Страница:
– Можешь идти! – резко сказала госпожа Гельвиг.
Фелисита вышла из комнаты.
– Значит, еще восемь недель борьбы! – шептала она, проходя через холл. – И борьба будет беспощадной…
XIII
XIV
Фелисита вышла из комнаты.
– Значит, еще восемь недель борьбы! – шептала она, проходя через холл. – И борьба будет беспощадной…
XIII
Три дня, прошедшие со времени приезда профессора, совершенно изменили однообразную жизнь старого купеческого дома, но для Фелиситы это время, сверх всяких ожиданий, прошло спокойно. Профессор больше не обращал на нее внимания. Она вздохнула свободнее, но – странное дело – никогда не чувствовала себя такой униженной и оскорбленной, как теперь. Несколько раз Иоганн проходил мимо, не замечая ее. Правда, он сердился тогда, потому что, несмотря на все его просьбы, госпожа Гельвиг звала его в гостиную, когда ее знакомые хотели видеть профессора. Он являлся, но был очень нелюбезным компаньоном. И ежедневно приходило много пациентов, которых Генрих посылал на третий этаж. Среди этих ищущих помощи немало было настолько бедных, что Фридерика в другое время без дальнейших разговоров прогнала бы их. Профессор славился главным образом как глазной врач; иногда ему удавалось лечение даже в тех случаях, которые считались безнадежными, и потому-то имя еще очень молодого профессора стало таким блестящим и прославленным.
Госпожа Гельвиг поручила Фелисите убирать ежедневно комнату Иоганна. Эта комната совершенно изменилась с тех пор, как Иоганн поселился в ней. Она напоминала монашескую келью. Пестрые ситцевые занавеси тотчас же были изгнаны, та же участь постигла и несколько плохих картин, зато над письменным столом появилась превосходная гравюра, висевшая прежде в каком-то темном углу и изображавшая молодую мать, нежно прикрывающую ребенка своим шелковым манто. Шерстяная скатерть со стола и несколько вышитых подушек с дивана были удалены, как «рассадники пыли», а на комоде были аккуратно расставлены книги профессора. Ни один листок в них не был загнут, а между тем ими, без сомнения, часто пользовались. Книги были переплетены в очень простые переплеты разных цветов по языкам: латинские – в серый, немецкие – в коричневый и т. д. «Так же сортирует он и человеческие души», – подумала с горечью Фелисита, увидев в первый раз ряды книг.
Утренний кофе профессор пил вместе с матерью и советницей, затем поднимался в свою комнату и работал до обеда. Около него постоянно должен был стоять графин с водой. Казалось, он избегал услуг – он никогда не пользовался звонком. Если вода казалась ему недостаточно свежей, он сам спускался во двор и наполнял графин свежей водой.
Утром на четвертый день принесли письма на имя профессора. Генриха не было дома, и Фелиситу послали наверх. Она остановилась, колеблясь, у двери: в комнате раздавался женский голос.
– Доктор Бём говорил мне о глазной болезни вашего сына, – мягко произнес профессор, – я посмотрю, что можно сделать.
– Ах, господин профессор, такой знаменитый врач, как вы…
– Оставьте это! – прервал он говорившую так резко, что она испуганно замолчала. – Я приду завтра и осмотрю вашего сына, – добавил он мягче.
– Мы бедные люди, заработок так мал…
– Вы уже два раза говорили об этом, – нетерпеливо прервал ее профессор. – Идите, мне некогда… Если я буду в состоянии помочь вашему сыну, то я это сделаю, прощайте.
Женщина вышла, и Фелисита переступила порог. Профессор сидел за письменным столом. Он видел, как вошла молодая девушка, и, не отрывая глаз от работы, протянул руку за письмами.
– Кстати, – остановил он на пороге Фелиситу, – кто убирает мою комнату?
– Я, – ответила девушка.
– В таком случае я должен просить вас быть осторожнее. Мне бывает неприятно, если какая-нибудь книга даже сдвинута со своего места, а теперь я вовсе не могу найти одной из них.
– Как называется эта книга? – спросила она спокойно.
На серьезном лице профессора мелькнуло что-то вроде усмешки.
– Вы едва ли найдете, это французская книга. На ее корешке написано: «Крювелье. Анатомия нервной системы».
– Вот она, – указала Фелисита. – Она лежит на том же месте, куда вы ее положили. Я не беру в руки ваших книг.
Профессор быстро повернулся к молодой девушке и посмотрел ей прямо в лицо.
– Вы знаете французский язык? – быстро спросил он.
Фелисита испугалась – она себя выдала. Она не только понимала, но и свободно говорила по-французски: старая дева выучила ее. Необходимо было говорить правду, эти стальные глаза не отрываясь смотрели ей в лицо и раскрыли бы ложь.
– Да, я брала уроки, – ответила она.
– Ах да, я и забыл – до девяти лет. Значит, вы не все еще забыли?
Фелисита молчала.
– Вас воспитывали прежде иначе, – продолжал профессор, – но у моей матери и у меня были на это свои взгляды. Поэтому-то вы и презираете нас как своих мучителей, не так ли?
Одно мгновение Фелисита боролась с собой, но раздражение победило, и она холодно ответила:
– У меня для этого достаточно причин.
Брови Иоганна нахмурились, но затем он, вероятно, вспомнил те упрямые и нелюбезные ответы, которые ему, как врачу, часто приходилось спокойно выслушивать от нетерпеливых пациентов. Поэтому он спокойно ответил:
– Вы более чем откровенны! Вы очень дурного мнения о нас, но мы сумеем утешиться.
Он снова принялся за письма, и Фелисита удалилась. Когда она подошла к открытой двери, взгляд читавшего последовал за ней. Холл был залит солнечным светом, и фигура девушки выделялась на нем, как картина на золотом фоне. Ее формам недоставало еще округленности, присущей окончательно развившейся женской красоте, но линии были мягки, а движения очень грациозны. Удивительнее всего были, однако, волосы.
Они всегда казались каштановыми, но под солнечными лучами приобрели оттенок красноватого золота.
Профессор снова наклонился над работой, но течение его мыслей нарушилось. Он недовольно потер лоб, выпил стакан воды, но напрасно. Наконец он рассердился, бросил перо на стол, взял шляпу и спустился с лестницы. Перо лежало не на своем месте и не было аккуратно вытерто. До педантизма аккуратный ученый проявил рассеянность.
