Страница:
– Дело в том, пан комиссар, что я не могу короче. Вы сами сказали, что, когда речь идет о человеческой жизни, важна каждая, даже малейшая, деталь…
«Только без крайностей», – подумал он.
(магнитофонная запись)
Этот разговор о нашем отце происходил так давно, словно в другой жизни.
Мы обе с Лилькой сейчас почти сорокалетние женщины, а я десять лет назад стала вдовой. Я не люблю так о себе думать, но в соответствии с законом именно так оно и есть. В соответствии с законом… Я возненавидела это определение, потому что в нашей жизни появился человек, который в соответствии с законом забрал у нас наш родной дом, и мы ничего с этим не могли поделать.
Я помню летний солнечный день, мы сидели с мамой на веранде, она прилепила листок подорожника
себе на нос и прикрыла глаза. Я наблюдала за ней украдкой. Она была такая красивая. Я знаю, что у нее бывали романы, но никогда ни одного из своих партнеров она не пригласила домой, не представила дочерям… Или же мне только так казалось, может, до Ежи Барана у нее никого не было, может, он появился в ее жизни, как запоздалый прохожий. В марте следующего года мама поехала в Германию собирать материалы для книги…
– Это был март двухтысячного года, пан комиссар.
– Простите, а на каких годах мы остановились? – спросил он.
– На восьмидесятых…
(магнитофонная запись)
Надо признаться, что в нашей семье встрясок хватало. Моя тетя по этому поводу выразилась так: «Все не в той очередности, как у нормальных людей…»
Весна тысяча девятьсот восемьдесят пятого. Я ее очень ждала. Обожала цветущие каштаны, но они тогда еще не зацвели, потому что, несмотря на май, было исключительно холодно. В нашем доме тоже повеяло холодом, и даже более того – подернулось льдом. Мама плакала, Лилька плакала, дедушка нервничал, потому что не понимал, что такое случилось. А случилось то, «что яблоко от яблони падает недалеко», как говорила тетя Зоха.
«Ладно бы уж Гапа-растяпа, – всхлипывала мама, – но как же ты, ты, Лиля?!»
«А ты?» – ответила моя сестра на это.
«Я… была старше тебя!»
В общем, уже понятно, в чем дело. Лилька была беременна. От одноклассника. Вина лежала не только на ней, но отчасти и на мне. Все наши подруги уже прошли через «это», только мы нет. У меня вообще не было парня, ну, может, я была немного влюблена в Гайоса[6], но ведь это совсем не то. А Лилька ходила за ручку с одним типом. Он мне не нравился, потому что был высокий как жердь и с прыщами на лице. Но Лилька утверждала, что это юношеские угри и это пройдет.
В тот день дедушка поехал в гости к тете Зохе, а мама находилась в Оборах, в Доме творчества, собственно, в бывшем дворце графов Потулицких. Коммунистические власти отобрали у них это имение с прудами и прекрасным парком и подарили Союзу писателей, а Союз экспроприированную собственность принял. Лилька мне объяснила, что название дворца – бельведер происходит от французского: belle odeur, что значит «прекрасный воздух»[7].
Ну и хата была свободна, в связи с чем сестра приказала мне испариться. Она поставила на окне цветок в горшке и предупредила, что можно вернуться, когда горшок с окна исчезнет. Но горшок стоял и
стоял, поэтому, когда начало темнеть, я решила войти в дом. Лилька была одна и в ужасном настроении. Она не хотела мне ничего рассказывать, и, только когда мы уже лежали в постели и свет был погашен, я услышала:
«Это неприятно и даже глупо…»
И уже больше об этом мы не говорили, хотя раньше она мне обещала, что расскажет все с подробностями. «Как это неприятно и даже глупо, – думала я, – тогда почему столько об этом говорят? И в жизни, и в литературе…»
Спустя какое-то время я заметила, что моя сестра ходит подавленная и даже иногда плачет, думая, что ее никто не видит, а у нас ведь была общая спальня. Я пыталась вызвать ее на разговор разок-другой, и в конце концов она призналась, что у нее задерживаются месячные.
«На сколько?» – спросила я.
«На три недели».
