Впрочем, он довольно скоро оправился.
— Вот как! Даже эта молодая особа, внешне равнодушная и холодная, обладает приличной дозой женского любопытства, которое заставляет ее рыться у себя дома в фамильных архивах, а здесь, в индийском саду, отыскивать «пикантности» нашего рода! — проговорил он с язвительной усмешкой. — Вы обладаете мастерской способностью переноситься в прошлые времена — это можно заключить по вашему дотошному изучению старины. И, я надеюсь, вы согласитесь со мной, что именно по этой-то причине ваша картинка никогда не должна покидать пределы Шенвертского замка. Мы были бы дураками, если бы снова предали гласности сей позорный факт, да еще посредством женщины, которая под предлогом дочерней любви и самоотверженности желала бы прославиться как художница! Милая моя, эта картинка останется у меня — я отошлю графине Трахенберг на ее морские купания столько денег, сколько она пожелает.
— Благодарю вас, господин гофмаршал, но я отказываюсь от имени моей матери! — воскликнула Юлиана, в первый раз не сумев скрыть свою горячность. — Моя мать настолько горда, что предпочтет остаться дома.
Гофмаршал громко засмеялся. Он привстал и вынул из одного из ящиков стола с редкостями маленькую розовую записочку, которую подал молодой женщине.
— Прочтите эти строки и удостоверьтесь, что женщина, которая просит у своего прежнего поклонника взаймы четыре тысячи талеров для уплаты тайных карточных долгов, не настолько щепетильна, чтобы оттолкнуть дружескую руку, предлагающую ей помощь для осуществления страстно желаемого путешествия на воды… Она приняла тогда четыре тысячи талеров с горячей благодарностью, а возвратить их ей, видимо, помешали обстоятельства.
Машинально, с помутившимся взглядом, взяла Лиана компрометирующую записку и отошла к окну. Она не могла и не хотела читать этого послания, написанного знакомым некрасивым почерком матери, одно обращение которого — «Mon cher ami» — было для нее как острый нож в сердце. Ей хотелось хотя бы на минуту скрыться от взглядов обоих мужчин, и она вошла в оконную нишу, но тотчас же с испугом выскочила оттуда. Окно было отворено, а на крыльце, спиной к стене дома, неподвижно стоял Майнау. Он не мог не слышать всего, что говорилось в зале, но в таком случае выходило, что он оставил ее одну бороться с коварным противником, а это был бесчестный поступок. Она не питала иллюзий относительно его любви, но он не должен был отказывать ей в покровительстве: это делает и брат для сестры.
— Э, записку-то вы мне отдайте! — вскричал гофмаршал, боясь, что Лиана может спрятать ее в карман, так как она невольно опустила туда руку. — Против вас и вашей неподатливости необходимо иметь в руках оружие, и я только сегодня раскусил вас: вам присущи все черты вашего рода, в вас больше ума и энергии, чем вы желаете показать… Пожалуйста, прошу вас, возвратите мне мою прелестную маленькую розовую записочку!
Она отдала ему ее; старик торопливо схватил записку и поспешно опять запер в ящик.
В эту минуту на пороге стеклянной двери показался Майнау, но на этот раз не с той изящной небрежностью, а то и с обидно скучным и притворно-вежливым выражением лица, с каким обыкновенно являлся в общую комнату, — теперь он выглядел взбудораженным, точно возвратился после долгой прогулки верхом.
Гофмаршал вздрогнул и откинулся на спинку кресла, когда в комнате так неожиданно появился племянник.
— Боже мой, Рауль, как ты испугал меня! — воскликнул он.
— Чем же? Разве есть что-нибудь необыкновенное в том, что я вошел сюда, чтобы, подобно тебе, встретить герцогиню? — спросил равнодушно Майнау.
Он отвернулся от больного старика и с тревогой взглянул в ту сторону, где находилась его молодая жена.
Она стояла, опершись левою рукой на угол письменного стола; по легкому кружевному рукаву видно было, как сильно дрожит ее рука. Ужасное известие, сообщенное гофмаршалом о матери, поразило ее до глубины души; она чувствовала, что это потрясение оставит след на всю жизнь. Несмотря на это, она все-таки старалась сохранить наружное спокойствие, и ее серо-голубые глаза, смотревшие из-под нахмуренных бровей, встретили взгляд мужа. Она приготовилась к новой борьбе.
Прежде всего Майнау подошел к большому столу, стоявшему в центре комнаты, взял графин и налил в стакан немного воды.
— Ты слишком взволнована, Юлиана; прошу тебя, выпей! — проговорил он, подавая ей стакан.
Она с удивлением и не без возмущения отказалась: он предлагал ей выпить воды, чтобы она успокоилась, между тем как давно бы мог устранить причину ее волнения несколькими резкими словами, сказанными ее непримиримому врагу.
— Не пугайся этого лихорадочного румянца, Рауль, — сказал гофмаршал Майнау, ставившему в это время стакан обратно на стол. — Это лихорадка дебютантки, то есть дебютантки в Шенверте, так как в художественном мире и в лавках продавцов эта прекрасная особа уже давно имела успех как графиня Трахенберг. Что скажешь ты, заклятый враг Рафаэлей женского пола, «синих чулков» и им подобных? На, полюбуйся, какой талант под прикрытием брачного контракта приютился в Шенверте! Жаль только, что обстоятельства заставляют меня конфисковать эту картину!
Майнау уже взял картину и рассматривал ее. Лиана, стоявшая с сильно бьющимся сердцем, увидела, как вспыхнуло его лицо. Она ожидала насмешки, язвительных замечаний по поводу этой «пачкотни»; но он, не отрывая глаз от картины, холодно сказал через плечо дяде:
— Ты, конечно, знаешь, что право конфисковать принадлежит в этом случае исключительно мне… Как попала сюда эта картина?
— Да, как она сюда попала? — повторил, пожимая плечами, смущенный гофмаршал. — По неловкости наших людей ящик, предназначенный к отправке, был передан мне сломанным.
— О, я найду виновного, и он не останется без наказания, — сказал Майнау и положил картину на стол. — А это что? — спросил он, взяв в руки стопку бумаги с сухими растениями, поверх которой лежала тонкая, исписанная убористым почерком тетрадка. — И это было в злополучном ящике?
