Маркес Габриэль Гарсиа. Недобрый час

братьев только утолщенной переносицей. Хрупкий здоровьем, с хорошими
манерами, он заменил вдове Асис дочь, которая у нее так и не родилась.
На кухне, где семь Асисов разгружали вьючных животных, вдова
расхаживала между кур со связанными лапами, овощей, сыров, темных хлебов и
ломтей солонины, отдавая распоряжения служанкам. Когда снова воцарился
порядок, она велела выбрать лучшее от всего для падре Анхеля.
Священник был поглощен бритьем. Время от времени он высовывал руки в
патио, под дождь, и смачивал подбородок. Он уже заканчивал, когда две
босоногие девочки, без стука распахнув дверь, вывалили перед ним несколько
спелых ананасов, гроздья бананов, хлебы, сыр и поставили корзину овощей и
свежих яиц. Падре подмигнул им:
- Прямо как в сказке!
Младшая из девочек, вытаращив глаза, показала на него пальцем:
- Падре тоже бреются!
Старшая потянула ее к двери.
- А ты как думала? - улыбнулся падре.
И уже серьезно добавил:
- Мы тоже люди.
Он окинул взглядом рассыпанную на полу провизию и понял, что на такую
щедрость способен только дом Асисов.
- Скажите мальчикам, - почти прокричал он, - что бог пошлет им за это
здоровья!
За сорок лет, истекших со дня его посвящения в сан, падре Анхель так и
не научился подавлять волнение, охватывавшее его перед службой. Кончив
бриться, он убрал бритвенные принадлежности, собрал провизию, сложил ее под
шкафчик для вина и, наконец, вытирая руки о сутану, вошел в ризницу.
В церкви было полно народу. Впереди, на двух ими же подаренных скамьях
с медными табличками, где были выгравированы их имена, сидели Асисы с
матерью и кормилицей. Когда они, впервые за последние несколько месяцев, все
вместе входили в храм, казалось, что они въезжают туда на лошадях.
Кристобаль, старший из Асисов, приехавший с пастбища за полчаса до мессы и
даже не успевший побриться, был еще в ботинках со шпорами. Вид этого
великана-горца как будто подтверждал общее, хотя и не опиравшееся на точные
доказательства мнение, что Сесар Монтеро внебрачный сын старого Адальберто
Асиса.
В звоннице падре ждал неприятный сюрприз: литургических облачений на
месте не оказалось. Когда вошел служка, падре Анхель растерянно
переворачивал содержимое ящиков, споря о чем-то мысленно с самим собой.
- Позови Тринидад, - сказал он служке, - и спроси, куда она засовала
епитрахиль.
Он забыл, что Тринидад с субботы хворает. Служка предположил, что она
взяла с собой несколько вещей для починки. Тогда падре Анхель оделся в
облачение, приберегаемое для погребальных служб. Сосредоточиться ему так и
не удалось. Когда, взбудораженный, часто дыша, он поднялся на кафедру, он
понял, что доводы, вы ношенные им в предшествующие дни, не покажутся здесь
такими убедительными, какими казались в уединении комнаты.
Он говорил десять минут. Спотыкаясь о собственные слова, захваченный
нахлынувшими мыслями, не вмещавшимися в готовые фразы, он увидел вдруг
окруженную сыновьями вдову Асис так, как если бы они были изображены на
старой-старой, поблекшей семейной фотографии. Только Ребека Асис,
раздувавшая сандаловым веером жар своей роскошной груди, показалась ему
живой и настоящей. Падре Анхель закончил проповедь, ни разу не упомянув
прямо о листках.
Вдова Асис какое-то время сидела, с тайным раздражением снимая и
надевая обручальное кольцо, между тем как месса продолжалась. Потом она
перекрестилась, встала и по главному проходу пошла к дверям. За ней,
толкаясь и топая, проследовали ее сыновья.


Вот в такое утро доктор Хиральдо однажды понял вутренний механизм
самоубийства. Как и тогда, сегодня неслышно моросило, в соседнем доме пела
иволга. Он читал зубы, а его жена в это время говорила.