– Мама, – сказал профессор, заходя по дороге к матери, – пожалуйста, не посылай мне больше с поручениями девушку, предоставь это Генриху, а если его не будет дома, то я могу и подождать.
– Видишь, – торжествующе ответила госпожа Гельвиг, – ты уже через три дня не можешь больше выносить ее физиономии, а меня заставил терпеть ее около себя девять лет.
Сын молча пожал плечами.
– Ведь уроки, которые она брала до смерти отца, окончились с поступлением ее в городское училище? – спросил он.
– Что за глупые вопросы, Иоганн! – рассердилась госпожа Гельвиг. – Я и подробно писала тебе об этом, и говорила.
– А какие знакомства были у нее?
– Знакомства? Да, в сущности, только Фридерика и Генрих, она сама не хотела других… Конечно, я не могла терпеть ее за своим столом и в своей комнате. Она ведь стала между твоим отцом и мной, всегда была нетерпима и высокомерна. Я предложила ей познакомиться с дочерьми некоторых верующих ремесленников, но она, как ты знаешь, заявила, что не желает иметь никакого дела с этими людьми, что это волки в овечьих шкурах и т. д. За эти восемь недель, которые ты сам себе навязал, увидишь еще и не такие штуки!
Профессор отправился на прогулку.
В тот же день госпожа Гельвиг пригласила некоторых дам пить в саду кофе после обеда, а так как Фридерика заболела, то послали Фелиситу Она быстро справилась со своими обязанностями. На большой площадке, защищенной высокой стеной из тисов, был поставлен красиво убранный стол, а в кухне домика кипела вода. Молодая девушка облокотилась на подоконник и задумчиво смотрела в сад. Все благоухало, зеленело и цвело. Когда-то это же солнце так же ярко светило и для того, чье горячее доброе сердце обратилось теперь в прах, чья рука всем приносила помощь. Здесь он спасался сам и спасал маленькую сиротку от уничтожающих взглядов и злого языка жены, и не только летом. Весна еще боролась с зимой, а здесь, в белой кафельной печке, уже трещал огонь; пушистый ковер грел ноги, кусты прижимали свои покрытые почками ветви к оконным стеклам. Милые воспоминания!
Приближающиеся шаги спугнули печальные мысли Фелиситы. Она видела в окно профессора, вошедшего в сад в сопровождении другого господина. Они медленно направлялись к домику. С некоторых пор господин Фрак довольно часто приходил к госпоже Гельвиг. Это был сын очень почтенных людей, друживших с семьей Гельвигов. Ровесник профессора, он вместе с ним получил образование, и, несмотря на полное различие характеров и взглядов, они всегда были дружны. Иоганн Гельвиг почти тотчас же по окончании университета вступил на кафедру, а молодой Франк отправился путешествовать. Только недавно, уступая желанию родителей, он сдал экзамен на юриста. Теперь он был адвокатом в родном городе и ждал появления клиентов.
Он вынул изо рта погасшую сигару, посмотрел на нее и отшвырнул. Профессор достал свой портсигар и предложил ему.
– Боже упаси! – воскликнул адвокат с комическим жестом. – Мне не приходит и в голову причинять ущерб бедным язычникам в Китае и еще бог знает где.
Профессор улыбнулся.
– Насколько я тебя знаю, – продолжал Франк, – ты предназначаешь себе три сигары в день, но всегда выкуриваешь только одну, а стоимость двух остальных кладешь в свою копилку на миссионерское дело.
– Да, я еще сохранил эту привычку, – подтвердил со спокойной улыбкой профессор, – но эти деньги имеют другое назначение – они принадлежат моим бедным пациентам.
– Не может быть!.. Ты, ярый поборник набожных устремлений, вернейший из учеников нашего рейнского деспота? Так-то ты следуешь его учениям?
Профессор пожал плечами.
– Врач учится иначе думать о человечестве и об обязанностях отдельных людей по отношению к нему, – сказал он. – Я никогда не упускал из виду великой цели – стать действительно полезным, но чтобы добиться этого, пришлось многое забыть и оставить.
Они прошли дальше, и их голоса затихли, но вскоре они вернулись под группу акаций, ветви которых бросали тень на пробегавшую мимо дома дорожку.
– Не спорь! – снова услыхала Фелисита оживленный голос профессора. – Так же, как и прежде, я отчаянно скучаю или сержусь в женском обществе, а мое знакомство как врача с так называемым прекрасным полом вовсе не способствовало улучшению моего мнения о нем.
– Очень понятно, что ты скучаешь в женском обществе, – возразил Франк. – Ты ведь всегда ищешь простодушия, чтобы не сказать глупости… Ты ненавидишь современное женское воспитание. Я тоже не сторонник бессмысленной игры на рояле и пустой французской болтовни, но не следует заходить слишком далеко… Вы хотите засадить женщину и в наше время за средневековую прялку, заставить ее жить в обществе прислуги – это не только несправедливо, но и глупо. В руках женщины находятся души ваших сыновей в то самое время, когда они наиболее восприимчивы. Приучите женщин к серьезному мышлению, расширьте тот круг, который вы называете женским призванием, и вы увидите, что тщеславие и слабохарактерность исчезнут.
– Милый друг, на этот путь я никогда не вступлю! – насмешливо сказал профессор.
– Я знаю, ты думаешь, что всего этого можно достигнуть без труда при благочестивой жене… Мой уважаемый профессор, я тоже не хотел бы иметь неблагочестивую подругу жизни; женщина без благочестия – это все равно что цветок без аромата. Но берегитесь! Вы думаете, что она благочестива, заботлива и хорошо воспитана, вы даете ей полную свободу – и вдруг в вашем доме водворяется такая тирания, какой вы никогда бы не снесли от менее благочестивой жены. Под прикрытием благочестия вырастают все дремлющие в женском характере дурные наклонности. Ведь и во имя Господа можно быть жестокой, мстительной, высокомерной и в слепом фанатизме проклинать и разрушать все прекрасное.
– Ты заходишь слишком далеко. Впрочем, мне это безразлично, наука совершенно заполняет мою жизнь…
– Ну, а та? – прервал его адвокат, указывая на вход в сад, где появилась советница в сопровождении своего ребенка и госпожи Гельвиг. – Разве она не воплощение твоего идеала? Проста, всегда одета в белую кисею, которая, к слову сказать, ей очень идет, благочестива – в этом не усомнится тот, кто увидит ее в церкви с устремленными кверху прекрасными глазами. Она презирает всякое знание и мышление, так как оно могло бы помешать ходу ее вязания или вышивания; она – вполне приличная партия, так как равенство, по-твоему, необходимо для хорошего брака. Словом, все указывает на нее, как на ту…
– Ты зол и всегда не любил Адели, – прервал его раздраженно профессор. – Боюсь, это потому, что она дочь человека, который так строго воспитывал тебя… Она добродушна, безобидна и прекрасная мать.
Он направился к медленно приближавшимся дамам и любезно поприветствовал их.
Госпожа Гельвиг поручила Фелисите убирать ежедневно комнату Иоганна. Эта комната совершенно изменилась с тех пор, как Иоганн поселился в ней. Она напоминала монашескую келью. Пестрые ситцевые занавеси тотчас же были изгнаны, та же участь постигла и несколько плохих картин, зато над письменным столом появилась превосходная гравюра, висевшая прежде в каком-то темном углу и изображавшая молодую мать, нежно прикрывающую ребенка своим шелковым манто. Шерстяная скатерть со стола и несколько вышитых подушек с дивана были удалены, как «рассадники пыли», а на комоде были аккуратно расставлены книги профессора. Ни один листок в них не был загнут, а между тем ими, без сомнения, часто пользовались. Книги были переплетены в очень простые переплеты разных цветов по языкам: латинские – в серый, немецкие – в коричневый и т. д. «Так же сортирует он и человеческие души», – подумала с горечью Фелисита, увидев в первый раз ряды книг.
Утренний кофе профессор пил вместе с матерью и советницей, затем поднимался в свою комнату и работал до обеда. Около него постоянно должен был стоять графин с водой. Казалось, он избегал услуг – он никогда не пользовался звонком. Если вода казалась ему недостаточно свежей, он сам спускался во двор и наполнял графин свежей водой.
Утром на четвертый день принесли письма на имя профессора. Генриха не было дома, и Фелиситу послали наверх. Она остановилась, колеблясь, у двери: в комнате раздавался женский голос.
– Доктор Бём говорил мне о глазной болезни вашего сына, – мягко произнес профессор, – я посмотрю, что можно сделать.
– Ах, господин профессор, такой знаменитый врач, как вы…
– Оставьте это! – прервал он говорившую так резко, что она испуганно замолчала. – Я приду завтра и осмотрю вашего сына, – добавил он мягче.
– Мы бедные люди, заработок так мал…
– Вы уже два раза говорили об этом, – нетерпеливо прервал ее профессор. – Идите, мне некогда… Если я буду в состоянии помочь вашему сыну, то я это сделаю, прощайте.
Женщина вышла, и Фелисита переступила порог. Профессор сидел за письменным столом. Он видел, как вошла молодая девушка, и, не отрывая глаз от работы, протянул руку за письмами.
– Кстати, – остановил он на пороге Фелиситу, – кто убирает мою комнату?
– Я, – ответила девушка.
– В таком случае я должен просить вас быть осторожнее. Мне бывает неприятно, если какая-нибудь книга даже сдвинута со своего места, а теперь я вовсе не могу найти одной из них.
– Как называется эта книга? – спросила она спокойно.
На серьезном лице профессора мелькнуло что-то вроде усмешки.
– Вы едва ли найдете, это французская книга. На ее корешке написано: «Крювелье. Анатомия нервной системы».
– Вот она, – указала Фелисита. – Она лежит на том же месте, куда вы ее положили. Я не беру в руки ваших книг.
Профессор быстро повернулся к молодой девушке и посмотрел ей прямо в лицо.
– Вы знаете французский язык? – быстро спросил он.
Фелисита испугалась – она себя выдала. Она не только понимала, но и свободно говорила по-французски: старая дева выучила ее. Необходимо было говорить правду, эти стальные глаза не отрываясь смотрели ей в лицо и раскрыли бы ложь.
– Да, я брала уроки, – ответила она.
– Ах да, я и забыл – до девяти лет. Значит, вы не все еще забыли?
Фелисита молчала.
– Вас воспитывали прежде иначе, – продолжал профессор, – но у моей матери и у меня были на это свои взгляды. Поэтому-то вы и презираете нас как своих мучителей, не так ли?
Одно мгновение Фелисита боролась с собой, но раздражение победило, и она холодно ответила:
– У меня для этого достаточно причин.
Брови Иоганна нахмурились, но затем он, вероятно, вспомнил те упрямые и нелюбезные ответы, которые ему, как врачу, часто приходилось спокойно выслушивать от нетерпеливых пациентов. Поэтому он спокойно ответил:
– Вы более чем откровенны! Вы очень дурного мнения о нас, но мы сумеем утешиться.
Он снова принялся за письма, и Фелисита удалилась. Когда она подошла к открытой двери, взгляд читавшего последовал за ней. Холл был залит солнечным светом, и фигура девушки выделялась на нем, как картина на золотом фоне. Ее формам недоставало еще округленности, присущей окончательно развившейся женской красоте, но линии были мягки, а движения очень грациозны. Удивительнее всего были, однако, волосы.
Они всегда казались каштановыми, но под солнечными лучами приобрели оттенок красноватого золота.
Профессор снова наклонился над работой, но течение его мыслей нарушилось. Он недовольно потер лоб, выпил стакан воды, но напрасно. Наконец он рассердился, бросил перо на стол, взял шляпу и спустился с лестницы. Перо лежало не на своем месте и не было аккуратно вытерто. До педантизма аккуратный ученый проявил рассеянность.
– Мама, – сказал профессор, заходя по дороге к матери, – пожалуйста, не посылай мне больше с поручениями девушку, предоставь это Генриху, а если его не будет дома, то я могу и подождать.
– Видишь, – торжествующе ответила госпожа Гельвиг, – ты уже через три дня не можешь больше выносить ее физиономии, а меня заставил терпеть ее около себя девять лет.
Сын молча пожал плечами.
– Ведь уроки, которые она брала до смерти отца, окончились с поступлением ее в городское училище? – спросил он.
– Что за глупые вопросы, Иоганн! – рассердилась госпожа Гельвиг. – Я и подробно писала тебе об этом, и говорила.
– А какие знакомства были у нее?
– Знакомства? Да, в сущности, только Фридерика и Генрих, она сама не хотела других… Конечно, я не могла терпеть ее за своим столом и в своей комнате. Она ведь стала между твоим отцом и мной, всегда была нетерпима и высокомерна. Я предложила ей познакомиться с дочерьми некоторых верующих ремесленников, но она, как ты знаешь, заявила, что не желает иметь никакого дела с этими людьми, что это волки в овечьих шкурах и т. д. За эти восемь недель, которые ты сам себе навязал, увидишь еще и не такие штуки!
Профессор отправился на прогулку.
В тот же день госпожа Гельвиг пригласила некоторых дам пить в саду кофе после обеда, а так как Фридерика заболела, то послали Фелиситу Она быстро справилась со своими обязанностями. На большой площадке, защищенной высокой стеной из тисов, был поставлен красиво убранный стол, а в кухне домика кипела вода. Молодая девушка облокотилась на подоконник и задумчиво смотрела в сад. Все благоухало, зеленело и цвело. Когда-то это же солнце так же ярко светило и для того, чье горячее доброе сердце обратилось теперь в прах, чья рука всем приносила помощь. Здесь он спасался сам и спасал маленькую сиротку от уничтожающих взглядов и злого языка жены, и не только летом. Весна еще боролась с зимой, а здесь, в белой кафельной печке, уже трещал огонь; пушистый ковер грел ноги, кусты прижимали свои покрытые почками ветви к оконным стеклам. Милые воспоминания!
Приближающиеся шаги спугнули печальные мысли Фелиситы. Она видела в окно профессора, вошедшего в сад в сопровождении другого господина. Они медленно направлялись к домику. С некоторых пор господин Фрак довольно часто приходил к госпоже Гельвиг. Это был сын очень почтенных людей, друживших с семьей Гельвигов. Ровесник профессора, он вместе с ним получил образование, и, несмотря на полное различие характеров и взглядов, они всегда были дружны. Иоганн Гельвиг почти тотчас же по окончании университета вступил на кафедру, а молодой Франк отправился путешествовать. Только недавно, уступая желанию родителей, он сдал экзамен на юриста. Теперь он был адвокатом в родном городе и ждал появления клиентов.
Он вынул изо рта погасшую сигару, посмотрел на нее и отшвырнул. Профессор достал свой портсигар и предложил ему.
– Боже упаси! – воскликнул адвокат с комическим жестом. – Мне не приходит и в голову причинять ущерб бедным язычникам в Китае и еще бог знает где.
Профессор улыбнулся.
– Насколько я тебя знаю, – продолжал Франк, – ты предназначаешь себе три сигары в день, но всегда выкуриваешь только одну, а стоимость двух остальных кладешь в свою копилку на миссионерское дело.
– Да, я еще сохранил эту привычку, – подтвердил со спокойной улыбкой профессор, – но эти деньги имеют другое назначение – они принадлежат моим бедным пациентам.
– Не может быть!.. Ты, ярый поборник набожных устремлений, вернейший из учеников нашего рейнского деспота? Так-то ты следуешь его учениям?
Профессор пожал плечами.
– Врач учится иначе думать о человечестве и об обязанностях отдельных людей по отношению к нему, – сказал он. – Я никогда не упускал из виду великой цели – стать действительно полезным, но чтобы добиться этого, пришлось многое забыть и оставить.
Они прошли дальше, и их голоса затихли, но вскоре они вернулись под группу акаций, ветви которых бросали тень на пробегавшую мимо дома дорожку.
– Не спорь! – снова услыхала Фелисита оживленный голос профессора. – Так же, как и прежде, я отчаянно скучаю или сержусь в женском обществе, а мое знакомство как врача с так называемым прекрасным полом вовсе не способствовало улучшению моего мнения о нем.
– Очень понятно, что ты скучаешь в женском обществе, – возразил Франк. – Ты ведь всегда ищешь простодушия, чтобы не сказать глупости… Ты ненавидишь современное женское воспитание. Я тоже не сторонник бессмысленной игры на рояле и пустой французской болтовни, но не следует заходить слишком далеко… Вы хотите засадить женщину и в наше время за средневековую прялку, заставить ее жить в обществе прислуги – это не только несправедливо, но и глупо. В руках женщины находятся души ваших сыновей в то самое время, когда они наиболее восприимчивы. Приучите женщин к серьезному мышлению, расширьте тот круг, который вы называете женским призванием, и вы увидите, что тщеславие и слабохарактерность исчезнут.
– Милый друг, на этот путь я никогда не вступлю! – насмешливо сказал профессор.
– Я знаю, ты думаешь, что всего этого можно достигнуть без труда при благочестивой жене… Мой уважаемый профессор, я тоже не хотел бы иметь неблагочестивую подругу жизни; женщина без благочестия – это все равно что цветок без аромата. Но берегитесь! Вы думаете, что она благочестива, заботлива и хорошо воспитана, вы даете ей полную свободу – и вдруг в вашем доме водворяется такая тирания, какой вы никогда бы не снесли от менее благочестивой жены. Под прикрытием благочестия вырастают все дремлющие в женском характере дурные наклонности. Ведь и во имя Господа можно быть жестокой, мстительной, высокомерной и в слепом фанатизме проклинать и разрушать все прекрасное.
– Ты заходишь слишком далеко. Впрочем, мне это безразлично, наука совершенно заполняет мою жизнь…
– Ну, а та? – прервал его адвокат, указывая на вход в сад, где появилась советница в сопровождении своего ребенка и госпожи Гельвиг. – Разве она не воплощение твоего идеала? Проста, всегда одета в белую кисею, которая, к слову сказать, ей очень идет, благочестива – в этом не усомнится тот, кто увидит ее в церкви с устремленными кверху прекрасными глазами. Она презирает всякое знание и мышление, так как оно могло бы помешать ходу ее вязания или вышивания; она – вполне приличная партия, так как равенство, по-твоему, необходимо для хорошего брака. Словом, все указывает на нее, как на ту…
– Ты зол и всегда не любил Адели, – прервал его раздраженно профессор. – Боюсь, это потому, что она дочь человека, который так строго воспитывал тебя… Она добродушна, безобидна и прекрасная мать.
Он направился к медленно приближавшимся дамам и любезно поприветствовал их.
XIV
Вскоре на площадке появились гостьи, большей частью одетые в светлую кисею и газ. Темные прямые стволы тисов служили прекрасным фоном для этих грациозных женщин. Все приглашенные сгруппировались около стола и принялись за рукоделие.
По знаку госпожи Гельвиг Фелисита принесла на подносе кофе.
– Мой девиз: «Просто и дешево», – весело говорила советница. – Я принципиально не ношу летом материи, которая стоила бы дороже трех талеров.
– Но вы забываете, милая, – ответила ей молодая, очень нарядная дама, бросая злобный взгляд на «простое» платье, – что на этой дешевой материи масса прошивок и вышивок, стоящих раза в три дороже всего остального материала.
– Разве можно оценивать такое воздушное создание прозаическими талерами? – спросил молодой Франк, забавляясь враждебными взглядами, которыми обменялись дамы. – Можно подумать, что такие туалеты могли бы вознести дам на самое небо, если бы не тяжелые золотые браслеты, которые несомненно удержали бы их на земле.
Он с интересом смотрел на руку советницы.
– Знаете, – продолжал он, – этот браслет занимает меня уже с полчаса. Это чудная, старинная работа. Но особенно возбуждает мое любопытство надпись в венке.
Советница равнодушно сняла браслет и передала его молодому человеку. Фелисита стояла в это время сзади адвоката и видела, что этот браслет был до мельчайших подробностей похож на тот, который был спрятан в секретном ящике старой девы.
Адвокат быстро прочитал надпись на браслете:
– Нет, – ответила советница, склонившись над работой, пока браслет переходил из рук в руки.
– А откуда у тебя эта замечательная вещица, Адель? – спросил профессор.
Молодая женщина покраснела.
– Папа подарил мне ее недавно, – ответила она. – Уж не знаю, у какого любителя древностей он ее нашел.
Она надела браслет и заговорила с одной из присутствующих дам.
В то время как всеобщее внимание было обращено на браслет, Фелисита обошла стол. Никто не обратил на нее внимания, и она так же незаметно ушла в кухню. Уступая просьбам маленькой Анны, игравшей на тенистой дорожке, она на минуту остановилась и старалась достать ветку акации. Близорукий адвокат вдруг схватил свой лорнет и принялся разглядывать Фелиситу, а советница, которая, казалось, прилежно вышивала, зорко следила за ним. Немного спустя она тихо поднялась и вошла в дом, где скрылась Фелисита.
– Милая Каролина, – сказала она, входя в кухню, – вам нет надобности прислуживать… Налейте в кофейник горячий кофе, а я сама займусь разливанием. По правде говоря, вы ужасно выглядите в этом полинявшем ситцевом платье. Как вы можете показываться мужчинам в этой короткой, ужасной юбке? Это просто неприлично. Неужели вы не чувствуете этого?
На Фелисите было ее лучшее воскресное платье, полинявшее, но безукоризненно выстиранное и отглаженное. Упрек за то, чему она молча покорялась, заставил девушку горько усмехнуться, но она промолчала.
Когда советница вернулась к столу, госпожа Гельвиг с резким смехом повторила свой вопрос:
– Удивительно красива? Что должна я подумать о вас, милый Франк? Всмотритесь в это бледное лицо с ужасными волосами. Эти вызывающие манеры и легкомысленные движения, эти глаза, смотрящие бесстыдно и назойливо прямо в лицо приличным людям, – это наследство порочной, необузданной матери. Девять лет я тщетно старалась спасти эту душу для Господа…
– Теперь ведь недолго уж осталось терпеть, тетя! – успокоительно сказала советница, наливая кофе. – Еще несколько недель – и она покинет твой дом навсегда… Я тоже думаю, что доброе семя упало на каменистую почву, – в этой неблагодарной душе, стремящейся сбросить узы морали и добрых нравов, наверное, нет ни одной благородной черты. Впрочем, нам, имеющим счастье происходить от нравственных родителей, не следует судить ее слишком строго – легкомыслие у нее в крови… Быть может, во время одного из ваших путешествий, господин Франк, – шутливо обратилась она к адвокату, – вы будете где-нибудь любоваться ею – на канате или в цирке.
– Это на нее не похоже, – внезапно сказал спокойным, но решительным тоном профессор.
Госпожа Гельвиг гневно повернулась к сыну, а глаза молодой вдовы утратили на мгновение свою неизменную кротость. Затем она, добродушно улыбаясь, встряхнула кудрявой головкой и хотела что-то сказать, но ей помешал громкий плач Анхен. Девочка бежала к матери с судорожно зажатой коробкой спичек в правой руке. Платьице ребенка пылало… Советница в ужасе вскрикнула. Ее взгляд скользнул по собственному легкому платью, и, как безумная, со смертельно бледным лицом она протянула вперед руки, как бы желая оттолкнуть ребенка, и одним прыжком исчезла за стеной тисов.
Дамы с криком разбежались во все стороны, как испуганная стая голубей. Одна госпожа Гельвиг мужественно поднялась с места, да бросились вперед мужчины. Но они опоздали. Фелисита завернула в свою юбку ребенка и старалась потушить пламя, но оно было слишком велико, и тонкая ситцевая юбка молодой девушки загорелась. Не теряя присутствия духа, она схватила девочку на руки, пробежала по лугу на плотину и спрыгнула в ручей.
Раньше, чем мужчины поняли намерение убегавшей девушки, огонь был уже потушен. Они вступили на плотину в ту минуту, как Фелисита, держа на правой руке мокрого ребенка, схватилась левой за ветви орешника, чтобы выйти на берег. Одновременно с мужчинами появилась и советница.
– Мое дитя, спасите мою Анхен! – закричала она с отчаянием.
– Не замочи себе ботинки, Адель, а то заработаешь насморк, – сказал профессор с едкой иронией, быстро спускаясь и протягивая Фелисите руки, но он медленно опустил их – совершенно спокойное до тех пор лицо молодой девушки вдруг изменилось, между бровями легла глубокая складка, и глаза метнули уже знакомый Иоганну холодный враждебный взгляд. Фелисита подала ему маленькую Анну и вскочила на плотину, опираясь на руку адвоката.
Профессор отнес ребенка в дом и осмотрел его ожоги – пострадала только левая рука. В то время как советница была в кухне, девочка незаметно взяла с плиты спички и, зажигая их в саду, подожгла свое платье.
Разбежавшиеся дамы собрались снова и осыпали ласками «бедного ангела».
– Милая Каролина, – сказала советница с кротким упреком, – неужели вы не могли присмотреть немного за ребенком?
– За несколько минут до того вы запретили мне выходить из дома, – мрачно возразила Фелисита, бросая на молодую женщину проницательный взгляд.
