После смерти Мирека я провела несколько месяцев в Лондоне, у Лильки и Пётрека. Он стал уже настоящим лондонцем. Помнил время отправления всех автобусов из их района в центр, а также поездов метро, не нужно было иметь под рукой расписание, достаточно было спросить Петра. Маленький гений. Хотя он уже не был таким маленьким, перерос на голову нас обеих и продолжал расти. По-видимому, пошел в своего отца. А что касается нашего отца, то произошла одна очень странная встреча. Не знаю, была ли это случайность или Лилька приложила к этому руку, чтобы отвлечь меня от произошедшей трагедии… Словом, он нашелся спустя много лет.
«Его зовут теперь Якуб Голдбаум», – сказала сестра.
«А как его звали прежде?»
«Познаньский… Понимаешь, ополяченные евреи часто брали фамилии, образованные от названий городов: Познаньский – от Познани, Варшавский – от Варшавы, Краковский – от Кракова. Но наш отец, к сожалению, располячился, теперь он ортодоксальный еврей. Постарайся к этому привыкнуть».
«И в чем выражается эта его ортодоксальность?» – спросила я удивленно.
«Главным образом в одежде: черный лапсердак, черная шляпа с полями и пейсы».
«А ты с ним говорила?»
«Перекинулись несколькими словами, мой банк перевел в фонд, где он работает, солидную сумму. Но по-польски он не хотел говорить».
«Так, может быть, это не наш отец?» – усомнилась я.
«Как это не наш? Он наш отец, только переметнувшийся. Живет совершенно в другом мире, чем мы».
«Так зачем нам этот мир разрушать?»
«Потому что, благодаря ему, мы живем в этом мире».
Это был аргумент. Лилька взяла несколько дней отгула, и мы полетели в Иерусалим. Но встреча с нашим отцом была, пожалуй, неудачной. Мы сидели в сквере под парусиновым зонтом, и через некоторое время к нам подошел мужчина, одетый так, как раньше описывала Лилька; у него была длинная черная борода, посеребренная нитями седины. Единственное, что мне показалось знакомым в его лице, это немного раскосые – японские – глаза. Они с Лилькой
говорили по-английски, и я почти ничего не понимала. Потом она сказала по-польски:
«Это моя сестра Габриэла, она прилетела из Варшавы».
Он лишь кивнул.
«Вам что-нибудь говорит такое имя, как Нина С.?» – спросила Лилька.
Ничего, никакой реакции. Вскоре наш вновь обретенный отец попрощался и ушел.
«Зачем ты меня сюда привезла?» – спросила я почти враждебно.
«Наша встреча могла бы быть более удачной, если бы не его чрезмерная религиозность», – ответила Лилька спокойно, но я видела, что она чувствует себя неловко.
А мне в голову пришла мысль, что если здесь наш отец, то где-то должна быть и наша бабушка. Но мы ее не нашли, зато осмотрели этот мистический город – город трех религий.
Узкие улочки и переулки Виа Долороза[21], храм Гроба Господня, мечеть Скалы, золотой купол которой парит над всем городом. Перед этой мечетью на бортике фонтана сидел старый араб и мочил в воде ноги… Мы дошли до Стены Плача, вознесенной из огромных глыб светлых камней, остатков прежнего храма; из расселин торчали сложенные или скатанные трубочкой записки с просьбами.
Стоя в сторонке, мы наблюдали за молящимися евреями. В черных лапсердаках и черных шляпах, они выглядели как властители этой стены, имеющие на нее исключительные права, в то время как где-то сбоку группка женщин робко возносила свои молитвы.
Лилька, должно быть, восприняла происходившее так же, как я, потому что вдруг сказала:
«Сама видишь, что нам приходится защищаться».
Ее душа феминистки восстала против увиденного.
Но самое сильное впечатление на нас обеих произвело посещение Яд ва-Шем[22] и особенно Детского мемориала. Всем собравшимся было велено взяться за руки, но как-то так получилось, что мы с сестрой потерялись в толпе, поэтому я держала за руки незнакомых мне людей. Мы вошли в полную темноту, которую, однако, то и дело пронзали вспышки света. Мне казалось, что я иду по уступу скалы, висящему где-то во Вселенной, и что сверху мерцают звезды… и каждый следующий шаг может привести к падению вниз головой. Я судорожно сжимала чьи-то ладони. Во тьме я слышала монотонный голос, перечисляющий имена, фамилии, возраст, дату и место смерти еврейских детей, погибших во время холокоста. Внезапно у меня возникло ощущение, что через минуту я услышу свои имя и фамилию, дату рождения и смерти… Мне ужасно захотелось, чтобы Лилька была рядом, но мы встретились, толь-
ко выйдя из здания мемориала, и долго шли в молчании.
Какое-то время спустя сестра прочитала в одной из английских газет, что в Оксфорде должна состояться лекция выдающегося историка и публициста Якуба Познаньского. Приводилась его краткая биография: проживает в Иерусалиме, преподает в нескольких университетах, в частности в Оксфордском. Сестра, охваченная внезапным предчувствием, пошла на эту лекцию, а потом ей удалось коротко переговорить с лектором, очень пожилым мужчиной. Она попросила его встретиться по личному вопросу, и тот как-то сразу согласился. Слава богу, одет он был по-европейски и не носил черный лапсердак, как наш отец. Лилька рассказала мне по телефону, что когда увидела это, то вздохнула с облегчением. Они поговорили о лекции, и в конце концов профессор деликатно дал Лильке понять, что очень занят и хотел бы узнать, чего она от него хочет.
«Я ваша внучка», – выпалила сестра без какого-либо вступления.
Она ожидала любой реакции, только не той, что последовала за ее словами.
«Теперь я понимаю, почему вы мне так напоминаете мою мать!» – сказал профессор по-польски.
Он сразу поверил всему, что сестра ему рассказала. Задавал много вопросов, то и дело вытирая платком глаза, ну и пожелал познакомиться со своей второй внучкой, то есть со мной. Они с нашей бабушкой очень этого хотели, и встреча состоялась. Я прилетела
в Иерусалим из Варшавы, а Лиля – из Лондона. Она вроде бы собиралась взять на эту встречу Пётрека, но он категорически отказался.