— Да, — твердо, почти сурово ответила за гофмаршала Лиана. — Это — высушенные дикие растения, как видишь, некоторые представители родов семейства орхидных, очень редко встречающиеся в окрестностях Рюдисдорфа… Магнус продает гербарии в Россию, и я помогала ему составлять их… Неужели и этим невинным занятием я нарушила правила, действующие в доме баронов Майнау? Я сожалею об этом втором промахе. — Она протянула к мужу, просматривающему тетрадку, антично прекрасные руки; при этом на губах ее играла гордая усмешка. — Ты должен убедиться, что на моих пальцах нет ни одного чернильного пятна, и ведь я никогда не упоминала о моих ничтожных ботанических познаниях… Только благодаря неловкости твоих людей стою я тут как обвиняемая, вынужденная молчать. — Грациозным движением прижала она руки к вискам, как бы желая унять сильную боль. — Мне очень жаль, что, не желая того, стала причиной этой сцены и нарушила выработанные тобой правила. Но позволь мне высказаться сегодня в первый и последний раз. Не по моей вине произошла эта сцена, и даю тебе слово, что подобное больше не повторится. Одно еще остается мне сказать: я должна опровергнуть выдвинутое мне господином гофмаршалом обвинение, будто я посредством своих незначительных творений захотела войти в мир искусства для того, чтобы прославиться… Когда первая моя картина была представлена публике, меня несколько недель трясла лихорадка, и не от страха провалиться — меня смущала моя отвага, деньги же, вырученные за нее, стоили мне горьких слез, потому что я продала часть своей души, часть чувств — и все-таки должна была продолжать это делать!
Придворный священник во время этой тяжелой сцены, напоминавшей скорее суд инквизиции, удалился в глубину зала и ходил там взад и вперед. Руки его были сцеплены за спиной, но его широкая грудь высоко вздымалась, дыхание было затруднено, точно он боролся с припадком удушья. Один взгляд, брошенный на этого человека в длинном черном одеянии и с тонзурой на голове, позволил бы обоим мужчинам понять, что он жестоко борется с собой, чтобы, подобно разъяренному тигру, не броситься на них… При последних словах молодой женщины он подошел к стеклянной двери и, защитив глаза рукой, стал пристально смотреть вдаль, где за парком виднелась узенькая полоска шоссе.
— Слух не обманул меня, — сказал он, поворачиваясь, — герцогиня сейчас будет здесь.
— И прекрасно, а то мы тут чуть было не разнежничались! — сказал гофмаршал. — Идемте же встречать ее!
И он встал и выпрямился во весь рост. Кряхтя, гофмаршал подошел к зеркалу, поправил галстук, надушил платок, обрызгал духами с тонким ароматом фрак и жилет, взял в руки шляпу и, прихрамывая, поплелся к выходу.
Молодая женщина спокойно положила бумаги обратно в ящик и попыталась приладить крышку.
— Ну-с, ваше преподобие, — обратился Майнау к священнику, который словно окаменел у двери и, очевидно, выжидал, чтобы Майнау вышел прежде него. — Разве вы не знаете, что герцогиня обидится, если при выходе из экипажа не услышит обычного приветствия из ваших уст?
Взгляды их встретились: насмешливо-удивленный — Майнау и открытый, глубоко негодующий — священника. Оба они метали искры.
— Я уступаю вам дорогу, — проговорил Майнау, указывая рукой на дверь, но не из почтительности к духовному лицу, а с вежливою настойчивостью повелевающего хозяина; при этом он не мог скрыть саркастической улыбки. — А обо мне не беспокойтесь, я вовремя сойду вниз.
Священник вышел с легким поклоном. Майнау следил за ним, пока тот спускался по ступенькам, потом, когда его фигура скрылась с глаз, он вдруг обернулся и, сверкая своими демоническими глазами, быстро подошел к молодой женщине, протянув ей обе руки.
— К чему это? — спросила она, продолжая неподвижно стоять на месте. — Уж не желаешь ли ты показать мне твое великодушное прощение? Но мне этого не нужно, потому что я ни в чем не провинилась. Я хорошо знаю, что эти мои занятия не мешают мне исполнять обязанности ни матери Лео, ни хозяйки дома и dame d’honneur[15]. Растения собирала я во время прогулок с Лео, при этом вкратце давала ему начала ботаники. Делала наброски и писала я ранним утром, когда никто не требовал моей заботы… Если же ты желаешь, чтобы я отказалась от этих занятий, ставших для меня отдыхом, то я повинуюсь. Но только подумай, что муж, признающий за собою право, утомившись неприятностями и скукой домашнего очага, оставить его для продолжительного путешествия, не должен бы был отказывать жене, по крайней мере во время своего отсутствия, в нескольких часах отдыха, чтобы она могла хотя бы на время забыть о хлопотах и обязанностях… Как я уже сказала, я подчинюсь тебе и в этом, но не как слепо и послушно уступающая жена, а как мать Лео. Материнские обязанности я буду исполнять до конца; если бы не это, я не пошла бы теперь встречать герцогиню, а вернулась бы в Рюдисдорф.
Приподняв шлейф, она взяла букет и хотела с покойным достоинством пройти мимо Майнау, но он заступил ей дорогу. Очутившись так близко к нему, она оробела. Женщина всегда ощущает страх при виде внезапной смертельной бледности на лице мужчины, полного энергии и жизненной силы.
— Еще минуту! — подняв руку, сказал он спокойно, но с горечью. — Ты ошибаешься, думая, что я намеревался показать, что прощаю тебя. Зачем бы мне тогда подходить к тебе? Я не обладаю такой холодной рассудительностью, как ты, чтобы контролировать и анализировать то, что происходит в моей душе, — я увлекаюсь и откровенно высказываю то, что чувствую, и, может быть, подходя к тебе, я чувствовал в ту минуту скорее потребность просить у тебя прощения, чем желание унизить тебя. Или ты не можешь понять по выражению лица, что я чувствую, чего я не допускаю, зная о твоем необыкновенном артистическом даровании, или гордая, глубоко оскорбленная графиня Трахенберг не хочет понять меня? Я останавливаюсь на последнем и сообразуюсь с твоим желанием, отвергающим искренний порыв… Как бы то ни было, мы должны явиться перед лицом света счастливой четой, — продолжал он своим обычным небрежным тоном, — а потому, будь так добра, возьми меня под руку, когда мы будем сходить по лестнице.
Глава 12
— Вот как! Даже эта молодая особа, внешне равнодушная и холодная, обладает приличной дозой женского любопытства, которое заставляет ее рыться у себя дома в фамильных архивах, а здесь, в индийском саду, отыскивать «пикантности» нашего рода! — проговорил он с язвительной усмешкой. — Вы обладаете мастерской способностью переноситься в прошлые времена — это можно заключить по вашему дотошному изучению старины. И, я надеюсь, вы согласитесь со мной, что именно по этой-то причине ваша картинка никогда не должна покидать пределы Шенвертского замка. Мы были бы дураками, если бы снова предали гласности сей позорный факт, да еще посредством женщины, которая под предлогом дочерней любви и самоотверженности желала бы прославиться как художница! Милая моя, эта картинка останется у меня — я отошлю графине Трахенберг на ее морские купания столько денег, сколько она пожелает.
— Благодарю вас, господин гофмаршал, но я отказываюсь от имени моей матери! — воскликнула Юлиана, в первый раз не сумев скрыть свою горячность. — Моя мать настолько горда, что предпочтет остаться дома.
Гофмаршал громко засмеялся. Он привстал и вынул из одного из ящиков стола с редкостями маленькую розовую записочку, которую подал молодой женщине.