– Почему это, Адель? – удивленно спросила госпожа Гельвиг.
– Боже мой, тетя, – не смущаясь, ответила вдова, – ты поймешь это, если посмотришь на ее волосы. Я хотела избавить всех нас от того дурного впечатления, которое производит неряшливость.
Фелисита растерянно схватилась за голову: гребень, никогда не сидевший крепко в этих густых, упрямых волосах, выскользнул и лежал, вероятно, в ручье. Распущенные локоны окружали сиянием щеки и плечи девушки, еще осыпанные водяными каплями.
– Так-то вы благодарите за спасение вашего ребенка? – резко спросил адвокат, не спускавший глаз с Фелиситы.
– Как вы можете быть так несправедливы ко мне, господин Франк! – обиженно воскликнула советница. – Мужчина никогда не поймет материнского сердца. В первую минуту невольно сердишься на того, кто мог бы предотвратить опасность, хотя и признаешь с благодарностью, что эта небрежность искуплена спасением… Дорогая Каролина, – обратилась она к молодой девушке, – я никогда не забуду сегодняшнего дня… Если бы я могла сейчас доказать вам свою благодарность! – Она быстро сняла с руки браслет и протянула его Фелисите. – Возьмите этот браслет, он мне очень дорог, но за жизнь моей Анхен я с радостью пожертвую самым любимым!
Глубоко оскорбленная Фелисита оттолкнула руку советницы, хотевшей надеть ей на руку браслет.
– Благодарю вас, – сказала она, гордо откинув голову, – я никогда не приму вознаграждения за любовь к ближнему, а тем более – жертву… Вы сами сказали, что я только искупила свой недосмотр, и потому вы мне ничем не обязаны.
Госпожа Гельвиг почти вырвала у советницы браслет.
– Ты с ума сошла, Адель! – проворчала она сердито. – Что ей делать с этой вещью? Подари ей простой, прочной материи на платье, вот и все!
– Я нахожу, что мы все жестоко относимся к вам, – сказал Фелисите Франк. – Сначала вас оскорбили, предложив вам золото, а затем мы равнодушно оставляем вас в мокром платье… Я побегу в город и вышлю вам и малютке все необходимое.
Он поклонился и вышел.
– Дурак! – раздраженно сказала госпожа Гельвиг, обращаясь к дамам, с сожалением посмотревшим вслед Франку.
Профессор, занятый ребенком, не проронил ни слова; но с того момента, как советница предложила молодой девушке браслет, он сильно покраснел… Наконец он предоставил завернутую в плед девочку нежным рукам дам и направился к двери. Фелисита ушла в угол и прислонилась к стене; мертвенная бледность лица, нахмуренные брови и сжатые губы ясно показывали, что она испытывала сильную боль от обожженной руки. Взор профессора остановился на молодой девушке, и через мгновение он стоял перед ней.
– Вам очень больно? – быстро спросил он.
– Я могу терпеть, – ответила Фелисита дрожащими губами и отвернулась к окну – она не могла видеть эти глаза, столь ненавистные ей с детства.
– Вы не хотите принять моей помощи? – доброжелательным тоном спросил он.
– Я не хочу вас утруждать, – ответила девушка. – Я вылечу себя сама, как только мы вернемся в город.
– Как хотите, – холодно сказал профессор. – Но я должен вам напомнить, что моя мать еще нуждается в вас.
– Я этого не забыла, – ответила она менее раздраженно. Она почувствовала, что это напоминание о ее обязанностях было сделано не с целью ее унизить, а чтобы заставить ее принять его помощь. – Я отлично помню наш договор, – добавила она, – и вы до последней минуты найдете меня на указанном мне месте.
– Твоя медицинская помощь понадобилась и здесь, Иоганн? – спросила, подходя, советница.
– Нет, – ответил он коротко. – Но что ты тут делаешь, Адель? Я ведь сказал, что Анну нужно сейчас же вынести на свежий воздух. Не понимаю, что ты делаешь в этой душной комнате!
Профессор вышел, и советница поторопилась взять ребенка на руки, за ней последовали и дамы. За кофейным столом давно уже сидела госпожа Гельвиг. Опасность, угрожавшая двум человеческим жизням, не могла нарушить ее равновесия, основанного на стальных нервах и черствой душе.
Наконец явились Генрих с одеждой и Роза. Госпожа Гельвиг позволила Фелисите вернуться в город. Девушка знала, что у тети Кордулы есть хорошая мазь от ожогов, и поспешила к ней, оставив Генриха сторожить дом.
Пока испуганная старая дева доставала мазь и перевязывала пострадавшую руку, Фелисита рассказала обо всем случившемся, не упомянув, однако, о браслете. Когда старая дева спокойно заметила, что ей не следовало отказываться от врачебной помощи, она воскликнула:
– Нет, тетя! Эта рука не должна прикасаться ко мне, даже если бы она могла спасти меня от смертельной опасности! Тот класс людей, из которого я происхожу, ему ведь «невыразимо противен». Эта фраза тяжело ранила мое детское сердце – я ее никогда не забуду! Долг врача заставил его сегодня преодолеть то отвращение, которое он питает к парии, – я не хочу его жертв!
– Он не бессердечен, – продолжала она после паузы, – я знаю, что он отказывает себе в удовольствиях ради своих бедных пациентов. Если бы это делал кто-нибудь другой, я была бы тронута до слез, но у него это меня только возмущает… Это неблагородно, тетя, но я ничего не могу поделать, мне тягостно и неприятно видеть у него что-нибудь хорошее, потому что я ненавижу его.
Затем Фелисита впервые пожаловалась на бессердечное поведение молодой вдовы. Странный румянец снова появился на щеке старой девы.
– Неудивительно, она ведь дочь Павла Гельвига! – сказала она, и в этих словах послышался строгий приговор. Фелисита была удивлена. Никогда тетя Кордула не выказывала своего отношения к кому-либо из Гельвигов. Известие о прибытии советницы она приняла молча и, по-видимому, совершенно безучастно, так что Фелисита подумала, что родственники на Рейне никогда не были близкими тете Кордуле.
По знаку госпожи Гельвиг Фелисита принесла на подносе кофе.
– Мой девиз: «Просто и дешево», – весело говорила советница. – Я принципиально не ношу летом материи, которая стоила бы дороже трех талеров.
