Страница:
сидел рядом и молча на него смотрел.
- Что привело вас в сию обитель? - спросил алькальд.
- Сесар Монтеро, - без обиняков сказал падре. - Этот человек нуждается
в исповеди.
- Он изолирован, - сказал алькальд. - Завтра, после первого же допроса,
можете его исповедать. В понедельник нужно его отправить.
- Он уже сорок восемь часов... - начал падре.
- А я с этим зубом - две недели, - оборвал его алькальд.
В комнате, где уже начинали жужжать москиты, было темно. Падре Анхель
посмотрел в окно и увидел, что над рекой плывет яркое розовое облако.
- А как его кормят?
Алькальд спрыгнул с гамака и закрыл балконную дверь.
- Я свой долг выполнил, - ответил он. - Он не хочет, чтобы беспокоили
его жену, и в то же время не ест пищу из гостиницы.
Он стал опрыскивать комнату инсектицидом. Падре поискал в кармане
платок, чтобы прикрыть нос, но вместо платка нащупал смятое письмо.
- Ой! - воскликнул он и начал разглаживать его пальцами.
Алькальд прервал опрыскивание. Падре зажал нос, но это не помогло: он
чихнул два раза.
- Чихайте, падре, - сказал ему алькальд. И, улыбнувшись, добавил: - У
нас демократия.
Падре Анхель тоже улыбнулся, а потом сказал, показывая запечатанный
конверт:
- Забыл отправить.
Он нашел платок в рукаве и, по-прежнему думая о Сесаре Монтеро,
высморкал раздраженный инсектицидом нос.
- Как будто его посадили на хлеб и воду, - сказал он.
- Если это ему правится... - отозвался алькальд. - Мы не можем кормить
насильно.
- Меня больше всего заботит его совесть, - сказал падре.
Не отнимая платка от носа, он наблюдал за алькальдом, пока тот не
закончил опрыскивание.
- Должно быть, она у него нечиста, раз он боится, что его отравят, -
сказал алькальд и поставил баллон на пол. - Он знает, что Пастора любили
все.
- Сесара Монтеро тоже, - сказал падре.
- Но мертв все-таки Пастор.
Падре посмотрел на письмо. Небо багровело.
- Пастор, - прошептал он, - не смог даже исповедаться.
Перед тем как снова лечь в гамак, алькальд включил свет.
- Завтра мне станет лучше, - сказал он. - После допроса можете его
исповедать. Это вас устраивает?
Падре был согласен.
- Только чтобы успокоить его совесть, - заверил он.
Величественно поднявшись, он посоветовал алькальду
не увлекаться болеутоляющими таблетками, а алькальд, со своей стороны,
напомнил падре, что тот хотел отправить письмо.
- И, падре, - сказал алькальд, - поговорите, пожалуй, с зубодером.
Он посмотрел на священника, уже спускавшегося по лестнице, и,
улыбнувшись, добавил:
- Это тоже будет содействовать установлению мира и спокойствия.
Телеграфист, сидя у дверей своей конторы, смотрел, как умирает вечер.
Когда падре Анхель отдал ему письмо, он вошел в помещение, послюнявил языком
пятнадцатицентавовую марку (авиапочта плюс сбор на строительство) и начал
рыться в ящике письменного стола. Когда зажглись уличные фонари, падре
положил на деревянный барьер несколько монеток и, не попрощавшись, ушел.
Телеграфист продолжал рыться в ящике. Через минуту ему это надоело, и
он написал чернилами на углу конверта: "Марок по пять сентаво нет", а ниже
поставил свою подпись и штамп почтового отделения.
Вечером, когда кончилась служба, падре Анхель увидел, что в чаше со
святой водой плавает мертвая мышь: Тринидад ставила мышеловки на самом краю
чаши. Падре схватил утопленницу за кончик хвоста.
- Может произойти несчастье, и повинна в нем будешь ты, - сказал он
Тринидад, раскачивая перед ней мертвую мышь. - Разве ты не знаешь, что
некоторые верующие набирают святой воды в бутылки и поят ею заболевших
родственников?
- Ну и что тут такого? - спросила она.
- Как что такого? - возмутился падре. - Да то, что больные будут пить
святую воду с мышьяком!
Тринидад напомнила падре, что денег на мышьяк он ей еще не давал.
- А это от гипса, - показала она на мышь.
И объяснила, что насыпала в углах церкви гипса; мышь поела его и,
мучимая невыносимой жаждой, пошла нить. От воды гипс у нее в желудке
затвердел.
- Нет уж, - сказал падре, - лучше ты зайди ко мне, и я дам тебе денег
на мышьяк. Я не хочу больше находить дохлых мышей в святой воде.
Дома его ожидала депутация из общества дам-католичек, возглавляемая
Ребекой Асис. Падре дал Тринидад денег на мышьяк, сказал, что в комнате
очень душно, а потом сел за свой рабочий стол, лицом к хранившим молчание
дамам.
- К вашим услугам, уважаемые сеньоры.
Они переглянулись. Ребека Асис раскрыла веер с нарисованным на нем
японским пейзажем и напрямик сказала:
- Мы по поводу листков, падре.
Выразительно модулируя голосом, словно рассказывая детскую сказку, она
описала охватившую городок панику. Ребека Асис сказала: хотя смерть Пастора
следует рас сматривать как дело сугубо частное, уважаемые семейства городка
считают, что не могут игнорировать клеветнические листки.
Опираясь на ручку зонтика, Адальгиса Монтойя, самая старшая из трех,
высказалась еще ясней:
- Мы, общество католичек, решили занять в этом вопросе вполне
определенную позицию.
На несколько недолгих секунд падре Анхель задумался. Ребека Асис
глубоко вздохнула, и падре спросил себя, почему от этой женщины исходит
такой жаркий запах. Она была великолепная и цветущая, с ослепительно белой
кожей, пышущая здоровьем и страстью.
Падре заговорил, глядя в пространство:
- Я считаю, что мы не должны обращать внимания на голос пасквилей. Мы
должны быть выше грязных речей и продолжать блюсти заповеди господни.
Адальгиса Монтойя выразила кивком одобрение, две другие дамы не
согласились - им казалось, что постигшее городок зло может в конце концов
привести трагическим последствиям.
В этот момент кашлянул громкоговоритель кинотеатра. Падре Анхель
хлопнул себя по лбу.
- Извините меня, - сказал он и начал искать в ящике стола присланный
католической цензурой список.
Что сегодня показывают?
- "Пираты космоса", - ответила Ребека Асис. - Про войну.
Падре Анхель начал искать по алфавиту, бормоча себе под нос обрывки
названий и водя пальцем по длинному разграфленному списку. Перевернув
страницу, прочитал:
- "Пираты космоса"!