— Прочтите эти строки и удостоверьтесь, что женщина, которая просит у своего прежнего поклонника взаймы четыре тысячи талеров для уплаты тайных карточных долгов, не настолько щепетильна, чтобы оттолкнуть дружескую руку, предлагающую ей помощь для осуществления страстно желаемого путешествия на воды… Она приняла тогда четыре тысячи талеров с горячей благодарностью, а возвратить их ей, видимо, помешали обстоятельства.
Машинально, с помутившимся взглядом, взяла Лиана компрометирующую записку и отошла к окну. Она не могла и не хотела читать этого послания, написанного знакомым некрасивым почерком матери, одно обращение которого — «Mon cher ami» — было для нее как острый нож в сердце. Ей хотелось хотя бы на минуту скрыться от взглядов обоих мужчин, и она вошла в оконную нишу, но тотчас же с испугом выскочила оттуда. Окно было отворено, а на крыльце, спиной к стене дома, неподвижно стоял Майнау. Он не мог не слышать всего, что говорилось в зале, но в таком случае выходило, что он оставил ее одну бороться с коварным противником, а это был бесчестный поступок. Она не питала иллюзий относительно его любви, но он не должен был отказывать ей в покровительстве: это делает и брат для сестры.
— Э, записку-то вы мне отдайте! — вскричал гофмаршал, боясь, что Лиана может спрятать ее в карман, так как она невольно опустила туда руку. — Против вас и вашей неподатливости необходимо иметь в руках оружие, и я только сегодня раскусил вас: вам присущи все черты вашего рода, в вас больше ума и энергии, чем вы желаете показать… Пожалуйста, прошу вас, возвратите мне мою прелестную маленькую розовую записочку!
Она отдала ему ее; старик торопливо схватил записку и поспешно опять запер в ящик.
В эту минуту на пороге стеклянной двери показался Майнау, но на этот раз не с той изящной небрежностью, а то и с обидно скучным и притворно-вежливым выражением лица, с каким обыкновенно являлся в общую комнату, — теперь он выглядел взбудораженным, точно возвратился после долгой прогулки верхом.
Гофмаршал вздрогнул и откинулся на спинку кресла, когда в комнате так неожиданно появился племянник.
— Боже мой, Рауль, как ты испугал меня! — воскликнул он.
— Чем же? Разве есть что-нибудь необыкновенное в том, что я вошел сюда, чтобы, подобно тебе, встретить герцогиню? — спросил равнодушно Майнау.
Он отвернулся от больного старика и с тревогой взглянул в ту сторону, где находилась его молодая жена.
Она стояла, опершись левою рукой на угол письменного стола; по легкому кружевному рукаву видно было, как сильно дрожит ее рука. Ужасное известие, сообщенное гофмаршалом о матери, поразило ее до глубины души; она чувствовала, что это потрясение оставит след на всю жизнь. Несмотря на это, она все-таки старалась сохранить наружное спокойствие, и ее серо-голубые глаза, смотревшие из-под нахмуренных бровей, встретили взгляд мужа. Она приготовилась к новой борьбе.
Прежде всего Майнау подошел к большому столу, стоявшему в центре комнаты, взял графин и налил в стакан немного воды.
— Ты слишком взволнована, Юлиана; прошу тебя, выпей! — проговорил он, подавая ей стакан.
Она с удивлением и не без возмущения отказалась: он предлагал ей выпить воды, чтобы она успокоилась, между тем как давно бы мог устранить причину ее волнения несколькими резкими словами, сказанными ее непримиримому врагу.
— Не пугайся этого лихорадочного румянца, Рауль, — сказал гофмаршал Майнау, ставившему в это время стакан обратно на стол. — Это лихорадка дебютантки, то есть дебютантки в Шенверте, так как в художественном мире и в лавках продавцов эта прекрасная особа уже давно имела успех как графиня Трахенберг. Что скажешь ты, заклятый враг Рафаэлей женского пола, «синих чулков» и им подобных? На, полюбуйся, какой талант под прикрытием брачного контракта приютился в Шенверте! Жаль только, что обстоятельства заставляют меня конфисковать эту картину!
Майнау уже взял картину и рассматривал ее. Лиана, стоявшая с сильно бьющимся сердцем, увидела, как вспыхнуло его лицо. Она ожидала насмешки, язвительных замечаний по поводу этой «пачкотни»; но он, не отрывая глаз от картины, холодно сказал через плечо дяде:
— Ты, конечно, знаешь, что право конфисковать принадлежит в этом случае исключительно мне… Как попала сюда эта картина?
— Да, как она сюда попала? — повторил, пожимая плечами, смущенный гофмаршал. — По неловкости наших людей ящик, предназначенный к отправке, был передан мне сломанным.
— О, я найду виновного, и он не останется без наказания, — сказал Майнау и положил картину на стол. — А это что? — спросил он, взяв в руки стопку бумаги с сухими растениями, поверх которой лежала тонкая, исписанная убористым почерком тетрадка. — И это было в злополучном ящике?
— Да, — твердо, почти сурово ответила за гофмаршала Лиана. — Это — высушенные дикие растения, как видишь, некоторые представители родов семейства орхидных, очень редко встречающиеся в окрестностях Рюдисдорфа… Магнус продает гербарии в Россию, и я помогала ему составлять их… Неужели и этим невинным занятием я нарушила правила, действующие в доме баронов Майнау? Я сожалею об этом втором промахе. — Она протянула к мужу, просматривающему тетрадку, антично прекрасные руки; при этом на губах ее играла гордая усмешка. — Ты должен убедиться, что на моих пальцах нет ни одного чернильного пятна, и ведь я никогда не упоминала о моих ничтожных ботанических познаниях… Только благодаря неловкости твоих людей стою я тут как обвиняемая, вынужденная молчать. — Грациозным движением прижала она руки к вискам, как бы желая унять сильную боль. — Мне очень жаль, что, не желая того, стала причиной этой сцены и нарушила выработанные тобой правила. Но позволь мне высказаться сегодня в первый и последний раз. Не по моей вине произошла эта сцена, и даю тебе слово, что подобное больше не повторится. Одно еще остается мне сказать: я должна опровергнуть выдвинутое мне господином гофмаршалом обвинение, будто я посредством своих незначительных творений захотела войти в мир искусства для того, чтобы прославиться… Когда первая моя картина была представлена публике, меня несколько недель трясла лихорадка, и не от страха провалиться — меня смущала моя отвага, деньги же, вырученные за нее, стоили мне горьких слез, потому что я продала часть своей души, часть чувств — и все-таки должна была продолжать это делать!
