Маркиш Давид. Убить Марко Поло (рассказы)

   Идея купить цирк сыну в подарок пришла Зюне в голову в третьем часу ночи. К этому времени, после неоднократных хождений в круглосуточную палатку, Зюня готов был подарить Буги на бармицвэ целых два цирка и Большой театр в придачу.
   Циркачи, все без исключения, оказались прекрасными людьми, и чем дальше, тем сидеть с ними за кулисами, среди каких-то узлов и ящиков, становилось Зюне все теплей и приятней. Даже фокусник Альперович, выразивший готовность сожрать в честь гостя и его сына еще одно бритвенное лезвие, казался теперь Зюне мудрым, много повидавшим на своем веку евреем. Испытывая движение родственных чувств в душе, Зюня вполголоса поинтересовался, не собирается ли Альперович в далекие края, на историческую родину, и услышал в ответ, что да, собирается уже давно, что в Израиле, на берегу Средиземного моря, проживает его двоюродная сестра с мужем и детьми, что муж, бывший экспедитор, работает техником по зубной части, а умные дети ходят учиться в университет.
   К концу третьей бутылки вспомнили о Кондоре и с печальными лицами, не чокаясь, выпили за упокой его души. Действительность, как черная птица, слетела с высоких небес; сделалось тягостно. Бородатая женщина отодрала от подбородка каштановые шелковистые клочья и утерла ими мокрые глаза. Лилипут Дмитрий Семенович, чокавшийся наравне с другими, но пивший помалу, звонко икал. Не проронивший ни единого слова с самого начала пирушки силач Галкин открыл рот и сказал:
   - Распродаваться надо.
   Циркачи оживились и загомонили все разом, то ли приняв щедрого Зюню в свой безалаберный круг, то ли вовсе о нем позабыв. Надо распродаваться! Все равно без Леопольда Моисеевича дело не пойдет. Где опилки, где квитанции? Всех посадят и дело заведут. А кто здесь что-нибудь купит, в этих Сороках? Кому нужна драная палатка и боа-удав? Положение хуже цыганского. Последний сбор весь уйдет на похороны Кондора, хотя городские власти могли бы подкинуть хоть чуть-чуть.
   Вот тут-то идея и родилась в патлатой Зюниной голове, совершенно неожиданно для него самого.
   - Я куплю! - перекрывая грустный гомон собутыльников, сказал Зюня. Сыну на день рождения! И опилки достанем на лесокомбинате, я им кирпич продаю для склада готовой продукции.
   Предложение пришлось ко времени. Силач Галкин поглядел на Зюню с большим уважением.
   - Надо за это выпить, - сказал Галкин и потянулся к бутылке твердой рукой.
   - И за сына! - добавил лилипут Дмитрий Семенович. - За сына его! Вон он сидит!
   Буги спал, сидя на складном полотняном стульчике. Лицо мальчика было совершенно безмятежно.
   - Так что вечером устроим представление, - обводя стопкой общество, продолжал Зюня. - И объявим перед началом: "Тут находится Боря Кантор, от всей души поздравляем его с бармицвэ". А потом уже заиграет музыка.
   Циркачи не стали возражать. Да и что тут возражать, если все они, включая удава, подарены, как бутылка портвейна, этому самому Боре. Люди по-разному дурят: один покупает цирк, другой дерется на базаре, третий собирает спичечные коробки.
   - Леопольд Моисеевич нас бы одобрил, - задумчиво подвел итог фокусник Альперович. - Жить-то надо... Но давайте обсудим частности.
   - Да чего тут обсуждать! - жарко вскинулся Зюня. Выпростав рубаху, он нырнул рукой под ремень и, покопавшись, извлек из глубин пачку долларовых ассигнаций. - Четырнадцать тыщ, как в аптеке. - И, с размаху шмякнув пачку о стол, прикрыл ее ладонью. Циркачи одурело смотрели на богатство.
   - А может, не надо... - уперев голый подбородок в кулак, сказала тетя Паша с Уральских гор. - На кой он вам нужен, этот цирк?