– Но вы забываете, милая, – ответила ей молодая, очень нарядная дама, бросая злобный взгляд на «простое» платье, – что на этой дешевой материи масса прошивок и вышивок, стоящих раза в три дороже всего остального материала.
– Разве можно оценивать такое воздушное создание прозаическими талерами? – спросил молодой Франк, забавляясь враждебными взглядами, которыми обменялись дамы. – Можно подумать, что такие туалеты могли бы вознести дам на самое небо, если бы не тяжелые золотые браслеты, которые несомненно удержали бы их на земле.
Он с интересом смотрел на руку советницы.
– Знаете, – продолжал он, – этот браслет занимает меня уже с полчаса. Это чудная, старинная работа. Но особенно возбуждает мое любопытство надпись в венке.
Советница равнодушно сняла браслет и передала его молодому человеку. Фелисита стояла в это время сзади адвоката и видела, что этот браслет был до мельчайших подробностей похож на тот, который был спрятан в секретном ящике старой девы.
Адвокат быстро прочитал надпись на браслете:
– Странно, – воскликнул он, – строфа не имеет начала… Ах, это ведь отрывок из стихотворения Ульриха фон Лихтенштейна «Вечная любовь». Перевод всей строфы будет приблизительно следующий: «Если вы любите друг друга сердечно, если вы навеки соединились и ваша любовь всегда нова, верьте, что Бог соединил вас на счастливую жизнь!» Этот браслет имеет, несомненно, верного товарища, связанного с ним началом строфы, – заметил он. – Другой браслет не у вас?
daz ir liebe ist âne krane
Die hât got zesamme geben
üf ein wünneclichez leben!
– Нет, – ответила советница, склонившись над работой, пока браслет переходил из рук в руки.
– А откуда у тебя эта замечательная вещица, Адель? – спросил профессор.
Молодая женщина покраснела.
– Папа подарил мне ее недавно, – ответила она. – Уж не знаю, у какого любителя древностей он ее нашел.
Она надела браслет и заговорила с одной из присутствующих дам.
В то время как всеобщее внимание было обращено на браслет, Фелисита обошла стол. Никто не обратил на нее внимания, и она так же незаметно ушла в кухню. Уступая просьбам маленькой Анны, игравшей на тенистой дорожке, она на минуту остановилась и старалась достать ветку акации. Близорукий адвокат вдруг схватил свой лорнет и принялся разглядывать Фелиситу, а советница, которая, казалось, прилежно вышивала, зорко следила за ним. Немного спустя она тихо поднялась и вошла в дом, где скрылась Фелисита.
– Милая Каролина, – сказала она, входя в кухню, – вам нет надобности прислуживать… Налейте в кофейник горячий кофе, а я сама займусь разливанием. По правде говоря, вы ужасно выглядите в этом полинявшем ситцевом платье. Как вы можете показываться мужчинам в этой короткой, ужасной юбке? Это просто неприлично. Неужели вы не чувствуете этого?
На Фелисите было ее лучшее воскресное платье, полинявшее, но безукоризненно выстиранное и отглаженное. Упрек за то, чему она молча покорялась, заставил девушку горько усмехнуться, но она промолчала.
Когда советница вернулась к столу, госпожа Гельвиг с резким смехом повторила свой вопрос:
– Удивительно красива? Что должна я подумать о вас, милый Франк? Всмотритесь в это бледное лицо с ужасными волосами. Эти вызывающие манеры и легкомысленные движения, эти глаза, смотрящие бесстыдно и назойливо прямо в лицо приличным людям, – это наследство порочной, необузданной матери. Девять лет я тщетно старалась спасти эту душу для Господа…
– Теперь ведь недолго уж осталось терпеть, тетя! – успокоительно сказала советница, наливая кофе. – Еще несколько недель – и она покинет твой дом навсегда… Я тоже думаю, что доброе семя упало на каменистую почву, – в этой неблагодарной душе, стремящейся сбросить узы морали и добрых нравов, наверное, нет ни одной благородной черты. Впрочем, нам, имеющим счастье происходить от нравственных родителей, не следует судить ее слишком строго – легкомыслие у нее в крови… Быть может, во время одного из ваших путешествий, господин Франк, – шутливо обратилась она к адвокату, – вы будете где-нибудь любоваться ею – на канате или в цирке.
– Это на нее не похоже, – внезапно сказал спокойным, но решительным тоном профессор.
Госпожа Гельвиг гневно повернулась к сыну, а глаза молодой вдовы утратили на мгновение свою неизменную кротость. Затем она, добродушно улыбаясь, встряхнула кудрявой головкой и хотела что-то сказать, но ей помешал громкий плач Анхен. Девочка бежала к матери с судорожно зажатой коробкой спичек в правой руке. Платьице ребенка пылало… Советница в ужасе вскрикнула. Ее взгляд скользнул по собственному легкому платью, и, как безумная, со смертельно бледным лицом она протянула вперед руки, как бы желая оттолкнуть ребенка, и одним прыжком исчезла за стеной тисов.
Дамы с криком разбежались во все стороны, как испуганная стая голубей. Одна госпожа Гельвиг мужественно поднялась с места, да бросились вперед мужчины. Но они опоздали. Фелисита завернула в свою юбку ребенка и старалась потушить пламя, но оно было слишком велико, и тонкая ситцевая юбка молодой девушки загорелась. Не теряя присутствия духа, она схватила девочку на руки, пробежала по лугу на плотину и спрыгнула в ручей.
Раньше, чем мужчины поняли намерение убегавшей девушки, огонь был уже потушен. Они вступили на плотину в ту минуту, как Фелисита, держа на правой руке мокрого ребенка, схватилась левой за ветви орешника, чтобы выйти на берег. Одновременно с мужчинами появилась и советница.
– Мое дитя, спасите мою Анхен! – закричала она с отчаянием.
– Не замочи себе ботинки, Адель, а то заработаешь насморк, – сказал профессор с едкой иронией, быстро спускаясь и протягивая Фелисите руки, но он медленно опустил их – совершенно спокойное до тех пор лицо молодой девушки вдруг изменилось, между бровями легла глубокая складка, и глаза метнули уже знакомый Иоганну холодный враждебный взгляд. Фелисита подала ему маленькую Анну и вскочила на плотину, опираясь на руку адвоката.
Профессор отнес ребенка в дом и осмотрел его ожоги – пострадала только левая рука. В то время как советница была в кухне, девочка незаметно взяла с плиты спички и, зажигая их в саду, подожгла свое платье.
Разбежавшиеся дамы собрались снова и осыпали ласками «бедного ангела».
– Милая Каролина, – сказала советница с кротким упреком, – неужели вы не могли присмотреть немного за ребенком?
– За несколько минут до того вы запретили мне выходить из дома, – мрачно возразила Фелисита, бросая на молодую женщину проницательный взгляд.
– Почему это, Адель? – удивленно спросила госпожа Гельвиг.
– Боже мой, тетя, – не смущаясь, ответила вдова, – ты поймешь это, если посмотришь на ее волосы. Я хотела избавить всех нас от того дурного впечатления, которое производит неряшливость.
Фелисита растерянно схватилась за голову: гребень, никогда не сидевший крепко в этих густых, упрямых волосах, выскользнул и лежал, вероятно, в ручье. Распущенные локоны окружали сиянием щеки и плечи девушки, еще осыпанные водяными каплями.
– Так-то вы благодарите за спасение вашего ребенка? – резко спросил адвокат, не спускавший глаз с Фелиситы.
– Как вы можете быть так несправедливы ко мне, господин Франк! – обиженно воскликнула советница. – Мужчина никогда не поймет материнского сердца. В первую минуту невольно сердишься на того, кто мог бы предотвратить опасность, хотя и признаешь с благодарностью, что эта небрежность искуплена спасением… Дорогая Каролина, – обратилась она к молодой девушке, – я никогда не забуду сегодняшнего дня… Если бы я могла сейчас доказать вам свою благодарность! – Она быстро сняла с руки браслет и протянула его Фелисите. – Возьмите этот браслет, он мне очень дорог, но за жизнь моей Анхен я с радостью пожертвую самым любимым!
Глубоко оскорбленная Фелисита оттолкнула руку советницы, хотевшей надеть ей на руку браслет.
– Благодарю вас, – сказала она, гордо откинув голову, – я никогда не приму вознаграждения за любовь к ближнему, а тем более – жертву… Вы сами сказали, что я только искупила свой недосмотр, и потому вы мне ничем не обязаны.
Госпожа Гельвиг почти вырвала у советницы браслет.
– Ты с ума сошла, Адель! – проворчала она сердито. – Что ей делать с этой вещью? Подари ей простой, прочной материи на платье, вот и все!
– Я нахожу, что мы все жестоко относимся к вам, – сказал Фелисите Франк. – Сначала вас оскорбили, предложив вам золото, а затем мы равнодушно оставляем вас в мокром платье… Я побегу в город и вышлю вам и малютке все необходимое.
Он поклонился и вышел.
– Дурак! – раздраженно сказала госпожа Гельвиг, обращаясь к дамам, с сожалением посмотревшим вслед Франку.
Профессор, занятый ребенком, не проронил ни слова; но с того момента, как советница предложила молодой девушке браслет, он сильно покраснел… Наконец он предоставил завернутую в плед девочку нежным рукам дам и направился к двери. Фелисита ушла в угол и прислонилась к стене; мертвенная бледность лица, нахмуренные брови и сжатые губы ясно показывали, что она испытывала сильную боль от обожженной руки. Взор профессора остановился на молодой девушке, и через мгновение он стоял перед ней.
– Вам очень больно? – быстро спросил он.
– Я могу терпеть, – ответила Фелисита дрожащими губами и отвернулась к окну – она не могла видеть эти глаза, столь ненавистные ей с детства.
– Вы не хотите принять моей помощи? – доброжелательным тоном спросил он.
– Я не хочу вас утруждать, – ответила девушка. – Я вылечу себя сама, как только мы вернемся в город.
– Как хотите, – холодно сказал профессор. – Но я должен вам напомнить, что моя мать еще нуждается в вас.
– Я этого не забыла, – ответила она менее раздраженно. Она почувствовала, что это напоминание о ее обязанностях было сделано не с целью ее унизить, а чтобы заставить ее принять его помощь. – Я отлично помню наш договор, – добавила она, – и вы до последней минуты найдете меня на указанном мне месте.
– Твоя медицинская помощь понадобилась и здесь, Иоганн? – спросила, подходя, советница.
– Нет, – ответил он коротко. – Но что ты тут делаешь, Адель? Я ведь сказал, что Анну нужно сейчас же вынести на свежий воздух. Не понимаю, что ты делаешь в этой душной комнате!
Профессор вышел, и советница поторопилась взять ребенка на руки, за ней последовали и дамы. За кофейным столом давно уже сидела госпожа Гельвиг. Опасность, угрожавшая двум человеческим жизням, не могла нарушить ее равновесия, основанного на стальных нервах и черствой душе.
Наконец явились Генрих с одеждой и Роза. Госпожа Гельвиг позволила Фелисите вернуться в город. Девушка знала, что у тети Кордулы есть хорошая мазь от ожогов, и поспешила к ней, оставив Генриха сторожить дом.
Пока испуганная старая дева доставала мазь и перевязывала пострадавшую руку, Фелисита рассказала обо всем случившемся, не упомянув, однако, о браслете. Когда старая дева спокойно заметила, что ей не следовало отказываться от врачебной помощи, она воскликнула:
– Нет, тетя! Эта рука не должна прикасаться ко мне, даже если бы она могла спасти меня от смертельной опасности! Тот класс людей, из которого я происхожу, ему ведь «невыразимо противен». Эта фраза тяжело ранила мое детское сердце – я ее никогда не забуду! Долг врача заставил его сегодня преодолеть то отвращение, которое он питает к парии, – я не хочу его жертв!
– Он не бессердечен, – продолжала она после паузы, – я знаю, что он отказывает себе в удовольствиях ради своих бедных пациентов. Если бы это делал кто-нибудь другой, я была бы тронута до слез, но у него это меня только возмущает… Это неблагородно, тетя, но я ничего не могу поделать, мне тягостно и неприятно видеть у него что-нибудь хорошее, потому что я ненавижу его.
Затем Фелисита впервые пожаловалась на бессердечное поведение молодой вдовы. Странный румянец снова появился на щеке старой девы.
– Неудивительно, она ведь дочь Павла Гельвига! – сказала она, и в этих словах послышался строгий приговор. Фелисита была удивлена. Никогда тетя Кордула не выказывала своего отношения к кому-либо из Гельвигов. Известие о прибытии советницы она приняла молча и, по-видимому, совершенно безучастно, так что Фелисита подумала, что родственники на Рейне никогда не были близкими тете Кордуле.