Он провел пальцем по строке, отыскивая моральную оценку, и тут вместо
ожидаемой пластинки раздался голос владельца кинотеатра, объявивший, что
ввиду плохой погоды сеанс отменяется. Одна из женщин объяснила: владелец
кинотеатра решил отменить сеанс, потому что зрители требовали, чтобы в
случае, если до перерыва идет дождь, им вернули назад деньги.
- Жаль, - сказал падре Анхель, - этот фильм можно было смотреть всем.
Он закрыл брошюру и продолжал:
- Как я неоднократно вам говорил, жители нашего городка - люди
богобоязненные. Девятнадцать лет тому назад, когда мне вверили этот приход,
одиннадцать пар из самых почтенных семейств открыто сожительствовали вне
освященного церковью брака. Сейчас осталась всего одна пара, и то, я
надеюсь, ненадолго.
- Если бы дело было только в нас, - сказала Ребека Асис, - а то ведь
эти бедняки...
- Оснований для беспокойства нет, - продолжал падре, не обращая на нее
внимания. - Подумайте, как изменился наш городок! В ту давнюю пору заезжая
танцовщица устроила на арене для петушиных боев представление только для
мужчин, а под конец - распродажу с аукциона всего, что на ней было.
Это чистейшая правда, - вставила Адальгиса Мотойя.
Она и в самом деле помнила, как ей рассказывали об этом скандальном
происшествии. Когда на танцовщице ничего не осталось, какой-то старик из
задних рядов с криком поднялся на верхнюю ступеньку амфитеатра и стал
мочиться на зрителей, и все остальные мужчины, следуя его примеру, тоже
начали с безумными воплями мочиться друг на друга.
- Ныне, - продолжал падре, - доказано, что жители нашего городка самые
богобоязненные люди во всей апостолической префектуре.
Он начал приводить примеры своей трудной борьбы о слабостями и пороками
рода человеческого, и в конце концов дамы-католички, изнемогшие от жары,
совсем перестали его слушать. Ребека Асис снова развернула веер, и только
теперь падре Анхель обнаружил источник ее благоухания. В сонном оцепенении
гостиной запах сандалового дерева обрел вес и плоть. Падре достал из рукава
платок и прикрыл им нос, чтобы не чихнуть.
- И в то же время, - продолжал он, - наш храм в апостолической
префектуре самый запущенный и бедный. Колокола треснули, и церковь полна
мышей, потому что все свое время я отдаю насаждению морали и добрых нравов.
Он расстегнул воротник.
- Труд вещественный по силам любому юноше, - сказал он, поднимаясь со
своего места. - Но для того, чтобы утвердить нравственность, нужны
многолетний опыт и неустанные усилия.
Ребека Асис подняла нежную, почти прозрачную руку; обручальное кольцо
закрывал перстень с изумрудами,
- Именно поэтому мы и подумали, - заговорила она, - что из-за этих
грязных листков могут оказаться напрасными все наши труды.
Единственная из трех дам, пребывавшая до этого молчании,
воспользовалась наступившей паузой, чтобы тоже вставить несколько слов.
- Кроме того, мы считаем, - сказала она, - что сейчас, когда страна
оправляется от потрясений, это постигшее нас зло может оказаться помехой.
Падре Анхель достал из шкафа веер и начал медленно им обмахиваться.
- Одно не имеет никакого отношения к другому, - сказал он. - Мы
пережили политически трудный момент, но семейная мораль не пострадала
ничуть.
Он остановился перед женщинами.
- Через несколько лет я поеду к апостолическому префекту и скажу ему:
"Смотрите: я оставляю вам образцовый городок. Теперь вам нужно только
послать туда энергичного молодого священника - такого, который построил бы
там лучшую в префектуре церковь". - И, чуть заметно поклонившись,
воскликнул: - Тогда я! смогу спокойно умереть в доме моих предков!
Дамы запротестовали. Общее мнение выразила Адальгиса Монтойя:
- Вы должны считать наш городок своей родиной, падре. И мы хотим, чтобы
вы оставались с нами до вашего последнего часа.
- Если речь идет о том, чтобы построить новую церковь, - перебила ее
Ребека Асис, - мы можем начать кампанию хоть сейчас.
- Всему свое время, - сказал падре.
А потом, уже совсем другим топом, добавил: - В любом случае я не хотел
бы состариться на глазах у прихода. Не хотел бы, чтобы со мною произошли то
же, что со смиренным Антонио Исабелем из церкви Святого Причастия, который
уведомил епископа, что в его приходе падает дождь из мертвых птиц. Посланный
епископом ревизор нашел священника на площади городка - он играл с детьми в
полицейских и разбойников.
Дамы выразили изумление.
- Кто же это такой?
- Священник, занявший мое место в Макондо, ответил падре Анхель. - Ему
было сто лет.
Время дождей, беспощадность которого можно было предвидеть уже с
последних дней сентября, утвердило себя к концу этой недели во всей своей
суровой силе. Алькальд провел воскресенье в гамаке, жуя болеутоляющие
таблетки, а в это время река, выйдя из берегов, заливала нижние улицы.
На рассвете в понедельник, когда в первый раз прекратился дождь,
городку потребовалось несколько часов, чтобы прийти в себя. Бильярдная и
парикмахерская открылись рано, но двери большинства домов отворились только
после одиннадцати. Сеньор Кармайкл оказался первым, кого потрясло зрелище
людей, перетаскивающих свои дома повыше. Шумные ватаги, вырыв из земли
угловые столбы, переносили целиком строения с крышами из пальмовых листьев и
стенами из бамбука и глины.
С раскрытым над головой зонтом сеньор Кармайкл становился под навесом
парикмахерской и стал наблюдать, как проходит эта трудная операция. Голос
парикмахера вернул его к действительности:
- Подождали бы, пока перестанет лить.
- В ближайшие два дня не перестанет, - сказал сеньор Кармайкл и закрыл
зонтик, - мне говорят это мои суставы.
Люди, которые по колено в грязи перетаскивали дола, задевали ими за
стены парикмахерской. Сеньор Кармайкл увидел через окно голую комнату -
совершенно лишенную интимности спальню - и его охватило предчувствие беды.
Хотя желудок говорил, что уже скоро двенадцать, ему казалось, что
сейчас еще шесть утра. Сириец Мойсес пригласил переждать дождь у него в
лавке. Сеньор Кармайкл повторил свое предсказание: в ближайшие двадцать
четыре часа дождь не кончится - и заколебался, перепрыгнуть ли ему на
тротуар к соседнему дому. Мальчишки, игравшие в войну, бросили ком глины, и
он расплющился на стене недалеко от его свежевыглаженных брюк. Сириец Элиас
выскочил из своей лавки с метлой в руках и, мешая арабские слова с
испанскими, осыпал мальчишек цветистой бранью. Мальчишки радостно запрыгали
и закричали:
- Турок лупоглазый, турок лупоглазый!