   - Но если человек задумал быть артистом, - изложил свое понимание фокусник Альперович, - то он в конце-то концов может им стать.
   - А что лучше - кирпич или цирк? - с нажимом спросил Зюня и обвел собрание хозяйским взглядом.
   - Нас устраивает, - подвел итог силач Галкин. - Можно, конечно, пятнадцать для ровного счета, ну да уж ладно.
   - Больше у меня нету, - сказал Зюня. - Все с собой ношу, чтоб дома не украли.
   - Сыночка вашего надо будет пригласить спуститься на манеж, - предложил Дмитрий Семенович. - Пусть раскланяется.
   - Давайте сейчас на посошок, - поторопил события силач Галкин, - а завтра утром уже соберемся и все обмозгуем.
   На том и расстались, довольные друг другом.
   Наутро Зюня поднялся в праздничном настроении. Голова почти не гудела, как будто не водку он пил накануне, а клюквенный морс, и душа приятно пенилась и пузырилась, требуя немедленного деятельного занятия. Оставив Буги спать в его комнате, Зюня надел выходной костюм в клетку и отправился в цирк.
   Опустевший кожаный кошелек, который Зюня вот уже два года носил на животе, повыше лобка, был оставлен дома за ненадобностью. Деньги были потрачены, и не зря: Буги получил царский подарок, он его на всю жизнь запомнит. А с красным кирпичом все равно пора было сворачиваться: в Израиль его не возьмешь, да и надоело все это до черта. Цирк - другое дело: весело, и люди замечательные, особенно лилипут. Теперь они останутся при деле, а то ведь хоть кидайся в окно. В Израиль их, правда, тоже не увезешь - кроме фокусника Альперовича, все гои - как на подбор, но можно их по доверенности передать кому-нибудь, надежному человеку, и деньги будут идти. А можно еще прикупить медведя для полного комплекта или, допустим, ученого пони. Много чего можно сделать. И если палатка набивается на всю катушку, то доход совсем неплохой.
   Цирк был сумрачен и пуст, как ночной лес. Заслышав шаги, змея неторопливо высунула граненую башку из своего ящика, смерила Зюню пустым взглядом и показала ему двойной противный язык. Заревел осел в стойле, и его тоскливый прерывистый рык более подходил к пустынной азиатской местности, чем к вишневому городу Сороки. Зюня обошел кругом палатки и наткнулся на лилипута Дмитрия Семеновича, грустно сидевшего на лавочке. Лилипут пил пиво из бутылки, казавшейся непомерно большой в его игрушечных руках.
   - Люди - дрянь, - сказал Дмитрий Семенович. - Дрянь, грязь и безобразие... На, поправься! - Он протянул Зюне бутылку.
   - А где все? - отпив, спросил Зюня.
   - Все сбежали, - сказал Дмитрий Семенович. - Галкин их подбил. Как ты ушел, они деньги поделили и сбежали.
   - Тебе, что ли, не дали? - с сожалением спросил Зюня.
   - Дали, - сказал лилипут. - Всё по-честному.
   - А что ж ты не ушел? - спросил Зюня.
   - Потому что я человек! - сердито выкрикнул Дмитрий Семенович. - Так нельзя делать никогда! Ты им душу, дуракам, а они думают, что это деньги.
   Обняв лилипута за плечи, Зюня смутно улыбался. Сбежали и всё бросили. И Альперович сбежал. А этот, маленький, остался, хотя ему в Сороках пропасть легче всего: собаки порвут. Значит, не все все-таки подлецы, раз остался.
   - А сыну твоему как теперь объяснишь? - сказал Дмитрий Семенович и рукой махнул.
   - Змею-то куда денем? - не ответил Зюня. - Она смоется, а потом неприятности большие.
   - В милицию надо ее сдать, - сказал лилипут. - А куда еще?
   - В Сороках никогда такого еще не было, - сказал Зюня. - Скучный городишко, с тоски можно околеть: работай да жри. Ну, еще телевизор. А размаха - нет!
