Страница:
Мария Конникова
Выдающийся ум: мыслить как Шерлок Холмс
Забавно, но книга Марии Конниковой, увлекательная и местами провокационная, и правда заставляет задуматься о том, как мы думаем.
Book Review
Это на редкость полезная книга, основанная на достижениях современной психологии и полная примеров из современной жизни. Она поможет вам найти общий язык с вашим внутренним Холмсом и провести с ним вместе не один час в уютном кресле у камина, наблюдая и делая выводы.
Boston Globe
Новая книга Марии Конниковой отнюдь не «элементарна»: это актуальное и глубокомысленное исследование человеческого разума, дополненное примерами из жизни и профессиональной деятельности Шерлока Холмса. Сам Холмс мог бы гордиться, если бы стал автором такого замечательного труда!
Publishers Weekly
Яркая, талантливая новая книга Марии Конниковой – не что иное, как учебник по пробуждению сознания, руководство по избавлению от подсознательных предубеждений, от привычки отвлекаться, от неразберихи наших повседневных мыслей. Даже те читатели, которые не считают Холмса своим кумиром, обнаружат, что книга стимулирует, увлекает и самое главное – приносит пользу.
The Independent
Посвящается Джефу
Выбор объектов внимания – возможность уделять внимание одним и пренебрегать другими – занимает во внутренних проявлениях жизни такое же место, как выбор действий – во внешних. И в том и в другом случае человек несет ответственность за свой выбор и вынужден мириться с его последствиями. Как говорил Ортега-и-Гассет, «скажи мне, чему ты уделяешь внимание, и я скажу тебе, кто ты».
У. Х. Оден
Вступление
Когда я была маленькой, перед сном папа обычно читал нам рассказы о Шерлоке Холмсе. Мой брат, пользуясь случаем, немедленно засыпал в своем углу дивана, но все мы, остальные, ловили каждое слово. Помню большое кожаное кресло, в котором сидел папа, одной рукой держа книгу перед собой, помню, как пляшущее в камине пламя отражалось в стеклах его очков в черной оправе. Помню, как он то повышал, то понижал голос, нагнетая напряжение перед каждым поворотом сюжета, и вот наконец – долгожданная разгадка, когда все вдруг обретало смысл, а я качала головой, совсем как доктор Ватсон, и думала: «Ну конечно! Как же все просто теперь, когда он все объяснил!» Помню запах трубки, которую папа так часто курил, – как сладкий дым грубоватой табачной смеси оседает в складках кожаного кресла, помню ночные очертания за шторами и застекленной дверью. Трубка у папы была, разумеется, чуть-чуть изогнутая – точь-в-точь как у Холмса. Помню и финальный звук захлопнутой книги, когда страницы вновь соединялись под малиновыми крышками переплета, а папа объявлял: «На сегодня все». И мы расходились: просить, умолять и строить жалобные гримасы было бесполезно – наверх и в постель.
И еще одна деталь врезалась мне тогда в память – так глубоко, что сидела в ней, не давая мне покоя, даже спустя много лет, когда остальные истории поблекли, слились с размытым фоном и приключения Холмса и его преданного биографа забылись все до единого. Эта деталь – ступеньки.
Ступеньки дома 221В на Бейкер-стрит. Сколько их было? Холмс спросил об этом Ватсона в «Скандале в Богемии», и этот его вопрос навсегда засел у меня в голове. Холмс и Ватсон рядом в креслах, сыщик объясняет доктору, чем отличается умение просто смотреть от умения замечать. Ватсон озадачен. А потом все вдруг становится совершенно ясно.
Разумеется, я почти сразу забывала каждое число, которое так прилежно старалась запомнить, – лишь много позднее я поняла: всецело сосредоточившись на запоминании, я упускала из виду истинную суть проблемы. Мои усилия с самого начала были напрасными.
В то время я не понимала, что у Холмса имелось передо мной значительное преимущество. Большую часть жизни он совершенствовал свой метод вдумчивого взаимодействия с окружающим миром. А ступеньки в доме на Бейкер-стрит – всего лишь способ продемонстрировать навык, которым он привык пользоваться естественно, не задумываясь. Одно из проявлений процесса, привычно и почти неосознанно протекающего в его вечно деятельном уме. Если угодно, фокус, не имеющий практической цели – и вместе с тем исполненный глубочайшего смысла, стоит только задуматься о том, благодаря чему он стал возможным. Фокус, который вдохновил меня написать о нем целую книгу.
Идея вдумчивости[1] отнюдь не нова. Еще в конце XIX в. отец современной психологии Уильям Джеймс писал, что «способность сознательно сосредоточивать рассеивающееся внимание, делая это вновь и вновь, – первооснова суждения, характера и воли… Лучшее образование – такое, которое развивает эту способность». Сама по себе упомянутая способность – квинтэссенция вдумчивости. А образование, предложенное Джеймсом, – обучение вдумчивому подходу к жизни и мышлению.
В 70-х гг. ХХ в. Эллен Лангер продемонстрировала, что вдумчивость способна не только менять к лучшему «суждения, характер и волю». Практикуя вдумчивость, пожилые люди даже чувствуют себя моложе и действуют соответственно, этот подход улучшает основные показатели их жизнедеятельности, например артериальное давление, а также когнитивную функцию. Исследования последних лет показали: размышления-медитации (упражнения на полное управление вниманием, составляющее основу вдумчивости), при выполнении их всего пятнадцать минут в день, меняют показатели активности лобных долей мозга в сторону, более характерную для позитивного эмоционального состояния и установки на результат, иными словами, даже непродолжительное созерцание природы может сделать нас более проницательными, творческими и продуктивными. Кроме того, теперь мы уже с большой определенностью можем утверждать: наш мозг не создан для многозадачности, полностью исключающей вдумчивость. Когда мы вынуждены выполнять много дел одновременно, мы не только хуже справляемся со всеми этими делами: у нас ухудшается память, ощутимо страдает общее самочувствие.