«Что касается дедушек и бабушек, то Нина полностью исчерпывает лимит, – сказал он. – Не выношу, когда меня начинают обцеловывать, а этого наверняка не миновать». Поэтому обцелованы были мы. Бабушка оказалась седой, очень ухоженной дамой, она пришла на встречу в голубом платье и на поразительно высоких для своего возраста каблуках. Я улыбнулась в душе. Теперь понимаю, почему Лилька так их любит. Это семейное. Бабушка не могла нарадоваться на нас, глаза у нее радостно светились.
«Посмотри, Якуб, – говорила она мужу, – они обе – живой слепок с твоей матери… Жаль, что она не дождалась этой встречи».
Лишь на фотографии мы смогли увидеть нашу прабабушку. Ощущения были странные. Словно и в самом деле это была одна из нас, перенесенная в другую эпоху. «У нее мое лицо», – сказала Лилька. Все совпадало: темные волосы, челка, а под ней слегка раскосые глаза, – только одежда другая, слишком в стиле ретро. Прабабушку звали Ребекка, и я подумала, что охотно позаимствовала бы у нее это имя, потому что мне по-прежнему очень не нравилось свое.
Можно сказать, что мы общались с нашими дедушкой и бабушкой через головы наших родителей, потому что мама не хотела контактировать с ними, а
отец не желал поддерживать связь с нами, относясь к нам как к гоям[23], то есть чужим.
«Он и к нам так относится, – с грустью призналась бабушка, – потому что я нееврейка, а Якуб для него не слишком религиозен».
После этих бабушкиных слов я сказала Лильке:
«Если она нееврейка, то по законам еврейской религии наш отец тоже нееврей, так зачем эти пейсы, черная шляпа с большими полями? Тебе не кажется это немного смешным?»
«Позволь ему жить так, как он хочет», – заключила моя сестра.
Вот и все, что она могла сказать на тему обретенной по прошествии многих лет семьи.
Лилька с такой легкостью ко всему относилась. Иногда мне казалось, что она идет по жизни, танцуя. И я осуждала ее за поверхностность, за неспособность глубоко вникнуть в сущность вещей. Как с той же нашей прабабушкой. Мне не давала покоя мысль, что, будучи внешне так на кого-то похожа, я ничего не знаю об этом человеке. Я откровенно сказала об этом Лильке, а она мне в ответ: «У тебя нет бо льших проблем?» А я как раз задумала эту проблему разрешить и поэтому поехала в Лодзь, чтобы разыскать след прабабушки Ребекки. Я нашла дом, в котором она жила, потом ее могилу на маленьком еврейском кладбище в Курчаках.
Мне повезло, и я нашла женщину, которая ухаживала за Ребеккой под конец жизни. Прабабушка вернулась домой, чтобы умереть. Уехала она отсюда вместе со всеми в шестьдесят восьмом, однако через год заявила семье, что ей в Израиле не нравится и она возвращается в родное болото.
«Интересно, как мама это себе представляет? – спросил ее сын, наш дедушка. – Кто мамочку пустит туда?»
«Тот, кто меня оттуда выставил», – ответил она.
И она развернула бурную деятельность. Начала с того, что написала письмо Зофье Гомулке[24]. Благодаря вмешательству первой леди, посольство в Австрии выписало нашей прабабушке загранпаспорт, ведь у нас дипломатические отношения с Израилем были разорваны.
Ребекка, в ту пору уже девяностопятилетняя, вернулась в Польшу. Она нашла небольшую квартирку в Балутах[25], и кажется, ни в одном светском салоне она не чувствовала себя такой счастливой, как в этих тесных четырех стенах. А ей доводилось бывать во многих таких салонах, потому что она появилась на свет во Франции в семье банкира. И как принято в банкирских семьях, для нее был найден состоятельный муж. Только вот был он уже старый и горбатый, а она хорошенькая, изящная, девятнадцатилетняя.
#Вдобавок она была влюблена в сына сапожника, Вацлава, который был чехом и, как говорил ее отец, «сверкал голой задницей». Казалось бы, все кончено, потому что юную невесту уже повели в синагогу, но на соседней улочке в пролетке ее ждал возлюбленный Вацлав. Молодые убежали в Польшу, где Вацлав открыл сапожную мастерскую. Молодые жили бедно, но Вацлав называл ее «моя дорогая Зоренька» или «женушка», и она отвечала ему улыбкой. У них было несколько детей, однако в войну выжил только один – наш дед. Какой она была, эта прабабушка Ребекка, мне и хотелось узнать.
Веселая, играла на пианино разные пьески… Носила белые жабо и кружевные манжеты, которые стирала сама. Местные мальчишки за пару злотых приносили ей из леса корень мыльнянки. Прабабушка размачивала его в воде и использовала вместо мыла. После стирки в таком мыльном растворе жабо выглядели белее самого белого снега.
И вот однажды она сказала своей опекунше:
«Завтра я умру, ты мне тогда положишь монеты на веки».
И умерла…
– Ну так вот, пан комиссар, моя сестра Лилька шла мне навстречу, а я никак не могла поверить, что это она.
(магнитофонная запись)
Мы так долго не виделись, а общение по телефону – это ведь не то же самое, как чье-то присутствие.
#Я привыкла, что сестра – это голос, а сейчас она была на расстоянии вытянутой руки. И я думала, что становлюсь все меньше похожа на ее отражение, как о нас говорили. У нее теперь были очень короткие волосы, осветленные на концах, это, кажется, называется «балеяж». На ней были футболка и облегающие джинсы до середины икры. На ногах, разумеется, туфли на высоких шпильках, как того требовала мода, – правда, она и так всегда, с самой ранней молодости, носила такую обувь, ее даже прозвали в институте Высокие Каблуки. Лишь одна я догадывалась, откуда взялась такая тяга к высоким каблукам, потому что знаю свою сестру так же хорошо, как самое себя. Это было связано с комплексом неполноценности из-за невысокого роста.
Обожая наряды, хорошую косметику, Лилька мечтала о карьере модели, но наши метр шестьдесят восемь перечеркивали эти мечты.
Мы обнялись, меня овеял запах ее духов.
«Это „Christian Dior“?» – спросила я.
«„Sisley“. Покажись, как ты выглядишь. Как всегда, жуткая прическа, надо будет за тебя взяться. Но в первую очередь мама! Едем к ней».