- Какие странные воскресенья, - сказала она, накрывая стол для
завтрака. - Пахнут свежим мясом, будто их разделали и повесили на крюки.
Врач вставил лезвие в безопасную бритву и начал бриться. Веки у него
были опухшие, глаза влажные.
- У тебя бессонница, - сказала жена и с мягкой горечью добавила: -
Проснешься в одно из таких воскресений и увидишь, что состарился.
На ней был полосатый халат, а голова у нее была в папильотках.
- Сделай одолжение, помолчи, - сказал он.
Она пошла на кухню, поставила кофейник на огонь и стала ждать, чтобы он
закипел. Услышала пение иволги, а через секунду зашумел душ. Она пошла в
комнату приготовить для мужа чистую одежду. Когда она подала завтрак, доктор
был уже совсем одет; в брюках цвета хаки и спортивной рубашке он показался
ей немного помолодевшим.
Завтракали молча. Под конец он внимательно и с любовью посмотрел на
нее. Она пила кофе, опустив голову, все еще обиженная.
- Это из-за печени, - извинился он перед ней.
- Для грубости не может быть оправданий, - сказала она, по-прежнему не
поднимая головы.
- Наверно, у меня отравление, - продолжал он. - Во время таких дождей
печень разлаживается.
- Ты всегда говоришь об этом, - упрекнула она его, - но никогда ничего
не делаешь. Если не будешь за собой следить, скоро настанет день, когда ты
уже не сможешь себе помочь.
По-видимому, он был с нею согласен.
- В декабре, - сказал он, - пятнадцать дней проведем на море.
Сквозь ромбы деревянной решетки, отделявшей столовую от патио, словно
подавленного нескончаемостью октября, доктор поглядел на дождь и добавил:
- А уж потом, самое меньшее четыре месяца, не будет ни одного такого
воскресенья.
Она собрала тарелки и отнесла их на кухню, а, вернувшись в столовую,
увидела, что он, уже в соломенной шляпе, готовит чемоданчик.
- Так, значит, вдова Асис снова ушла из церкви? - сказал он.
Жена рассказала ему об этом, когда он еще собирался чистить зубы, но он
тогда слушал ее невнимательно.
- Уже третий раз за этот год, - подтвердила она. - Видно, не могла
придумать лучшего развлечения.
Врач обнажил свои безупречные зубы.
- Эти богачи сходят с ума.
У вдовы Монтьель он застал женщин - они зашли навестить ее по дороге из
церкви. Врач поздоровался с теми, кто сидел в гостиной; их приглушенный смех
провожал его до самой лестничной площадки. Подойдя к двери спальни, он
услышал другие женские голоса. Доктор постучал, и один из этих голосов
сказал:
- Войдите.
Вдова Монтьель сидела в постели, прижимая к груди край простыни. Волосы
у нее были распущены, а на коленях лежали зеркало и роговой гребень.
- Так вы, значит, тоже собираетесь на праздник? - сказал врач.
- Она празднует свой день рождения - ей исполнилось пятнадцать лет, -
сказала одна из женщин.
- Восемнадцать, - с грустной улыбкой поправила вдова и, снова
вытянувшись в постели, подтянула простыню к подбородку, - И, конечно, -
лукаво добавила она, - ни один мужчина не приглашен! А уж вы и подавно,
доктор, это была бы дурная примета.
Доктор положил мокрую шляпу на комод.
- Вот и прекрасно, - сказал он, глядя на больную задумчиво-
удовлетворенным взглядом. - Теперь я вижу что мне здесь больше делать
нечего.
А потом, повернувшись к женщинам и как будто извиняясь, спросил:
- Вы разрешите мне?..
Когда вдова осталась с ним наедине, страдальческое выражение лица,
свойственное больным, вернулось к ней снова. Однако врач, казалось, этого не
замечал. Выкладывая предметы из чемоданчика на ночной столик, он все время
шутил.