Мы договорились, что я навещу тетю Зоху – якобы затем, чтобы проверить состояние своих зубов, – и постараюсь узнать у нее, что надо в таких случаях делать. Я терпеть не могла таких посещений, потому что после Лилькиной истории с удалением здорового зуба боялась, что тетке что-нибудь подобное может снова прийти в голову.
А я не была такой бойкой на язык, как Лилька, и вряд ли смогла бы себя защитить. К счастью, тетя нашла у меня только одну маленькую дырочку в третьем верхнем зубе, которую тут же залатала.
«Послушай, тетя, – начала я, – у одной нашей школьной подруги возникла такая проблема: на три недели задерживаются месячные, и она не знает почему».
«Или гормональные нарушения, или она беременна, – заключила тетя. Затем она внимательно посмотрела на меня и спросила строго: – А может, эта проблема у тебя или у Лильки?»
«Ну, что ты, – ответила я быстро, – мы еще не встречаемся с мальчиками… И что же ей делать, нашей подруге?»
«Пусть идет к гинекологу».
«Она стесняется».
«Тогда пусть сдаст анализ мочи, проверят на мышах, беременная она или нет».
Меня ужасно опечалила эта «проверка на мышах», но я передала Лильке все слово в слово, что сказала тетка.
«Может быть, у тебя эта задержка из-за нервов», – закончила я с надеждой в голосе.
«Может быть, – повторила, как эхо, Лилька, – но ты отнесешь мочу в лабораторию».
«Я? Почему я?»
«Потому… в случае чего, скажешь, что это не твоя и что тебя попросили у входа отнести. И тот, кто просил, исчез».
«Но ты ведь тоже можешь что-нибудь такое сказать», – защищалась я.
«А если меня заставят сдать пробный анализ и все откроется?»
Вот тут-то я испугалась, но отнесла мочу. Мы назвали фамилию тети Зохи по мужу, потому что ничто другое не приходило в голову, и сильно убавили ей лет. Результат повергнул в отчаяние нас обеих. Был положительный.
«Мы должны сказать маме», – заявила я.
«Ты сошла с ума!» – заорала на меня Лилька.
«Мама ведь нас не убьет».
Лильке понадобилось несколько дней для принятия решения. Мама снова была в Оборах, ей надо было срочно сдать какую-то работу, поэтому мы взяли такси. Старая помятая «Лада» обогнула газон и остановилась у флигеля, где мама обычно занимала комнату на втором этаже. Она увидела нас в окно, спустилась вниз и заплатила за такси.
«Что у вас за важные дела, чтобы ехать сюда на такси? – пожурила нас она. – Есть телефон, и дешевле стоит».
«Это не телефонный разговор», – сказала я. Мы с сестрой поменялись ролями: теперь я отвечала за двоих.
Маму это, должно быть, поразило, потому что она заволновалась:
«Что-нибудь в школе? Лилька опять что-нибудь выкинула?»
Я протянула ей результат анализа. Мама так побледнела, что я испугалась, как бы она не хлопнулась в обморок.
«Чей это анализ? Наверное, уж не тети Зоси?»
«Лилькин», – ответила я, а моя сестра повесила голову.
Мама молчала долго.
«Когда я хотела открыто поговорить с вами что и как, вы заявили, что не собираетесь начинать сексуальную жизнь до окончания школы».
«Так мы и не собирались. Мы хотели только попробовать, что это такое», – промямлила я.
Мама посмотрела на меня:
«Как, и ты тоже?»
«Нет, я – нет. Лилька должна была мне рассказать».
«Лиля должна была тебе рассказать! Только какой будет конец у этой истории! А я вам так доверяла!»
А потом, в Брвинове, за закрытой дверью, тетя Зоха так кричала, что было слышно на улице.
– Ты доверяла им, шестнадцатилетним девчонкам! Да ведь это еще глупые козы… Они неделями оставались одни, вот и получай!
– Я не на балы ходила, а тяжело работала, – оправдывалась мама.
– Надо было взять домработницу. Кто-то из взрослых должен быть дома.
– Был ведь папа.