   - У тебя зато есть, - уверенно сказал Дмитрий Семенович. - Есть размах!
   - Надоело мне тут, - сказал Зюня. - Я в Израиль уезжаю, на ПМЖ.
   - В добрый путь, - пожевав губами, сказал лилипут и отвернулся.
   - Там таких, как ты, ни одного, - как бы извиняясь, сказал Зюня. Разрешение только евреям дают, больше никому. Строго...
   - Думаешь, у нас национальности нет, раз мы такие? - глядя в сторону, сказал Дмитрий Семенович. - Есть! У меня мама еврейка, она в Барнауле живет, а отец из местных. Про нас, если хочешь знать, люди вообще думают, что мы неизвестно откуда. Разве так можно!
   - Погоди, погоди! - зачастил Зюня. - Не шуми, браток, не гони пену. У тебя справка есть? Ну, что мама твоя из наших?
   - В метрике записано, - сказал Дмитрий Семенович. - На лоб я, что ли, эту метрику приклею?
   - Не на лоб! - помотал головой Зюня. - За такую метрику люди, знаешь, сколько денег платят? Давай поехали с нами, чего тебе тут болтаться! Ведь пропадешь! А там море, бананы с апельсинами круглый год. Может, мы там цирк откроем.
   - Только цирка там не хватает! - разумно заметил Дмитрий Семенович. - А не засмеют? Нет, не там, а здесь, где документы оформляют? В Киеве?
   - Пусть только попробуют! - Зюня привстал и кулаки выкатил. - Я с тобой пойду! Засмеют! Это кого это они засмеют?
   В Киеве не засмеяли, а лишь похихикали в рукав: какой маленький, а уже еврей... В израильском посольстве тоже в восторг не пришли, религиозный специалист долго изучал метрику Дмитрия Семеновича, поглядывал на него испытующим взглядом и поводил от плеча к плечу сильным, здоровым лицом, опушенным библейской бородой. Еврейская мама из далекого Барнаула вызывала суровые подозрения специалиста, он был убежден, что где-то тут скрыт обман: священные книги даже намеком не упоминали о том, что среди семени Авраама, Ицхака и Яакова затесался лилипут. Но метрика была подлинной, лилипут числился, таким образом, евреем по материнской линии, и этого было достаточно. Неисповедима воля Господня, а пути его непостижимы. Пусть едет лилипут Дмитрий Семенович на Землю обетованную, туда кто только сегодня не набежал.
   - Бабушку вашу как звали? - предпринял последнюю попытку религиозный специалист.
   - Сура-Бейла! - уверенно оповестил лилипут, подученный Зюней.
   - А по субботам что она делала?
   - Свечки палила!
   - А какое было угощение?
   - Фаршированная рыба с красным хреном!
   Козыри специалиста были биты, как выразил бы свое отношение фокусник Альперович, еврей несомненный...
   Они отправились в Верхнюю Галилею, в орехово-инжирный городок Рош-Пина. Зюня водит полугрузовичок-тендер, Буги ходит в школу, а Дмитрий Семенович получает ежемесячное пособие от Службы социального страхования как инвалид детства.
   Учитывая культурные запросы местного населения, все трое вынашивают мечту открыть передвижной цирк со змеей-боа, силачом и, желательно, с бородатой женщиной.
   Может, уже и открыли.
   ЗОЛОТАЯ БАШНЯ
   В цветочном магазине Гликштейна на площади царя Саула дела идут хорошо; на приятной сумме оборота не сказываются ни время года, ни колебание курса тель-авивской биржи, ни стрельба на границе. И если народ не осаждает прилавок и не расхватывает тюльпаны с орхидеями - и не надо: устойчивые доходы обеспечиваются заказами для Золотой башни.