«Может, сначала в Подкову? Освежишься с дороги, отдохнешь», – предложила я.
«Я не так уж и устала… Поехали к маме, она важнее всего».
«Только имей в виду, она может тебя вообще не заметить. Такой ты ее не знаешь».
«Как-нибудь разберемся».
В Лилькином голосе было столько энергии и оптимизма, что это ободрило меня.
«Может, ее приезд и вправду что-то изменит», – подумала я.
Как я уже говорила, жизнь нашей мамы изменила поездка в Германию в марте двухтысячного года. Когда она оттуда возвращалась, я поехала встречать ее в аэропорт, и я видела, как она идет по направлению ко мне, и понимала: там что-то произошло. Мама была какая-то другая, у нее было другое выражение лица, другая улыбка, глаза блестели.
«Ты довольна?» – спросила я.
«Очень, очень довольна».
«А тебе так не хотелось ехать».
«Теперь даже трудно поверить!»
Ее ответ немного меня удивил, но я больше не задавала вопросов. В Брвинове мы уселись на веранде, пани Сима принесла чай.
«Знаешь, – сказала мама, – я встретила одного человека, и, похоже, это очень важная встреча… Это мужчина, с которым я, наверное, проведу остаток жизни».
Она запрограммировала себе в мозгу, что все будет именно так, и потом уже не смогла от этого отрешиться. Все вокруг видели, что этот союз обречен, но мама не слушала никаких предостережений, полагая, что наконец устроила свою жизнь, и никому не позволяла ее разрушить.
Итак, порог нашего брвиновского дома переступил Ежи Баран, иначе говоря, Мистер Биг, как окре-
стила его моя сестра, когда на экраны вышел американский телесериал «Секс в большом городе», и это прозвище ему как нельзя лучше подходило. Впрочем, Лильку тоже можно было бы назвать прототипом по крайней мере одной из героинь сериала, Миранды, из-за высоченных каблуков, независимости и презрительного отношения к мужчинам. Я, по ее мнению, была немного похожа на закомплексованную Шарлотту, а мама, по-видимому, на Кэрри, оттого что была без ума от чар Мистера Бига. Только куда той актрисе до красоты нашей мамы! Уже одни ноги не выдерживали никакого сравнения. Следовало бы на роль четвертой подруги взять тетю Зоху, но какое отношение имела сексуально распущенная Саманта к нашей аскетической родственнице? Тетя на старости лет стала кошатницей. Она кормила бездомных кошек, возила их на стерилизацию, а зимой превращалась в сыщика и проверяла, не закрыли ли в подвалах окрестных домов окошки. Вела войну из-за этого с управдомами, грозилась отдать их под суд – словом, окончательно спятила, как говорила моя сестра.
Не скажу, что я не волновалась, когда мама поехала в аэропорт встречать Мистера Бига. Я подсознательно чувствовала, что приезд этого человека кардинально изменит нашу жизнь и что эти перемены отнюдь не приведут к лучшему. Потом я наблюдала в окно, как они оба выходят из машины. Я помню свое первое впечатление, вернее, шок, потому что мама рассказывала о Ежи как о великолепном мужчине,
который моложе ее, наделен богатой фантазией и живым умом, а я увидела типа, у которого пиджак не застегивался на животе, да и выглядел он очень старо. На миг я подумала даже, что, возможно, это ошибка, мамин друг не прилетел, она просто кого-то подбросила по пути и незнакомец сейчас попрощается с ней и навсегда уйдет из нашей жизни. Но они оба вошли в дом, и мама сказала:
«Ежи, познакомься, это моя дочь».
«Очень пх-иятно, – кивнул он. – Нина х-ассказывала мне о вас и о пани Лилиане, я хотел с вами обеими познакомиться».
Меня поразил тон его голоса. В нем звучала дружелюбная нотка, как будто бы мы были хорошо знакомы.
«Я – Габриэла», – сказала я.
«А я – Юх-ек[26]. Я очень х-ад…» – Он не выговаривал «р», что было забавно.
Когда я вернулась к себе, в Подкову, позвонила Лилька.
«Ну что, приехал, ты видела его?» – нервничала она.
«Приехал», – ответила я неохотно.
«И как он выглядит?»
«Как чеховский дядя Ваня».
«То есть как?» – допытывалась сестра.
«Не знаю, что тебе сказать. Он как-то не подходит маме, толстый, не понимаю, что она в нем нашла».
Тишина в телефоне.
«Ну, должны же быть у него какие-то достоинства», – услышала я через минуту.
«Если и есть, то их не заметно. Разве что одно – у него интригующий голос и он не выговаривает „р“».
«Как это?»
«Ну… не знаю, как тебе это объяснить… – задумалась я. – Когда он что-то рассказывает, перестаешь замечать его малопривлекательные физические данные».
«То есть этакий миляга?»
«Что-то вроде».
«И мама на это купилась?»
«Вероятнее всего, – ответила я кисло, – но, может, это только первое впечатление, может, он выигрывает при более близком знакомстве».
«Первое впечатление всегда самое важное. А кроме того, он как приехал, так и уедет».
И вот тут Лилька ошиблась, потому что он не собирался уезжать.
Неделю спустя мама известила меня, что Ежи не вернется обратно в Мюнхен, где он работал в консульстве.
«Как это не вернется? Ведь у него заканчивается отпуск», – удивилась я.
«Знакомый врач сделает ему больничный», – ответила мама беспечно.
Я смотрела на нее с удивлением. Неужели это был тот же самый человек, которого я помнила с детства
и который не разрешал пропускать нам уроки, если в этом не было острой необходимости? Нельзя никого обманывать, говорила она.
А теперь они с Ежи решили обманывать вдвоем.
«Ну, что ты так смотришь? – раздраженно спросила она. – Ежи говорит, что это часто практикуется в МИДе, такие бюллетени для дипработников… ты слышала, наверное?»
«Не слышала», – ответила я сухо.
Этот дипломатический больничный продлился полгода, а потом Мистер Биг подал заявление об уходе.
«Ежи открывает юридическую консультацию, – сообщила мама, – на улице Фрета».
«Ты отдаешь ему свою квартиру?»
«Скажем так, сдаю, мы будем жить здесь, в Брвинове».