- Для прокорма врачей, - улыбнулся доктор, - лучше уколов еще ничего не
придумано.
Теперь заулыбалась и вдова.
- Честное слово, - сказала она, ощупывая через простыню ягодицы, -
здесь сплошная рана. Я даже дотронуться не могу.
- А вы и не дотрагивайтесь, - сказал врач.
Она рассмеялась.
- Доктор, можете вы быть серьезным хотя бы по воскресеньям?
Врач оголил ей руку, чтобы измерить кровяное давление.
- Доктор не велит, - сказал он, - вредно для печени.
Пока он измерял давление, вдова с детским любопытством разглядывала
круглую шкалу тонометра.
- Самые странные часы, какие я видела в своей жизни, - заметила она.
Наконец, перестав сжимать грушу, доктор оторвал взгляд от стрелки.
- Только они показывают точно, когда можно вставать с постели, - сказал
он.
Закончив все и уже сматывая трубки аппарата, он пристально посмотрел в
лицо больной, а потом, поставив на столик флакон белых таблеток, сказал,
чтобы она принимала по одной каждые двенадцать часов.
- Если не хотите больше уколов, - добавил он, - уколов не будет. Вы
здоровей меня.
Вдова Монтьель с легким раздражением передернула плечами.
- У меня никогда ничего не болело, - сказала она.
- Верю, - отозвался врач, - но ведь должен был я придумать что-нибудь в
оправдание счета.
Ничего не ответив на это, вдова спросила:
- Я еще должна лежать?
- Наоборот, - сказал врач, - я это строго вам запрещаю. Спуститесь в
гостиную и принимайте визитерш как полагается. К тому же, - иронически
добавил он, - вам о стольких вещах надо поговорить!
- Ради бога, доктор, - воскликнула она, - не будьте таким насмешником!
Наверно, это вы наклеиваете листки.
Доктор захохотал. Выходя, он остановил взгляд на кожаном чемодане с
медными гвоздиками, стоявшем наготове в углу спальни.
- И привезите мне что-нибудь на память, - крикнул он, уже перешагивая
порог, - когда вернетесь из своего кругосветного путешествия!
Вдова, снова занявшаяся расчесыванием волос, ответила:
- Непременно, доктор!
Так и не спустившись в гостиную, она оставалась в постели до тех пор,
пока не ушла последняя визитерша. Только после этого она оделась. Когда
пришел сеньор Кармайкл, вдова сидела у приоткрытой двери балкона и ела.
Не отрывая взгляда от щели, она ответила на его приветствие.
- Если разобраться, - сказала вдова, - эта женщина мне нравится: она
смелая.
Теперь и сеньор Кармайкл смотрел на дом вдовы Асис. Хотя было уже
одиннадцать, окна и двери по-прежнему оставались закрытыми.
- Такая у нее природа, - сказал он. - Она создана рожать мальчиков, так
что иной и не могла быть. - И добавил, повернувшись снова к вдове Монтьель:
- А вы тоже цветете прямо как роза.
Сеньору Кармайклу показалось, что свежестью своей улыбки она
подтверждает его слова.
- Знаете что? - спросила вдова и, не дожидаясь, пока он справится со
своей нерешительностью, продолжала: - Доктор Хиральдо убежден, что я
сумасшедшая.
- Что вы говорите!
Вдова кивнула.
- Я не удивлюсь, - сказала она, - если он уже обсуждал с вами, как
отправить меня в психиатрически больницу.
Сеньор Кармайкл не знал, как ему выйти из этого затруднительного
положения.
- Все утро я просидел дома.
И он рухнул в мягкое кожаное кресло рядом с кроватью. Вдова вспомнила
Хосе Монтьеля в этом же кресле за пятнадцать минут до смерти, сраженного,
как молнией кровоизлиянием в мозг.
- В таком случае, - отозвалась она, стряхивая с себя дурное
воспоминание, - он, может быть, зайдет к вам во второй половине дня.
И, меняя тему, с ясной улыбкой спросила:
- Вы говорили с моим кумом Сабасом?