   Как появилось в обиходе это название - "Золотая башня" - уже едва ли кто достоверно припомнит. Верней всего, запали кому-то в голову другие два слова, мелькающие то и дело на легких страницах газет и рекламных проспектов - "Золотой возраст", - и, чуть подправленные и подредактированные, прилепились-припечатались к трехэтажному дому престарелых, выглядывающему на улицу Пророчицы Деборы из эвкалиптовых и пальмовых зарослей. Но, вполне возможно, не осталось в стороне и иное обстоятельство: эта богадельня стояла среди мраморных особняков богатой Герцелии, и проживание в ней, в двух шагах от морского прибоя, влетало старикам или их детям в золотую копеечку.
   Так или иначе, но никого из клиентов в их золотом возрасте, ни шуструю обслугу, ни тем более владельца заведения г-на Шая Фрумера не занимал вопрос: а зачем, собственно говоря, и чего ради понадобилось собирать под общей крышей стариков и старух, связанных между собой лишь одним, уже истончавшим и истрепавшимся шнурком - возрастом. А больше их ничего не объединяло - ни любовь к морю или эвкалиптам, ни тяга к игре в домино. С тем же успехом можно было собрать в одном питомнике только рыжих, или только кривых, или только рожденных от еврейской матери. Да что там пигмент или инвалидность! Еще полшага, еще шажок - и можно представить себе облезлых попугаев с кисточкой над горбатым шнобелем, в сетчатой вольере, или угрюмых козлов за колючей проволокой, пусть даже и позолоченной... Прекрасная пестрота мира никак здесь не проступала. Улица Пророчицы Деборы день за днем текла мимо Золотой башни, омывая ее розовые вялые стены, прочные, как память о башне Вавилонской.
   Проволока, правда, не вилась вокруг богадельни, а красиво темнела изгородь - кипарисы вперемежку с зелеными шарами стриженого кустарника. Пересекать декоративную межу не возбранялось обитателям богадельни, но никто из них не выходил и не выезжал в креслах-каталках в сопредельный мир, на волю. Старики, числом около тридцати, большую часть дня проводили в гостиной второго этажа с полукруглым застекленным фасадом, выходившим во двор. Песчаная площадка двора с четверкой финиковых пальм, с клумбой посередине, упиралась в кипарисы и шары забора, за которым открывалась улица Пророчицы Деборы. Впрочем, открывалась она взглядам лишь тех, кто глядел в окна полукруглой гостиной, из прохладного кондиционированного пространства. Из-под пальм двора, пропеченного солнцем, улица не просматривалась, зато слышен был накатывающий шум проезжающих автомобилей и голоса редких пешеходов.
   Во дворе, на пластмассовых дачных стульях, содержались с девяти утра по пяти часов пополудни приходящие старики. Этих стариков, как детей в садик на продленку, приводили и забирали родственники. Приходящие, таким образом, ни в коей мере не являлись полноправными жильцами Золотой башни - они гнездились у ее подножья, на птичьих правах. Их взлет на второй этаж, в полукруглую гостиную, означал бы кардинальную смену финансовых ориентиров; такое могло бы им привидеться разве что в беспокойных старческих снах. Но сны о чудесном неожиданном обогащении - свалившийся с неба под ноги мешок золота или клад в глиняном горшке - не тревожили приходящих стариков: им мерещились голубые тихие холмы, по которым гуляли вежливые юноши и девушки с крыльями из белых перьев за спиной. Клады и золотые мешки снятся молодым.
   Потея под пальмами, на дачных стульях, старики неприязненно поглядывали на медовые стекла второго этажа. Да и из-за стекол глядели на нижних приживал без всякой симпатии: по мнению обитателей Золотой башни, г-н Шай Фрумер, владелец, мог свести концы с концами и без дополнительных доходов.
   День в богадельне начинался с раздачи лекарств. Очередь постояльцев выстраивалась в холле, у мраморного розового барьера, похожего более на стойку в лобби хорошего отеля. Сестра в белом накрахмаленном халате раздавала приготовленные с вечера именные пакетики с разноцветными таблетками; работа шла споро. Этот ежеутренний ритуал, в затылок за которым следовал первый легкий завтрак, открывал собой новый день, к исходу которого начинали неспешно готовиться уже с обеда.