Удостоверившись, что его одежда не пострадала, сеньор Кармайкл закрыл
зонтик, вошел в парикмахерскую; и уселся в кресло.
- Я всегда говорил, что вы человек умный, - сказал парикмахер,
завязывая ему на шее простыню.
Сеньор Кармайкл вдохнул запах лавандовой воды, такой же неприятный для
него, как запах анестезирующих средств в кабинете зубного врача. Парикмахер
начал подравнивать волосы на затылке. Скучая от безделья, сеньор Кармайкл
стал искать взглядом, что бы ему почитать.
- Газет нет?
Не прерывая работы, парикмахер ответил:
- В стране остались только правительственные газеты, а их, пока я жив,
в моем салоне не будет.
Сеньору Кармайклу пришлось заняться созерцанием своих поношенных
ботинок. Это продолжалось, пока парикмахер не спросил его о вдове Монтьель -
сеньор Кармайкл шел как раз от нее. После смерти дона Хосе Монтьеля, у
которого он много лет работал бухгалтером, сеньор Кармайкл стал у его вдовы
управляющим.
- Все благополучно, - ответил он.
- Мы убиваем друг друга, - сказал парикмахер, словно разговаривая сам с
собой, - а у нее одной столько земли, что за пять дней на лошади не
объедешь. Хозяйка десяти округов, не меньше.
- Не десяти, а трех, - поправил его сеньор Кармайкл. И убежденно
сказал: - Она самая достойная женщина в мире.
Парикмахер, чтобы очистить расческу, перешел к туалетному столику.
Сеньор Кармайкл увидел в зеркале его козлиное лицо и снова понял, почему не
уважает парикмахера. Тот, глядя на свое отражение в зеркале, между тем
говорил:
- Недурно обстряпано: у власти моя партия, моим политическим
противникам полиция угрожает расправой, и им никуда не деться - продают мне
землю и скот по ценам, которые я же сам и назначаю.
Сеньор Кармайкл наклонил голову. Парикмахер снова принялся стричь.
- Проходят выборы, - продолжал он, - и я уже хозяин трех округов, и у
меня нет ни одного конкурента - я на коне, хоть правительство и сменилось.
Выгодней, чем печатать фальшивые деньги.
- Хосе Монтьель разбогател задолго до того, как начались политические
распри, - отозвался сеньор Кармайкл.
- Ну да, сидя в одних трусах у дверей крупорушки. Говорят, он первую
пару ботинок надел всего девять лет назад.
- Даже если так, вдова не имела абсолютно никакого отношения к его
делам.
- Она только разыгрывает из себя дурочку, - не унимался парикмахер.
Сеньор Кармайкл поднял голову и, чтобы легче было дышать, высвободил
шею из простыни.
- Вот почему я предпочитаю, чтобы меня стригла жена, - сказал он. - Не
надо платить, и, кроме того, она не говорит о политике.
Парикмахер рукой наклонил его голову вперед и молча продолжал стричь.
Временами, давая выход избытку своего мастерства, он лязгал над головой
клиента ножницами.
До слуха сеньора Кармайкла донеслись с улицы громкие голоса. Он
посмотрел в зеркало; мимо открытой двери проходили дети и женщины с мебелью
и разной утварью из перенесенных домов.
- На нас сыплются несчастья, а вы все никак не расстанетесь с
политическими дрязгами. Прошло больше года, как прекратились репрессии, а вы
только о них
и говорите.
- А то, что о нас не думают - разве это не репрессия?
- Но ведь нас не избивают.
- А бросить нас на произвол судьбы и не думать о нас - разве не то же
самое, что избивать?
Это газетный треп, - сказал, уже не скрывая раздражения, сеньор
Кармайкл.
Парикмахер молча взбил в чашечке мыльную пену и стал наносить ее кистью
на шею сеньора Кармайкла.
- Уж очень поговорить хочется, - как бы оправдываясь, сказал он. - Не
каждый день встретишь беспристрастного человека.
- Станешь беспристрастным, когда надо прокормить одиннадцать ртов.
- Это точно, - подхватил парикмахер.
Он провел бритвой по ладони, и бритва запела. Он стал молча брить
затылок сеньора Кармайкла, снимая мыло пальцами, а потом вытирая пальцы о
штаны. Под конец, все так же молча, он потер затылок квасцами.
Застегивая воротник, сеньор Кармайкл увидел на задней стене объявление:
"Разговаривать о политике воспрещается". Он стряхнул с плеч оставшиеся на
них волосы, повесил на руку зонтик и спросил, показывая на объявление:
- Почему вы его не снимете?
- К вам это не относится, - сказал парикмахер. - Мы с вами знаем: вы
человек беспристрастный.
В этот раз сеньор Кармайкл прыгнул через лужу на тротуар не колеблясь.
Парикмахер проводил его взглядом до угла, а потом уставился как
загипнотизированный на мутную, грозно вздувшуюся реку. Дождь прекратился, но
над городком по-прежнему висела неподвижная свинцовая туча.
Около часа в парикмахерскую зашел сириец Мойсес и стал жаловаться, что
у него на макушке выпадают волосы, а на затылке растут очень быстро. Сириец
приходил стричься каждый понедельник. Обычно он с какой-то обреченностью
опускал голову на грудь, и из его горла раздавался хрип, похожий на арабскую
речь, между тем как парикмахер громко разговаривал сам с собой. Однако в
этот понедельник сириец проснулся, вздрогнув, от первого же вопроса:
- Знаете, кто здесь был?
- Кармайкл, - ответил сириец.
- Кармайкл, этот жалкий негр, - словно расшифровывая имя, подтвердил
парикмахер. - Терпеть не могу таких людей.
- Людей! Да разве он человек? - запротестовал сириец Мойсес. - Но в
политике линия у него правильная: на все закрывает глаза и занимается своей
бухгалтерией.
Он уткнулся подбородком в грудь, собираясь захрапеть снова, но
брадобрей стал перед ним, скрестив на груди руки, и спросил вызывающе:
- А за кого, интересно, вы, турок дерьмовый?
Сириец невозмутимо ответил:
- За себя.
- Плохо. Вы бы хоть вспомнили про четыре ребра, которые по милости дона
Хосе Монтьеля сломали сыну вашего Элиаса.
- Грош цена Элиасу, если его сын ударился в политику, - ответил сириец.
- Но парень теперь веселится в Бразилии, а дон Хосе Монтьель лежит в могиле.
Прежде чем выйти из своей комнаты, где после долгих мучительных ночей
царил полнейший беспорядок, алькальд побрил правую щеку, оставив в
неприкосновенности восьмидневную щетину на левой. После этого он надел
чистую форму, обулся в лакированные сапоги и, воспользовавшись перерывом в
дожде, отправился пообедать в гостиницу.