Сеньор Кармайкл утвердительно кивнул головой.
Да, в пятницу и субботу он прощупывал дона Сабаса, пытаясь выяснить,
как бы тот реагировал на распродажу наследства Хосе Монтьеля. Дон Сабас -
такое осталось сеньора Кармайкла впечатление - судя по всему, не против
покупки.
Вдова выслушала это, не обнаруживая никаких признаков нетерпения. Если
не в ближайшую среду, то в следующую, со спокойной рассудительностью
допускала она, но все равно - еще до того, как кончится октябрь, она
обязательно уедет.


Молниеносным движением левой руки алькальд вырвал из кобуры револьвер.
Все мышцы его тела были напряжены готовностью к выстрелу, когда, проснувшись
окончательно, он узнал судью Аркадио.
- Черт!
Судья Аркадио остолбенел.
- Чтобы больше этого не было! - крикнул алькальд и, засунув револьвер
обратно, опять повалился в брезентовый шезлонг. - Когда я сплю, слух у меня
еще острей!
- Дверь была открыта, - сказал судья.
Алькальд забыл закрыть ее, когда возвращался на рассвете. Он тогда был
такой усталый, что, плюхнувшись в шезлонг, тут же заснул.
- Который час?
- Скоро двенадцать, - ответил судья Аркадио дрогнувшим голосом.
- До смерти спать хочется, - пожаловался алькальд.
Когда он, потягиваясь, широко зевнул, ему показалось, будто время стоит
на месте. Несмотря на все его старания, несмотря на все бессонные ночи,
листки по-прежнему появлялись. Этим утром он увидел бумажку на двери своей
спальни: "Лейтенант, не стреляйте из пушек по воробьям!" На улицах говорили
вслух, что листки расклеивают развлечения ради сами патрульные. Городок -
алькальд был в этом уверен - помирал со смеху.
- Просыпайтесь - сказал судья Аркадио, - и пойдемте съедим что-нибудь.
Однако алькальд голода не чувствовал и хотел поспать еще часок и
принять ванну, тогда как судья Аркадио, выбритый, свежий, уже возвращался
домой обедать. Проходя мимо дома алькальда и видя, что дверь открыта, он
зашел попросить для себя пропуск, чтобы иметь возможность ходить по улицам
после наступления комендантского часа.
Алькальд сразу сказал:
- Нет. - И наставительно добавил: - Вам приличней спать у себя дома.
Судья Аркадио закурил сигарету и, остановив взгляд на пламени спички,
не зная, что сказать в ответ, стал ждать, чтобы обида улеглась.
- Не обижайтесь, - продолжал алькальд. - Честное слово, я был бы рад
- Кто в этом сомневается? - сказал, не скрывая иронии, судья. И
добавил: - Только этого мне не хватало - нового папаши в тридцать пять лет.
Он отвернулся и стал разглядывать готовое пролиться дождем небо.
Алькальд упорно молчал. Потом резко
окликнул:
- Судья!
Судья Аркадио повернулся к нему, и их взгляды встретились.
- Я вам не дам пропуска. Понятно?
Судья прикусил сигарету и хотел было что-то сказать, но промолчал.
Алькальд слушал, как он медленно спускается по лестнице, и вдруг
крикнул:
- Судья!
Ответа не последовало.
- Мы остаемся друзьями! - крикнул алькальд.
Он не получил ответа и на этот раз.
Алькальд стоял, перегнувшись через перила, и ждал ответа судьи Аркадио,
пока не закрылась наружная дверь; и он не остался опять наедине со своими
воспоминаниями. Уже не пытаясь заснуть, он мучился от бессонницы. Он
застрял, увяз в этом городке, и теперь, спустя много лет после того, как он
взял его судьбы в свои руки, городок этот по-прежнему оставался далеким и
непостижимым. В то утро, когда со старым, обвязанным веревками картонным
чемоданом и приказом подчинить себе городок любой ценой он сошел, воровато
озираясь, на берег, ужас испытывал он сам. Единственной его надеждой было
письмо к неведомому стороннику правительства, который, как его предупредили,
будет сидеть на другой день в трусах у дверей крупорушки. Благодаря его
советам и беспощадности трех наемных убийц, прибывших в городок тем же
баркасом, цель была достигнута. Сегодня, однако, хотя он и не замечал
невидимой паутины, которой его оплело время, достаточно было бы одного
мгновенного озарения - и он бы задумался над тем, кто же кого на самом деле
себе подчинил.
Возле двери балкона, по которому хлестал дождь, он продремал с
открытыми глазами до начала пятого. Потом встал, умылся, надел военную форму
и спустился в гостиницу поесть. Совершил обычную проверку полицейского
участка, а потом оказалось вдруг, что он стоит на каком-то углу, засунув
руки в карманы, и не знает, чем бы еще заняться.
Уже вечерело, когда он, по-прежнему держа руки в карманах, вошел в
бильярдную. Хозяин приветствовал то из глубины пустого заведения, но
алькальд не удостоил его ответом.
- Бутылку минеральной, - сказал он.
В холодильнике загремели передвигаемые бутылки.
- На днях, - пошутил хозяин бильярдной, - холодильник придется
оперировать, и тогда станет видно, что в печени у него полно пузырьков.
Алькальд посмотрел на стакан, сделал глоток, рыгнул, так и остался
сидеть, облокотившись на стойку, не отрывая глаз от стакана, и рыгнул снова.
На площади не видно было ни души.
- Почему так? - спросил алькальд.
- Сегодня воскресенье, - напомнил хозяин.
- А!
Он положил на стойку монету и, не попрощавшись, вышел. На углу площади
кто-то, шедший такой походкой, словно волочил за собой огромный хвост,
пробормотал что-то непонятное, и только чуть позже алькальд начал
осмысливать сказанное. Охваченный смутным беспокойством, он снова зашагал к
полицейскому участку, в несколько прыжков поднялся по лестнице и вошел
внутрь, не обращая внимания на толпящийся в дверях народ.
Навстречу ему шагнул полицейский. Он протянул алькальду бумажный лист,
и тому достаточно было беглого взгляда, чтобы понять, о чем идет речь.
- Разбрасывал на петушиной арене, - сказал полицейский.
Алькальд бросился в глубь коридора, открыл дверь первой камеры и,
держась за щеколду, стал вглядываться в полумрак. Наконец он разглядел там
юношу лет двадцати, в шапочке бейсболиста и в очках с толстыми стеклами.
Лицо его, угрюмое, с заостренными чертами, было в крапинах оспы.
- Как тебя зовут?
- Пепе.
- Дальше как?
- Пепе Амадор.
Алькальд смотрел на него, словно пытаясь что-то вспомнить. Юноша сидел
на бетонном возвышении, заменявшем заключенным кровать. Не обнаруживая
никакого беспокойства, он снял очки, протер их краем рубашки и, щурясь,
посмотрел на алькальда.
- Где я тебя видел? - спросил алькальд.
- Здесь, - ответил Пене Амадор.
Алькальд по-прежнему стоял, не переступая порога камеры. Потом, все так
же задумчиво глядя на арестованного, начал не спеша закрывать дверь.
- Ну что же, Пепе, - сказал он, - по-моему, ты допрыгался.
Заперев дверь, он опустил ключ в карман, вошел в служебное помещение и
там перечитал листовку несколько раз.
Сидя у открытой двери балкона, он убивал ладонью москитов, а на
безлюдных улицах в это время загорались фонари. Он знал эту тишину сумерек:
когда-то, в такой же самый вечер, он впервые испытал во всей полноте
ощущение власти.
- Значит, снова, - сказал он вслух.
Снова. Как и прежде, они были отпечатаны на стеклографе на обеих
сторонах листа, и их можно было бы узнать где и когда угодно по неуловимому
налету тревоги, оставляемому подпольем.
Он долго раздумывал в темноте, складывая и разгибая бумажный лист,
прежде чем принять решение. Наконец он сунул листовку в карман, и там его
пальцы наткнулись на ключи от камеры.
- Ровира! - позвал он.
Его самый доверенный полицейский вынырнул из темноты. Алькальд протянул
ему ключи.
- Займись этим парнем, - сказал он. - Постарайся уговорить его назвать
тех, кто доставляет к нам пропагандистские листовки. Не удастся добром -
добивайся по-другому.
Полицейский напомнил, что вечером он дежурит.
- Позабудь об этом, - сказал алькальд. - До нового приказа не занимайся
больше ничем. И вот что, - добавил он так, словно его осенила вдруг
блестящая мысль, - отправь-ка этих, во дворе, по домам. Сегодня ночью
патрулей не будет.
Он вызвал в бронированную канцелярию трех полицейских, по его приказу
сидевших все это время без дела в участке, и велел им надеть форменную
одежду, хранившуюся у него в шкафу под замком. Пока они переодевались, он
сгреб со стола холостые патроны, которые давал патрульным в предшествующие
вечера, и достал из сейфа горсть боевых.
- Сегодня ночью патрулировать будете вы, - сказал он, проверяя
винтовки, чтобы дать полицейским самые лучшие. - Не делайте ничего, но пусть
люди знают, что вы на улице.
Раздав патроны, он предупредил:
- Но смотрите - первого, кто выстрелит, поставлю к стенке.
Алькальд подождал ответа. Его не последовало.
- Понятно?
Все трое - два ничем не примечательных метиса и гигантского роста
блондин с прозрачными голубыми глазами - выслушали последние слова
алькальда, укладывая патроны в патронташи. Они вытянулись.
- Понятно, господин лейтенант.
- И вот еще что, - добавил уже неофициальным тоном алькальд. - Сейчас
Асисы в городке, и вы, может статься, встретите кого-нибудь из них пьяным и
он полезет на рожон. Так вы с ним не связывайтесь - пусть идет своей
дорогой.
Алькальд снова подождал ответа, но его не последовало и на этот раз.
- Понятно?
- Понятно, господин лейтенант.
- Вот так-то, - заключил алькальд. - А ухо держать востро.


Запирая церковь после службы, которую он начал на час раньше, чтобы
успеть закончить до сигнала трубы, падре Анхель почувствовал запах падали.
Вонь появилась и исчезла, так и не заинтересовав его, но позднее, когда он
поджаривал ломтики зеленых бананов и подогревал молоко к ужину, падре понял
ее причину: Тринидад заболела, и с субботы никто не выбрасывает дохлых
мышей. Он вернулся в храм, очистил мышеловки и отправился к Мине, жившей
метрах в двухстах от церкви.
Дверь ему отворил сам Тото Висбаль. В маленькой полутемной гостиной, в
которой стояли где попало табуретки с обитыми кожей сиденьями, а стены были
увешаны литографиями, мать и слепая бабушка Мины пили из чашек какой-то
горячий ароматный напиток. Мина делала искусственные цветы.
- Уже прошло пятнадцать лет, падре, - сказала слепая, - как вы
последний раз были у нас в доме.
Это и вправду было так. Каждый день проходил он мимо окна, у которого
сидела и делала бумажные цветы Мина, но в дом не заходил никогда.
- Как летит время, - сказал падре, а потом, давая понять, что
торопится, повернулся к Тото Висбалю. - Хочу попросить вас о любезности:
пусть Мина с завтрашнего дня последит за мышеловками. Тринидад, - объяснил
он Мине, - с субботы больна.
Тото Висбаль не возражал,
- Только время тратить попусту, - вмешалась слепая. - Все равно в этом
году конец света.
Мать Мины положила старухе на колено руку, чтобы та замолчала, однако
слепая ее руку сбросила.
- Бог наказывает суеверных, - сказал священник.
- Написано, - не унималась слепая, - кровь потечет по улицам, и не
будет силы человеческой, которая сможет ее остановить.