– Наш папочка витает в облаках уже восемьдесят три года, разве ты не знаешь об этом? Все в своих руках держала мать, без нее он ходил бы в двух разных ботинках: в одном – черном, другом – коричневом. Но здесь надо быстро действовать, я найду врача. Ждать нечего. На счету каждый день.
Мама сказала что-то так тихо, что мы не услышали. А тетка продолжала метать громы и молнии:
– Конечно, я это имею в виду, это единственный выход. Ты понимаешь, что значит для такой девочки ходить с животом, а потом рожать?! Она ведь сама еще ребенок.
– Но это такой удар, это может ранить ее на всю жизнь, – защищалась мама.
– Другого выхода нет. – Тетка была неумолима.
Лилька смотрела на меня в испуге.
– Какого выхода? – спросила она.
– Не знаю, – шепотом ответила я, хотя, пожалуй, догадывалась, о чем говорят мама и тетя.
Лилька тоже, наверное, догадывалась, только не хотела в этом признаться.
И тут мы услышали дедушкин голос:
– Перестаньте орать, барабанные перепонки скоро лопнут. Лиля родит мне правнука.
Дочь Нины С. насупилась:
– Но ведь это связано с делом, это факты, которые как дорожные вехи отмечают жизненный путь нашей мамы…
И комиссару Зацепке не оставалось ничего иного, как только с ней согласиться.
(магнитофонная запись)
Мама лежала на диване, и ее невозможно было уговорить встать и начать нормально жить. Это состояние продолжалось уже много месяцев.
«Плохо, боюсь, что все хуже, – говорила я по телефону сестре, которая живет в Лондоне. – Ты должна приехать».
«Не могу сейчас, страшный завал на работе», – оправдывалась она.
«Ты нужна здесь!»
«Знаю, я что-нибудь придумаю. Дай мне маму».
«Она не захочет говорить».
«Попробуй».
«Мы уже пробовали», – ответила я сердито.
«Ну, может быть, мне наконец удастся, пойми, это не моя прихоть, здесь выкладываешься полностью, и никого не интересует, что чья-то мать переживает разочарование в любви».
«Разочарование в любви! Она просто уходит, я вижу, как со дня на день она тает».
«Ну так сделай что-нибудь, ты же там, рядом!» – нервничала Лилька.
«Что мне сделать?»
«Не знаю, купи пистолет и застрели того типа… либо я приеду и пущу пулю ему в лоб».
«Не шути, Лилька!»
«Я вовсе не шучу, после того, что он сделал с нашей мамой и нами всеми, он недостоин жить».
– Моя сестра? Она, несомненно, шутила, я знаю ее так же хорошо, как саму себя, и уверена, что она не сумеет обидеть даже муху… Я тогда кричала в телефонную трубку: «Какое мне дело до него, меня волнует моя мама, я опасаюсь за нее». – «Мама Нина из крепкого матери-
ала», – ответила моя сестра; впервые с тех пор, как мы выросли, она употребила это выражение. Но, кажется, я слишком забежала вперед…
– Похоже, да, – тяжело вздохнул комиссар.
(магнитофонная запись)
Много всего произошло в нашем доме с тех достопамятных семейных дебатов за закрытой дверью. Верх одержал дедушка, и было принято решение, что Лилька станет несовершеннолетней матерью. Это решение, как лавина, потянуло за собой другие. Лильку перевели в вечернюю школу, и я теперь сидела на одной парте с девочкой, которую я очень не любила, и, по-видимому, взаимно, потому что у меня постоянно что-то пропадало на переменках, а потом находилось, например, в мусорной корзине. Но это пустяки в сравнении с другими превратностями судьбы. Лильку исключили из харцеров[8], а потому и я, в знак солидарности, оттуда ушла. Наша вожатая, правда, уговаривала меня этого не делать.
«Не ударяйся в амбиции, Габи, – убеждала она, – ты хорошая харцерка, а твоя сестра не может быть с нами. Ты видела когда-нибудь харцерку с животом?»