Придворный священник во время этой тяжелой сцены, напоминавшей скорее суд инквизиции, удалился в глубину зала и ходил там взад и вперед. Руки его были сцеплены за спиной, но его широкая грудь высоко вздымалась, дыхание было затруднено, точно он боролся с припадком удушья. Один взгляд, брошенный на этого человека в длинном черном одеянии и с тонзурой на голове, позволил бы обоим мужчинам понять, что он жестоко борется с собой, чтобы, подобно разъяренному тигру, не броситься на них… При последних словах молодой женщины он подошел к стеклянной двери и, защитив глаза рукой, стал пристально смотреть вдаль, где за парком виднелась узенькая полоска шоссе.
— Слух не обманул меня, — сказал он, поворачиваясь, — герцогиня сейчас будет здесь.
— И прекрасно, а то мы тут чуть было не разнежничались! — сказал гофмаршал. — Идемте же встречать ее!
И он встал и выпрямился во весь рост. Кряхтя, гофмаршал подошел к зеркалу, поправил галстук, надушил платок, обрызгал духами с тонким ароматом фрак и жилет, взял в руки шляпу и, прихрамывая, поплелся к выходу.
Молодая женщина спокойно положила бумаги обратно в ящик и попыталась приладить крышку.
— Ну-с, ваше преподобие, — обратился Майнау к священнику, который словно окаменел у двери и, очевидно, выжидал, чтобы Майнау вышел прежде него. — Разве вы не знаете, что герцогиня обидится, если при выходе из экипажа не услышит обычного приветствия из ваших уст?
Взгляды их встретились: насмешливо-удивленный — Майнау и открытый, глубоко негодующий — священника. Оба они метали искры.
— Я уступаю вам дорогу, — проговорил Майнау, указывая рукой на дверь, но не из почтительности к духовному лицу, а с вежливою настойчивостью повелевающего хозяина; при этом он не мог скрыть саркастической улыбки. — А обо мне не беспокойтесь, я вовремя сойду вниз.
Священник вышел с легким поклоном. Майнау следил за ним, пока тот спускался по ступенькам, потом, когда его фигура скрылась с глаз, он вдруг обернулся и, сверкая своими демоническими глазами, быстро подошел к молодой женщине, протянув ей обе руки.
— К чему это? — спросила она, продолжая неподвижно стоять на месте. — Уж не желаешь ли ты показать мне твое великодушное прощение? Но мне этого не нужно, потому что я ни в чем не провинилась. Я хорошо знаю, что эти мои занятия не мешают мне исполнять обязанности ни матери Лео, ни хозяйки дома и dame d’honneur[15]. Растения собирала я во время прогулок с Лео, при этом вкратце давала ему начала ботаники. Делала наброски и писала я ранним утром, когда никто не требовал моей заботы… Если же ты желаешь, чтобы я отказалась от этих занятий, ставших для меня отдыхом, то я повинуюсь. Но только подумай, что муж, признающий за собою право, утомившись неприятностями и скукой домашнего очага, оставить его для продолжительного путешествия, не должен бы был отказывать жене, по крайней мере во время своего отсутствия, в нескольких часах отдыха, чтобы она могла хотя бы на время забыть о хлопотах и обязанностях… Как я уже сказала, я подчинюсь тебе и в этом, но не как слепо и послушно уступающая жена, а как мать Лео. Материнские обязанности я буду исполнять до конца; если бы не это, я не пошла бы теперь встречать герцогиню, а вернулась бы в Рюдисдорф.
Приподняв шлейф, она взяла букет и хотела с покойным достоинством пройти мимо Майнау, но он заступил ей дорогу. Очутившись так близко к нему, она оробела. Женщина всегда ощущает страх при виде внезапной смертельной бледности на лице мужчины, полного энергии и жизненной силы.
— Еще минуту! — подняв руку, сказал он спокойно, но с горечью. — Ты ошибаешься, думая, что я намеревался показать, что прощаю тебя. Зачем бы мне тогда подходить к тебе? Я не обладаю такой холодной рассудительностью, как ты, чтобы контролировать и анализировать то, что происходит в моей душе, — я увлекаюсь и откровенно высказываю то, что чувствую, и, может быть, подходя к тебе, я чувствовал в ту минуту скорее потребность просить у тебя прощения, чем желание унизить тебя. Или ты не можешь понять по выражению лица, что я чувствую, чего я не допускаю, зная о твоем необыкновенном артистическом даровании, или гордая, глубоко оскорбленная графиня Трахенберг не хочет понять меня? Я останавливаюсь на последнем и сообразуюсь с твоим желанием, отвергающим искренний порыв… Как бы то ни было, мы должны явиться перед лицом света счастливой четой, — продолжал он своим обычным небрежным тоном, — а потому, будь так добра, возьми меня под руку, когда мы будем сходить по лестнице.
Глава 12
Подъехали два экипажа; в первом из них, остановившемся у крыльца, восседали высокие гости; во втором, остановившемся на почтительном расстоянии, сидели воспитатель принцев и фрейлина. Герцогиня, еще оставаясь в экипаже, благосклонно протянула гофмаршалу руку, выказывая свое удовольствие, что видит его поправившимся. Она еще не окончила своего приветствия, как Майнау показался на крыльце под руку со своей молодой женой. Черные глаза герцогини метнули огненный взгляд вверх, на крыльцо, и слова замерли у нее на языке. Она поспешно обернулась, как бы с вопросом к своей фрейлине, которая уже стояла у подножки экипажа герцогини и тоже с изумлением смотрела на приближающуюся молодую женщину. Но тотчас же герцогиня быстро и с грациозным движением руки закончила свою речь и вышла с помощью придворного священника из экипажа.
И в самом деле, кто мог ожидать, что «серая монахиня», робко сидевшая в углу кареты, с таким величием разыграет роль хозяйки Шенвертского замка, как сделала это она теперь, спускаясь с лестницы под руку с мужем? Кто бы мог подумать, что эта женщина, не смущаясь всеми осмеянным цветом своих волос, продемонстрирует все богатство их, распустив свои роскошные косы, и что шенвертское солнце, играя в этих золотистых волнах, превратит их в блестящий ореол вокруг лица молодой женщины? Женщины молча стояли друг против друга. Говорили, что герцогиня, сняв траурные одеяния, предпочитала светлые и яркие цвета, пытаясь вернуть молодость, и сегодня эти слухи подтвердились. Она была в розовом платье с открытым воротом и короткими рукавами; на обнаженные плечи ее была накинута кружевная косынка; круглую шляпку из брюссельской соломки украшала веточка яблоневого цвета.
Внезапно на лицо герцогини набежала тень: умные серо-голубые глаза новой баронессы встретили ее взгляд с гордым спокойствием, от ее миловидного лица веяло свежестью юности, и этого нельзя было отрицать даже на самом близком расстоянии. Бросив косой взгляд на Майнау, герцогиня опять просияла. Правы были те, которые утверждали, что Майнау женился не по любви. Он, равнодушный, стоял неподвижно около своей молодой жены, и когда она, почтительно, но не слишком низко поклонившись герцогине, подала ей букет, он представил ее довольно холодным тоном.