Но для Шерлока Холмса вдумчивое присутствие – всего лишь первый шаг. Оно предполагает гораздо более значительную, утилитарную и благодарную цель. Холмс рекомендует то же, что предписывал Уильям Джеймс: учиться развивать наши способности к вдумчивому мышлению и применять его на практике, чтобы добиваться большего, мыслить лучше, чаще принимать оптимальные решения. Иными словами, речь идет о том, чтобы усовершенствовать нашу способность принимать решения и строить умозаключения, начиная с ее фундамента, с тех кирпичиков, из которых состоит наш разум.
Противопоставляя умение видеть умению замечать, Холмс на самом деле объясняет Ватсону, что ни в коем случае не следует принимать бездумность за вдумчивость, путать пассивный подход с активной вовлеченностью. Наше зрение работает автоматически: этот поток сенсорной информации не требует никаких усилий с нашей стороны, нам остается разве что держать глаза открытыми. И мы видим, не задумываясь, вбираем бесчисленные элементы окружающего мира, не удостаивая увиденное необходимой обработки мозгом. Порой мы даже не отдаем себе отчета в том, что оказывается у нас прямо перед глазами. Чтобы что-нибудь заметить, надо сосредоточить внимание. Для этого нужно от пассивного впитывания информации перейти к ее активному восприятию. То есть осознанно в него включиться. Это относится не только к зрению, но и ко всем чувствам, ко всей входящей информации и к каждой мысли.
Мы слишком часто относимся к собственному разуму на удивление бездумно. Мы плывем по течению, не подозревая, сколь многое упускаем в собственном мыслительном процессе, и даже не догадываемся, насколько бы выиграли, уделив некоторое время тому, чтобы понять его и осмыслить. Как Ватсон, мы шагаем по одной и той же лестнице десятки, сотни, тысячи раз, по несколько раз на дню, но не пытаемся запомнить даже простейших особенностей этой лестницы (я не удивилась бы, спроси Холмс не про количество ступенек, а про их цвет и обнаружь, что даже эта подробность осталась не замеченной Ватсоном).
Дело не в том, что мы неспособны к запоминанию: просто мы сами предпочитаем не делать этого. Вспомните детство. Если бы я попросила вас рассказать об улице, на которой вы выросли, вполне вероятно, вы припомнили бы массу деталей: цвет домов, причуды соседей. Запахи в разное время года. Как выглядела улица в разное время суток. Места, где вы играли и где проходили. И где остерегались ходить. Ручаюсь, рассказ затянулся бы на целые часы.
В детстве мы на редкость восприимчивы. Мы впитываем и обрабатываем информацию с быстротой, о которой в дальнейшем не можем и мечтать. Новые виды, новые звуки и запахи, новые люди, эмоции, впечатления: мы познаем наш мир и его возможности. Все вокруг новое, все интересное, все возбуждает любопытство. Вот как раз в силу этой новизны всего, что нас окружает, мы чутки и настороженны, мы сосредоточенны и ничего не упускаем. Более того, благодаря мотивированности и вовлеченности (двум качествам, к которым мы еще не раз вернемся) мы не просто воспринимаем мир полнее, чем будем это делать позже, но и запасаем информацию впрок. Кто знает, что и когда может пригодиться?
По мере взросления наша пресыщенность растет в геометрической прогрессии. Там мы уже были, это мы уже проходили, этому незачем уделять внимание, и разве это мне хоть когда-нибудь понадобится? Не успев опомниться, мы утрачиваем присущую нам от природы внимательность, увлеченность и любознательность и подчиняемся привычке к пассивности и бездумности. И даже когда нам хочется чем-нибудь увлечься, выясняется, что в этой роскоши, такой доступной в детстве, нам уже отказано. Остались в прошлом дни, когда нашей главной работой было учиться, впитывать, взаимодействовать; теперь у нас другие, более актуальные (как нам кажется) обязанности, наш ум должен обслуживать другие потребности. И по мере того как запрос на наше внимание растет – что не может не вызывать тревоги в условиях цифровой эпохи, когда от мозга требуется решать множество параллельных задач двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, – реально внимание у нас снижается. При этом мы постепенно утрачиваем способность обдумывать собственные мыслительные привычки или вообще замечать их и все чаще позволяем нашему разуму диктовать нам суждения и решения вместо того, чтобы поступать прямо противоположным образом. В самом этом явлении нет ничего плохого – мы еще не раз упомянем о необходимости автоматизации некоторых поначалу трудных и когнитивно затратных процессов, – однако оно опасно приближает нас к бездумности. Грань между сноровкой и бездумной машинальностью тонка, и тут надо быть предельно внимательным, чтобы ее нечаянно не пересечь.
У вас наверняка возникали ситуации, когда требуется отказаться от движения по накатанной колее, и вдруг оказывается, что вы забыли, как это делается. Допустим, по пути домой вам надо заехать в аптеку. Об этом предстоящем деле вы помнили весь день. Вы репетировали мысленно, представляя себе, где надо повернуть еще раз, чтобы подъехать куда нужно, лишь немного отклонившись от привычного пути. И вот вы обнаруживаете, что стоите возле дома, даже не вспомнив о том, что собирались заехать куда-то еще. Вы забыли сделать дополнительный поворот, проехали мимо, и ни малейшей мысли о нем не мелькнуло у вас в голове. Вмешалась бездумность, порожденная привычкой, рутина пересилила ту часть мозга, которая знала, что у вас намечено еще одно дело.