В ресторане не было ни души. Пройдя между столиками, алькальд занял в
самой глубине зала место, лучше других укрытое от посторонних глаз.
- Маск! - позвал он.
Мигом появилась совсем юная девушка в коротком, облегающем каменные
груди платье. Алькальд, не глядя на нее, заказал обед. По дороге на кухню
девушка включила приемник, стоявший на полке в другом конце зала. Передавали
последние известия с цитатами из речи, произнесенной накануне вечером
президентом республики, а затем - очередной список запрещенных к ввозу
товаров.
По мере того как голос диктора заполнял комнату, жара становилась все
сильнее. Когда девушка принесла суп, алькальд обмахивался фуражкой.
- Я тоже потею от радио, - сказала девушка.
Алькальд начал есть. Он всегда считал, что эта уединенная гостиница,
существующая на доходы от случайных приезжих, отличается от всего городка. И
действительно, она существовала еще до его основания. Скупщики, приезжавшие
из центральной части страны за урожаем риса, проводили ночи за игрой в карты
на ветхом деревянном балконе, дожидаясь, когда утренняя прохлада позволит им
заснуть. Сам полковник Аурелиано Буэндиа, направляясь в Макондо на
переговоры об условиях капитуляции в конце последней гражданской войны,
проспал ночь на этом балконе еще в те времена, когда на много лиг вокруг не
было ни одного селения. Уже тогда это был тот же самый дом с деревянными
стенами и цинковой крышей, с той же столовой и теми же картонными
перегородками между комнатами, только без электрического освещения и
санитарных удобств. Один старый коммивояжер рассказывал, что в конце
прошлого столетия на стене в ресторане висел специально для постояльцев
набор масок и гость, надев какую-нибудь из них, шел в патио и справлял там
нужду у всех на глазах.
Чтобы покончить с супом, алькальду пришлось расстегнуть воротник.
Последние известия кончились, зазвучала пластинка с рекламой в стихах, потом
- душещипательное болеро. Умирающий от любви мужчина с невыносимо сладким
голосом решил в погоне за женщиной объехать весь свет. Дожидаясь следующих
блюд, алькальд стал слушать, но внезапно увидел, как двое детей несут мимо
гостиницы кресло-качалку и два стула. За ними две женщины и мужчина несли
корыта, кастрюли и другую домашнюю утварь.
Алькальд подошел к двери и крикнул:
- Откуда стащили?
Женщины остановились. Мужчина объяснил, что они перенесли дом на более
высокое место. Алькальд спросил, куда именно, и мужчина показал своим
сомбреро на юг.
- Вон туда. Эту землю нам сдал за тридцать песо дон Сабас.
Алькальд окинул взглядом их скарб. Разваливающаяся качалка, старые
кастрюли - вещи бедняков. Он подумал секунду, потом сказал:
- Несите ваше барахло на землю около кладбища.
Мужчина смешался.
- Эта земля муниципальная и не будет стоить вам ни гроша, - объяснил
алькальд. - Муниципалитет вам ее дарит. - И добавил, обращаясь к женщинам: -
А дону Сабасу передайте от меня: пусть бросит мошенничать.
Обед он закончил безо всякого аппетита, потом закурил сигарету, от
окурка прикурил другую и задумался, облокотившись на стол. По радио
передавали одно за другим тягучие сентиментальные болеро.
- О чем задумались? - спросила девушка, убирая со стола пустые тарелки.
Алькальд ответил, глядя на нее немигающими глазами:
- Об этих бедняках.
Он надел фуражку и пошел к выходу. В дверях он обернулся.
- Пора сделать этот городок попристойнее.
На углу ему преградили путь сцепившиеся в смертельной схватке псы. Он
увидел воющий клубок лап и спин, а потом - оскаленные зубы; одна из собак
поджала хвост и, волоча лапу, заковыляла прочь. Алькальд обошел собак
стороной и зашагал по тротуару к полицейскому участку.
В камере кричала женщина, а дежурный полицейский спал после обеда, лежа
ничком на раскладушке. Алькальд толкнул раскладушку ногой. Полицейский
подскочил спросонья.
- Кто это там? - спросил алькальд.
Полицейский стал по стойке "смирно".
- Женщина, которая наклеивала листки.
Алькальд изверг на своих подчиненных поток брани.
Он хотел знать, кто привел женщину и по чьему приказу ее посадили в
камеру. Полицейские начали многословно объяснять.
- Когда ее посадили?
Оказалось, что в субботу вечером.
- А вот сейчас она выйдет, а один из вас сядет! - закричал алькальд. -
Она спала в камере, а по городку налепили за ночь черт те сколько листков!
Едва открылась тяжелая железная дверь, как из камеры с криком выскочила
средних лет женщина, худая, с собранными в тяжелый узел волосами, которые
держал высокий испанский гребень.
- Проваливай, - сказал ей алькальд.
Женщина выдернула гребень, тряхнула несколько раз роскошной гривой и,
выкрикивая ругательства, как одержимая бросилась вниз по лестнице.
Перегнувшись через перила, алькальд закричал во весь голос, словно
хотел, чтобы его слышали не только женщина и полицейские, но и весь городок:
- И не приставайте ко мне больше с этой писаниной!
Хотя по-прежнему моросил дождь, падре Анхель вышел на свою обычную
вечернюю прогулку. До встречи с алькальдом времени оставалось довольно
много, и он отправился посмотреть затопленную часть городка. Увидел он
только труп кошки, плавающий среди цветов.
Когда падре шел назад, начало подсыхать. Конец дня неожиданно оказался
ослепительно ярким. По вязкой, неподвижной реке спускался баркас с залитой
мазутом палубой. Из какой-то развалюхи выбежал мальчик и закричал, что у
него в ракушке шумит море. Падре Анхель поднес его ракушку к уху - и,
правда, шумело море.
Жена судьи Аркадио сидела со сложенными на животе руками перед дверью
своего дома и глядела, как зачарованная, на баркас. Через три дома начинался
торговый ряд: витрины с барахлом и ничем не прошибаемые сирийцы, сидящие у
дверей своих лавок. Вечер умирал в ярко-розовых облаках и в визге попугаев и
обезьян на другом берегу реки.
Двери домов начали открываться. Под заляпанными грязью миндальными
деревьями, вокруг тележек со снедью, на изъеденном временем гранитном крае
водоема, из которого поили скот, теперь собирались поболтать мужчины. Падре
Анхель подумал, что каждый вечер в это время словно происходит чудо -
городок преображается.
- Падре, вы помните, как выглядели заключенные немецких концлагерей?
Падре Анхель не видел лица доктора Хиральдо, но представил себе, как
тот улыбается за проволочной сеткой окна. Честно говоря, он не помнил тех
фотографий, хотя не сомневался, что видел их.