«Но ведь на улице Фрета квартира уже сдана, и ты имеешь с нее неплохие деньги».
Мама махнула рукой:
«Я не продлю договор найма».
Я сказала Лильке об этом по телефону.
«Это их дела, – заключила она, – мы не должны вмешиваться».
«Но…»
«Какие у тебя сомнения?»
«Тебя здесь нет, а у меня все это происходит на глазах. Мама как ночной мотылек, который летит на огонь. Я не узнаю ее, она никогда не была такой, пан Б. ее словно загипнотизировал».
«Наверное, все дело в сексе», – строила догадки моя сестра.
«Какой может быть секс с такой тушей?»
Лилька засмеялась:
«Скажите, пожалуйста, что за утверждения в устах моей сестры?!»
Я наблюдала за тем, что происходило через шоссе от меня, на брвиновской вилле, и это вызывало все большее беспокойство, поскольку появлялись все новые и новые факты, которые настраивали меня неприязненно по отношению к маминому любовнику. Первым толчком стал приезд его старшей дочери, она тогда еще не закончила школу. От нее я узнала про ее двух сестер, одна была ровесницей Пётреку, вторая – на два года младше. Прежде чем Мистер Биг сошелся с мамой, он уже раз уходил из дому и жил с другой женщиной, потом вернулся, перед самым отъездом в Германию. Он хотел поехать туда с семьей, чтобы девочки выучили язык. Они очень противились этому переезду. В родном городе, Белостоке, у них были подруги, своя жизнь. Но он настоял на этой поездке. Спустя восемь месяцев в Мюнхен приехала моя мама, начался ее роман с их отцом, и тому вновь предстояло исчезнуть с горизонта. Пребывание в Германии пришлось срочно прервать, и девочки вернулись с матерью в Польшу. Только через год Мистер Биг начал с ними встречаться, столько им понадобилось времени, чтобы простить отца. В течение всего этого года они не подходили к телефону, не отвечали на его письма. И сейчас старшая, Оля, с ко-
торой у Ежи лучше складывались отношения, приехала в Брвинов.
Мы сидели за ужином. Дочь Ежи Барана старалась быть милой, вначале вежливо отвечала на вопросы, которыми засыпала ее моя мама, тоже сильно взволнованная ее приездом.
«Оля – это от Александры[27], да? Моего отца звали Александр, это имя часто повторялось в нашей семье… прадеда тоже так звали… я хотела, чтобы и мой внук его унаследовал, но дочь не согласилась… Ты еще с ней не знакома, она с сыном живет в Лондоне…»
«Я не Александра, а Ольга, – оборвала ее наконец девочка. – Так по-дурацки меня назвали, как русскую… А мой отец… ты его еще не знаешь… это жуткий мерзавец. Подожди лет пять!»
«Ну что ты несешь, Оля? – возмутился Ежи. – Скажи, в чем дело, и не вымещай на мне свою злость».
«Дело в том, что ты бестолочь!» – и девочка выскочила из-за стола и убежала.
Надо сказать, вид у него был далеко не умный.
«С ней так всегда, – объяснял он. – Она вспыльчива, хотя в сущности это хороший ребенок».
Мама тогда не поверила ее словам.
«Она говорит так, потому что ревнует», – решила она.
В этом была доля правды, потому что девочка вела себя как обиженная женщина. И о своих соображениях я даже сказала ее отцу.
«Ничего удивительного, – ответил он, – у моих дочерей по сути дела никогда не было матери, а у меня не было жены, поэтому она, будучи самой старшей, и старалась заменить в доме женщину».
«Может, тебе следует остаться в том доме?» – заметила я робко.
Он помотал головой:
«Жена подрывала мой авторитет в глазах детей. Внушала им, что я ничего не делаю, а только валяюсь на диване. Такой отец не может в полной мере выполнять свою отцовскую миссию».
Тогда впервые появился тревожный сигнал: диван. Пока что это был диван Мистера Бига, он растягивался на нем, когда возвращался из Варшавы; затем на том же самом диване, свернувшись калачиком, лежала наша мама.
Я обратила внимание на ее неестественное поведение, когда ее любовник появлялся дома. Мама крутилась вокруг этого сибарита, что-то ему приносила, что-то забирала: то почищенное яблоко, то пустую чашку от кофе, то пирожное. Мистер Биг, как маленький мальчик, обожал всякие сладости, у него всегда что-то должно было быть под рукой. Вначале я подумала даже, что, наверное, у него диабет. Но это было обычное обжорство. Отсюда, видно, и бралась его полнота. Вся еда должна была буквально лосниться от жира: на завтрак только жирная ветчина или
корейка. На обед желательно рулька или свиные ребрышки – блюда, прежде крайне редкие на нашем столе. И это ужасающее количество жратвы, исчезающее с его тарелки. Меня это немного поражало, но мама, казалось, не замечала этого.
«Чувствуется, что в доме присутствует мужчина, – говорила она. – Наш дом стал другим».
«Это точно», – язвительно подумала я. Вот уж не предполагала, что во мне столько ехидства, скрытого, конечно. Я только наблюдала за мамой и Ежи и выражала свою обеспокоенность Лильке, которая, однако, не придавала всему этому никакого значения. Как же сестра меня удивила, когда после поездки мамы и Ежи Барана в Лондон она сказала:
«Все не так трагично, как ты преподносишь, я немного понимаю маму. В этой туше, по твоему определению, довольно много эротики».
Лильке попросту Мистер Биг нравился, в этом все дело. У нее редко выпадала оказия с ним видеться, но когда они встречались, то у них находилось множество общих тем.
У нее – как у современной бизнес-леди, и у него – как у раскручивающего свое дело юрисконсульта. Его юридическая консультация пока не приносила доходов, но в будущем все должно было измениться.
«Ежи говорит, что он – моя стопроцентная гарантия», – отвечала мама на мои упреки в том, что она инвестирует в человека, который еще не развелся.
А не развелся он, потому что все время возникали какие-то помехи. Сначала его жена поставила условие, что не даст ему развода, если он не перепишет на нее часть их дома. Он, конечно, не согласился на это. Потом он заявлял, что надо подождать, пока старшая дочь окончит школу, а еще лучше, чтобы Эва, то есть средняя, тоже ее окончила, поскольку тогда останется только одна малолетка Кася. Но когда средняя дочь подросла, оказалось, что вскоре должно быть принято постановление о значительных льготах при разводе, поэтому надо подождать подавать заявление в суд – зачем переплачивать? И так прошло шесть лет, то есть ровно столько, сколько продолжался гражданский брак нашей мамы с Мистером Бигом.
«Его зовут теперь Якуб Голдбаум», – сказала сестра.
«А как его звали прежде?»
«Познаньский… Понимаешь, ополяченные евреи часто брали фамилии, образованные от названий городов: Познаньский – от Познани, Варшавский – от Варшавы, Краковский – от Кракова. Но наш отец, к сожалению, располячился, теперь он ортодоксальный еврей. Постарайся к этому привыкнуть».
«И в чем выражается эта его ортодоксальность?» – спросила я удивленно.
«Главным образом в одежде: черный лапсердак, черная шляпа с полями и пейсы».
«А ты с ним говорила?»
«Перекинулись несколькими словами, мой банк перевел в фонд, где он работает, солидную сумму. Но по-польски он не хотел говорить».
«Так, может быть, это не наш отец?» – усомнилась я.
«Как это не наш? Он наш отец, только переметнувшийся. Живет совершенно в другом мире, чем мы».
«Так зачем нам этот мир разрушать?»
«Потому что, благодаря ему, мы живем в этом мире».
Это был аргумент. Лилька взяла несколько дней отгула, и мы полетели в Иерусалим. Но встреча с нашим отцом была, пожалуй, неудачной. Мы сидели в сквере под парусиновым зонтом, и через некоторое время к нам подошел мужчина, одетый так, как раньше описывала Лилька; у него была длинная черная борода, посеребренная нитями седины. Единственное, что мне показалось знакомым в его лице, это немного раскосые – японские – глаза. Они с Лилькой
говорили по-английски, и я почти ничего не понимала. Потом она сказала по-польски:
«Это моя сестра Габриэла, она прилетела из Варшавы».
Он лишь кивнул.
«Вам что-нибудь говорит такое имя, как Нина С.?» – спросила Лилька.
Ничего, никакой реакции. Вскоре наш вновь обретенный отец попрощался и ушел.
«Зачем ты меня сюда привезла?» – спросила я почти враждебно.
«Наша встреча могла бы быть более удачной, если бы не его чрезмерная религиозность», – ответила Лилька спокойно, но я видела, что она чувствует себя неловко.
А мне в голову пришла мысль, что если здесь наш отец, то где-то должна быть и наша бабушка. Но мы ее не нашли, зато осмотрели этот мистический город – город трех религий.
Узкие улочки и переулки Виа Долороза[21], храм Гроба Господня, мечеть Скалы, золотой купол которой парит над всем городом. Перед этой мечетью на бортике фонтана сидел старый араб и мочил в воде ноги… Мы дошли до Стены Плача, вознесенной из огромных глыб светлых камней, остатков прежнего храма; из расселин торчали сложенные или скатанные трубочкой записки с просьбами.
Стоя в сторонке, мы наблюдали за молящимися евреями. В черных лапсердаках и черных шляпах, они выглядели как властители этой стены, имеющие на нее исключительные права, в то время как где-то сбоку группка женщин робко возносила свои молитвы.
Лилька, должно быть, восприняла происходившее так же, как я, потому что вдруг сказала:
«Сама видишь, что нам приходится защищаться».
Ее душа феминистки восстала против увиденного.
Но самое сильное впечатление на нас обеих произвело посещение Яд ва-Шем[22] и особенно Детского мемориала. Всем собравшимся было велено взяться за руки, но как-то так получилось, что мы с сестрой потерялись в толпе, поэтому я держала за руки незнакомых мне людей. Мы вошли в полную темноту, которую, однако, то и дело пронзали вспышки света. Мне казалось, что я иду по уступу скалы, висящему где-то во Вселенной, и что сверху мерцают звезды… и каждый следующий шаг может привести к падению вниз головой. Я судорожно сжимала чьи-то ладони. Во тьме я слышала монотонный голос, перечисляющий имена, фамилии, возраст, дату и место смерти еврейских детей, погибших во время холокоста. Внезапно у меня возникло ощущение, что через минуту я услышу свои имя и фамилию, дату рождения и смерти… Мне ужасно захотелось, чтобы Лилька была рядом, но мы встретились, толь-
ко выйдя из здания мемориала, и долго шли в молчании.
Какое-то время спустя сестра прочитала в одной из английских газет, что в Оксфорде должна состояться лекция выдающегося историка и публициста Якуба Познаньского. Приводилась его краткая биография: проживает в Иерусалиме, преподает в нескольких университетах, в частности в Оксфордском. Сестра, охваченная внезапным предчувствием, пошла на эту лекцию, а потом ей удалось коротко переговорить с лектором, очень пожилым мужчиной. Она попросила его встретиться по личному вопросу, и тот как-то сразу согласился. Слава богу, одет он был по-европейски и не носил черный лапсердак, как наш отец. Лилька рассказала мне по телефону, что когда увидела это, то вздохнула с облегчением. Они поговорили о лекции, и в конце концов профессор деликатно дал Лильке понять, что очень занят и хотел бы узнать, чего она от него хочет.
«Я ваша внучка», – выпалила сестра без какого-либо вступления.
Она ожидала любой реакции, только не той, что последовала за ее словами.
«Теперь я понимаю, почему вы мне так напоминаете мою мать!» – сказал профессор по-польски.
Он сразу поверил всему, что сестра ему рассказала. Задавал много вопросов, то и дело вытирая платком глаза, ну и пожелал познакомиться со своей второй внучкой, то есть со мной. Они с нашей бабушкой очень этого хотели, и встреча состоялась. Я прилетела
в Иерусалим из Варшавы, а Лиля – из Лондона. Она вроде бы собиралась взять на эту встречу Пётрека, но он категорически отказался.
«Что касается дедушек и бабушек, то Нина полностью исчерпывает лимит, – сказал он. – Не выношу, когда меня начинают обцеловывать, а этого наверняка не миновать». Поэтому обцелованы были мы. Бабушка оказалась седой, очень ухоженной дамой, она пришла на встречу в голубом платье и на поразительно высоких для своего возраста каблуках. Я улыбнулась в душе. Теперь понимаю, почему Лилька так их любит. Это семейное. Бабушка не могла нарадоваться на нас, глаза у нее радостно светились.