   Раздаче лекарств, носившей скорее символический характер, чем лечебный, предшествовала, как взлет занавеса перед началом театрального действия, непременная встреча у розового барьера двух ветеранов заведения; она и открывала накатанный ход утреннего времени. Первым появлялся в холле, в своем кресле с никелированными колесами, поджарый старик в сером костюме в полоску, в галстуке сливового цвета и черной фетровой шляпе. Немедля, как по указке режиссера, въезжала на украшенной голубым бантом каталке прямо сидящая старуха с красивым строгим лицом; в ее серых ссохшихся ушах, под гладко зачесанными волосами, посверкивали разноцветными искорками бриллиантовые серьги. Старик решительно направлял свое кресло в сторону, пропуская даму. Так, гуськом, они и подъезжали к розовому барьеру, на котором стоял умело подобранный букет цветов в хрустальной вазе, и краснели, желтели, зеленели южные фрукты на серебряном подносе. В ожидании сестры, которая вот-вот должна была появиться, мужчина снимал шляпу со старой головы, помещал ее на колени и обращался к женщине:
   - Позвольте представиться, моя госпожа: Реувен Гилад.
   Женщина медленно поворачивала голову к учтивому соседу и окидывала его доброжелательным, но строгим взглядом когда-то синих глаз чистой воды:
   - Леа Текоа. Приятно познакомиться...
   Он был прославленным поэтом, она - знаменитой актрисой. Вся их жизнь прошла в одном кругу, в тесном общении. В свое время, в прошлом веке, поговаривали, и довольно громко, о быстролетном ярком их романе, результатом которого явилась общая дочь. С течением времени разговоры заглохли, а дочь затерялась в мире или умерла.
   Забывчивость стала уделом многих под черепичной крышей богадельни. Приходящие старики, обойденные социальным равенством, были в этом отношении менее уязвлены, более стойки. В один прекрасный день они просто не являлись в назначенный час в пальмовый дворик, на улицу Пророчицы Деборы, уходили из круга живых, так и не испытав провала памяти - этой имитации иной, неведомой жизни. Вполне вероятно, что и этот недовес - в их неприязни к обеспеченным всем и сполна жителям Золотой башни - представлялся им побочным проявлением несправедливости мира.
   А многочисленная родня золотобашенных стариков не отличалась забывчивостью. Не выпадало такого дня, когда рассыльные из цветочного магазина Гликштейна не въезжали бы на своих красных мотороллерах во двор богадельни и, обдав приходящих стариков на их дачных стульях облаком пыли и песка, не взбегали бы, с букетами и корзинами в руках, через две ступеньки на крыльцо башни. Цветы и коробки конфет исправно доставлялись сюда по всякому поводу - в дни рождений и годовщины свадеб и смертей, в государственные и религиозные праздники, отмеченные в календаре красным числом. Да и без повода являлись сюда гликштейновские посланцы в ярких шлемах и желтых кожаных перчатках: просто у сыновей и дочерей, племянников и внуков с внучками вспыхивала вдруг, ни с того ни с сего, душевная необходимость поделиться со своими стариками радостью жизни. Конфеты и цветы почему-то являлись принятым эрзацем этой радости, а не книги или, скажем, певчие птицы в клетках из серебряной проволоки с золотым висячим замочком.
   Не чаще, но и не реже других получал свои подарки Мендель Лубоцкий; счет им, собственно говоря, никто и не вел, кроме г-на Гликштейна, владельца цветочного магазина на площади Царя Саула. Восьмидесятитрехлетний Мендель передвигался по богадельне на своих ногах, собственными силами; помощником ему служил лишь алюминиевый ходунок с черными резиновыми копытцами. Когда-то, век назад, Лубоцкие владели лесными массивами на Украине, а в темном 17-м году, не дожидаясь прихода большевиков, семья перебралась в Бразилию. Там, в солнечных краях, дед Менделя со знанием дела взял в концессию дикие заросли вдоль реки Амазонки, поставил лесопильни, мебельные и картонажные фабрики. Денег было много, а стало еще больше. На бразильских землях Лубоцкого нынешнее государство Израиль могло бы уместиться четыре с половиной раза - этот географический факт Мендель в разговорах с престарелыми собеседниками в полукруглой гостиной второго этажа упоминал не без гордости.