- Что привело вас в сию обитель? - спросил алькальд.
- Сесар Монтеро, - без обиняков сказал падре. - Этот человек нуждается
в исповеди.
- Он изолирован, - сказал алькальд. - Завтра, после первого же допроса,
можете его исповедать. В понедельник нужно его отправить.
- Он уже сорок восемь часов... - начал падре.
- А я с этим зубом - две недели, - оборвал его алькальд.
В комнате, где уже начинали жужжать москиты, было темно. Падре Анхель
посмотрел в окно и увидел, что над рекой плывет яркое розовое облако.
- А как его кормят?
Алькальд спрыгнул с гамака и закрыл балконную дверь.
- Я свой долг выполнил, - ответил он. - Он не хочет, чтобы беспокоили
его жену, и в то же время не ест пищу из гостиницы.
Он стал опрыскивать комнату инсектицидом. Падре поискал в кармане
платок, чтобы прикрыть нос, но вместо платка нащупал смятое письмо.
- Ой! - воскликнул он и начал разглаживать его пальцами.
Алькальд прервал опрыскивание. Падре зажал нос, но это не помогло: он
чихнул два раза.
- Чихайте, падре, - сказал ему алькальд. И, улыбнувшись, добавил: - У
нас демократия.
Падре Анхель тоже улыбнулся, а потом сказал, показывая запечатанный
конверт:
- Забыл отправить.
Он нашел платок в рукаве и, по-прежнему думая о Сесаре Монтеро,
высморкал раздраженный инсектицидом нос.
- Как будто его посадили на хлеб и воду, - сказал он.
- Если это ему правится... - отозвался алькальд. - Мы не можем кормить
насильно.
- Меня больше всего заботит его совесть, - сказал падре.
Не отнимая платка от носа, он наблюдал за алькальдом, пока тот не
закончил опрыскивание.
- Должно быть, она у него нечиста, раз он боится, что его отравят, -
сказал алькальд и поставил баллон на пол. - Он знает, что Пастора любили
все.
- Сесара Монтеро тоже, - сказал падре.
- Но мертв все-таки Пастор.
Падре посмотрел на письмо. Небо багровело.
- Пастор, - прошептал он, - не смог даже исповедаться.
Перед тем как снова лечь в гамак, алькальд включил свет.
- Завтра мне станет лучше, - сказал он. - После допроса можете его
исповедать. Это вас устраивает?
Падре был согласен.
- Только чтобы успокоить его совесть, - заверил он.
Величественно поднявшись, он посоветовал алькальду
не увлекаться болеутоляющими таблетками, а алькальд, со своей стороны,
напомнил падре, что тот хотел отправить письмо.
- И, падре, - сказал алькальд, - поговорите, пожалуй, с зубодером.
Он посмотрел на священника, уже спускавшегося по лестнице, и,
улыбнувшись, добавил:
- Это тоже будет содействовать установлению мира и спокойствия.
Телеграфист, сидя у дверей своей конторы, смотрел, как умирает вечер.
Когда падре Анхель отдал ему письмо, он вошел в помещение, послюнявил языком
пятнадцатицентавовую марку (авиапочта плюс сбор на строительство) и начал
рыться в ящике письменного стола. Когда зажглись уличные фонари, падре
положил на деревянный барьер несколько монеток и, не попрощавшись, ушел.
Телеграфист продолжал рыться в ящике. Через минуту ему это надоело, и
он написал чернилами на углу конверта: "Марок по пять сентаво нет", а ниже
поставил свою подпись и штамп почтового отделения.
Вечером, когда кончилась служба, падре Анхель увидел, что в чаше со
святой водой плавает мертвая мышь: Тринидад ставила мышеловки на самом краю
чаши. Падре схватил утопленницу за кончик хвоста.
- Может произойти несчастье, и повинна в нем будешь ты, - сказал он
Тринидад, раскачивая перед ней мертвую мышь. - Разве ты не знаешь, что
некоторые верующие набирают святой воды в бутылки и поят ею заболевших
родственников?
- Ну и что тут такого? - спросила она.
- Как что такого? - возмутился падре. - Да то, что больные будут пить
святую воду с мышьяком!
Тринидад напомнила падре, что денег на мышьяк он ей еще не давал.
- А это от гипса, - показала она на мышь.
И объяснила, что насыпала в углах церкви гипса; мышь поела его и,
мучимая невыносимой жаждой, пошла нить. От воды гипс у нее в желудке
затвердел.
- Нет уж, - сказал падре, - лучше ты зайди ко мне, и я дам тебе денег
на мышьяк. Я не хочу больше находить дохлых мышей в святой воде.
Дома его ожидала депутация из общества дам-католичек, возглавляемая
Ребекой Асис. Падре дал Тринидад денег на мышьяк, сказал, что в комнате
очень душно, а потом сел за свой рабочий стол, лицом к хранившим молчание
дамам.
- К вашим услугам, уважаемые сеньоры.
Они переглянулись. Ребека Асис раскрыла веер с нарисованным на нем
японским пейзажем и напрямик сказала:
- Мы по поводу листков, падре.
Выразительно модулируя голосом, словно рассказывая детскую сказку, она
описала охватившую городок панику. Ребека Асис сказала: хотя смерть Пастора
следует рас сматривать как дело сугубо частное, уважаемые семейства городка
считают, что не могут игнорировать клеветнические листки.
Опираясь на ручку зонтика, Адальгиса Монтойя, самая старшая из трех,
высказалась еще ясней:
- Мы, общество католичек, решили занять в этом вопросе вполне
определенную позицию.
На несколько недолгих секунд падре Анхель задумался. Ребека Асис
глубоко вздохнула, и падре спросил себя, почему от этой женщины исходит
такой жаркий запах. Она была великолепная и цветущая, с ослепительно белой
кожей, пышущая здоровьем и страстью.
Падре заговорил, глядя в пространство:
- Я считаю, что мы не должны обращать внимания на голос пасквилей. Мы
должны быть выше грязных речей и продолжать блюсти заповеди господни.
Адальгиса Монтойя выразила кивком одобрение, две другие дамы не
согласились - им казалось, что постигшее городок зло может в конце концов
привести трагическим последствиям.
В этот момент кашлянул громкоговоритель кинотеатра. Падре Анхель
хлопнул себя по лбу.
- Извините меня, - сказал он и начал искать в ящике стола присланный
католической цензурой список.
Что сегодня показывают?
- "Пираты космоса", - ответила Ребека Асис. - Про войну.
Падре Анхель начал искать по алфавиту, бормоча себе под нос обрывки
названий и водя пальцем по длинному разграфленному списку. Перевернув
страницу, прочитал:
- "Пираты космоса"!