Падре обратил к ней полный сострадания взгляд. Она была очень старая,
страшно бледная, и казалось, что ее мертвые глаза проникают в самую суть
вещей.
- Будем тогда купаться в крови, - пошутила Мина.
Падре Анхель повернулся к ней и увидел, как она с иссиня-черными
волосами и такая же бледная, как ее слепая бабушка, вынырнула из облака лент
и разноцветной бумаги. Она казалась аллегорической фигурой из живой картины
на какой-нибудь школьной вечеринке.
- Воскресенье, а ты работаешь, - упрекнул он ее.
- Я уж ей говорила, - снова вмешалась слепая. - Дождь из горячего пепла
просыплется на ее голову.
- Бог труды любит, - с улыбкой сказала Мина.
Падре по-прежнему стоял, и Тото Висбаль, пододвинув табуретку, снова
предложил ему сесть. Он был тщедушный, с суетливыми от робости движениями.
- Спасибо, - отказался падре Анхель, - я спешу, а то комендантский час
застанет меня на улице.
И, обратив наконец внимание на воцарившуюся в городке мертвую тишину,
добавил:
- Можно подумать, что уже больше восьми.
Только сказав это, он понял: после того как камеры пустовали почти два
года, Пепе Амадор опять за решеткой, а городок снова на милости трех убийц.
Поэтому люди уже с шести сидят по домам.
- Странно, - казалось, падре Анхель разговаривает сам с собой. - В
такое время как теперь - да это просто безумие!
- Рано, или поздно это должно было случиться, - сказал Тото Висбаль. -
Страна расползается по швам.
Он проводил падре до двери.
- Листовки видели?
Падре остолбенел.
- Снова?
- В августе, - заговорила слепая, - наступят три дня тьмы.
Мина протянула старухе начатый цветок.
- Замолчи, - сказала она, - и кончи вот это.
Слепая ощупала цветок и стала доделывать его, продолжая в то же время
прислушиваться к голосу священника.
- Значит, опять, - сказал падре.
- Уже с неделю как появились, - сказал Тото Висбаль. - Одна оказалась у
нас, и неизвестно, кто ее подсунул. Сами знаете, как это бывает.
Священник кивнул.
- Там написано: как было, так все и осталось, - продолжал Тото Висбаль.
- Пришло новое правительство, обещало мир и безопасность для всех, и сначала
все ему поверили. Но чиновники остались такими же, как были.
- А разве неправда? - сказала мать Мины. - Снова комендантский час, и
опять эти три убийцы на улице.
- Обо всем этом написано, - подала голос слепая.
- Чепуха какая-то, - задумчиво сказал падре. - Ведь положение теперь
другое. Или, по крайней мере, - поправил он себя, - было другим до
сегодняшнего вечера.
Прошло несколько часов, прежде чем он, лежа без сна в духоте москитной
сетки, спросил себя, не стояло ли время на месте в течение всех девятнадцати
лет, которые он провел в этом приходе. Перед своим домом он услышал топот
сапог и звон оружия, предшествовавшие в другие времена винтовочным
выстрелам. Только на этот раз топот стал слабеть, вернулся через час и
удалился снова, а выстрелы так и не прозвучали. Немного позже, измученный
бессонницей и жарой, он понял, что уже давно поют петухи.

IX

Матео Асис попытался установить по крикам петухов, который час. Наконец
его, словно на волне, вынесло в явь.
- Сколько времени?
Нора Хакоб протянула в полутьме руку и взяла с ночного столика часы со
светящимся циферблатом. Ответ, который она должна была дать, разбудил ее
совсем.
- Полпятого, - сказала она.
- Дьявол!
Матео Асис соскочил с постели, однако головная боль и металлический
вкус во рту заставили его умерить стремительность своих движений. Он нащупал
в темноте ногами ботинки.
- Еще чуть-чуть, и меня бы застал рассвет, - сказал он ей.
- Вот бы хорошо было, - отозвалась она и, включив ночник, снова увидела
его знакомый хребет с выступающими позвонками и бледные ягодицы. - Тогда