   Часть Менделевой обильной родни, выйдя из джунглей Амазонки, осела в Рио-де-Жанейро, а сам Мендель с тремя сыновьями перебрался на историческую родину, в тель-авивское предместье Савион, заселенное миллионерами. Особняк, выстроенный в форме гасиенды, можно было смело занести в реестр памятников архитектуры, открываемый римским цирком в Кесарии и иерусалимской крепостной стеной, опоясывающей Старый город. Во внутреннем дворе гасиенды своевольный старик Мендель завел кур, гусей и - что самое неприятное - пару поросят. Такая любовь к животному миру привела к конфликту с соседями, а затем и в самой семье: вначале взбунтовалась религиозная жена младшего сына, затем в ссору вошел, как нож в сырую землю, вспыльчивый и упрямый первенец. В результате жизнь в доме приобрела неприятный характер, и Мендель с легкой душой съехал из гасиенды в Золотую башню, в двухкомнатный "люкс" с видом на улицу Пророчицы Деборы. Богадельня пришлась Менделю по вкусу, и через неделю после водворения ему доставили из Савиона памятные предметы: чучело кровожадной рыбы пираньи, картину с изображением лесопильни реалистического письма и благодарственную грамоту президента страны за щедрые пожертвования в золотой рамке. Поросят отвезли в закрытой наглухо машине в некошерный кибуц "Мизра", кур и гусей зарезали. Все встало на свои места, и жизнь размеренно потекла дальше - мимо савионской гасиенды, вдоль забора кибуца "Мизра" и по улице Пророчицы Деборы, на которую глядела поверх декоративного забора Золотая башня.
   Тот очередной день, о котором пойдет речь, ничем не отличался от других: поэт представился актрисе, раздача лекарств состоялась, а приходящие старики расселись на своих стульях. Вскоре после десяти раздался знакомый треск мотороллера: приехал первый рассыльный. Протопав по лестнице, ведущей на второй этаж, в гостиную, он приподнял забрало пунцового шлема и объявил:
   - Господин Зисман! Распишитесь в получении.
   Приняв тяжелый букет гладиолусов, старик Зисман в легком тропическом пиджаке расписался и извлек из чащи букета записку в нарядном конвертике.
   - "Дорогой папа, - вслух прочитал Зисман, - поздравляю тебя с восьмидесятичетырехлетием. К сожалению, не смогу приехать - должен присутствовать на совещании Совета директоров. Живи всем нам на радость до ста двадцати! Твой сын Ицик".
   Прочитав, Зисман вложил записку в конвертик, а конвертик сунул в карман тропического пиджака.
   - Хороший сын, - сказал Зисман. - Дай Бог всем нам такого сына. Но почему он решил, что я забыл, как его зовут? Откуда он это взял? - И Зисман, оглядев слушавших внимательно стариков и старух, пожал плечами.
   Леа Текоа медленно повернула голову на прямой сучковатой шее, сверкнули бриллианты в ушах.
   - А что, - спросила актриса, - его действительно зовут Ицик? Вы в этом уверены?
   - Оставьте! - сказал Зисман и снова пожал плечами, на этот раз раздраженно. - В чем, собственно, мы вообще можем быть уверены?
   - Рысь, рысь... - сообщил Мануэль Зильбер из восьмой комнаты. - У нас в Палм-Бич, Флорида, кого крокодил не загрызет, того рысь укусит.
   - Чепуха! - вспыхнул и покраснел Мендель Лубоцкий. - Чушь! Нет там никаких крокодилов!
   - Есть! - искренне возмутился Мануэль. - Что вы мне тут рассказываете? Да это просто наглость, безобразие какое!
   - Не вздумайте затыкать мне рот, любезный, - предостерег Мендель Лубоцкий. - Нет крокодилов. Есть аллигаторы. Ал-ли-га-то-ры! И рысей нет, а только пумы.