Это происходит постоянно. Мы настолько встраиваемся в колею, что проводим в бездумном оцепенении по полдня. (Вы еще думаете о работе? Беспокоитесь из-за электронного письма? Заранее планируете ужин? Забудьте!) Эта автоматическая забывчивость, эта власть рутины, эта легкость, с которой мы готовы отвлечься, – еще пустяк, хоть и заметный (поскольку нам дано осознать, что мы забыли что-то сделать), эта мелочь – лишь малая часть куда более масштабного явления. Описанное выше происходит чаще, чем нам кажется: мы крайне редко осознаем собственную бездумность. Сколько мыслей возникает у нас и рассеивается прежде, чем мы успеваем уловить их? Сколько идей и озарений ускользает от нас, потому что мы забываем уделить им внимание? Сколько решений мы принимаем, не осознавая, как и почему их приняли, движимые некими внутренними настройками «по умолчанию» – настройками, о существовании которых или смутно догадываемся, или вообще не подозреваем? Как часто у нас случаются дни, когда мы вдруг спохватываемся и гадаем, что натворили и как дошли до жизни такой?
Задача этой книги – помочь вам. На примере принципов Холмса в ней разбираются и объясняются те шаги, которые вам необходимо предпринять, чтобы выработать привычку вдумчивого контакта с самим собой и окружающим миром. Чтобы и вы могли между делом небрежно упомянуть точное количество ступенек на лестнице, к изумлению менее внимательного собеседника.
Итак, растопите камин, уютно устройтесь на диване и приготовьтесь вновь принять участие в приключениях Шерлока Холмса и доктора Ватсона на кишащих преступниками улицах Лондона – и в самых потаенных закоулках человеческого разума.
И еще одна деталь врезалась мне тогда в память – так глубоко, что сидела в ней, не давая мне покоя, даже спустя много лет, когда остальные истории поблекли, слились с размытым фоном и приключения Холмса и его преданного биографа забылись все до единого. Эта деталь – ступеньки.
Ступеньки дома 221В на Бейкер-стрит. Сколько их было? Холмс спросил об этом Ватсона в «Скандале в Богемии», и этот его вопрос навсегда засел у меня в голове. Холмс и Ватсон рядом в креслах, сыщик объясняет доктору, чем отличается умение просто смотреть от умения замечать. Ватсон озадачен. А потом все вдруг становится совершенно ясно.
«– Когда я слушаю ваши рассуждения, – заметил Ватсон, – все кажется мне до смешного простым – настолько, что я и сам догадался бы без труда, но в каждом отдельном случае я пребываю в растерянности до тех пор, пока вы не объясните ход своих мыслей. Тем не менее я убежден, что мой глаз зоркостью не уступает вашему.Меня потряс этот диалог, услышанный однажды вечером при свете камина, когда в воздухе витал трубочный дым. Я судорожно попыталась вспомнить, сколько ступенек в нашем доме (я понятия не имела), сколько их ведет к нашей входной двери (опять нет ответа), а сколько – вниз, в цокольный этаж (десять? Двадцать? Я не сумела назвать даже приблизительную цифру). Еще долго потом я старалась считать ступеньки на всех лестницах, какие мне попадались, и запоминать полученные результаты – на случай, если кто-нибудь потребует у меня отчета. Холмс гордился бы мной.
– Вот именно, – ответил Холмс, закуривая папиросу и откидываясь на спинку кресла. – Вы видите, но не замечаете. Разница очевидна. К примеру, вы часто видите ступеньки, ведущие из прихожей в эту комнату.
– Да, часто.
– Сколько раз вы уже видели их?
– Несколько сотен.
– И сколько же там ступенек?
– Ступенек?.. Не знаю.
– Именно! Вы не заметили. Хотя видели их. О том и речь. А мне известно, что ступенек там семнадцать, потому что я и видел их, и замечал».
Разумеется, я почти сразу забывала каждое число, которое так прилежно старалась запомнить, – лишь много позднее я поняла: всецело сосредоточившись на запоминании, я упускала из виду истинную суть проблемы. Мои усилия с самого начала были напрасными.
В то время я не понимала, что у Холмса имелось передо мной значительное преимущество. Большую часть жизни он совершенствовал свой метод вдумчивого взаимодействия с окружающим миром. А ступеньки в доме на Бейкер-стрит – всего лишь способ продемонстрировать навык, которым он привык пользоваться естественно, не задумываясь. Одно из проявлений процесса, привычно и почти неосознанно протекающего в его вечно деятельном уме. Если угодно, фокус, не имеющий практической цели – и вместе с тем исполненный глубочайшего смысла, стоит только задуматься о том, благодаря чему он стал возможным. Фокус, который вдохновил меня написать о нем целую книгу.
Идея вдумчивости[1] отнюдь не нова. Еще в конце XIX в. отец современной психологии Уильям Джеймс писал, что «способность сознательно сосредоточивать рассеивающееся внимание, делая это вновь и вновь, – первооснова суждения, характера и воли… Лучшее образование – такое, которое развивает эту способность». Сама по себе упомянутая способность – квинтэссенция вдумчивости. А образование, предложенное Джеймсом, – обучение вдумчивому подходу к жизни и мышлению.