Букет был принят благосклонно, и, может быть, герцогиня не ограничилась бы несколькими любезными фразами, которые многие сохраняют, как реликвии, в сердце, если бы ее взгляд не упал на гофмаршала, который был бледен как мертвец; ноги его подкашивались, зубы были сжаты.
— Я слишком понадеялся на свои силы, — пробормотал он. — А теперь в отчаянии, что вынужден просить соизволения вашего высочества сопровождать вас в кресле.
По знаку герцогини оно было подано, и гофмаршал опустился в него. Не лучшие времена переживал этот человек, пользовавшийся когда-то при дворе всеобщей благосклонностью. Заскрипел гравий под колесами тяжелого кресла, и оно покатилось к парку, где все было готово к приему сегодняшних высоких гостей… Розовое платье прекрасной герцогини прошумело мимо него; она шла, оживленно болтая, под руку с Майнау и, как никогда, была непринужденно весела. А между тем тот, кто когда-то думал, что его блестящее красноречие не оставляет равнодушным этот гордый и замкнутый ум, молча сидел в своем кресле — он был забыт. Принцы вместе с Лео пронеслись мимо гофмаршала, а прежде они цеплялись за фалды его фрака и никакие игры не устраивались без него. Теперь всем было ясно, что он стар и хвор и вдруг сделался статистом в своем собственном владении. Его угнетало сознание того, что он, когда-то ловкий придворный, был заживо причислен к мертвым!.. А тут еще эта «рыжеволосая» не шла, а выступала, сознавая себя госпожой Шенверта. Да, он должен был с горечью признаться себе, что эта обедневшая графиня держалась величественнее, благороднее даже самой герцогини. Старик просто задыхался от злобы и досады.
— С вашего позволения, замечу, баронесса, — крикнул он резким тоном молодой женщине, которая мимоходом сорвала скрывавшуюся в траве полевую гвоздичку, — сегодня нельзя собирать ни орхидей, ни прочей негодной травы для России.
Майнау вспыхнул и обернулся; резкий ответ гофмаршалу готов был сорваться с его языка, но при виде того, как молодая женщина молча, с таким высокомерием и так спокойно приколола маленький пунцовый цветок к поясу, он лишь досадливо передернул плечами и пошел вперед, продолжая начатый с герцогиней разговор.
Часть парка, где росли великолепные шенвертские фрукты, расположена была возле индийского сада, под защитой гор, что давало возможность редкостям индийской флоры расти в прохладном умеренном поясе. Северо-восточный ветер не проникал сюда, и под теплыми лучами солнца здесь высоко поднимались бананы, вызревали великолепнейшие сорта персиков, самые нежные сорта винограда и прочих фруктов, как на шпалерах, так и на деревьях, имеющих пирамидальную форму, стоящих группами на обширных, покрытых дерном площадках. Эта часть парка, более нежившая вкус, чем ласкавшая взоры, соседствовала с лесом, который здесь являл собой не вековую чащу дивных исполинов, простиравшуюся вплоть до большой проезжей дороги, а редколесье, где на порядочном расстоянии вились между деревьями светлые ленты дорожки, а под первой группой кленов находилась усыпанная мелким гравием площадка. На эту площадку был обращен фасад так называемого охотничьего домика. Это было красивое маленькое строение из кирпича, с большими окнами и оленьими рогами на крыше, и могло в каком-то смысле считаться станцией между Шенвертским замком и домом лесничего, находившимся в получасе ходьбы от замка и одиноко стоявшим в лесу. В этом домике жил ловчий с охотничьими собаками; он отвечал за шкаф с богатым оружием Майнау и в торжественных случаях фигурировал в парадном мундире как егерь барона Майнау.
Если хотели разыграть идиллию, то для этого выбиралась площадка перед охотничьим домиком — это было одно из самых привлекательных мест Шенверта. Тут можно было дышать чистым лесным воздухом, с одной стороны виднелся пестревший яркими красками индийский храм среди чужеземной растительности, а с другой еще издали были видны зубцы мозаичных крыш замка в средневековом стиле, живописно возвышавшиеся над роскошной зеленью парка.
При таких празднествах в сельском стиле вместо замкового повара у белой кафельной плиты охотничьего домика стояла Лен и варила кофе. Так повелось издавна; ее широкоплечая фигура в неизменном черном шелковом парадном платье была такой же принадлежностью охотничьего домика, как и великолепные охотничьи собаки, лениво растянувшиеся на мягком теплом песке. Правда, ее серьезное лицо, охваченное чепцом с традиционными шотландскими лентами, никогда не улыбалось, и «кникс» ее был весьма неловок, но кофе был так вкусен и ароматен и все вокруг блестело такой удивительной чистотой, что на сухость и суровость ее характера никто не обращал снимания.
Было ли сегодня в кухне жарче обыкновенного, или хлопоты утомили ее, но только Лен казалась разгоряченною, и если бы не ее суровая натура, то по ее лихорадочно блестевшим глазам и нахмуренному лбу можно было бы подумать, что она плакала.
— Вы больны, милая Лен? — благосклонно спросила ее герцогиня.
— Нет, ваше высочество! Благодарю покорно за ваше милостивое внимание — весела и здорова, как рыба в воде! — возразила она испуганно, бросив косой взгляд на гофмаршала.
Она принесла несколько белых, искусно сплетенных корзиночек, которыми тотчас же завладели маленькие принцы. Вокруг кофейного стола вдруг стало пусто — дети помчались к фруктовому саду, а садовник замка, стоя на почтительном расстоянии, молча, но с отчаянием смотрел, как маленькие вандалы без разбора и сожаления опустошали так тщательно взлелеянные им деревья, наполняя свои корзинки самыми дорогими фруктами.
Гофмаршал приказал подкатить к столу свое кресло, но, чтобы сгладить впечатление своей беспомощности, ему необходимо было встать и пройтись, хотя бы это стало для него невыносимой пыткой. И он поднялся и заковылял вдоль зеленевшего винограда на шпалере, заканчивающейся у проволочной ограды индийского сада. Ему посчастливилось бодро добраться до кофейного стола, за которым уже сидела герцогиня. С блаженной улыбкой подал он ей в корзине несколько гроздей раннего винограда, срезанных им собственноручно. Вдруг улыбка исчезла с его лица, и он побледнел от испуга.
— Мой перстень! — воскликнул он в волнении, торопливо поставив корзину на стол.
Он стал смотреть на тонкий указательный палец правой руки, на котором несколько минут назад сверкал дорогой изумруд.
Все, исключая герцогиню, вскочили и принялись искать его. Перстень, «всегда так крепко державшийся», как уверял гофмаршал, вероятно, свалился с похудевшего пальца в то время, когда он срезал виноград, и затерялся в зелени. Как тщательно его ни искали, найти так и не смогли.
— Прислуга поищет его потом под моим надзором, — сказал Майнау, возвращаясь к столу.
Ради соблюдения приличий пора было прекратить эту неприятную сцену.