   - А вы откуда знаете? - вкрадчиво спросил Мануэль. - Все-то он знает, Господи ты Боже мой, владыка небес!
   - И все-таки, - поводя руками из стороны в сторону, сказал Зисман, моего сына зовут Ицик. Тут не о чем говорить.
   С улицы вновь донеслось дружелюбное урчание мотороллера. Рассыльный взбежал по лестнице, шлем на его голове был сине-зеленый, переливчатый. Из шлема выглядывала мальчишеская физиономия, поросшая рыжей бородой.
   - Госпожа Глюк, вам корзиночка! Распишитесь!
   В украшенной бантами корзине были уложены красные розы, из них, как остров из морских глубин, выныривала коробка шоколадных конфет.
   - Это от моих, - ни к кому в отдельности не обращаясь, сказала Хая Глюк. - Угощайтесь.
   - А что пишут? - подъезжая на своем кресле, с любопытством спросил поэт. - Пишут что-нибудь?
   Хая Глюк открыла конвертик с картинкой - цветочный сад, гном на валуне - и развернула листок бумаги.
   - "Дорогая мама, - прочитала Хая Глюк в ватной тишине, - сегодня, в день шестидесятилетия твоей свадьбы с незабвенным папой, горячо поздравляем тебя и любим. Пусть твоя жизнь будет сладкой, как эти конфеты! Любящие дети, а также внуки и правнуки".
   - Это всё? - спросил поэт. - А на оборотной стороне ничего нет?
   - Нет, ничего, - взглянув, сказала Хая Глюк и пожала плечами. - Просто дело в том, что у меня сахар, и я уже семнадцать лет не ем шоколадных конфет.
   Надвинув шляпу на лоб, как в ветреную погоду, поэт отъехал на своем кресле.
   - Милочка! - позвала Хая Глюк. - Будьте любезны!
   Медсестра подошла, лавируя между стариками.
   - Отнесите цветы в мою комнату, - сказала Хая, - а конфеты раздайте там, внизу.
   Там, внизу, расположившись на своих дачных стульях, приходящие старики разворачивали свертки с полдником, принесенным из дома: ломтики курицы, бутерброд с баклажанной икрой. Чаем и кофе приходящих обеспечивало заведение.
   Вулодя Маркадер, крепкий старик с покрытым остатками толстых седых волос коричневатым черепом, с янтарными глазами, в которых, вглядываясь на просвет, возможно было, казалось, обнаружить доисторическую мошку или комара, - этот Вулодя с увлечением жевал и перекатывал во рту кружок фаршированной гусиной шейки, запивая еду чаем из пластмассового стаканчика.
   - Я, например, пострадал через трикотаж, - свешиваясь к Вулоде Маркадеру со своего пластмассового креслица, сказал плоский старик в синем пиджаке с орденской планкой на лацкане. Орденоносец говорил на раскатистом идиш, немного даже утробном. - А вы, рэб Вулодя?
   - А я не страдал, - по-русски, с гладким польским акцентом сказал Вулодя. - Я пел.
   - Что? - еще больше свесившись, спросил орденоносец. - Пел? Как пел?
   Медсестра в белоснежных кроссовках спустилась с лестницы под пальмы и остановилась посреди нижних стариков, как посреди пнистой лесной поляны.
   - Вам прислали бонбоньерку, - объявила сестра, поднимая над головой и показывая картонную коробку, схваченную розовой ленточкой. - Приятного аппетита!
   - Это не нам прислали, - поправил сестру Вулодя Маркадер. - Это им прислали. И нечего тут заливать... Давайте коробку!
   - Я пострадал через трикотаж, - подкислив большое серое лицо, повторил орденоносец. - Поверьте мне, я знаю Сибирь. А теперь я жарюсь тут на солнце, и мне хорошо.
   - Жарьтесь, жарьтесь, - распутывая розовую ленточку, сказал Вулодя. Идите в армию, если вам так хорошо.