И все-таки я ушла. Мы с Лилькой вступили в зухи[9], когда нам было по девять лет. Дедуля был не в
восторге от этого, говорил, что нынешнее «красное» харцерское движение с настоящим имеет мало общего. Но мы гордились своей харцерской формой и зачитывались книгой Александра Каминьского «Камни на окоп»[10]. Лилька обожала Зоську, потому что он был очень красивый, мне же остался Рыжий, небольшой, веснушчатый, но зато отличный парень. Так же, как и наши кумиры, мы хотели участвовать в опасных операциях, поэтому, как только ввели военное положение[11], с несколькими подругами мы отправились ночью в Варшаву, взяв с собой ведерко красной краски, и намазали Феликсу Дзержинскому руки на памятнике на площади, носящей его имя. Действовал тогда комендантский час, но даже если бы его не было, нас бы все равно загребли, потому что двенадцатилетние девочки не должны, наверное, шататься где попало по ночам. Мы все, как одна, очутились в детской комнате милиции, и родители за нами туда приехали. За мной и за Лилькой явилась мама. Она получила строгий выговор от мили-
цейского психолога. Он предостерег, что еще одна такая выходка – и нас ждет исправительная колония. Они могли бы нас сразу туда упрятать, если бы не здравомыслие коменданта отделения, который заключил:
«У детей дерьмом забита голова, и сажать, пожалуй, надо родителей».
«Вероятно, этим все и кончится, – сказала мама на обратном пути, – я буду отдуваться в тюрьме за то, что у меня такие безголовые дочери».
«Люди уже сидят в тюрьмах, их интернируют, лишают свободы передвижения, – огрызнулась Лилька, – а ты продолжаешь писать для телевидения, хотя твои коллеги его бойкотируют».
«Пишу, потому что у меня нет выхода. Я зарабатываю для вас на хлеб с маслом».
«Я бы предпочла питаться сухарями, но не стыдиться тебя», – выпалила моя сестра.
«Пусть каждый стыдится себя», – ответила на это мама, и уже до самого дома мы ехали в молчании.
Потом Лильке было совестно, когда милиция обнаружила у нас в подвале тайную типографию и арестовала издателей. Дедушку пощадили, потому что он был очень старенький. Нас, как несовершеннолетних, тоже не тронули. Но маму вывели в наручниках, толкали ее, обходились грубо. Лиля вдруг вырвалась из рук присматривающей за нами сотрудницы милиции, подбежала к маме и, целуя ей руки, крикнула:
«Мамочка, прости меня!»
Мама велела ей успокоиться.
«Сообщи тете Зохе, – сказала она, – и позаботься о дедушке и Габи – она психологически слабее тебя».
Я очень огорчилась, что мама так обо мне думает. Но она, наверное, была права, потому что, когда маму и ее коллег загрузили в милицейский фургон и этот фургон уехал, у меня началась страшная истерика. Меня невозможно было привести в чувство. В конце концов Лилька ударила меня по лицу.
«Почему ты меня бьешь?» – спросила я удивленно.
«Потому что ты создаешь проблемы, – жестко ответила она, – а у нас их и без тебя по горло».
Шел тысяча девятьсот восемьдесят третий год, нам было тогда по четырнадцать лет, и нам предстояли экзамены в лицей. Как знать, возможно, то, что наша мама сидела в тюрьме, помогло нам попасть в один из лучших лицеев в Варшаве, несмотря на очень слабые результаты по математике – и мои, и Лилькины.
«Разве не лучше было бы сдавать здесь, на месте? – выразила недоумение тетя Зоха. – Вам изо дня в день придется ездить на электричке в Варшаву, а потом еще две пересадки, на трамвай и на автобус. Во сколько надо встать, чтобы успеть к восьми, в пять утра?»
«В шесть, тетя», – сладким голосом пропела Лилька.
Это была ее идея – подать документы в лицей, в котором когда-то учился кумир Лильки, я же в ду-
ше была согласна с тетей. Моя сестра считала, что, если хочешь чего-то добиться в жизни, надо сразу высоко поднять планку. Однако ей не дано было вый ти в финал, и падение оказалось болезненным не только для нее, но и для всей семьи. Лилю, несмотря на ее дерзкий характер, очень любили в школе, и у нашей классной руководительницы слезы стояли в глазах, когда сестра уходила оттуда в вечернюю школу. Во время моих выпускных экзаменов она появилась возле школы со своим сынишкой Пётрусем в слинге-«кенгуру» на груди. Такие переноски были еще новинкой. Привезла ее из-за границы тетя Зоха, которая была просто без ума от Лилькиного сынишки. Он получал от нее все, что только можно было купить на чеки в «Певексе»[12]. Тетка при виде его вся сияла, чего нельзя было сказать о Пётрусе, который, завидев ее, тут же кривил губки, готовый расплакаться.