— Да, потом, когда он уже безвозвратно исчезнет в чьем-нибудь кармане, — возразил с мрачной улыбкой гофмаршал. — Разве можно доверять прислуге! Она постоянно вертится около виноградной шпалеры — главная дорожка пролегает мимо нее… Ваше высочество, простите мое волнение, — обратился он к герцогине. — Но перстень этот для меня дорог как редкость, завещанная мне Гизбертом; за несколько дней до смерти он передал его мне при свидетелях и при этом написал следующие слова: «Не забывай никогда, что ты получил десятого сентября!» Он завещал его именно мне, и его внимание трогает меня до глубины души… Вашему высочеству известно, что я не ладил с братом, даже осуждал его за безнравственный образ жизни… Но, боже мой, это все же родная кровь! Я любил его, несмотря на все его заблуждения, а потому утрата этого перстня глубоко огорчила бы меня.
— Что уж говорить о поистине баснословной ценности самого камня! — сухо заметил Майнау.
Он уже сидел возле герцогини, между тем как остальное общество только еще собиралось.
— Ну конечно, и хотя не это главное, кто стал бы это отрицать? — сказал гофмаршал с притворным равнодушием.
И движением, в котором выразилось все его отчаяние, он разом откатил свое кресло в сторону, откуда можно было видеть всю дорогу вплоть до злополучных шпалер.
— Изумруд очень дорогой, а резьба редкой работы — настоящее чудо… В ней заключается тайна. Около герба виднеется маленькая точка, как будто крошечная царапина, но под лупой ясно проступает выгравированная мужская голова. Приложение этой печати имеет, по-моему, большее значение, чем самая подпись.
— Мы теперь будем пить кофе, а потом и я пойду искать его, — милостиво произнесла герцогиня. — Замечательный перстень должен быть найден.
Между тем Лен подавала всем душистый кофе на большом серебряном подносе. Ее лицо не выражало недовольства. Среди воцарившейся тишины слышно было только, как шуршит ее шелковое платье и скрипит песок под ногами. Но вдруг посуда загремела на подносе, как будто у нее от страха задрожали руки. Гофмаршал, которому она в эту минуту подавала кофе, с удивлением поднял на нее глаза и посмотрел в направлении ее взгляда: по дорожке, вдоль шпалеры, шел Габриель.
— Что надо здесь этому мальчику? — спросил гофмаршал, устремив на нее пристальный взгляд.
— Не могу знать, барон, — ответила она, уже совершенно успокоившись.
Габриель подошел прямо к гофмаршалу и, не поднимая глаз, подал ему утерянный перстень. Его держали прекрасные тонкие пальчики безукоризненно чистой и нежной ручки, однако, почувствовав ее прикосновение, гофмаршал оттолкнул эту ручку с отвращением.
— Мало вам тарелок? — гневно воскликнул он, указывая на стол. — И разве ты не мог, бывая в замке, научиться, как прилично подавать вещь? Где ты нашел перстень?
— Он лежал у проволочной ограды, я его сразу узнал, я всегда любовался им на вашей руке, — робко проговорил мальчик, как бы извиняясь за свою оплошность.
— В самом деле? Очень лестно! — Гофмаршал насмешливо покачал головой. — Лен, дайте ему кусок торта и спросите, что ему еще надо.
Лен вынула из кармана ключ.
— Ты за ним пришел, да? — спросила она Габриеля. Он ответил утвердительно. — Больная пить хочет, а я заперла малиновый сироп.
— Глупости! В замке и без него полно прислуги. Этот мальчик мог бы прислать кого-нибудь, но он избалован и хочет участвовать во всем, что происходит в замке, и даже сегодня, хотя священник совсем недавно в моем присутствии строго запретил ему принимать какое-либо участие в развлечениях! Забыли вы это, Лен? Он должен готовиться, — пояснил он герцогине. — Сегодня утром мы решили, что через три недели он наконец поступит в семинарию — уже давно пора.
Лиана с удивлением посмотрела на ключницу. Так вот почему она сегодня все утро бесцельно бродила по кладовой, с трудом отличая тончайшие ткани от грубого полотна, а ведь Лен была авторитетом по части льняных изделий! В конце концов она потеряла связку ключей, чего с ней никогда не случалось! Хотя эта женщина казалась холодной и суровой и вроде бы безучастно относилась к мальчику, по крайней мере при других, Лиана давно поняла, что Лен боготворит ребенка… Теперь она стояла молча, с густо покрасневшим лицом. Для всех прочих это была женщина глубоко огорченная, рассерженная незаслуженным упреком, в глазах же Лианы это была мать, любящее сердце которой разрывалось в ожидании предстоящей разлуки. Герцогиня посмотрела на мальчика в лорнет.
— Вы хотите сделать из него миссионера? — спросила она священника, качая головой. — На мой взгляд, это занятие совершенно для него не подойдет.
Эти слова точно наэлектризовали Лиану: в первый раз слышала она, чтобы кто-то противоречил священнику и гофмаршалу, тем более особа, которая несколькими словами могла изменить судьбу человека. Все сидевшие за столом были или не расположены к ребенку, или просто равнодушны к его судьбе. Например, Майнау холодно смотрел на «трусливого мальчика», стоявшего, подобно осужденному, неподвижно, но было заметно, что земля как бы горела под его ногами! Молодая женщина собрала все свое мужество: разве герцогиня взывала не к ее женскому сердцу?
— У Габриеля уже есть миссия, ваше высочество, это миссия художника, — сказала она, глядя на герцогиню с явным смущением, но твердо. Взгляды всех обратились на нее, не произнесшую до сих пор ни слова. — Хотя его никто не обучал, он так смело и мастерски владеет карандашом, что это меня поражает. Я нашла в комнате Лео его рисунки, которые помогли бы ему блистательно выдержать всякое испытание, он непременно был бы принят в число учеников академии… В этой детской головке таится редкое творческое дарование, пламенное влечение к искусству, присущее только гению… Ваше высочество верно заметили, что он не годится для миссионерской деятельности, — для этого нужно внутреннее стремление, и лишь на этом должны быть сосредоточены вся энергия и все силы души, для которой не должно существовать другого идеала. Совершить над ним насилие было бы жестоко в отношении искусства.
И в самом деле, кто мог ожидать, что «серая монахиня», робко сидевшая в углу кареты, с таким величием разыграет роль хозяйки Шенвертского замка, как сделала это она теперь, спускаясь с лестницы под руку с мужем? Кто бы мог подумать, что эта женщина, не смущаясь всеми осмеянным цветом своих волос, продемонстрирует все богатство их, распустив свои роскошные косы, и что шенвертское солнце, играя в этих золотистых волнах, превратит их в блестящий ореол вокруг лица молодой женщины? Женщины молча стояли друг против друга. Говорили, что герцогиня, сняв траурные одеяния, предпочитала светлые и яркие цвета, пытаясь вернуть молодость, и сегодня эти слухи подтвердились. Она была в розовом платье с открытым воротом и короткими рукавами; на обнаженные плечи ее была накинута кружевная косынка; круглую шляпку из брюссельской соломки украшала веточка яблоневого цвета.