Он провел пальцем по строке, отыскивая моральную оценку, и тут вместо
ожидаемой пластинки раздался голос владельца кинотеатра, объявивший, что
ввиду плохой погоды сеанс отменяется. Одна из женщин объяснила: владелец
кинотеатра решил отменить сеанс, потому что зрители требовали, чтобы в
случае, если до перерыва идет дождь, им вернули назад деньги.
- Жаль, - сказал падре Анхель, - этот фильм можно было смотреть всем.
Он закрыл брошюру и продолжал:
- Как я неоднократно вам говорил, жители нашего городка - люди
богобоязненные. Девятнадцать лет тому назад, когда мне вверили этот приход,
одиннадцать пар из самых почтенных семейств открыто сожительствовали вне
освященного церковью брака. Сейчас осталась всего одна пара, и то, я
надеюсь, ненадолго.
- Если бы дело было только в нас, - сказала Ребека Асис, - а то ведь
эти бедняки...
- Оснований для беспокойства нет, - продолжал падре, не обращая на нее
внимания. - Подумайте, как изменился наш городок! В ту давнюю пору заезжая
танцовщица устроила на арене для петушиных боев представление только для
мужчин, а под конец - распродажу с аукциона всего, что на ней было.
Это чистейшая правда, - вставила Адальгиса Мотойя.
Она и в самом деле помнила, как ей рассказывали об этом скандальном
происшествии. Когда на танцовщице ничего не осталось, какой-то старик из
задних рядов с криком поднялся на верхнюю ступеньку амфитеатра и стал
мочиться на зрителей, и все остальные мужчины, следуя его примеру, тоже
начали с безумными воплями мочиться друг на друга.
- Ныне, - продолжал падре, - доказано, что жители нашего городка самые
богобоязненные люди во всей апостолической префектуре.
Он начал приводить примеры своей трудной борьбы о слабостями и пороками
рода человеческого, и в конце концов дамы-католички, изнемогшие от жары,
совсем перестали его слушать. Ребека Асис снова развернула веер, и только
теперь падре Анхель обнаружил источник ее благоухания. В сонном оцепенении
гостиной запах сандалового дерева обрел вес и плоть. Падре достал из рукава
платок и прикрыл им нос, чтобы не чихнуть.
- И в то же время, - продолжал он, - наш храм в апостолической
префектуре самый запущенный и бедный. Колокола треснули, и церковь полна
мышей, потому что все свое время я отдаю насаждению морали и добрых нравов.
Он расстегнул воротник.
- Труд вещественный по силам любому юноше, - сказал он, поднимаясь со
своего места. - Но для того, чтобы утвердить нравственность, нужны
многолетний опыт и неустанные усилия.
Ребека Асис подняла нежную, почти прозрачную руку; обручальное кольцо
закрывал перстень с изумрудами,
- Именно поэтому мы и подумали, - заговорила она, - что из-за этих
грязных листков могут оказаться напрасными все наши труды.
Единственная из трех дам, пребывавшая до этого молчании,
воспользовалась наступившей паузой, чтобы тоже вставить несколько слов.
- Кроме того, мы считаем, - сказала она, - что сейчас, когда страна
оправляется от потрясений, это постигшее нас зло может оказаться помехой.
Падре Анхель достал из шкафа веер и начал медленно им обмахиваться.
- Одно не имеет никакого отношения к другому, - сказал он. - Мы
пережили политически трудный момент, но семейная мораль не пострадала
ничуть.
Он остановился перед женщинами.
- Через несколько лет я поеду к апостолическому префекту и скажу ему:
"Смотрите: я оставляю вам образцовый городок. Теперь вам нужно только
послать туда энергичного молодого священника - такого, который построил бы
там лучшую в префектуре церковь". - И, чуть заметно поклонившись,
воскликнул: - Тогда я! смогу спокойно умереть в доме моих предков!
Дамы запротестовали. Общее мнение выразила Адальгиса Монтойя:
- Вы должны считать наш городок своей родиной, падре. И мы хотим, чтобы
вы оставались с нами до вашего последнего часа.
- Если речь идет о том, чтобы построить новую церковь, - перебила ее
Ребека Асис, - мы можем начать кампанию хоть сейчас.
- Всему свое время, - сказал падре.
А потом, уже совсем другим топом, добавил: - В любом случае я не хотел
бы состариться на глазах у прихода. Не хотел бы, чтобы со мною произошли то
же, что со смиренным Антонио Исабелем из церкви Святого Причастия, который
уведомил епископа, что в его приходе падает дождь из мертвых птиц. Посланный
епископом ревизор нашел священника на площади городка - он играл с детьми в
полицейских и разбойников.
Дамы выразили изумление.
- Кто же это такой?
- Священник, занявший мое место в Макондо, ответил падре Анхель. - Ему
было сто лет.
Время дождей, беспощадность которого можно было предвидеть уже с
последних дней сентября, утвердило себя к концу этой недели во всей своей
суровой силе. Алькальд провел воскресенье в гамаке, жуя болеутоляющие
таблетки, а в это время река, выйдя из берегов, заливала нижние улицы.
На рассвете в понедельник, когда в первый раз прекратился дождь,
городку потребовалось несколько часов, чтобы прийти в себя. Бильярдная и
парикмахерская открылись рано, но двери большинства домов отворились только
после одиннадцати. Сеньор Кармайкл оказался первым, кого потрясло зрелище
людей, перетаскивающих свои дома повыше. Шумные ватаги, вырыв из земли
угловые столбы, переносили целиком строения с крышами из пальмовых листьев и
стенами из бамбука и глины.
С раскрытым над головой зонтом сеньор Кармайкл становился под навесом
парикмахерской и стал наблюдать, как проходит эта трудная операция. Голос
парикмахера вернул его к действительности:
- Подождали бы, пока перестанет лить.
- В ближайшие два дня не перестанет, - сказал сеньор Кармайкл и закрыл
зонтик, - мне говорят это мои суставы.
Люди, которые по колено в грязи перетаскивали дола, задевали ими за
стены парикмахерской. Сеньор Кармайкл увидел через окно голую комнату -
совершенно лишенную интимности спальню - и его охватило предчувствие беды.
Хотя желудок говорил, что уже скоро двенадцать, ему казалось, что
сейчас еще шесть утра. Сириец Мойсес пригласил переждать дождь у него в
лавке. Сеньор Кармайкл повторил свое предсказание: в ближайшие двадцать
четыре часа дождь не кончится - и заколебался, перепрыгнуть ли ему на
тротуар к соседнему дому. Мальчишки, игравшие в войну, бросили ком глины, и
он расплющился на стене недалеко от его свежевыглаженных брюк. Сириец Элиас
выскочил из своей лавки с метлой в руках и, мешая арабские слова с
испанскими, осыпал мальчишек цветистой бранью. Мальчишки радостно запрыгали
и закричали:
- Турок лупоглазый, турок лупоглазый!