В 70-х гг. ХХ в. Эллен Лангер продемонстрировала, что вдумчивость способна не только менять к лучшему «суждения, характер и волю». Практикуя вдумчивость, пожилые люди даже чувствуют себя моложе и действуют соответственно, этот подход улучшает основные показатели их жизнедеятельности, например артериальное давление, а также когнитивную функцию. Исследования последних лет показали: размышления-медитации (упражнения на полное управление вниманием, составляющее основу вдумчивости), при выполнении их всего пятнадцать минут в день, меняют показатели активности лобных долей мозга в сторону, более характерную для позитивного эмоционального состояния и установки на результат, иными словами, даже непродолжительное созерцание природы может сделать нас более проницательными, творческими и продуктивными. Кроме того, теперь мы уже с большой определенностью можем утверждать: наш мозг не создан для многозадачности, полностью исключающей вдумчивость. Когда мы вынуждены выполнять много дел одновременно, мы не только хуже справляемся со всеми этими делами: у нас ухудшается память, ощутимо страдает общее самочувствие.
Но для Шерлока Холмса вдумчивое присутствие – всего лишь первый шаг. Оно предполагает гораздо более значительную, утилитарную и благодарную цель. Холмс рекомендует то же, что предписывал Уильям Джеймс: учиться развивать наши способности к вдумчивому мышлению и применять его на практике, чтобы добиваться большего, мыслить лучше, чаще принимать оптимальные решения. Иными словами, речь идет о том, чтобы усовершенствовать нашу способность принимать решения и строить умозаключения, начиная с ее фундамента, с тех кирпичиков, из которых состоит наш разум.
Противопоставляя умение видеть умению замечать, Холмс на самом деле объясняет Ватсону, что ни в коем случае не следует принимать бездумность за вдумчивость, путать пассивный подход с активной вовлеченностью. Наше зрение работает автоматически: этот поток сенсорной информации не требует никаких усилий с нашей стороны, нам остается разве что держать глаза открытыми. И мы видим, не задумываясь, вбираем бесчисленные элементы окружающего мира, не удостаивая увиденное необходимой обработки мозгом. Порой мы даже не отдаем себе отчета в том, что оказывается у нас прямо перед глазами. Чтобы что-нибудь заметить, надо сосредоточить внимание. Для этого нужно от пассивного впитывания информации перейти к ее активному восприятию. То есть осознанно в него включиться. Это относится не только к зрению, но и ко всем чувствам, ко всей входящей информации и к каждой мысли.
Мы слишком часто относимся к собственному разуму на удивление бездумно. Мы плывем по течению, не подозревая, сколь многое упускаем в собственном мыслительном процессе, и даже не догадываемся, насколько бы выиграли, уделив некоторое время тому, чтобы понять его и осмыслить. Как Ватсон, мы шагаем по одной и той же лестнице десятки, сотни, тысячи раз, по несколько раз на дню, но не пытаемся запомнить даже простейших особенностей этой лестницы (я не удивилась бы, спроси Холмс не про количество ступенек, а про их цвет и обнаружь, что даже эта подробность осталась не замеченной Ватсоном).
Дело не в том, что мы неспособны к запоминанию: просто мы сами предпочитаем не делать этого. Вспомните детство. Если бы я попросила вас рассказать об улице, на которой вы выросли, вполне вероятно, вы припомнили бы массу деталей: цвет домов, причуды соседей. Запахи в разное время года. Как выглядела улица в разное время суток. Места, где вы играли и где проходили. И где остерегались ходить. Ручаюсь, рассказ затянулся бы на целые часы.
В детстве мы на редкость восприимчивы. Мы впитываем и обрабатываем информацию с быстротой, о которой в дальнейшем не можем и мечтать. Новые виды, новые звуки и запахи, новые люди, эмоции, впечатления: мы познаем наш мир и его возможности. Все вокруг новое, все интересное, все возбуждает любопытство. Вот как раз в силу этой новизны всего, что нас окружает, мы чутки и настороженны, мы сосредоточенны и ничего не упускаем. Более того, благодаря мотивированности и вовлеченности (двум качествам, к которым мы еще не раз вернемся) мы не просто воспринимаем мир полнее, чем будем это делать позже, но и запасаем информацию впрок. Кто знает, что и когда может пригодиться?
По мере взросления наша пресыщенность растет в геометрической прогрессии. Там мы уже были, это мы уже проходили, этому незачем уделять внимание, и разве это мне хоть когда-нибудь понадобится? Не успев опомниться, мы утрачиваем присущую нам от природы внимательность, увлеченность и любознательность и подчиняемся привычке к пассивности и бездумности. И даже когда нам хочется чем-нибудь увлечься, выясняется, что в этой роскоши, такой доступной в детстве, нам уже отказано. Остались в прошлом дни, когда нашей главной работой было учиться, впитывать, взаимодействовать; теперь у нас другие, более актуальные (как нам кажется) обязанности, наш ум должен обслуживать другие потребности. И по мере того как запрос на наше внимание растет – что не может не вызывать тревоги в условиях цифровой эпохи, когда от мозга требуется решать множество параллельных задач двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, – реально внимание у нас снижается. При этом мы постепенно утрачиваем способность обдумывать собственные мыслительные привычки или вообще замечать их и все чаще позволяем нашему разуму диктовать нам суждения и решения вместо того, чтобы поступать прямо противоположным образом. В самом этом явлении нет ничего плохого – мы еще не раз упомянем о необходимости автоматизации некоторых поначалу трудных и когнитивно затратных процессов, – однако оно опасно приближает нас к бездумности. Грань между сноровкой и бездумной машинальностью тонка, и тут надо быть предельно внимательным, чтобы ее нечаянно не пересечь.