Внезапно на лицо герцогини набежала тень: умные серо-голубые глаза новой баронессы встретили ее взгляд с гордым спокойствием, от ее миловидного лица веяло свежестью юности, и этого нельзя было отрицать даже на самом близком расстоянии. Бросив косой взгляд на Майнау, герцогиня опять просияла. Правы были те, которые утверждали, что Майнау женился не по любви. Он, равнодушный, стоял неподвижно около своей молодой жены, и когда она, почтительно, но не слишком низко поклонившись герцогине, подала ей букет, он представил ее довольно холодным тоном.
Букет был принят благосклонно, и, может быть, герцогиня не ограничилась бы несколькими любезными фразами, которые многие сохраняют, как реликвии, в сердце, если бы ее взгляд не упал на гофмаршала, который был бледен как мертвец; ноги его подкашивались, зубы были сжаты.
— Я слишком понадеялся на свои силы, — пробормотал он. — А теперь в отчаянии, что вынужден просить соизволения вашего высочества сопровождать вас в кресле.
По знаку герцогини оно было подано, и гофмаршал опустился в него. Не лучшие времена переживал этот человек, пользовавшийся когда-то при дворе всеобщей благосклонностью. Заскрипел гравий под колесами тяжелого кресла, и оно покатилось к парку, где все было готово к приему сегодняшних высоких гостей… Розовое платье прекрасной герцогини прошумело мимо него; она шла, оживленно болтая, под руку с Майнау и, как никогда, была непринужденно весела. А между тем тот, кто когда-то думал, что его блестящее красноречие не оставляет равнодушным этот гордый и замкнутый ум, молча сидел в своем кресле — он был забыт. Принцы вместе с Лео пронеслись мимо гофмаршала, а прежде они цеплялись за фалды его фрака и никакие игры не устраивались без него. Теперь всем было ясно, что он стар и хвор и вдруг сделался статистом в своем собственном владении. Его угнетало сознание того, что он, когда-то ловкий придворный, был заживо причислен к мертвым!.. А тут еще эта «рыжеволосая» не шла, а выступала, сознавая себя госпожой Шенверта. Да, он должен был с горечью признаться себе, что эта обедневшая графиня держалась величественнее, благороднее даже самой герцогини. Старик просто задыхался от злобы и досады.
— С вашего позволения, замечу, баронесса, — крикнул он резким тоном молодой женщине, которая мимоходом сорвала скрывавшуюся в траве полевую гвоздичку, — сегодня нельзя собирать ни орхидей, ни прочей негодной травы для России.
Майнау вспыхнул и обернулся; резкий ответ гофмаршалу готов был сорваться с его языка, но при виде того, как молодая женщина молча, с таким высокомерием и так спокойно приколола маленький пунцовый цветок к поясу, он лишь досадливо передернул плечами и пошел вперед, продолжая начатый с герцогиней разговор.
Часть парка, где росли великолепные шенвертские фрукты, расположена была возле индийского сада, под защитой гор, что давало возможность редкостям индийской флоры расти в прохладном умеренном поясе. Северо-восточный ветер не проникал сюда, и под теплыми лучами солнца здесь высоко поднимались бананы, вызревали великолепнейшие сорта персиков, самые нежные сорта винограда и прочих фруктов, как на шпалерах, так и на деревьях, имеющих пирамидальную форму, стоящих группами на обширных, покрытых дерном площадках. Эта часть парка, более нежившая вкус, чем ласкавшая взоры, соседствовала с лесом, который здесь являл собой не вековую чащу дивных исполинов, простиравшуюся вплоть до большой проезжей дороги, а редколесье, где на порядочном расстоянии вились между деревьями светлые ленты дорожки, а под первой группой кленов находилась усыпанная мелким гравием площадка. На эту площадку был обращен фасад так называемого охотничьего домика. Это было красивое маленькое строение из кирпича, с большими окнами и оленьими рогами на крыше, и могло в каком-то смысле считаться станцией между Шенвертским замком и домом лесничего, находившимся в получасе ходьбы от замка и одиноко стоявшим в лесу. В этом домике жил ловчий с охотничьими собаками; он отвечал за шкаф с богатым оружием Майнау и в торжественных случаях фигурировал в парадном мундире как егерь барона Майнау.
Если хотели разыграть идиллию, то для этого выбиралась площадка перед охотничьим домиком — это было одно из самых привлекательных мест Шенверта. Тут можно было дышать чистым лесным воздухом, с одной стороны виднелся пестревший яркими красками индийский храм среди чужеземной растительности, а с другой еще издали были видны зубцы мозаичных крыш замка в средневековом стиле, живописно возвышавшиеся над роскошной зеленью парка.
При таких празднествах в сельском стиле вместо замкового повара у белой кафельной плиты охотничьего домика стояла Лен и варила кофе. Так повелось издавна; ее широкоплечая фигура в неизменном черном шелковом парадном платье была такой же принадлежностью охотничьего домика, как и великолепные охотничьи собаки, лениво растянувшиеся на мягком теплом песке. Правда, ее серьезное лицо, охваченное чепцом с традиционными шотландскими лентами, никогда не улыбалось, и «кникс» ее был весьма неловок, но кофе был так вкусен и ароматен и все вокруг блестело такой удивительной чистотой, что на сухость и суровость ее характера никто не обращал снимания.
Было ли сегодня в кухне жарче обыкновенного, или хлопоты утомили ее, но только Лен казалась разгоряченною, и если бы не ее суровая натура, то по ее лихорадочно блестевшим глазам и нахмуренному лбу можно было бы подумать, что она плакала.
— Вы больны, милая Лен? — благосклонно спросила ее герцогиня.
— Нет, ваше высочество! Благодарю покорно за ваше милостивое внимание — весела и здорова, как рыба в воде! — возразила она испуганно, бросив косой взгляд на гофмаршала.
Она принесла несколько белых, искусно сплетенных корзиночек, которыми тотчас же завладели маленькие принцы. Вокруг кофейного стола вдруг стало пусто — дети помчались к фруктовому саду, а садовник замка, стоя на почтительном расстоянии, молча, но с отчаянием смотрел, как маленькие вандалы без разбора и сожаления опустошали так тщательно взлелеянные им деревья, наполняя свои корзинки самыми дорогими фруктами.
Гофмаршал приказал подкатить к столу свое кресло, но, чтобы сгладить впечатление своей беспомощности, ему необходимо было встать и пройтись, хотя бы это стало для него невыносимой пыткой. И он поднялся и заковылял вдоль зеленевшего винограда на шпалере, заканчивающейся у проволочной ограды индийского сада. Ему посчастливилось бодро добраться до кофейного стола, за которым уже сидела герцогиня. С блаженной улыбкой подал он ей в корзине несколько гроздей раннего винограда, срезанных им собственноручно. Вдруг улыбка исчезла с его лица, и он побледнел от испуга.