«Потому что ты очень громко говоришь, – объясняла мама жалующейся тетке, – маленькие дети этого не любят».
Надо признаться, тетя вела себя даже очень достойно, когда мама сидела в тюрьме. Она навещала нас очень часто, привозила продукты, поддерживала материально и, что самое главное, прикладывала все усилия, чтобы вытащить маму из кутузки. И ее рено-
ме, над которым мы с Лилькой так потешались, пришлось тут весьма кстати, потому что у тети лечили зубы высокопоставленные государственные чины, даже сам генерал Кищак[13]. Именно благодаря ему мама вернулась домой, не отсидев и полугода.
– Разумеется, мы старались как-то маме помочь, у меня с собой есть имейл, который моя сестра прислала из Лондона.
Любимая мамочка!– Конечно, я прочитала это письмо маме, пан комиссар, но с ее стороны не последовало никакой реакции. Я сказала об этом сестре, когда та позвонила вечером. Лилька считала, что это лекарства так отупляют маму, и предложила поменять их или на какое-то время отменить. Но мама уже много месяцев ничего не принимала. Она просто не хотела жить…
Я знаю, моя ты самая дорогая, как тебе тяжело и как ты винишь себя за то, что переписала на этого подлеца наш дом. Но мы тебе это прощаем, все трое: я, Габи и Пётрусь. Мы хотим одного – чтобы ты вернулась к нам и была такой, как прежде: красивой, умной, исполненной чувства юмора. Мама, ты умела жить с достоинством и научила нас этому, воспользуйся теперь этим умением, оно в тебе сохранилось, надо только его отыскать. Жизнь продолжается, независимо от того, через что нам всем довелось пройти. Необходимо лишь пережить самое плохое, а это уже произошло. Не оглядывайся назад! Впереди у нас всегда надежда!
Любящая тебя дочь
Лилиана.
(магнитофонная запись)
Мой племянник Пётрусь появился на свет в январе тысяча девятьсот восемьдесят шестого года и, как недоношенный ребенок, несколько недель провел в инкубаторе. Лиля вернулась домой. И мне снова надо было привыкать к перемене во внешнем облике моей сестры. У нас обеих были проблемы с ее довольно быстро растущим животом. Лилька не воспринимала свое материнство как нечто приятное. Этот живот был чем-то чуждым для нее, приводил ее в ужас, а когда она впервые ощутила движения ребенка, то расплакалась.
«Почему он меня толкает?» – спросила она голосом маленькой обиженной девочки.
Мы обнялись тогда, крепко прижались друг к другу, и теперь малыш толкал нас обеих; я с радостью ощущала эти движения, для меня они были условным знаком, который подавал нам еще не родившийся ребенок, а для моей сестры это значило только одно – отказ от беззаботной жизни.
Мама с беспокойством наблюдала за поведением своей беременной дочери. Как-то раз я даже подслушала ее разговор с дедушкой.
«Не знаю, папа, может, Зося была права. Лиля так тяжело это переносит».
«Нет, не была права, – ответил он. – Именно принимая во внимание Лилькин характер…»
Это были слова человека, многое повидавшего в жизни. Дед был философом, ученым-этиком, и воспринимал мир немного иначе, чем обычные люди. Он был также агностиком, и вопрос появления на свет ребенка не рассматривал сквозь призму религии. Но мне в голову пришла такая мысль, что дедушка нас с Лилькой путает, как путал свои ботинки, я была тем коричневым, а Лиля – черным. И возможно, лучше ей было бы без ребенка. Он связывал ей руки. Она только и ждала, как бы удрать из дому. Пётрусем занимались по очереди то я, то его молодая бабушка, которой было всего тридцать шесть лет. Мой племянник с самого начала питался только искусственными смесями, и, должно быть, поэтому не установилась тесная связь между сыном и его мамой.