У вас наверняка возникали ситуации, когда требуется отказаться от движения по накатанной колее, и вдруг оказывается, что вы забыли, как это делается. Допустим, по пути домой вам надо заехать в аптеку. Об этом предстоящем деле вы помнили весь день. Вы репетировали мысленно, представляя себе, где надо повернуть еще раз, чтобы подъехать куда нужно, лишь немного отклонившись от привычного пути. И вот вы обнаруживаете, что стоите возле дома, даже не вспомнив о том, что собирались заехать куда-то еще. Вы забыли сделать дополнительный поворот, проехали мимо, и ни малейшей мысли о нем не мелькнуло у вас в голове. Вмешалась бездумность, порожденная привычкой, рутина пересилила ту часть мозга, которая знала, что у вас намечено еще одно дело.
Это происходит постоянно. Мы настолько встраиваемся в колею, что проводим в бездумном оцепенении по полдня. (Вы еще думаете о работе? Беспокоитесь из-за электронного письма? Заранее планируете ужин? Забудьте!) Эта автоматическая забывчивость, эта власть рутины, эта легкость, с которой мы готовы отвлечься, – еще пустяк, хоть и заметный (поскольку нам дано осознать, что мы забыли что-то сделать), эта мелочь – лишь малая часть куда более масштабного явления. Описанное выше происходит чаще, чем нам кажется: мы крайне редко осознаем собственную бездумность. Сколько мыслей возникает у нас и рассеивается прежде, чем мы успеваем уловить их? Сколько идей и озарений ускользает от нас, потому что мы забываем уделить им внимание? Сколько решений мы принимаем, не осознавая, как и почему их приняли, движимые некими внутренними настройками «по умолчанию» – настройками, о существовании которых или смутно догадываемся, или вообще не подозреваем? Как часто у нас случаются дни, когда мы вдруг спохватываемся и гадаем, что натворили и как дошли до жизни такой?
Задача этой книги – помочь вам. На примере принципов Холмса в ней разбираются и объясняются те шаги, которые вам необходимо предпринять, чтобы выработать привычку вдумчивого контакта с самим собой и окружающим миром. Чтобы и вы могли между делом небрежно упомянуть точное количество ступенек на лестнице, к изумлению менее внимательного собеседника.
Итак, растопите камин, уютно устройтесь на диване и приготовьтесь вновь принять участие в приключениях Шерлока Холмса и доктора Ватсона на кишащих преступниками улицах Лондона – и в самых потаенных закоулках человеческого разума.
Часть 1
ПОНЯТЬ САМОГО СЕБЯ
Глава 1
НАУЧНЫЙ МЕТОД МЫШЛЕНИЯ
На фермах в Грейт-Уайерли со скотом творилось что-то ужасное. Овцы, коровы, лошади одна за другой падали замертво среди ночи. Всякий раз причиной смерти становилась длинная неглубокая рана на брюхе, от которой животное медленно и мучительно истекало кровью. Кому могло прийти в голову причинять такую боль беззащитным существам?
В полиции решили, что ответ известен: Джорджу Эдалджи, сыну местного викария, индийцу-полукровке. В 1903 г. двадцатисемилетний Эдалджи был приговорен к семи годам каторжных работ за одно из шестнадцати увечий, нанесенных пони, труп которого нашли в карьере неподалеку от дома викария. Клятвенные заверения викария, что в момент преступления его сын спал, не повлияли на приговор. Как и то, что убийства продолжались уже после заключения Джорджа под стражу. И то, что доказательства строились в основном на анонимных письмах, авторство которых приписали Джорджу, – письмах, указывающих на него как на убийцу. Полиция во главе с начальником полиции графства Стаффордшир, старшим констеблем капитаном Джорджем Энсоном, была убеждена, что преступник найден.
Спустя три года Эдалджи освободили. В Министерство внутренних дел Великобритании было направлено два прошения, заявляющих о невиновности Эдалджи: одно подписали десять тысяч человек, второе – триста юристов, и авторы обоих посланий ссылались на отсутствие доказательств в этом деле. Однако на этом история не закончилась. Эдалджи вышел на свободу, но его имя по-прежнему оставалось запятнанным. До ареста он был присяжным поверенным. Возобновить юридическую практику после освобождения он не имел права.
В 1906 г. Эдалджи повезло: его делом заинтересовался Артур Конан Дойл. В том же году зимой Конан Дойл договорился о встрече с Эдалджи в «Гранд-отеле» на Чаринг-Кросс. Если у Конан Дойла и оставались сомнения в невиновности Эдалджи, то они развеялись еще в вестибюле отеля. Как позднее писал Конан Дойл,
Окровавленные лезвия? На самом деле старые и ржавые, – во всяком случае, ими невозможно нанести раны того типа, от которых пострадали животные. Глина на одежде Эдалджи? По составу иная, нежели на том поле, где был обнаружен пони. Эксперт-графолог? Ему уже случалось приходить к ошибочным выводам, в итоге обвинительные приговоры выносились невиновным. И конечно, проблема со зрением: как мог человек, страдающий сильным астигматизмом и вдобавок миопией, ориентироваться ночью в полях, где были убиты животные?
Весной 1907 г. с Эдалджи наконец были сняты обвинения в жестоком убийстве животных. Конан Дойл так и не добился полной победы, на которую рассчитывал, – Джорджу ничем не компенсировали время, проведенное под арестом и в тюрьме, – тем не менее это был успех. Эдалджи возобновил юридическую практику. Как подытожил Конан Дойл, следственная комиссия обнаружила, что «полицейские вновь приступили к расследованию и проводили его с целью поиска не виновного, а улик против Эдалджи, в виновности коего они были убеждены с самого начала». В августе того же года в Англии появился первый апелляционный суд, задачей которого стал контроль в случае нарушений при свершении правосудия. Дело Эдалджи принято считать одним из основных поводов создания таких судов.
Случившееся произвело на друзей Конан Дойла неизгладимое впечатление, но лучше всех свои впечатления выразил писатель Джордж Мередит. «Я не стану упоминать имя, которое вам наверняка осточертело, – сказал Мередит Конан Дойлу, – однако создатель образа блистательного частного сыщика лично доказал, что и сам он кое на что способен». Пусть Шерлок Холмс – плод воображения, однако его педантичный подход к мышлению совершенно реален. При надлежащем применении его метод способен сойти со страниц книги и дать ощутимые позитивные результаты, причем далеко не только в расследовании преступлений.
Достаточно произнести имя Шерлока Холмса, как в памяти всплывает множество картинок. Трубка. Охотничий картуз с наушниками. Плащ. Скрипка. Ястребиный профиль. Возможно, лицо Уильяма Джиллета, Бэзила Рэтбоуна, Джереми Бретта или других знаменитостей, когда-либо воплощавших образ Холмса, например Бенедикта Камбербэтча и Роберта Дауни-младшего[2]. Какие бы картины ни возникли перед вашим мысленным взором, предположу, что к слову «психолог» они не имеют отношения. Тем не менее самое время произнести именно его.
Холмс был непревзойденным детективом – это несомненно. Но его понимание особенностей человеческого мышления превосходит его самые значительные подвиги на поприще блюстителя закона. Шерлок Холмс предлагает больше, чем просто способ раскрытия преступлений. Его подход применим далеко не только на улицах туманного Лондона. Он выходит за пределы и науки, и следственных действий и может служить образцом для мышления и даже для существования, столь же эффективным в наши дни, как и во времена Конан Дойла. Готова поспорить, что в этом и заключается секрет неослабевающей, поразительной и повсеместной притягательности образа Холмса.
Создавая его, Конан Дойл был невысокого мнения о своем персонаже. Вряд ли он руководствовался намерением представить образец мышления, принятия решений, искусства формулировать и решать задачи. Однако именно такой образец получился у него. По сути дела, Конан Дойл создал идеального выразителя революционных идей в науке и способе мышления – революции, развернувшейся в предшествующие десятилетия и продолжавшейся на заре нового века. В 1887 г. появился Холмс – сыщик нового типа, невиданный прежде мыслитель, образец беспрецедентного применения силы разума. Сегодня Холмс служит эталоном мышления более эффективного, чем то, которое мы воспринимаем как само собой разумеющееся.
Шерлок Холмс был во многих отношениях провидцем. Его объяснения, методика, весь подход к процессу мышления предвосхитили развитие психологии и нейробиологии на сто лет вперед и актуальны уже более восьмидесяти лет после смерти его создателя. Но почему-то образ мышления Холмса поневоле выглядит как чистый продукт его времени и места в истории. Если научный метод продемонстрировал свои достоинства во всевозможной научной и прочей деятельности – от теории эволюции до рентгенографии, от общей теории относительности до открытия патогенных микроорганизмов и анестезии, от бихевиоризма до психоанализа, – тогда почему бы ему не проявляться в принципах самого мышления?
По мнению самого Артура Конан Дойла, Шерлоку Холмсу изначально было суждено стать олицетворением научного подхода, идеалом, к которому следует стремиться, даже если воспроизвести его в точности не удастся никогда (в конце концов, для чего еще существуют идеалы, если не для того, чтобы оставаться недосягаемыми?). Само имя Холмса сразу же указывает на то, что в намерения автора не входило создание незатейливого образа сыщика в духе былых времен: скорее всего, Конан Дойл выбрал своему герою имя с умыслом, как дань уважения одному из кумиров своего детства, врачу и философу Оливеру Уэнделлу Холмсу-старшему, известному как своими работами, так и практическими достижениями. Прообразом же личности знаменитого сыщика послужил другой наставник Конан Дойла, доктор Джозеф Белл – хирург, прославившийся своей наблюдательностью. Поговаривали, что доктору Беллу достаточно одного взгляда, чтобы определить, что пациент – недавно демобилизовавшийся сержант Хайлендского полка, только что отслуживший на Барбадосе, и будто бы доктор Белл регулярно проверяет проницательность своих студентов, пользуясь методами, включающими эксперименты над собой с применением разных токсических веществ, – вещи, знакомые всем, кто внимательно читал рассказы о Холмсе. Как писал доктору Беллу Конан Дойл, «вокруг ядра, состоящего из дедукции, логических выводов и наблюдательности, которые, насколько я слышал, вы практикуете, я попытался создать образ человека, который зашел в перечисленном так далеко, как только возможно, а порой и еще дальше…» Именно это – дедукция, логика и наблюдательность – подводит нас к самой сути образа Холмса, к тому, чем он отличается от всех прочих сыщиков, появившихся до и, если уж на то пошло, после него: этот сыщик поднял искусство расследования до уровня точной науки.
С квинтэссенцией подхода, присущего Шерлоку Холмсу, мы знакомимся в повести «Этюд в багровых тонах», в которой сыщик впервые предстает перед читателем. Вскоре выясняется, что для Холмса каждое дело – не просто дело, каким оно представляется полицейским Скотленд-Ярда (преступление, ряд фактов, несколько фигурантов, обобщение информации – все это с целью передать преступника в руки правосудия), а что-то одновременно и большее, и меньшее. Большее – поскольку при этом дело приобретает более широкое и общее значение, как предмет масштабных изучений и размышлений, становясь, если хотите, научной задачей. Ее очертания неизбежно просматриваются в предыдущих задачах и, несомненно, повторятся в будущих, общие принципы применимы и к другим, на первый взгляд никак не связанным моментам. Меньшее – поскольку дело лишается сопутствующих ему эмоциональных и гипотетических составляющих – элементов, замутняющих ясность мысли, – и становится настолько объективным, насколько только может быть реальность вне науки. Результат: преступление есть предмет строго научного исследования, подходить к которому надлежит, руководствуясь научными методологическими принципами. А человеческий разум – их слуга.
В полиции решили, что ответ известен: Джорджу Эдалджи, сыну местного викария, индийцу-полукровке. В 1903 г. двадцатисемилетний Эдалджи был приговорен к семи годам каторжных работ за одно из шестнадцати увечий, нанесенных пони, труп которого нашли в карьере неподалеку от дома викария. Клятвенные заверения викария, что в момент преступления его сын спал, не повлияли на приговор. Как и то, что убийства продолжались уже после заключения Джорджа под стражу. И то, что доказательства строились в основном на анонимных письмах, авторство которых приписали Джорджу, – письмах, указывающих на него как на убийцу. Полиция во главе с начальником полиции графства Стаффордшир, старшим констеблем капитаном Джорджем Энсоном, была убеждена, что преступник найден.
Спустя три года Эдалджи освободили. В Министерство внутренних дел Великобритании было направлено два прошения, заявляющих о невиновности Эдалджи: одно подписали десять тысяч человек, второе – триста юристов, и авторы обоих посланий ссылались на отсутствие доказательств в этом деле. Однако на этом история не закончилась. Эдалджи вышел на свободу, но его имя по-прежнему оставалось запятнанным. До ареста он был присяжным поверенным. Возобновить юридическую практику после освобождения он не имел права.
В 1906 г. Эдалджи повезло: его делом заинтересовался Артур Конан Дойл. В том же году зимой Конан Дойл договорился о встрече с Эдалджи в «Гранд-отеле» на Чаринг-Кросс. Если у Конан Дойла и оставались сомнения в невиновности Эдалджи, то они развеялись еще в вестибюле отеля. Как позднее писал Конан Дойл,
«…он пришел в отель, как было условлено, а я задержался, и он коротал время, читая газету. Издалека узнав его по смуглому лицу, я остановился и некоторое время наблюдал за ним. Он держал газету слишком близко к глазам, вдобавок наискось, что указывало не только на сильную близорукость, но и выраженный астигматизм. Сама мысль о том, чтобы такой человек ночами рыскал по полям и нападал на скот, стараясь не попасться полиции, выглядела смехотворно… Таким образом, уже в этом единственном физическом изъяне заключалась моральная достоверность его невиновности».Но, несмотря на собственную убежденность, Конан Дойл знал, что этого недостаточно и привлечь к данному случаю внимание Министерства внутренних дел будет гораздо сложнее. И он отправился в Грейт-Уайерли, чтобы заняться сбором относящихся к делу улик. Он расспрашивал местных жителей, обследовал места преступлений, изучал улики и обстоятельства. Он столкнулся с нарастающей враждебностью капитана Энсона. Побывал в школе, где учился Джордж. Поднял давние сведения об анонимных письмах и розыгрышах, объектом которых становилась та же семья. Разыскал эксперта-графолога, ранее объявившего, что почерк Эдалджи совпадает с тем, которым были написаны анонимные послания. И наконец представил собранные материалы в Министерство внутренних дел.
Окровавленные лезвия? На самом деле старые и ржавые, – во всяком случае, ими невозможно нанести раны того типа, от которых пострадали животные. Глина на одежде Эдалджи? По составу иная, нежели на том поле, где был обнаружен пони. Эксперт-графолог? Ему уже случалось приходить к ошибочным выводам, в итоге обвинительные приговоры выносились невиновным. И конечно, проблема со зрением: как мог человек, страдающий сильным астигматизмом и вдобавок миопией, ориентироваться ночью в полях, где были убиты животные?
Весной 1907 г. с Эдалджи наконец были сняты обвинения в жестоком убийстве животных. Конан Дойл так и не добился полной победы, на которую рассчитывал, – Джорджу ничем не компенсировали время, проведенное под арестом и в тюрьме, – тем не менее это был успех. Эдалджи возобновил юридическую практику. Как подытожил Конан Дойл, следственная комиссия обнаружила, что «полицейские вновь приступили к расследованию и проводили его с целью поиска не виновного, а улик против Эдалджи, в виновности коего они были убеждены с самого начала». В августе того же года в Англии появился первый апелляционный суд, задачей которого стал контроль в случае нарушений при свершении правосудия. Дело Эдалджи принято считать одним из основных поводов создания таких судов.
Случившееся произвело на друзей Конан Дойла неизгладимое впечатление, но лучше всех свои впечатления выразил писатель Джордж Мередит. «Я не стану упоминать имя, которое вам наверняка осточертело, – сказал Мередит Конан Дойлу, – однако создатель образа блистательного частного сыщика лично доказал, что и сам он кое на что способен». Пусть Шерлок Холмс – плод воображения, однако его педантичный подход к мышлению совершенно реален. При надлежащем применении его метод способен сойти со страниц книги и дать ощутимые позитивные результаты, причем далеко не только в расследовании преступлений.
Достаточно произнести имя Шерлока Холмса, как в памяти всплывает множество картинок. Трубка. Охотничий картуз с наушниками. Плащ. Скрипка. Ястребиный профиль. Возможно, лицо Уильяма Джиллета, Бэзила Рэтбоуна, Джереми Бретта или других знаменитостей, когда-либо воплощавших образ Холмса, например Бенедикта Камбербэтча и Роберта Дауни-младшего[2]. Какие бы картины ни возникли перед вашим мысленным взором, предположу, что к слову «психолог» они не имеют отношения. Тем не менее самое время произнести именно его.
Холмс был непревзойденным детективом – это несомненно. Но его понимание особенностей человеческого мышления превосходит его самые значительные подвиги на поприще блюстителя закона. Шерлок Холмс предлагает больше, чем просто способ раскрытия преступлений. Его подход применим далеко не только на улицах туманного Лондона. Он выходит за пределы и науки, и следственных действий и может служить образцом для мышления и даже для существования, столь же эффективным в наши дни, как и во времена Конан Дойла. Готова поспорить, что в этом и заключается секрет неослабевающей, поразительной и повсеместной притягательности образа Холмса.
Создавая его, Конан Дойл был невысокого мнения о своем персонаже. Вряд ли он руководствовался намерением представить образец мышления, принятия решений, искусства формулировать и решать задачи. Однако именно такой образец получился у него. По сути дела, Конан Дойл создал идеального выразителя революционных идей в науке и способе мышления – революции, развернувшейся в предшествующие десятилетия и продолжавшейся на заре нового века. В 1887 г. появился Холмс – сыщик нового типа, невиданный прежде мыслитель, образец беспрецедентного применения силы разума. Сегодня Холмс служит эталоном мышления более эффективного, чем то, которое мы воспринимаем как само собой разумеющееся.
Шерлок Холмс был во многих отношениях провидцем. Его объяснения, методика, весь подход к процессу мышления предвосхитили развитие психологии и нейробиологии на сто лет вперед и актуальны уже более восьмидесяти лет после смерти его создателя. Но почему-то образ мышления Холмса поневоле выглядит как чистый продукт его времени и места в истории. Если научный метод продемонстрировал свои достоинства во всевозможной научной и прочей деятельности – от теории эволюции до рентгенографии, от общей теории относительности до открытия патогенных микроорганизмов и анестезии, от бихевиоризма до психоанализа, – тогда почему бы ему не проявляться в принципах самого мышления?
По мнению самого Артура Конан Дойла, Шерлоку Холмсу изначально было суждено стать олицетворением научного подхода, идеалом, к которому следует стремиться, даже если воспроизвести его в точности не удастся никогда (в конце концов, для чего еще существуют идеалы, если не для того, чтобы оставаться недосягаемыми?). Само имя Холмса сразу же указывает на то, что в намерения автора не входило создание незатейливого образа сыщика в духе былых времен: скорее всего, Конан Дойл выбрал своему герою имя с умыслом, как дань уважения одному из кумиров своего детства, врачу и философу Оливеру Уэнделлу Холмсу-старшему, известному как своими работами, так и практическими достижениями. Прообразом же личности знаменитого сыщика послужил другой наставник Конан Дойла, доктор Джозеф Белл – хирург, прославившийся своей наблюдательностью. Поговаривали, что доктору Беллу достаточно одного взгляда, чтобы определить, что пациент – недавно демобилизовавшийся сержант Хайлендского полка, только что отслуживший на Барбадосе, и будто бы доктор Белл регулярно проверяет проницательность своих студентов, пользуясь методами, включающими эксперименты над собой с применением разных токсических веществ, – вещи, знакомые всем, кто внимательно читал рассказы о Холмсе. Как писал доктору Беллу Конан Дойл, «вокруг ядра, состоящего из дедукции, логических выводов и наблюдательности, которые, насколько я слышал, вы практикуете, я попытался создать образ человека, который зашел в перечисленном так далеко, как только возможно, а порой и еще дальше…» Именно это – дедукция, логика и наблюдательность – подводит нас к самой сути образа Холмса, к тому, чем он отличается от всех прочих сыщиков, появившихся до и, если уж на то пошло, после него: этот сыщик поднял искусство расследования до уровня точной науки.
С квинтэссенцией подхода, присущего Шерлоку Холмсу, мы знакомимся в повести «Этюд в багровых тонах», в которой сыщик впервые предстает перед читателем. Вскоре выясняется, что для Холмса каждое дело – не просто дело, каким оно представляется полицейским Скотленд-Ярда (преступление, ряд фактов, несколько фигурантов, обобщение информации – все это с целью передать преступника в руки правосудия), а что-то одновременно и большее, и меньшее. Большее – поскольку при этом дело приобретает более широкое и общее значение, как предмет масштабных изучений и размышлений, становясь, если хотите, научной задачей. Ее очертания неизбежно просматриваются в предыдущих задачах и, несомненно, повторятся в будущих, общие принципы применимы и к другим, на первый взгляд никак не связанным моментам. Меньшее – поскольку дело лишается сопутствующих ему эмоциональных и гипотетических составляющих – элементов, замутняющих ясность мысли, – и становится настолько объективным, насколько только может быть реальность вне науки. Результат: преступление есть предмет строго научного исследования, подходить к которому надлежит, руководствуясь научными методологическими принципами. А человеческий разум – их слуга.