— Мой перстень! — воскликнул он в волнении, торопливо поставив корзину на стол.
Он стал смотреть на тонкий указательный палец правой руки, на котором несколько минут назад сверкал дорогой изумруд.
Все, исключая герцогиню, вскочили и принялись искать его. Перстень, «всегда так крепко державшийся», как уверял гофмаршал, вероятно, свалился с похудевшего пальца в то время, когда он срезал виноград, и затерялся в зелени. Как тщательно его ни искали, найти так и не смогли.
— Прислуга поищет его потом под моим надзором, — сказал Майнау, возвращаясь к столу.
Ради соблюдения приличий пора было прекратить эту неприятную сцену.
— Да, потом, когда он уже безвозвратно исчезнет в чьем-нибудь кармане, — возразил с мрачной улыбкой гофмаршал. — Разве можно доверять прислуге! Она постоянно вертится около виноградной шпалеры — главная дорожка пролегает мимо нее… Ваше высочество, простите мое волнение, — обратился он к герцогине. — Но перстень этот для меня дорог как редкость, завещанная мне Гизбертом; за несколько дней до смерти он передал его мне при свидетелях и при этом написал следующие слова: «Не забывай никогда, что ты получил десятого сентября!» Он завещал его именно мне, и его внимание трогает меня до глубины души… Вашему высочеству известно, что я не ладил с братом, даже осуждал его за безнравственный образ жизни… Но, боже мой, это все же родная кровь! Я любил его, несмотря на все его заблуждения, а потому утрата этого перстня глубоко огорчила бы меня.
— Что уж говорить о поистине баснословной ценности самого камня! — сухо заметил Майнау.
Он уже сидел возле герцогини, между тем как остальное общество только еще собиралось.
— Ну конечно, и хотя не это главное, кто стал бы это отрицать? — сказал гофмаршал с притворным равнодушием.
И движением, в котором выразилось все его отчаяние, он разом откатил свое кресло в сторону, откуда можно было видеть всю дорогу вплоть до злополучных шпалер.
— Изумруд очень дорогой, а резьба редкой работы — настоящее чудо… В ней заключается тайна. Около герба виднеется маленькая точка, как будто крошечная царапина, но под лупой ясно проступает выгравированная мужская голова. Приложение этой печати имеет, по-моему, большее значение, чем самая подпись.
— Мы теперь будем пить кофе, а потом и я пойду искать его, — милостиво произнесла герцогиня. — Замечательный перстень должен быть найден.
Между тем Лен подавала всем душистый кофе на большом серебряном подносе. Ее лицо не выражало недовольства. Среди воцарившейся тишины слышно было только, как шуршит ее шелковое платье и скрипит песок под ногами. Но вдруг посуда загремела на подносе, как будто у нее от страха задрожали руки. Гофмаршал, которому она в эту минуту подавала кофе, с удивлением поднял на нее глаза и посмотрел в направлении ее взгляда: по дорожке, вдоль шпалеры, шел Габриель.
— Что надо здесь этому мальчику? — спросил гофмаршал, устремив на нее пристальный взгляд.
— Не могу знать, барон, — ответила она, уже совершенно успокоившись.
Габриель подошел прямо к гофмаршалу и, не поднимая глаз, подал ему утерянный перстень. Его держали прекрасные тонкие пальчики безукоризненно чистой и нежной ручки, однако, почувствовав ее прикосновение, гофмаршал оттолкнул эту ручку с отвращением.
— Мало вам тарелок? — гневно воскликнул он, указывая на стол. — И разве ты не мог, бывая в замке, научиться, как прилично подавать вещь? Где ты нашел перстень?
— Он лежал у проволочной ограды, я его сразу узнал, я всегда любовался им на вашей руке, — робко проговорил мальчик, как бы извиняясь за свою оплошность.
— В самом деле? Очень лестно! — Гофмаршал насмешливо покачал головой. — Лен, дайте ему кусок торта и спросите, что ему еще надо.
Лен вынула из кармана ключ.
— Ты за ним пришел, да? — спросила она Габриеля. Он ответил утвердительно. — Больная пить хочет, а я заперла малиновый сироп.
— Глупости! В замке и без него полно прислуги. Этот мальчик мог бы прислать кого-нибудь, но он избалован и хочет участвовать во всем, что происходит в замке, и даже сегодня, хотя священник совсем недавно в моем присутствии строго запретил ему принимать какое-либо участие в развлечениях! Забыли вы это, Лен? Он должен готовиться, — пояснил он герцогине. — Сегодня утром мы решили, что через три недели он наконец поступит в семинарию — уже давно пора.
Лиана с удивлением посмотрела на ключницу. Так вот почему она сегодня все утро бесцельно бродила по кладовой, с трудом отличая тончайшие ткани от грубого полотна, а ведь Лен была авторитетом по части льняных изделий! В конце концов она потеряла связку ключей, чего с ней никогда не случалось! Хотя эта женщина казалась холодной и суровой и вроде бы безучастно относилась к мальчику, по крайней мере при других, Лиана давно поняла, что Лен боготворит ребенка… Теперь она стояла молча, с густо покрасневшим лицом. Для всех прочих это была женщина глубоко огорченная, рассерженная незаслуженным упреком, в глазах же Лианы это была мать, любящее сердце которой разрывалось в ожидании предстоящей разлуки. Герцогиня посмотрела на мальчика в лорнет.
— Вы хотите сделать из него миссионера? — спросила она священника, качая головой. — На мой взгляд, это занятие совершенно для него не подойдет.
Эти слова точно наэлектризовали Лиану: в первый раз слышала она, чтобы кто-то противоречил священнику и гофмаршалу, тем более особа, которая несколькими словами могла изменить судьбу человека. Все сидевшие за столом были или не расположены к ребенку, или просто равнодушны к его судьбе. Например, Майнау холодно смотрел на «трусливого мальчика», стоявшего, подобно осужденному, неподвижно, но было заметно, что земля как бы горела под его ногами! Молодая женщина собрала все свое мужество: разве герцогиня взывала не к ее женскому сердцу?
— У Габриеля уже есть миссия, ваше высочество, это миссия художника, — сказала она, глядя на герцогиню с явным смущением, но твердо. Взгляды всех обратились на нее, не произнесшую до сих пор ни слова. — Хотя его никто не обучал, он так смело и мастерски владеет карандашом, что это меня поражает. Я нашла в комнате Лео его рисунки, которые помогли бы ему блистательно выдержать всякое испытание, он непременно был бы принят в число учеников академии… В этой детской головке таится редкое творческое дарование, пламенное влечение к искусству, присущее только гению… Ваше высочество верно заметили, что он не годится для миссионерской деятельности, — для этого нужно внутреннее стремление, и лишь на этом должны быть сосредоточены вся энергия и все силы души, для которой не должно существовать другого идеала. Совершить над ним насилие было бы жестоко в отношении искусства.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента