А мы на занятия приехали, – говорит Лена.
   – Лена! А занятия начинаются с октября!
   Лена грустно разглядывает голубые стены. Паша уносится во двор.
   Я задумываюсь и закрашиваю зеркало синей краской. Очнувшись, лихорадочно вытираю его грязной тряпкой.
   Хлопает дверь.
   – А мы на занятия, – говорит Миша, появляясь в проёме. Его дочь Настя застывает в изумлении при виде новых стен.
   – А ты второй! – радостно кричит Володя из комнаты. – А занятия с октября.
   – Ну потому что дураки же, – сокрушается Миша.
   – Зато ты не один, – утешаю я.
   – Водостойкие акриловые краски. Рекомендуется использовать при окраске помещений, – подытоживает Миша. – А чего это вы? А я вот шесть лет красил. И сейчас Настю оставляют в школе, потому что я вырезаю лазером дубовые листочки…
   Настя легонько гладит меня по голове. Потом говорит:
   – Нику дать! (книгу дать) – И идёт к полке.
   Там она переворачивает всё вверх дном, раскидывает по полу раскраски, выбирает пять или шесть хороших книжек.
   Коридор закончен. Мы любуемся. У меня зелёные волосы, синие руки и пятнистые штаны.
   – Знаете, И.Б., эти цвета оставляют такое странное ощу щение. Успешности?
   И.Б. смеётся.
 
   P.S.
   – Здравствуй, – говорю.
   Бросается к маме с криком: «Не хочу вежливый! Хочу невежливый!»
* * *
   Дорогой Лёва!
   У Егора приступ. Мне трудно понять, что происходит в его голове. Я представляю себе серую армию, берущую на приступ крепость. Дрожат стены и трещат крепостные ворота. Я вижу грозовое море и ударяющие в воду молнии. Мне даже кажется, что я слышу треск электрических разрядов.
   С утра Егор веселится и просится прыгать. Вдруг его лицо мрачнеет. Точно как перед грозой. Егор – человек, у которого внутри своя гроза. Обычно она спит. Я не знаю, что будит её. Нужно быть очень осторожным.
   Когда приступ, нужно накрыть лицо Егора чёрной тряпкой. Тогда ему лучше. И ещё важна прохлада.
   Через несколько часов гроза засыпает опять. Бабушка записывает время приступа: 15.32.
* * *
   Дорогой Лёва!
   К Уне меня отправила мама Егора. Говорит, приезжает моя подруга из Америки. У неё дочка – Егорина ровесница. Вместе лежали в больнице. Потом они уехали в США. Теперь прилетают на месяц по делам. Я Лене рассказала, что ты с Егором занимаешься, и она хочет, чтобы ты месяц позанималась с Уной.
   – А что с ней?
   – ДЦП тяжелый, тяжелей, чем у Егора, не может ходить совсем, не сидит, спину не держит. Слепота. Но слышит.