Удостоверившись, что его одежда не пострадала, сеньор Кармайкл закрыл
зонтик, вошел в парикмахерскую; и уселся в кресло.
- Я всегда говорил, что вы человек умный, - сказал парикмахер,
завязывая ему на шее простыню.
Сеньор Кармайкл вдохнул запах лавандовой воды, такой же неприятный для
него, как запах анестезирующих средств в кабинете зубного врача. Парикмахер
начал подравнивать волосы на затылке. Скучая от безделья, сеньор Кармайкл
стал искать взглядом, что бы ему почитать.
- Газет нет?
Не прерывая работы, парикмахер ответил:
- В стране остались только правительственные газеты, а их, пока я жив,
в моем салоне не будет.
Сеньору Кармайклу пришлось заняться созерцанием своих поношенных
ботинок. Это продолжалось, пока парикмахер не спросил его о вдове Монтьель -
сеньор Кармайкл шел как раз от нее. После смерти дона Хосе Монтьеля, у
которого он много лет работал бухгалтером, сеньор Кармайкл стал у его вдовы
управляющим.
- Все благополучно, - ответил он.
- Мы убиваем друг друга, - сказал парикмахер, словно разговаривая сам с
собой, - а у нее одной столько земли, что за пять дней на лошади не
объедешь. Хозяйка десяти округов, не меньше.
- Не десяти, а трех, - поправил его сеньор Кармайкл. И убежденно
сказал: - Она самая достойная женщина в мире.
Парикмахер, чтобы очистить расческу, перешел к туалетному столику.
Сеньор Кармайкл увидел в зеркале его козлиное лицо и снова понял, почему не
уважает парикмахера. Тот, глядя на свое отражение в зеркале, между тем
говорил:
- Недурно обстряпано: у власти моя партия, моим политическим
противникам полиция угрожает расправой, и им никуда не деться - продают мне
землю и скот по ценам, которые я же сам и назначаю.
Сеньор Кармайкл наклонил голову. Парикмахер снова принялся стричь.
- Проходят выборы, - продолжал он, - и я уже хозяин трех округов, и у
меня нет ни одного конкурента - я на коне, хоть правительство и сменилось.
Выгодней, чем печатать фальшивые деньги.
- Хосе Монтьель разбогател задолго до того, как начались политические
распри, - отозвался сеньор Кармайкл.
- Ну да, сидя в одних трусах у дверей крупорушки. Говорят, он первую
пару ботинок надел всего девять лет назад.
- Даже если так, вдова не имела абсолютно никакого отношения к его
делам.
- Она только разыгрывает из себя дурочку, - не унимался парикмахер.
Сеньор Кармайкл поднял голову и, чтобы легче было дышать, высвободил
шею из простыни.
- Вот почему я предпочитаю, чтобы меня стригла жена, - сказал он. - Не
надо платить, и, кроме того, она не говорит о политике.
Парикмахер рукой наклонил его голову вперед и молча продолжал стричь.
Временами, давая выход избытку своего мастерства, он лязгал над головой
клиента ножницами.
До слуха сеньора Кармайкла донеслись с улицы громкие голоса. Он
посмотрел в зеркало; мимо открытой двери проходили дети и женщины с мебелью
и разной утварью из перенесенных домов.
- На нас сыплются несчастья, а вы все никак не расстанетесь с
политическими дрязгами. Прошло больше года, как прекратились репрессии, а вы
только о них
и говорите.
- А то, что о нас не думают - разве это не репрессия?
- Но ведь нас не избивают.
- А бросить нас на произвол судьбы и не думать о нас - разве не то же
самое, что избивать?
Это газетный треп, - сказал, уже не скрывая раздражения, сеньор
Кармайкл.
Парикмахер молча взбил в чашечке мыльную пену и стал наносить ее кистью
на шею сеньора Кармайкла.
- Уж очень поговорить хочется, - как бы оправдываясь, сказал он. - Не
каждый день встретишь беспристрастного человека.
- Станешь беспристрастным, когда надо прокормить одиннадцать ртов.
- Это точно, - подхватил парикмахер.
Он провел бритвой по ладони, и бритва запела. Он стал молча брить
затылок сеньора Кармайкла, снимая мыло пальцами, а потом вытирая пальцы о
штаны. Под конец, все так же молча, он потер затылок квасцами.
Застегивая воротник, сеньор Кармайкл увидел на задней стене объявление:
"Разговаривать о политике воспрещается". Он стряхнул с плеч оставшиеся на
них волосы, повесил на руку зонтик и спросил, показывая на объявление:
- Почему вы его не снимете?
- К вам это не относится, - сказал парикмахер. - Мы с вами знаем: вы
человек беспристрастный.
В этот раз сеньор Кармайкл прыгнул через лужу на тротуар не колеблясь.
Парикмахер проводил его взглядом до угла, а потом уставился как
загипнотизированный на мутную, грозно вздувшуюся реку. Дождь прекратился, но
над городком по-прежнему висела неподвижная свинцовая туча.
Около часа в парикмахерскую зашел сириец Мойсес и стал жаловаться, что
у него на макушке выпадают волосы, а на затылке растут очень быстро. Сириец
приходил стричься каждый понедельник. Обычно он с какой-то обреченностью
опускал голову на грудь, и из его горла раздавался хрип, похожий на арабскую
речь, между тем как парикмахер громко разговаривал сам с собой. Однако в
этот понедельник сириец проснулся, вздрогнув, от первого же вопроса:
- Знаете, кто здесь был?
- Кармайкл, - ответил сириец.
- Кармайкл, этот жалкий негр, - словно расшифровывая имя, подтвердил
парикмахер. - Терпеть не могу таких людей.
- Людей! Да разве он человек? - запротестовал сириец Мойсес. - Но в
политике линия у него правильная: на все закрывает глаза и занимается своей
бухгалтерией.
Он уткнулся подбородком в грудь, собираясь захрапеть снова, но
брадобрей стал перед ним, скрестив на груди руки, и спросил вызывающе:
- А за кого, интересно, вы, турок дерьмовый?
Сириец невозмутимо ответил:
- За себя.
- Плохо. Вы бы хоть вспомнили про четыре ребра, которые по милости дона
Хосе Монтьеля сломали сыну вашего Элиаса.
- Грош цена Элиасу, если его сын ударился в политику, - ответил сириец.
- Но парень теперь веселится в Бразилии, а дон Хосе Монтьель лежит в могиле.
Прежде чем выйти из своей комнаты, где после долгих мучительных ночей
царил полнейший беспорядок, алькальд побрил правую щеку, оставив в
неприкосновенности восьмидневную щетину на левой. После этого он надел
чистую форму, обулся в лакированные сапоги и, воспользовавшись перерывом в
дожде, отправился пообедать в гостиницу.