Однажды я застала дедулю спящим в кресле с открытой книгой и очками на носу. Я подошла к нему на цыпочках, чтобы снять c него очки, и тут только до меня дошло, что дедушка не дышит.
Похоронили его в семейном склепе в Брвинове, рядом с бабушкой, которую мы не знали: она скончалась задолго до нашего рождения. Похороны, по желанию деда, были светские, без священника. Пришли толпы людей, чтобы с ним попрощаться, по большей части его студенты. Но во время похорон произошел
ужасный инцидент. Какая-то набожная идиотка плюнула в сторону гроба и сказала:
«Таких вот надо хоронить под забором, а не на освященном месте!»
И тогда моя сестра Лилька набросилась на нее с кулаками.
После смерти дедушки, который не оставил завещания, дочери должны были произвести раздел имущества. Ну и начались проблемы, потому что предстояло разделить более чем двухсотметровую квартиру в довоенном каменном доме в центре Варшавы и виллу в Брвинове. Тетя предложила сохранить status quo: она останется в квартире, где у нее был свой кабинет, а мы получим виллу. Мама в общем-то была не против, но Лилька, которая училась в институте в Варшаве и была вымотана дорогой, доказывала, что стоимость квартиры намного выше стоимости полуразрушенного дома в провинции и что тетя должна компенсировать нам разницу, купив однокомнатную квартиру, но та не соглашалась на это. Дело дошло уже почти до суда, но Лилька в конце концов уступила. Тетя между тем решила – по своей доброй воле и без всякого принуждения – отремонтировать крышу брвиновского дома, что вылетало в весьма круглую сумму.
Возможно, семейному согласию немного способствовали национальные соглашения. Как раз закончились заседания «круглого стола», где было решено, что премьер будет наш (то есть народа), а прези-
дент – их (то есть коммунистов)[14]. Им должен был стать генерал Ярузельский, что крайне возмутило маму, но Лилька, обычно очень радикальная в своих суждениях, удивила нас всех замечанием:
«А что, ты бы хотела, чтобы пролилась кровь?»
– После того как она рассталась с Ежи Бараном? Вплоть до ареста мама жила в квартире в Старом городе, на улице Фрета… Вернее, не сразу, потому что прежде там находилась юридическая консультация, и Ежи Баран, съезжая, оставил полную разруху. Квартира нуждалась в капитальном ремонте… И пока он шел, мама была у меня, в Подкове… Возвращаясь с работы, я заставала ее в том же самом положении, она лежала скорчившись на кровати. Я садилась напротив нее в кресло, и мы обе молчали. По вечерам я разговаривала по телефону с сестрой. Звала ее приехать: «Ты должна мне помочь, я уже не справляюсь. Выбирай – или карьера, или мать!»
(магнитофонная запись)
Лиля закончила университет в Англии, потому что выиграла гранд на обучение в Оксфорде. Несмотря на свое пренебрежение к «гортанным» языкам, ка-
ким, по ее мнению, был английский, сестра отлично им овладела. Мама считала, что у моей сестры ярко выраженная спобность к языкам. Лилька изучала философию, а также маркетинг и управление – на мой взгляд, довольно странное сочетание интересов. Ну, что может быть общего у того же Платона с плохой или хорошей конъюнктурой на рынке труда и заработной платы? Моя сестра осталась в Лондоне на стажировку, была ассистенткой главного специалиста по связям с общественностью у самого мэра английской столицы. Потом она получила должность пресс-секретаря в Bank of England, что говорило о стремительной карьере в таком молодом возрасте. У нее были собственный офис и десятка полтора человек персонала…
– Сын сестры? В это время он жил с нами в Брвинове, со мной и с мамой.
(магнитофонная запись)
Что же касается мамы, то ее книги неожиданно штурмом взяли Германию. Началось с романа «Письма с рампы», который, по ее мнению, должен был стать долгом, возвращенным подруге. Она тоже была писательницей, намного старше мамы. Когда они познакомились, мама еще не знала, кем она хочет быть, но уже очень увлекалась литературой и ходила на встречи с писателями. В тот день был авторский вечер известной поэтессы. Мама и ее будущая подруга сидели рядом и начали шепотом обмениваться заме-