«Посмотри, Якуб, – говорила она мужу, – они обе – живой слепок с твоей матери… Жаль, что она не дождалась этой встречи».
Лишь на фотографии мы смогли увидеть нашу прабабушку. Ощущения были странные. Словно и в самом деле это была одна из нас, перенесенная в другую эпоху. «У нее мое лицо», – сказала Лилька. Все совпадало: темные волосы, челка, а под ней слегка раскосые глаза, – только одежда другая, слишком в стиле ретро. Прабабушку звали Ребекка, и я подумала, что охотно позаимствовала бы у нее это имя, потому что мне по-прежнему очень не нравилось свое.
Можно сказать, что мы общались с нашими дедушкой и бабушкой через головы наших родителей, потому что мама не хотела контактировать с ними, а
отец не желал поддерживать связь с нами, относясь к нам как к гоям[23], то есть чужим.
«Он и к нам так относится, – с грустью призналась бабушка, – потому что я нееврейка, а Якуб для него не слишком религиозен».
После этих бабушкиных слов я сказала Лильке:
«Если она нееврейка, то по законам еврейской религии наш отец тоже нееврей, так зачем эти пейсы, черная шляпа с большими полями? Тебе не кажется это немного смешным?»
«Позволь ему жить так, как он хочет», – заключила моя сестра.
Вот и все, что она могла сказать на тему обретенной по прошествии многих лет семьи.
Лилька с такой легкостью ко всему относилась. Иногда мне казалось, что она идет по жизни, танцуя. И я осуждала ее за поверхностность, за неспособность глубоко вникнуть в сущность вещей. Как с той же нашей прабабушкой. Мне не давала покоя мысль, что, будучи внешне так на кого-то похожа, я ничего не знаю об этом человеке. Я откровенно сказала об этом Лильке, а она мне в ответ: «У тебя нет бо льших проблем?» А я как раз задумала эту проблему разрешить и поэтому поехала в Лодзь, чтобы разыскать след прабабушки Ребекки. Я нашла дом, в котором она жила, потом ее могилу на маленьком еврейском кладбище в Курчаках.
Мне повезло, и я нашла женщину, которая ухаживала за Ребеккой под конец жизни. Прабабушка вернулась домой, чтобы умереть. Уехала она отсюда вместе со всеми в шестьдесят восьмом, однако через год заявила семье, что ей в Израиле не нравится и она возвращается в родное болото.
«Интересно, как мама это себе представляет? – спросил ее сын, наш дедушка. – Кто мамочку пустит туда?»
«Тот, кто меня оттуда выставил», – ответил она.
И она развернула бурную деятельность. Начала с того, что написала письмо Зофье Гомулке[24]. Благодаря вмешательству первой леди, посольство в Австрии выписало нашей прабабушке загранпаспорт, ведь у нас дипломатические отношения с Израилем были разорваны.
Ребекка, в ту пору уже девяностопятилетняя, вернулась в Польшу. Она нашла небольшую квартирку в Балутах[25], и кажется, ни в одном светском салоне она не чувствовала себя такой счастливой, как в этих тесных четырех стенах. А ей доводилось бывать во многих таких салонах, потому что она появилась на свет во Франции в семье банкира. И как принято в банкирских семьях, для нее был найден состоятельный муж. Только вот был он уже старый и горбатый, а она хорошенькая, изящная, девятнадцатилетняя.
#Вдобавок она была влюблена в сына сапожника, Вацлава, который был чехом и, как говорил ее отец, «сверкал голой задницей». Казалось бы, все кончено, потому что юную невесту уже повели в синагогу, но на соседней улочке в пролетке ее ждал возлюбленный Вацлав. Молодые убежали в Польшу, где Вацлав открыл сапожную мастерскую. Молодые жили бедно, но Вацлав называл ее «моя дорогая Зоренька» или «женушка», и она отвечала ему улыбкой. У них было несколько детей, однако в войну выжил только один – наш дед. Какой она была, эта прабабушка Ребекка, мне и хотелось узнать.
Веселая, играла на пианино разные пьески… Носила белые жабо и кружевные манжеты, которые стирала сама. Местные мальчишки за пару злотых приносили ей из леса корень мыльнянки. Прабабушка размачивала его в воде и использовала вместо мыла. После стирки в таком мыльном растворе жабо выглядели белее самого белого снега.
И вот однажды она сказала своей опекунше:
«Завтра я умру, ты мне тогда положишь монеты на веки».
И умерла…
– Ну так вот, пан комиссар, моя сестра Лилька шла мне навстречу, а я никак не могла поверить, что это она.
(магнитофонная запись)
Мы так долго не виделись, а общение по телефону – это ведь не то же самое, как чье-то присутствие.
#Я привыкла, что сестра – это голос, а сейчас она была на расстоянии вытянутой руки. И я думала, что становлюсь все меньше похожа на ее отражение, как о нас говорили. У нее теперь были очень короткие волосы, осветленные на концах, это, кажется, называется «балеяж». На ней были футболка и облегающие джинсы до середины икры. На ногах, разумеется, туфли на высоких шпильках, как того требовала мода, – правда, она и так всегда, с самой ранней молодости, носила такую обувь, ее даже прозвали в институте Высокие Каблуки. Лишь одна я догадывалась, откуда взялась такая тяга к высоким каблукам, потому что знаю свою сестру так же хорошо, как самое себя. Это было связано с комплексом неполноценности из-за невысокого роста.
Обожая наряды, хорошую косметику, Лилька мечтала о карьере модели, но наши метр шестьдесят восемь перечеркивали эти мечты.
Мы обнялись, меня овеял запах ее духов.
«Это „Christian Dior“?» – спросила я.
«„Sisley“. Покажись, как ты выглядишь. Как всегда, жуткая прическа, надо будет за тебя взяться. Но в первую очередь мама! Едем к ней».
«Может, сначала в Подкову? Освежишься с дороги, отдохнешь», – предложила я.
«Я не так уж и устала… Поехали к маме, она важнее всего».
«Только имей в виду, она может тебя вообще не заметить. Такой ты ее не знаешь».
«Как-нибудь разберемся».