В ресторане не было ни души. Пройдя между столиками, алькальд занял в
самой глубине зала место, лучше других укрытое от посторонних глаз.
- Маск! - позвал он.
Мигом появилась совсем юная девушка в коротком, облегающем каменные
груди платье. Алькальд, не глядя на нее, заказал обед. По дороге на кухню
девушка включила приемник, стоявший на полке в другом конце зала. Передавали
последние известия с цитатами из речи, произнесенной накануне вечером
президентом республики, а затем - очередной список запрещенных к ввозу
товаров.
По мере того как голос диктора заполнял комнату, жара становилась все
сильнее. Когда девушка принесла суп, алькальд обмахивался фуражкой.
- Я тоже потею от радио, - сказала девушка.
Алькальд начал есть. Он всегда считал, что эта уединенная гостиница,
существующая на доходы от случайных приезжих, отличается от всего городка. И
действительно, она существовала еще до его основания. Скупщики, приезжавшие
из центральной части страны за урожаем риса, проводили ночи за игрой в карты
на ветхом деревянном балконе, дожидаясь, когда утренняя прохлада позволит им
заснуть. Сам полковник Аурелиано Буэндиа, направляясь в Макондо на
переговоры об условиях капитуляции в конце последней гражданской войны,
проспал ночь на этом балконе еще в те времена, когда на много лиг вокруг не
было ни одного селения. Уже тогда это был тот же самый дом с деревянными
стенами и цинковой крышей, с той же столовой и теми же картонными
перегородками между комнатами, только без электрического освещения и
санитарных удобств. Один старый коммивояжер рассказывал, что в конце
прошлого столетия на стене в ресторане висел специально для постояльцев
набор масок и гость, надев какую-нибудь из них, шел в патио и справлял там
нужду у всех на глазах.
Чтобы покончить с супом, алькальду пришлось расстегнуть воротник.
Последние известия кончились, зазвучала пластинка с рекламой в стихах, потом
- душещипательное болеро. Умирающий от любви мужчина с невыносимо сладким
голосом решил в погоне за женщиной объехать весь свет. Дожидаясь следующих
блюд, алькальд стал слушать, но внезапно увидел, как двое детей несут мимо
гостиницы кресло-качалку и два стула. За ними две женщины и мужчина несли
корыта, кастрюли и другую домашнюю утварь.
Алькальд подошел к двери и крикнул:
- Откуда стащили?
Женщины остановились. Мужчина объяснил, что они перенесли дом на более
высокое место. Алькальд спросил, куда именно, и мужчина показал своим
сомбреро на юг.
- Вон туда. Эту землю нам сдал за тридцать песо дон Сабас.
Алькальд окинул взглядом их скарб. Разваливающаяся качалка, старые
кастрюли - вещи бедняков. Он подумал секунду, потом сказал:
- Несите ваше барахло на землю около кладбища.
Мужчина смешался.
- Эта земля муниципальная и не будет стоить вам ни гроша, - объяснил
алькальд. - Муниципалитет вам ее дарит. - И добавил, обращаясь к женщинам: -
А дону Сабасу передайте от меня: пусть бросит мошенничать.
Обед он закончил безо всякого аппетита, потом закурил сигарету, от
окурка прикурил другую и задумался, облокотившись на стол. По радио
передавали одно за другим тягучие сентиментальные болеро.
- О чем задумались? - спросила девушка, убирая со стола пустые тарелки.
Алькальд ответил, глядя на нее немигающими глазами:
- Об этих бедняках.
Он надел фуражку и пошел к выходу. В дверях он обернулся.
- Пора сделать этот городок попристойнее.
На углу ему преградили путь сцепившиеся в смертельной схватке псы. Он
увидел воющий клубок лап и спин, а потом - оскаленные зубы; одна из собак
поджала хвост и, волоча лапу, заковыляла прочь. Алькальд обошел собак
стороной и зашагал по тротуару к полицейскому участку.
В камере кричала женщина, а дежурный полицейский спал после обеда, лежа
ничком на раскладушке. Алькальд толкнул раскладушку ногой. Полицейский
подскочил спросонья.
- Кто это там? - спросил алькальд.
Полицейский стал по стойке "смирно".
- Женщина, которая наклеивала листки.
Алькальд изверг на своих подчиненных поток брани.
Он хотел знать, кто привел женщину и по чьему приказу ее посадили в
камеру. Полицейские начали многословно объяснять.
- Когда ее посадили?
Оказалось, что в субботу вечером.
- А вот сейчас она выйдет, а один из вас сядет! - закричал алькальд. -
Она спала в камере, а по городку налепили за ночь черт те сколько листков!
Едва открылась тяжелая железная дверь, как из камеры с криком выскочила
средних лет женщина, худая, с собранными в тяжелый узел волосами, которые
держал высокий испанский гребень.
- Проваливай, - сказал ей алькальд.
Женщина выдернула гребень, тряхнула несколько раз роскошной гривой и,
выкрикивая ругательства, как одержимая бросилась вниз по лестнице.
Перегнувшись через перила, алькальд закричал во весь голос, словно
хотел, чтобы его слышали не только женщина и полицейские, но и весь городок:
- И не приставайте ко мне больше с этой писаниной!
Хотя по-прежнему моросил дождь, падре Анхель вышел на свою обычную
вечернюю прогулку. До встречи с алькальдом времени оставалось довольно
много, и он отправился посмотреть затопленную часть городка. Увидел он
только труп кошки, плавающий среди цветов.
Когда падре шел назад, начало подсыхать. Конец дня неожиданно оказался
ослепительно ярким. По вязкой, неподвижной реке спускался баркас с залитой
мазутом палубой. Из какой-то развалюхи выбежал мальчик и закричал, что у
него в ракушке шумит море. Падре Анхель поднес его ракушку к уху - и,
правда, шумело море.
Жена судьи Аркадио сидела со сложенными на животе руками перед дверью
своего дома и глядела, как зачарованная, на баркас. Через три дома начинался
торговый ряд: витрины с барахлом и ничем не прошибаемые сирийцы, сидящие у
дверей своих лавок. Вечер умирал в ярко-розовых облаках и в визге попугаев и
обезьян на другом берегу реки.
Двери домов начали открываться. Под заляпанными грязью миндальными
деревьями, вокруг тележек со снедью, на изъеденном временем гранитном крае
водоема, из которого поили скот, теперь собирались поболтать мужчины. Падре
Анхель подумал, что каждый вечер в это время словно происходит чудо -
городок преображается.
- Падре, вы помните, как выглядели заключенные немецких концлагерей?
Падре Анхель не видел лица доктора Хиральдо, но представил себе, как
тот улыбается за проволочной сеткой окна. Честно говоря, он не помнил тех
фотографий, хотя не сомневался, что видел их.