В Лилькином голосе было столько энергии и оптимизма, что это ободрило меня.
«Может, ее приезд и вправду что-то изменит», – подумала я.
Как я уже говорила, жизнь нашей мамы изменила поездка в Германию в марте двухтысячного года. Когда она оттуда возвращалась, я поехала встречать ее в аэропорт, и я видела, как она идет по направлению ко мне, и понимала: там что-то произошло. Мама была какая-то другая, у нее было другое выражение лица, другая улыбка, глаза блестели.
«Ты довольна?» – спросила я.
«Очень, очень довольна».
«А тебе так не хотелось ехать».
«Теперь даже трудно поверить!»
Ее ответ немного меня удивил, но я больше не задавала вопросов. В Брвинове мы уселись на веранде, пани Сима принесла чай.
«Знаешь, – сказала мама, – я встретила одного человека, и, похоже, это очень важная встреча… Это мужчина, с которым я, наверное, проведу остаток жизни».
Она запрограммировала себе в мозгу, что все будет именно так, и потом уже не смогла от этого отрешиться. Все вокруг видели, что этот союз обречен, но мама не слушала никаких предостережений, полагая, что наконец устроила свою жизнь, и никому не позволяла ее разрушить.
Итак, порог нашего брвиновского дома переступил Ежи Баран, иначе говоря, Мистер Биг, как окре-
стила его моя сестра, когда на экраны вышел американский телесериал «Секс в большом городе», и это прозвище ему как нельзя лучше подходило. Впрочем, Лильку тоже можно было бы назвать прототипом по крайней мере одной из героинь сериала, Миранды, из-за высоченных каблуков, независимости и презрительного отношения к мужчинам. Я, по ее мнению, была немного похожа на закомплексованную Шарлотту, а мама, по-видимому, на Кэрри, оттого что была без ума от чар Мистера Бига. Только куда той актрисе до красоты нашей мамы! Уже одни ноги не выдерживали никакого сравнения. Следовало бы на роль четвертой подруги взять тетю Зоху, но какое отношение имела сексуально распущенная Саманта к нашей аскетической родственнице? Тетя на старости лет стала кошатницей. Она кормила бездомных кошек, возила их на стерилизацию, а зимой превращалась в сыщика и проверяла, не закрыли ли в подвалах окрестных домов окошки. Вела войну из-за этого с управдомами, грозилась отдать их под суд – словом, окончательно спятила, как говорила моя сестра.
Не скажу, что я не волновалась, когда мама поехала в аэропорт встречать Мистера Бига. Я подсознательно чувствовала, что приезд этого человека кардинально изменит нашу жизнь и что эти перемены отнюдь не приведут к лучшему. Потом я наблюдала в окно, как они оба выходят из машины. Я помню свое первое впечатление, вернее, шок, потому что мама рассказывала о Ежи как о великолепном мужчине,
который моложе ее, наделен богатой фантазией и живым умом, а я увидела типа, у которого пиджак не застегивался на животе, да и выглядел он очень старо. На миг я подумала даже, что, возможно, это ошибка, мамин друг не прилетел, она просто кого-то подбросила по пути и незнакомец сейчас попрощается с ней и навсегда уйдет из нашей жизни. Но они оба вошли в дом, и мама сказала:
«Ежи, познакомься, это моя дочь».
«Очень пх-иятно, – кивнул он. – Нина х-ассказывала мне о вас и о пани Лилиане, я хотел с вами обеими познакомиться».
Меня поразил тон его голоса. В нем звучала дружелюбная нотка, как будто бы мы были хорошо знакомы.
«Я – Габриэла», – сказала я.
«А я – Юх-ек[26]. Я очень х-ад…» – Он не выговаривал «р», что было забавно.
Когда я вернулась к себе, в Подкову, позвонила Лилька.
«Ну что, приехал, ты видела его?» – нервничала она.
«Приехал», – ответила я неохотно.
«И как он выглядит?»
«Как чеховский дядя Ваня».
«То есть как?» – допытывалась сестра.
«Не знаю, что тебе сказать. Он как-то не подходит маме, толстый, не понимаю, что она в нем нашла».
Тишина в телефоне.
«Ну, должны же быть у него какие-то достоинства», – услышала я через минуту.
«Если и есть, то их не заметно. Разве что одно – у него интригующий голос и он не выговаривает „р“».
«Как это?»
«Ну… не знаю, как тебе это объяснить… – задумалась я. – Когда он что-то рассказывает, перестаешь замечать его малопривлекательные физические данные».
«То есть этакий миляга?»
«Что-то вроде».
«И мама на это купилась?»
«Вероятнее всего, – ответила я кисло, – но, может, это только первое впечатление, может, он выигрывает при более близком знакомстве».
«Первое впечатление всегда самое важное. А кроме того, он как приехал, так и уедет».
И вот тут Лилька ошиблась, потому что он не собирался уезжать.
Неделю спустя мама известила меня, что Ежи не вернется обратно в Мюнхен, где он работал в консульстве.
«Как это не вернется? Ведь у него заканчивается отпуск», – удивилась я.
«Знакомый врач сделает ему больничный», – ответила мама беспечно.
Я смотрела на нее с удивлением. Неужели это был тот же самый человек, которого я помнила с детства
и который не разрешал пропускать нам уроки, если в этом не было острой необходимости? Нельзя никого обманывать, говорила она.
А теперь они с Ежи решили обманывать вдвоем.
«Ну, что ты так смотришь? – раздраженно спросила она. – Ежи говорит, что это часто практикуется в МИДе, такие бюллетени для дипработников… ты слышала, наверное?»
«Не слышала», – ответила я сухо.
Этот дипломатический больничный продлился полгода, а потом Мистер Биг подал заявление об уходе.
«Ежи открывает юридическую консультацию, – сообщила мама, – на улице Фрета».
«Ты отдаешь ему свою квартиру?»
«Скажем так, сдаю, мы будем жить здесь, в Брвинове».
«Но ведь на улице Фрета квартира уже сдана, и ты имеешь с нее неплохие деньги».
Мама махнула рукой:
«Я не продлю договор найма».
Я сказала Лильке об этом по телефону.
«Это их дела, – заключила она, – мы не должны вмешиваться».
«Но…»
«Какие у тебя сомнения?»
«Тебя здесь нет, а у меня все это происходит на глазах. Мама как ночной мотылек, который летит на огонь. Я не узнаю ее, она никогда не была такой, пан Б. ее словно загипнотизировал».
«Наверное, все дело в сексе», – строила догадки моя сестра.
«Какой может быть секс с такой тушей?»
Лилька засмеялась:
«Скажите, пожалуйста, что за утверждения в устах моей сестры?!»
Я наблюдала за тем, что происходило через шоссе от меня, на брвиновской вилле, и это вызывало все большее беспокойство, поскольку появлялись все новые и новые факты, которые настраивали меня неприязненно по отношению к маминому любовнику. Первым толчком стал приезд его старшей дочери, она тогда еще не закончила школу. От нее я узнала про ее двух сестер, одна была ровесницей Пётреку, вторая – на два года младше. Прежде чем Мистер Биг сошелся с мамой, он уже раз уходил из дому и жил с другой женщиной, потом вернулся, перед самым отъездом в Германию. Он хотел поехать туда с семьей, чтобы девочки выучили язык. Они очень противились этому переезду. В родном городе, Белостоке, у них были подруги, своя жизнь. Но он настоял на этой поездке. Спустя восемь месяцев в Мюнхен приехала моя мама, начался ее роман с их отцом, и тому вновь предстояло исчезнуть с горизонта. Пребывание в Германии пришлось срочно прервать, и девочки вернулись с матерью в Польшу. Только через год Мистер Биг начал с ними встречаться, столько им понадобилось времени, чтобы простить отца. В течение всего этого года они не подходили к телефону, не отвечали на его письма. И сейчас старшая, Оля, с ко-
торой у Ежи лучше складывались отношения, приехала в Брвинов.
Мы сидели за ужином. Дочь Ежи Барана старалась быть милой, вначале вежливо отвечала на вопросы, которыми засыпала ее моя мама, тоже сильно взволнованная ее приездом.
«Оля – это от Александры[27], да? Моего отца звали Александр, это имя часто повторялось в нашей семье… прадеда тоже так звали… я хотела, чтобы и мой внук его унаследовал, но дочь не согласилась… Ты еще с ней не знакома, она с сыном живет в Лондоне…»
«Я не Александра, а Ольга, – оборвала ее наконец девочка. – Так по-дурацки меня назвали, как русскую… А мой отец… ты его еще не знаешь… это жуткий мерзавец. Подожди лет пять!»
«Ну что ты несешь, Оля? – возмутился Ежи. – Скажи, в чем дело, и не вымещай на мне свою злость».
«Дело в том, что ты бестолочь!» – и девочка выскочила из-за стола и убежала.
Надо сказать, вид у него был далеко не умный.
«С ней так всегда, – объяснял он. – Она вспыльчива, хотя в сущности это хороший ребенок».
Мама тогда не поверила ее словам.
«Она говорит так, потому что ревнует», – решила она.
В этом была доля правды, потому что девочка вела себя как обиженная женщина. И о своих соображениях я даже сказала ее отцу.
«Ничего удивительного, – ответил он, – у моих дочерей по сути дела никогда не было матери, а у меня не было жены, поэтому она, будучи самой старшей, и старалась заменить в доме женщину».
«Может, тебе следует остаться в том доме?» – заметила я робко.
Он помотал головой:
«Жена подрывала мой авторитет в глазах детей. Внушала им, что я ничего не делаю, а только валяюсь на диване. Такой отец не может в полной мере выполнять свою отцовскую миссию».
Тогда впервые появился тревожный сигнал: диван. Пока что это был диван Мистера Бига, он растягивался на нем, когда возвращался из Варшавы; затем на том же самом диване, свернувшись калачиком, лежала наша мама.
Я обратила внимание на ее неестественное поведение, когда ее любовник появлялся дома. Мама крутилась вокруг этого сибарита, что-то ему приносила, что-то забирала: то почищенное яблоко, то пустую чашку от кофе, то пирожное. Мистер Биг, как маленький мальчик, обожал всякие сладости, у него всегда что-то должно было быть под рукой. Вначале я подумала даже, что, наверное, у него диабет. Но это было обычное обжорство. Отсюда, видно, и бралась его полнота. Вся еда должна была буквально лосниться от жира: на завтрак только жирная ветчина или
корейка. На обед желательно рулька или свиные ребрышки – блюда, прежде крайне редкие на нашем столе. И это ужасающее количество жратвы, исчезающее с его тарелки. Меня это немного поражало, но мама, казалось, не замечала этого.
«Чувствуется, что в доме присутствует мужчина, – говорила она. – Наш дом стал другим».
«Это точно», – язвительно подумала я. Вот уж не предполагала, что во мне столько ехидства, скрытого, конечно. Я только наблюдала за мамой и Ежи и выражала свою обеспокоенность Лильке, которая, однако, не придавала всему этому никакого значения. Как же сестра меня удивила, когда после поездки мамы и Ежи Барана в Лондон она сказала:
«Все не так трагично, как ты преподносишь, я немного понимаю маму. В этой туше, по твоему определению, довольно много эротики».
Лильке попросту Мистер Биг нравился, в этом все дело. У нее редко выпадала оказия с ним видеться, но когда они встречались, то у них находилось множество общих тем.
У нее – как у современной бизнес-леди, и у него – как у раскручивающего свое дело юрисконсульта. Его юридическая консультация пока не приносила доходов, но в будущем все должно было измениться.
«Ежи говорит, что он – моя стопроцентная гарантия», – отвечала мама на мои упреки в том, что она инвестирует в человека, который еще не развелся.
А не развелся он, потому что все время возникали какие-то помехи. Сначала его жена поставила условие, что не даст ему развода, если он не перепишет на нее часть их дома. Он, конечно, не согласился на это. Потом он заявлял, что надо подождать, пока старшая дочь окончит школу, а еще лучше, чтобы Эва, то есть средняя, тоже ее окончила, поскольку тогда останется только одна малолетка Кася. Но когда средняя дочь подросла, оказалось, что вскоре должно быть принято постановление о значительных льготах при разводе, поэтому надо подождать подавать заявление в суд – зачем переплачивать? И так прошло шесть лет, то есть ровно столько, сколько продолжался гражданский брак нашей мамы с Мистером Бигом.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента