- Если это еще долго продлится, то я не знаю, что мы будем делать! сказал Харди.
- Погодите, скоро займется день, и тогда мы увидим, что нам делать!
Но с рассветом буря как будто еще более усилилась, и капитан намеревался уже приказать спустить фок-зейл, как один из вахтенных крикнул: "Парус с подветренной стороны".
- Парус с подветренной стороны! - доложил капитану вахтенный офицер, держась одной рукой за снасти и дотрагиваясь другой до козырька своей фуражки.
- Слушайте, юноша! - крикнул капитан М. мичману Меррик, который был младшим офицером, - скажите там, чтобы мне принесли мою подзорную трубу!
Труба была принесена, и капитан М. несколько минут внимательно изучал появившийся вдали парус.
- Это большое военное судно, и если меня не обманывает глаз, то, судя по некоторым приметам, не английское!
Остальные офицеры были того же мнения.
- Не спускать фал-зейла, мы подойдем к нему сбоку! - сказал капитан. Подать сигнал, посмотрим, будут ли они отвечать!
Сначала никакого ответного сигнала не последовало, фрегат, с трудом рассекая громадные волны, тем не менее быстро приближался к незнакомому судну.
- Позвать артиллеристов и дать из носового орудия картечный выстрел по этому судну в виде предостережения!
Грянул выстрел. Тогда на незнакомом судне тотчас взвился французский флаг.
- Они подняли французский флаг, сэр! - крикнуло сразу несколько голосов.
- Свистать всех наверх! - приказал капитан.
Теперь уже можно было видеть невооруженным глазом, что люди на французском линейном судне старались, весьма неумело, впрочем, поставить временную мачту у себя на корме, чтобы иметь возможность, благодаря кормовому парусу, стать по ветру.
- Где мы теперь находимся, мистер Пирс? - спросил капитан, - лигах в восьми или девяти от берега? Если нам удастся помешать им поставить временную мачту, то их песенка спета! Ну, ребята, целься хорошенько, не теряйте даром ни одного выстрела, скоро мы будем бок о бок с ними!
В этот момент фрегат находился уже на расстоянии не более трех кабельтовых от французского линейного судна, но при такой качке было почти невозможно попадать в цель, даже на таком расстоянии, тем более, что волны беспрерывно заливали палубу, и дождь слепил глаза. Тем не менее с фрегата продолжали стрелять и притом довольно удачно направлять свой огонь. Неприятель также пытался отвечать тем же, но несколько раз отказывался от этой опасной и трудной задачи, так как у них уже три орудия скатились к противоположному борту, давя людей, или же проваливались в люки и причиняя многим увечья. Матросы были до того напуганы, что, невзирая на опасность, бежали с палубы или же, не решаясь стоять позади орудий, когда из них стреляли, разбегались во все стороны. Кроме того, самая непогода уже не давала возможности передохнуть, постоянно требуя новых забот о судне и самого напряженного внимания со стороны начальства и людей. Фрегат упорно продолжал поддерживать огонь, хотя судно качало до того, что артиллеристов нередко отбрасывало к другому борту палубы. Тем не менее это воспрепятствовало французам поставить запасную мачту и, хотя французское линейное судно употребляло все усилия, чтобы уйти из-под выстрелов неприятеля и оставить его позади себя, - это не удавалось ему, так как фрегат шел за ним по пятам, направляя свой курс по его следу.
В такую страшную бурю не время было людям враждовать и сражаться, но капитан М. был неустрашим и непоколебим в том, что считал долгом своей службы.
Штурман пришел и объявил ему, что они находятся теперь не более, как в 4-х лигах расстояния под ветром у берега, к которому они, продолжая преследовать французское судно, быстро приближались.
Ветер бешено рвал и свистал, усиливаясь с каждой минутой, и фрегат до того заливало водой, что орудия не могли стрелять, и порох отсыревал. Кроме того, дождь и туман скрыли из вида неприятельское судно, и приходилось стрелять просто наугад.
Вдруг яркая молния осветила всех, и вслед за этим удар грома разразился так близко, что все судно задрожало от сотрясения воздуха. Второй удар грома разразился уже над самым фрегатом, и молния, скользнув вдоль грот-мачты фрегата, прошла сквозь верхнюю палубу по направлению к пороховой камере. Капитан М., его старший помощник, штурман и человек 60 команды были опрокинуты на землю силою этого страшного удара. Некоторые были убиты на месте, многие ранены, а остальные ослеплены и оглушены. Спустя немного последние стали приходить в себя и пытались подняться: в числе первых был капитан М. Немного очнувшись и встав на ноги, он приказал осмотреть судно, чтобы убедиться, насколько оно пострадало и, не грозит ли ему опасность пожара. Сильный серный запах распространился по судну, вырываясь из люков. Оказалось, что молния прошла около самого винного погреба и кормовой крюйт-камеры и вышла сквозь трюм судна.
Между тем капитан М. распорядился, чтобы раненые были перенесены в лазарет, и чтобы им была оказана немедленная помощь, а убитые убраны с палубы.
Очевидно, молния разделилась у основания грот-мачты, нимало не повредив ее, и в то время, как часть ее проникла вниз, другая ударила в две палубные каронады, которые обе разом разрядились, причем люди, стоявшие около орудий, были все убиты или ранены, а некоторые были опалены и обуглены как головни, так что совершенно утратили свой прежний образ: другие же оставались в тех позах, в каких застигла их смерть, окаменели с пытливым или удивленным взглядом, с криком, едва сорвавшимся с уст.
При виде всего этого боцман, продолжая неустанно исполнять свои обязанности, подсобляя людям везде, где могла понадобиться его мощная сила, усердно шептал псалмы и молитвы, видя в случившемся проявление гнева Божья за вражду людей между собой.
Старший лейтенант и штурман о чем-то таинственно совещались между собой, а капитан стоял у штирборта, давая указания, как изменять курс фрегата, чтобы неотступно преследовать уходившего неприятеля.
- Я поговорю с ним, - сказал в заключение своей беседы Пирс и, подойдя к капитану, в почтительных выражениях высказал ему, что сражение и преследование неприятеля при данных условиях не только опасно, но грешно перед Богом, и что постигшее их судно в лице их товарищей несчастье есть явное проявление гнева Божья.
- Я вполне уважаю ваши христианские чувства - отвечал капитан, - но принужден не согласиться с вами! Я убежден, как вы, что Бог велик и силен, но отрицаю, что эта молния и гроза суть проявление Его гнева на нас, предостережение нам. Это проявление сил природы, управляемых вечными законами, и если бы в данное время не было здесь другого судна, молния все равно ударила бы в наш фрегат, и последствия ее были бы те же. Буря не уляжется, даже если мы откажемся от того, что я считаю исполнением долга по отношению к нашей родине!
Штурман приложился к козырьку и, не сказав ни слова более, отошел.
- Берегись! - крикнул один из вахтенных.
- Мы, по-видимому, даже ближе к берегу, чем вы полагали! - сказал капитан, обращаясь к штурману.
- Да, немного, но не забывайте, что мы уже несколько часов кряду идем следом за этим судном, капитан!
- Это правда!
- Мы сядем на подветренный берег!
- Нет, мистер Пирс, я не перестану преследовать неприятеля до тех пор, пока его судьба не будет решена!
И суда продолжали следовать друг за другом, с каждой минутой приближаясь к своей гибели: невзирая ни на какие намеки со стороны старшего лейтенанта и других офицеров, капитан М. стоял на своем.
ГЛАВА XLII
Как ни прекрасно было геройское самоотверженное поведение капитана М., тем не менее было вполне естественно и то, что остальные не могли сочувствовать ему в этом.
- Я сильно опасаюсь, сэр, что, продолжая идти так, как мы идем, мы погубим судно! - заметил штурман, подходя к капитану.
- Пусть так, во всяком случае неприятель потеряет линейное судно, и тогда Англия все-таки остается в барыше!
- Конечно, стоимость неприятельского судна превышает стоимость этого фрегата, но надо принять во внимание и цену людей, т. е. командира и экипажа! Француз, как вы сами по всему видите, гроша медного не стоит, а вы...
- Благодарю на добром слове, но я считаю, что долг присяги выше всяких других соображений! - Вы, мистер Пирс, как штурман этого судна, исполнили свой долг, и я благодарю вас за это. Теперь и мне, как командиру, должно исполнить свой долг. Поступая на государственную службу, мы отказываемся от права дорожить своей жизнью и обязуемся ставить выше всего интересы нашей родины!
Тем временем суда были уже на расстоянии не более двух кабельтовых друг от друга и не более трех четвертей мили от высокого скалистого берега, заливаемого ревущей пеной грозного прибоя. От него тянулся далеко в море скалистый мыс, выдвигая еще дальше вперед длинную песчаную отмель, совершенно преграждавшую путь обоим судам. Французское линейное судно снова сделало попытку поставить временную мачту, но и на этот раз им не удалось осуществить своего намерения. Мало того, меткий выстрел все время не прекращавшего огонь фрегата лишил его последней мачты, которая упала за борт, положив все судно на бок.
- Ну, теперь все кончено! Ничто не в силах спасти их теперь! - сказал штурман.
- Мы сделали свое дело и теперь можем подумать о своем спасении! - сказал капитан М. - Живо, ребята, за работу, помните, что вы работаете ради собственного своего спасения! Надо поставить грот, мистер Пирс!
Штурман качал головой, но работа закипела.
- Видит Бог, как жаль, - сказал капитан, глядя на французское судно, которое несло ветром прямо на скалистые утесы и рифы, - ведь через несколько секунд 800 или 900 человек предстанут перед своим Судией, держать последний ответ. Я был бы счастлив, если бы мы могли спасти их!
- Вам надо было раньше об этом подумать, сэр! - с упреком в голосе сказал штурман. - Смотрите, их судно разбилось и перевернулось, видите?
Но теперь было не до того. Положение их собственного судна было не менее отчаянное: с минуты на минуту их ждала та же участь. Но вот парус был установлен, и судно как будто начинало слушать руля, как вдруг громадный вал, подхватив его, как щепку, бросил на затонувший подводный риф, где оно и засело. Громкий крик отчаяния огласил воздух: и не успел еще он замереть в воздухе, как новый могучий вал с новою силою подхватил судно и вынес его на глубину.
- Нас вынесло, сэр! - доложил штурман. - Мы спасены! - Но не успел он договорить последнего слова, как снизу выбежал на палубу старший плотник, бледный, как плотно, и крикнул: - Вода в трюме быстро прибывает, нам пробило киль! Мы идем ко дну!
- Мы идем ко дну! Тонем! - раздалось одновременно во всех концах палубы, и люди, все обезумев от страха, позабыв порядок и дисциплину, кинулись к шлюпкам.
- Назад! - крикнул капитан. - Все по местам! Делай каждый свое дело! Сейчас оставить шлюпки!
Привычные к порядку и дисциплине люди повиновались и на этот раз, только один матрос, вопреки приказанию, продолжал возиться со шлюпкой в которую забрался.
- Всяк за себя, а Бог за всех! - холодно ответил он на вторичное приказание капитана.
Тогда капитан схватил багор, валявшийся у него под ногами, и, швырнув им в непокорного, пропорол ему живот. Несчастный запрокинулся, попытался было ухватиться за баканцы, но не удержался и упал за борт, в разъяренные волны бушующего моря.
- Ребята! - обратился к экипажу капитан М. - Пока хоть одна балка, хоть одна щепка этого судна будет держаться над водой, я здесь командую и требую от всех полного повиновения! Слышите? Кроме того, я имею сказать вам всего два слова. Судно наше идет ко дну, мы должны постараться поднять его на риф: лодки и шлюпки не могут нас спасти. Пока судно держится, держитесь и вы за него: это ваше единственное спасение! А затем, прощайте, ребята, вряд ли мы снова свидимся! Мистер Пирс, выберите, если можете, место получше для нашего фрегата!
- Я вижу только одно место, куда мы можем попытаться поднять его!.. Право руля! Вот так! - скомандовал он рулевому.
Капитан стоял неподвижно на том месте, откуда обращался к экипажу: лицо его было спокойно, ни один мускул не дрогнул.
Вдруг раздался оглушительный треск, фрегат наскочил на скалу с такой силой, что люди не могли удержаться на ногах, и душу раздирающий вопль отчаяния огласил воздух, но тотчас же был заглушен ревом волн и свистом ветра. Все судно содрогнулось, как в предсмертной агонии, напоровшись на риф с такою силой, что переломилось надвое: одна половина его засела глубоко на скале, другая, кормовая, перевернулась и исчезла под водой. Громадный вал поднялся над тем местом и приподнял кормовую часть на несколько аршин, чтобы всадить еще глубже.
Две трети экипажа и большая часть офицеров, а также и штурман, находившиеся на верхней палубе, погибли. Отчаянный крик тонущих был заглушен ревом волн, и никто не видал геройского конца этих людей.
Между тем передняя часть судна еще держалась. Но оставшиеся в живых не знали, не могли себе сказать, долго ли еще они продержатся. К довершению ух ужаса, стало быстро смеркаться, и вскоре совершенно стемнело. А море продолжало реветь и бушевать, грозя ежеминутно разнести в щепки эти остатки судна и поглотить этих несчастных. Никто не проронил ни слова. Ни стона, ни вопля, ни вздоха, - точно все эти сто человек окаменели. В безумном отчаянии, ухватившись за что попало, цеплялись они, держась из последних сил судорожно сжатыми руками, пока силы не изменяли, и то тот, то другой безмолвно, как тюк, скатывались в море. Темная бурная ночь длилась целую вечность. Наконец забрезжил рассвет: ветер гнал тучи, точно непроницаемая завеса, которая теперь почти касалась моря на краю горизонта.
Море бушевало по-прежнему, ветер не стихал, по всему было видно, что буря не уляжется, и злополучные люди, прикованные к обломку судна, готового расщепится под ними, молча глядели друг на друга в немом отчаянии.
Однако, как ни велико, как ни глубоко отчаяние человека, все же где-нибудь в глубине души таится слабый луч надежды. И хотя поутру ни один из этих людей, оставшихся еще в живых, не дал бы гроша за свою жизнь, все же после полудня, когда погода стала заметно улучшаться, давящее безмолвие было прервано, и несчастные стали обсуждать возможные шансы на спасение.
Беспрерывная гряда рифов тянулась от судна до самого берега: и многие из них торчали над водой. Несомненно, всякая попытка добраться до берега теперь, пока море еще не успокоилось, означала быть разбитым об эти скалы, но когда волнение утихнет, можно будет доплыть до земли, отдыхая по пути на этих самых рифах, столь гибельных и грозных при настоящих условиях.
Теперь оставалось в живых уже только 70 человек. Многие были совершенно истощены и находились в каком-то состоянии оцепенения. В числе уцелевших был и Вильям Сеймур. Он успел привязать себя веревками к передней мачте и теперь стоял, поддерживаемый с одной стороны боцманом, а с другой Прайсом, младшим лейтенантом, подле которого находился ефрейтор Робинзон, отменный моряк и один из лучших людей экипажа.
Сеймур несколько раз оборачивался в сторону Прайса с намерением заговорить с ним, но тот сидел, подобрав колени и опустив на них голову. Вильям думал, что тот молится, не хотел ему мешать, но затем тихонько окликнул его. Тот не отзывался, тогда он протянул руку и потряс Прайса за плечо, полагая, что, быть может, бедняга лишился чувств.
Теперь только Прайс медленно поднял голову и взглянул на Сеймура безумными, бессмысленными глазами, свидетельствовавшими о том, что бедняга лишился рассудка.
Но преобладающая страсть его, страсть к декламации, у него осталась и, как это ни странно, вдруг проявилась память, которая до того была у него очень слаба. Обведя вокруг себя дикими блуждающими глазами, бедняга принялся декламировать своего любимого автора Шекспира.
Фанатик боцман, не заметив его помешательства, стал доказывать ему, что в такой момент его декламация неуместна, но Прайс то смолкал и погружался в угрюмое молчание, то снова принимался декламировать с патетическими жестами.
Уговаривая его, боцман Хардсет стал приводить слова Священного Писания, и тут в разговор вмешался Робинзон.
- Да неужели же все мы попадем в ад, мистер Хардсет? - протестовал ефрейтор против угроз боцмана. - Я хоть и не без греха, но такой ли уж скверный человек, чтобы Бог и помиловать меня не мог!
- Надо прежде всего иметь веру! - продолжал наставительно Хардсет.
- Я и верю в Божье милосердие!
- Этой веры недостаточно, этим нельзя спастись. Вот если бы апостол Петр не устрашился, а имел веру, он бы не стал тонуть!
- Ну, а разве у вас больше веры, чем у апостола Петра?
- Да, благодарение Богу, я имею твердую веру!
- Ну, так попробуйте дойти отсюда до берега, если в вас вера так сильна!
Разгоряченный спором, возбужденный и без того, до крайности фанатичный Хардсет, ни слова не говоря, освободился от веревок и собирался исполнить, что ему сказали, но Сеймур и Робинзон вовремя успели удержать его от этой безумной попытки.
- Полноте, мистер Хардсет, мы нимало не сомневаемся в вашей вере! - сказал Сеймур. - Время чудес прошло! Это было бы самоубийством.- Тот, кто вызвал эту угрозу и бурю, когда настанет час, сумеет спасти нас, если это Ему будет угодно! - добавил он.
Прайс, который все время прислушивался к разговору, никем незамеченный, одновременно с Хардсетом освободился от веревок и прежде, чем кто-либо успел удержать его, прыгнул за борт, декламируя какую-то цитату из Шекспира.
- Да он помешался! - воскликнул боцман, охваченный ужасом, хотя сам только что хотел сделать то же самое, и не столько уговоры Сеймура и Робинзона, сколько этот безумный поступок несчастного помешанного, удержал его от его намерения.
Не сказав ни слова, он сел на свое прежнее место и, сложив молитвенно руки, возвел глаза к небу. Ефрейтор тоже молчал под впечатлением только что разыгравшейся на его глазах драмы: Сеймур тоже глубоко задумался.
ГЛАВА XLIII
Около полуночи луна, наконец, выглянула из-за туч, которые теперь быстро уходили на запад. Ветер, после нескольких сильных и злобных порывов, вдруг совершенно затих, и седой прибой, венчавший скалы и рифы, уже не метался и не ревел, как бешеный, а, точно играя, шептал и журчал мелкими струйками у подножия скал. Скоро на смену тихой ночи народился ясный ликующий день, и при ласковом свете солнца те самые рифы и скалы, что вселяли ужас в сердца несчастных и грозили им смертью, теперь казались желанными спасителями. Наиболее отважные и опытные пловцы, не задумываясь, кинулись в воду и поплыли к ближайшим рифам. Благополучно достигнув половины пути, они стали махать и звать своих товарищей, приглашая их последовать их примеру. Теперь, когда надежда на спасение вернулась в их сердца, все эти люди снова стали разумны и отзывчивы на чужую беду. Они, прежде безучастно смотревшие, как гибли вокруг и подле них товарищи, изнемогшие и истощенные, не будучи в силах удержаться, скатывались в бушующие волны, теперь готовы были оказать всякую поддержку и помощь своим раненым и слабым собратьям. Порядок и дисциплина сами собой водворились, - все они беспрекословно исполняли распоряжения офицеров, оставшихся в живых. За исключением боцмана Вильям Сеймур был теперь единственный офицер, оставшийся в живых.
По его приказанию соорудили на живую руку плот, снесли на него всех раненых, больных и слабых и общими усилиями перевезли из на берег, где добравшиеся сюда первыми уже успели произвести рекогносцировку. За выступом скалы, оказалось, стояла какая-то хижина, которая, судя по всему, была давно покинута, а позади нее шла тропинка в гору, и тут же рядом бежал ручей.
Раненых и больных Сеймур приказал осторожно перенести в хижину, которую предварительно отправился осмотреть сам.
Едва только он дотронулся до двери, как чей-то слабый голос окликнул его: "Qui va la? [Кто идет?]"
- Эй, да тут есть ирландцы! - заметил шедший за Сеймуром матрос.
- Нет, вернее, французы! - отвечал молодой человек, входя в хижину, где увидел перед собою человек 7 или 8 несчастных, уцелевших после гибели французского линейного судна, французских моряков, израненных, изнеможенных, едва живых,
- Bonjour, camarade! - произнес один из них, с трудом приподымаясь на локтях. - As tu de l'cau-de-vie? [Здравствуй, товарищ! Нет ли у тебя водки?].
- Боюсь, что нет, - ответил Сеймур, - мы так же, как и вы, потерпели крушение, и лишь очень немногие из нас спаслись!
- Как! Неужели вы с того проклятого английского фрегата?
- Да, наше судно погибло!
- Vive la France! - воскликнул один из французов, - Puisqu' elle n'a pas echappee - je n'ai plus rien a regretter! [Да живет Франция! Если фрегат погиб, то мне не о чем больше жалеть!]
- Vive la France! Vive la France! - подхватили несколько слабых голосов.
- И я умру теперь спокойно! - прошептал один из них и через несколько секунд испустил последний вздох.
- Вы одни только остались в живых? - спросил Сеймур.
- Да, из числа 850 человек, mais sapristie! As tu de Геаи-de-vie? [Но, черт побери! Есть у тебя водка?]
- Я и сам не знаю, что у меня есть! - ответил Сеймур.- Мы что-то захватили с судна. - Но все, что найдется, я с радостью разделю с вами! Мы были врагами, а теперь все мы братья по несчастью. Однако я должен уйти и распорядиться, чтобы сюда внесли наших раненых и больных, здесь хватит места на всех. Adieu pour le moment! [Пока прощайте!]
- А он, право, славный парень, этот лейтенант! - заметил один из французов после ухода Сеймура.
Молодой лейтенант вышел на берег и здесь убедился, что из его экипажа осталось в живых всего 44 человека, да и то из них 15 были совершенно беспомощны.
Из предметов, спасенных с судна, оказалось несколько бочонков соленого мяса и бочонок рома, уцелевший каким-то чудом: кроме того, обрывки парусов и разные колья и доски, обломки рей и стеньг. Из них наскоро соорудили койку, чтобы перенести раненых, которых затем расположили, сколько, возможно лучше и удобнее, в покинутой хижине. Перед хижиной развели костер: люди развесили просушивать свое промокшее платье и белье, а те, что были наги, запрятались в хижину. Затем на очаге также развели огонь, чтобы больные не зябли, а ромом, разбавленным водою из ручья, наделили всех без различия, англичан и французов. С особенной жадностью накинулся на этот напиток тот француз, который уже два раза обращался к Сеймуру, прося у него водки, и после двух стаканов сразу ожил. Это был рослый, видный мужчина, с целой шапкой густых волос на голове. Сеймур внимательно всматривался в него некоторое время, затем обратился к нему со словами:
- Мне кажется, что я встречал вас в Шербурге. - Ваша фамилия не Дебризо?
- Черт побери! - воскликнул француз. - Я узнан. Ну, а вы-то кто?
- Помните вы мальчика, которого капитан М'Эльвина спас с разбитого судна?
- О-о! Сеймур, кажется?.. Мичман, кажется! - воскликнул Дебризо, громко смеясь. - Так это вы! Боже, как это забавно!.. Вот черт побери, вот встреча, так встреча!
- Но какими судьбами вы попали на французское военное судно, Дебризо?
- Гм! В последнее время счастье мне не благоприятствовало, да и профессия моя была мне не совсем по нутру. А так как берега мне хорошо знакомы, то я и стал плавать на военных судах в качестве лоцмана, вот уже несколько лет!
На этом месте разговор их был прерван появлением боцмана, который оставался на берегу, охраняя бочонок с ромом, сидя на котором, он читал свою библию.
- К нам идет помощь, мистер Сеймур, - сказал он, входя. - Человек 20, если не больше, спускаются с горы!
- Ура! Да живет наша старая Ирландия! - крикнул Конолли, один из матросов "Аспазии", сам ирландец. - Эти добрые люди спешат помочь своим ближним в несчастии!
Глава XLIV
Сеймур вышел из хижины. Толпа людей сурового, дикого вида, бегом спускалась с горы, размахивая своими дубинами и громко выкрикивая что-то, причем смотрела скорее враждебно, чем дружелюбно.
Впрочем, намерения их стали вскоре ясны: с жадностью волков они набросились на сушившееся у костра белье и платье матросов и, захватив его, выразительными жестами дали понять, что если те вздумают отнимать у них свое платье, то они угостят их своими дубинами.
- Эй, вы, что платье-то трогаете! - крикнул им боцман.
Похитители стали кричать ему что-то в ответ, и когда был призван на помощь Конолли, он объяснил Сеймуру, что эти люди считают своей добычей все, что окажется на берегу после крушения, и потому они требуют, чтобы потерпевшие крушение отдали им бочонки с мясом и ромом и все, что у них есть, не то они грозят перебить нас всех.
Сеймур сообразил, что уступив разбойникам ром, он должен будет ожидать еще худших последствий, когда они перепьются, и решил отстаивать свое имущество до последней крайности. Между тем матросы его, еще не дожидаясь его распоряжений, успели уже вооружится, чем попало, возмущенные таким нарушением прав гостеприимства и чувства сострадания.
- Мы хотим знать, отдадите ли вы нам все, что мы требуем, добровольно или заставите нас отнять у вас силой? - кричала толпа.
- Попробуйте взять! - грозно крикнул Конолли по-ирландски, - и схватка началась.
Сеймур был всюду впереди. Опасаясь больше всего, чтобы бочонок с ромом не попал в руки ирландцев, молодой лейтенант приказал Робинзону войти в хижину и вынуть втулку из бочонка с ромом, что и было сделано.
- Погодите, скоро займется день, и тогда мы увидим, что нам делать!
Но с рассветом буря как будто еще более усилилась, и капитан намеревался уже приказать спустить фок-зейл, как один из вахтенных крикнул: "Парус с подветренной стороны".
- Парус с подветренной стороны! - доложил капитану вахтенный офицер, держась одной рукой за снасти и дотрагиваясь другой до козырька своей фуражки.
- Слушайте, юноша! - крикнул капитан М. мичману Меррик, который был младшим офицером, - скажите там, чтобы мне принесли мою подзорную трубу!
Труба была принесена, и капитан М. несколько минут внимательно изучал появившийся вдали парус.
- Это большое военное судно, и если меня не обманывает глаз, то, судя по некоторым приметам, не английское!
Остальные офицеры были того же мнения.
- Не спускать фал-зейла, мы подойдем к нему сбоку! - сказал капитан. Подать сигнал, посмотрим, будут ли они отвечать!
Сначала никакого ответного сигнала не последовало, фрегат, с трудом рассекая громадные волны, тем не менее быстро приближался к незнакомому судну.
- Позвать артиллеристов и дать из носового орудия картечный выстрел по этому судну в виде предостережения!
Грянул выстрел. Тогда на незнакомом судне тотчас взвился французский флаг.
- Они подняли французский флаг, сэр! - крикнуло сразу несколько голосов.
- Свистать всех наверх! - приказал капитан.
Теперь уже можно было видеть невооруженным глазом, что люди на французском линейном судне старались, весьма неумело, впрочем, поставить временную мачту у себя на корме, чтобы иметь возможность, благодаря кормовому парусу, стать по ветру.
- Где мы теперь находимся, мистер Пирс? - спросил капитан, - лигах в восьми или девяти от берега? Если нам удастся помешать им поставить временную мачту, то их песенка спета! Ну, ребята, целься хорошенько, не теряйте даром ни одного выстрела, скоро мы будем бок о бок с ними!
В этот момент фрегат находился уже на расстоянии не более трех кабельтовых от французского линейного судна, но при такой качке было почти невозможно попадать в цель, даже на таком расстоянии, тем более, что волны беспрерывно заливали палубу, и дождь слепил глаза. Тем не менее с фрегата продолжали стрелять и притом довольно удачно направлять свой огонь. Неприятель также пытался отвечать тем же, но несколько раз отказывался от этой опасной и трудной задачи, так как у них уже три орудия скатились к противоположному борту, давя людей, или же проваливались в люки и причиняя многим увечья. Матросы были до того напуганы, что, невзирая на опасность, бежали с палубы или же, не решаясь стоять позади орудий, когда из них стреляли, разбегались во все стороны. Кроме того, самая непогода уже не давала возможности передохнуть, постоянно требуя новых забот о судне и самого напряженного внимания со стороны начальства и людей. Фрегат упорно продолжал поддерживать огонь, хотя судно качало до того, что артиллеристов нередко отбрасывало к другому борту палубы. Тем не менее это воспрепятствовало французам поставить запасную мачту и, хотя французское линейное судно употребляло все усилия, чтобы уйти из-под выстрелов неприятеля и оставить его позади себя, - это не удавалось ему, так как фрегат шел за ним по пятам, направляя свой курс по его следу.
В такую страшную бурю не время было людям враждовать и сражаться, но капитан М. был неустрашим и непоколебим в том, что считал долгом своей службы.
Штурман пришел и объявил ему, что они находятся теперь не более, как в 4-х лигах расстояния под ветром у берега, к которому они, продолжая преследовать французское судно, быстро приближались.
Ветер бешено рвал и свистал, усиливаясь с каждой минутой, и фрегат до того заливало водой, что орудия не могли стрелять, и порох отсыревал. Кроме того, дождь и туман скрыли из вида неприятельское судно, и приходилось стрелять просто наугад.
Вдруг яркая молния осветила всех, и вслед за этим удар грома разразился так близко, что все судно задрожало от сотрясения воздуха. Второй удар грома разразился уже над самым фрегатом, и молния, скользнув вдоль грот-мачты фрегата, прошла сквозь верхнюю палубу по направлению к пороховой камере. Капитан М., его старший помощник, штурман и человек 60 команды были опрокинуты на землю силою этого страшного удара. Некоторые были убиты на месте, многие ранены, а остальные ослеплены и оглушены. Спустя немного последние стали приходить в себя и пытались подняться: в числе первых был капитан М. Немного очнувшись и встав на ноги, он приказал осмотреть судно, чтобы убедиться, насколько оно пострадало и, не грозит ли ему опасность пожара. Сильный серный запах распространился по судну, вырываясь из люков. Оказалось, что молния прошла около самого винного погреба и кормовой крюйт-камеры и вышла сквозь трюм судна.
Между тем капитан М. распорядился, чтобы раненые были перенесены в лазарет, и чтобы им была оказана немедленная помощь, а убитые убраны с палубы.
Очевидно, молния разделилась у основания грот-мачты, нимало не повредив ее, и в то время, как часть ее проникла вниз, другая ударила в две палубные каронады, которые обе разом разрядились, причем люди, стоявшие около орудий, были все убиты или ранены, а некоторые были опалены и обуглены как головни, так что совершенно утратили свой прежний образ: другие же оставались в тех позах, в каких застигла их смерть, окаменели с пытливым или удивленным взглядом, с криком, едва сорвавшимся с уст.
При виде всего этого боцман, продолжая неустанно исполнять свои обязанности, подсобляя людям везде, где могла понадобиться его мощная сила, усердно шептал псалмы и молитвы, видя в случившемся проявление гнева Божья за вражду людей между собой.
Старший лейтенант и штурман о чем-то таинственно совещались между собой, а капитан стоял у штирборта, давая указания, как изменять курс фрегата, чтобы неотступно преследовать уходившего неприятеля.
- Я поговорю с ним, - сказал в заключение своей беседы Пирс и, подойдя к капитану, в почтительных выражениях высказал ему, что сражение и преследование неприятеля при данных условиях не только опасно, но грешно перед Богом, и что постигшее их судно в лице их товарищей несчастье есть явное проявление гнева Божья.
- Я вполне уважаю ваши христианские чувства - отвечал капитан, - но принужден не согласиться с вами! Я убежден, как вы, что Бог велик и силен, но отрицаю, что эта молния и гроза суть проявление Его гнева на нас, предостережение нам. Это проявление сил природы, управляемых вечными законами, и если бы в данное время не было здесь другого судна, молния все равно ударила бы в наш фрегат, и последствия ее были бы те же. Буря не уляжется, даже если мы откажемся от того, что я считаю исполнением долга по отношению к нашей родине!
Штурман приложился к козырьку и, не сказав ни слова более, отошел.
- Берегись! - крикнул один из вахтенных.
- Мы, по-видимому, даже ближе к берегу, чем вы полагали! - сказал капитан, обращаясь к штурману.
- Да, немного, но не забывайте, что мы уже несколько часов кряду идем следом за этим судном, капитан!
- Это правда!
- Мы сядем на подветренный берег!
- Нет, мистер Пирс, я не перестану преследовать неприятеля до тех пор, пока его судьба не будет решена!
И суда продолжали следовать друг за другом, с каждой минутой приближаясь к своей гибели: невзирая ни на какие намеки со стороны старшего лейтенанта и других офицеров, капитан М. стоял на своем.
ГЛАВА XLII
Как ни прекрасно было геройское самоотверженное поведение капитана М., тем не менее было вполне естественно и то, что остальные не могли сочувствовать ему в этом.
- Я сильно опасаюсь, сэр, что, продолжая идти так, как мы идем, мы погубим судно! - заметил штурман, подходя к капитану.
- Пусть так, во всяком случае неприятель потеряет линейное судно, и тогда Англия все-таки остается в барыше!
- Конечно, стоимость неприятельского судна превышает стоимость этого фрегата, но надо принять во внимание и цену людей, т. е. командира и экипажа! Француз, как вы сами по всему видите, гроша медного не стоит, а вы...
- Благодарю на добром слове, но я считаю, что долг присяги выше всяких других соображений! - Вы, мистер Пирс, как штурман этого судна, исполнили свой долг, и я благодарю вас за это. Теперь и мне, как командиру, должно исполнить свой долг. Поступая на государственную службу, мы отказываемся от права дорожить своей жизнью и обязуемся ставить выше всего интересы нашей родины!
Тем временем суда были уже на расстоянии не более двух кабельтовых друг от друга и не более трех четвертей мили от высокого скалистого берега, заливаемого ревущей пеной грозного прибоя. От него тянулся далеко в море скалистый мыс, выдвигая еще дальше вперед длинную песчаную отмель, совершенно преграждавшую путь обоим судам. Французское линейное судно снова сделало попытку поставить временную мачту, но и на этот раз им не удалось осуществить своего намерения. Мало того, меткий выстрел все время не прекращавшего огонь фрегата лишил его последней мачты, которая упала за борт, положив все судно на бок.
- Ну, теперь все кончено! Ничто не в силах спасти их теперь! - сказал штурман.
- Мы сделали свое дело и теперь можем подумать о своем спасении! - сказал капитан М. - Живо, ребята, за работу, помните, что вы работаете ради собственного своего спасения! Надо поставить грот, мистер Пирс!
Штурман качал головой, но работа закипела.
- Видит Бог, как жаль, - сказал капитан, глядя на французское судно, которое несло ветром прямо на скалистые утесы и рифы, - ведь через несколько секунд 800 или 900 человек предстанут перед своим Судией, держать последний ответ. Я был бы счастлив, если бы мы могли спасти их!
- Вам надо было раньше об этом подумать, сэр! - с упреком в голосе сказал штурман. - Смотрите, их судно разбилось и перевернулось, видите?
Но теперь было не до того. Положение их собственного судна было не менее отчаянное: с минуты на минуту их ждала та же участь. Но вот парус был установлен, и судно как будто начинало слушать руля, как вдруг громадный вал, подхватив его, как щепку, бросил на затонувший подводный риф, где оно и засело. Громкий крик отчаяния огласил воздух: и не успел еще он замереть в воздухе, как новый могучий вал с новою силою подхватил судно и вынес его на глубину.
- Нас вынесло, сэр! - доложил штурман. - Мы спасены! - Но не успел он договорить последнего слова, как снизу выбежал на палубу старший плотник, бледный, как плотно, и крикнул: - Вода в трюме быстро прибывает, нам пробило киль! Мы идем ко дну!
- Мы идем ко дну! Тонем! - раздалось одновременно во всех концах палубы, и люди, все обезумев от страха, позабыв порядок и дисциплину, кинулись к шлюпкам.
- Назад! - крикнул капитан. - Все по местам! Делай каждый свое дело! Сейчас оставить шлюпки!
Привычные к порядку и дисциплине люди повиновались и на этот раз, только один матрос, вопреки приказанию, продолжал возиться со шлюпкой в которую забрался.
- Всяк за себя, а Бог за всех! - холодно ответил он на вторичное приказание капитана.
Тогда капитан схватил багор, валявшийся у него под ногами, и, швырнув им в непокорного, пропорол ему живот. Несчастный запрокинулся, попытался было ухватиться за баканцы, но не удержался и упал за борт, в разъяренные волны бушующего моря.
- Ребята! - обратился к экипажу капитан М. - Пока хоть одна балка, хоть одна щепка этого судна будет держаться над водой, я здесь командую и требую от всех полного повиновения! Слышите? Кроме того, я имею сказать вам всего два слова. Судно наше идет ко дну, мы должны постараться поднять его на риф: лодки и шлюпки не могут нас спасти. Пока судно держится, держитесь и вы за него: это ваше единственное спасение! А затем, прощайте, ребята, вряд ли мы снова свидимся! Мистер Пирс, выберите, если можете, место получше для нашего фрегата!
- Я вижу только одно место, куда мы можем попытаться поднять его!.. Право руля! Вот так! - скомандовал он рулевому.
Капитан стоял неподвижно на том месте, откуда обращался к экипажу: лицо его было спокойно, ни один мускул не дрогнул.
Вдруг раздался оглушительный треск, фрегат наскочил на скалу с такой силой, что люди не могли удержаться на ногах, и душу раздирающий вопль отчаяния огласил воздух, но тотчас же был заглушен ревом волн и свистом ветра. Все судно содрогнулось, как в предсмертной агонии, напоровшись на риф с такою силой, что переломилось надвое: одна половина его засела глубоко на скале, другая, кормовая, перевернулась и исчезла под водой. Громадный вал поднялся над тем местом и приподнял кормовую часть на несколько аршин, чтобы всадить еще глубже.
Две трети экипажа и большая часть офицеров, а также и штурман, находившиеся на верхней палубе, погибли. Отчаянный крик тонущих был заглушен ревом волн, и никто не видал геройского конца этих людей.
Между тем передняя часть судна еще держалась. Но оставшиеся в живых не знали, не могли себе сказать, долго ли еще они продержатся. К довершению ух ужаса, стало быстро смеркаться, и вскоре совершенно стемнело. А море продолжало реветь и бушевать, грозя ежеминутно разнести в щепки эти остатки судна и поглотить этих несчастных. Никто не проронил ни слова. Ни стона, ни вопля, ни вздоха, - точно все эти сто человек окаменели. В безумном отчаянии, ухватившись за что попало, цеплялись они, держась из последних сил судорожно сжатыми руками, пока силы не изменяли, и то тот, то другой безмолвно, как тюк, скатывались в море. Темная бурная ночь длилась целую вечность. Наконец забрезжил рассвет: ветер гнал тучи, точно непроницаемая завеса, которая теперь почти касалась моря на краю горизонта.
Море бушевало по-прежнему, ветер не стихал, по всему было видно, что буря не уляжется, и злополучные люди, прикованные к обломку судна, готового расщепится под ними, молча глядели друг на друга в немом отчаянии.
Однако, как ни велико, как ни глубоко отчаяние человека, все же где-нибудь в глубине души таится слабый луч надежды. И хотя поутру ни один из этих людей, оставшихся еще в живых, не дал бы гроша за свою жизнь, все же после полудня, когда погода стала заметно улучшаться, давящее безмолвие было прервано, и несчастные стали обсуждать возможные шансы на спасение.
Беспрерывная гряда рифов тянулась от судна до самого берега: и многие из них торчали над водой. Несомненно, всякая попытка добраться до берега теперь, пока море еще не успокоилось, означала быть разбитым об эти скалы, но когда волнение утихнет, можно будет доплыть до земли, отдыхая по пути на этих самых рифах, столь гибельных и грозных при настоящих условиях.
Теперь оставалось в живых уже только 70 человек. Многие были совершенно истощены и находились в каком-то состоянии оцепенения. В числе уцелевших был и Вильям Сеймур. Он успел привязать себя веревками к передней мачте и теперь стоял, поддерживаемый с одной стороны боцманом, а с другой Прайсом, младшим лейтенантом, подле которого находился ефрейтор Робинзон, отменный моряк и один из лучших людей экипажа.
Сеймур несколько раз оборачивался в сторону Прайса с намерением заговорить с ним, но тот сидел, подобрав колени и опустив на них голову. Вильям думал, что тот молится, не хотел ему мешать, но затем тихонько окликнул его. Тот не отзывался, тогда он протянул руку и потряс Прайса за плечо, полагая, что, быть может, бедняга лишился чувств.
Теперь только Прайс медленно поднял голову и взглянул на Сеймура безумными, бессмысленными глазами, свидетельствовавшими о том, что бедняга лишился рассудка.
Но преобладающая страсть его, страсть к декламации, у него осталась и, как это ни странно, вдруг проявилась память, которая до того была у него очень слаба. Обведя вокруг себя дикими блуждающими глазами, бедняга принялся декламировать своего любимого автора Шекспира.
Фанатик боцман, не заметив его помешательства, стал доказывать ему, что в такой момент его декламация неуместна, но Прайс то смолкал и погружался в угрюмое молчание, то снова принимался декламировать с патетическими жестами.
Уговаривая его, боцман Хардсет стал приводить слова Священного Писания, и тут в разговор вмешался Робинзон.
- Да неужели же все мы попадем в ад, мистер Хардсет? - протестовал ефрейтор против угроз боцмана. - Я хоть и не без греха, но такой ли уж скверный человек, чтобы Бог и помиловать меня не мог!
- Надо прежде всего иметь веру! - продолжал наставительно Хардсет.
- Я и верю в Божье милосердие!
- Этой веры недостаточно, этим нельзя спастись. Вот если бы апостол Петр не устрашился, а имел веру, он бы не стал тонуть!
- Ну, а разве у вас больше веры, чем у апостола Петра?
- Да, благодарение Богу, я имею твердую веру!
- Ну, так попробуйте дойти отсюда до берега, если в вас вера так сильна!
Разгоряченный спором, возбужденный и без того, до крайности фанатичный Хардсет, ни слова не говоря, освободился от веревок и собирался исполнить, что ему сказали, но Сеймур и Робинзон вовремя успели удержать его от этой безумной попытки.
- Полноте, мистер Хардсет, мы нимало не сомневаемся в вашей вере! - сказал Сеймур. - Время чудес прошло! Это было бы самоубийством.- Тот, кто вызвал эту угрозу и бурю, когда настанет час, сумеет спасти нас, если это Ему будет угодно! - добавил он.
Прайс, который все время прислушивался к разговору, никем незамеченный, одновременно с Хардсетом освободился от веревок и прежде, чем кто-либо успел удержать его, прыгнул за борт, декламируя какую-то цитату из Шекспира.
- Да он помешался! - воскликнул боцман, охваченный ужасом, хотя сам только что хотел сделать то же самое, и не столько уговоры Сеймура и Робинзона, сколько этот безумный поступок несчастного помешанного, удержал его от его намерения.
Не сказав ни слова, он сел на свое прежнее место и, сложив молитвенно руки, возвел глаза к небу. Ефрейтор тоже молчал под впечатлением только что разыгравшейся на его глазах драмы: Сеймур тоже глубоко задумался.
ГЛАВА XLIII
Около полуночи луна, наконец, выглянула из-за туч, которые теперь быстро уходили на запад. Ветер, после нескольких сильных и злобных порывов, вдруг совершенно затих, и седой прибой, венчавший скалы и рифы, уже не метался и не ревел, как бешеный, а, точно играя, шептал и журчал мелкими струйками у подножия скал. Скоро на смену тихой ночи народился ясный ликующий день, и при ласковом свете солнца те самые рифы и скалы, что вселяли ужас в сердца несчастных и грозили им смертью, теперь казались желанными спасителями. Наиболее отважные и опытные пловцы, не задумываясь, кинулись в воду и поплыли к ближайшим рифам. Благополучно достигнув половины пути, они стали махать и звать своих товарищей, приглашая их последовать их примеру. Теперь, когда надежда на спасение вернулась в их сердца, все эти люди снова стали разумны и отзывчивы на чужую беду. Они, прежде безучастно смотревшие, как гибли вокруг и подле них товарищи, изнемогшие и истощенные, не будучи в силах удержаться, скатывались в бушующие волны, теперь готовы были оказать всякую поддержку и помощь своим раненым и слабым собратьям. Порядок и дисциплина сами собой водворились, - все они беспрекословно исполняли распоряжения офицеров, оставшихся в живых. За исключением боцмана Вильям Сеймур был теперь единственный офицер, оставшийся в живых.
По его приказанию соорудили на живую руку плот, снесли на него всех раненых, больных и слабых и общими усилиями перевезли из на берег, где добравшиеся сюда первыми уже успели произвести рекогносцировку. За выступом скалы, оказалось, стояла какая-то хижина, которая, судя по всему, была давно покинута, а позади нее шла тропинка в гору, и тут же рядом бежал ручей.
Раненых и больных Сеймур приказал осторожно перенести в хижину, которую предварительно отправился осмотреть сам.
Едва только он дотронулся до двери, как чей-то слабый голос окликнул его: "Qui va la? [Кто идет?]"
- Эй, да тут есть ирландцы! - заметил шедший за Сеймуром матрос.
- Нет, вернее, французы! - отвечал молодой человек, входя в хижину, где увидел перед собою человек 7 или 8 несчастных, уцелевших после гибели французского линейного судна, французских моряков, израненных, изнеможенных, едва живых,
- Bonjour, camarade! - произнес один из них, с трудом приподымаясь на локтях. - As tu de l'cau-de-vie? [Здравствуй, товарищ! Нет ли у тебя водки?].
- Боюсь, что нет, - ответил Сеймур, - мы так же, как и вы, потерпели крушение, и лишь очень немногие из нас спаслись!
- Как! Неужели вы с того проклятого английского фрегата?
- Да, наше судно погибло!
- Vive la France! - воскликнул один из французов, - Puisqu' elle n'a pas echappee - je n'ai plus rien a regretter! [Да живет Франция! Если фрегат погиб, то мне не о чем больше жалеть!]
- Vive la France! Vive la France! - подхватили несколько слабых голосов.
- И я умру теперь спокойно! - прошептал один из них и через несколько секунд испустил последний вздох.
- Вы одни только остались в живых? - спросил Сеймур.
- Да, из числа 850 человек, mais sapristie! As tu de Геаи-de-vie? [Но, черт побери! Есть у тебя водка?]
- Я и сам не знаю, что у меня есть! - ответил Сеймур.- Мы что-то захватили с судна. - Но все, что найдется, я с радостью разделю с вами! Мы были врагами, а теперь все мы братья по несчастью. Однако я должен уйти и распорядиться, чтобы сюда внесли наших раненых и больных, здесь хватит места на всех. Adieu pour le moment! [Пока прощайте!]
- А он, право, славный парень, этот лейтенант! - заметил один из французов после ухода Сеймура.
Молодой лейтенант вышел на берег и здесь убедился, что из его экипажа осталось в живых всего 44 человека, да и то из них 15 были совершенно беспомощны.
Из предметов, спасенных с судна, оказалось несколько бочонков соленого мяса и бочонок рома, уцелевший каким-то чудом: кроме того, обрывки парусов и разные колья и доски, обломки рей и стеньг. Из них наскоро соорудили койку, чтобы перенести раненых, которых затем расположили, сколько, возможно лучше и удобнее, в покинутой хижине. Перед хижиной развели костер: люди развесили просушивать свое промокшее платье и белье, а те, что были наги, запрятались в хижину. Затем на очаге также развели огонь, чтобы больные не зябли, а ромом, разбавленным водою из ручья, наделили всех без различия, англичан и французов. С особенной жадностью накинулся на этот напиток тот француз, который уже два раза обращался к Сеймуру, прося у него водки, и после двух стаканов сразу ожил. Это был рослый, видный мужчина, с целой шапкой густых волос на голове. Сеймур внимательно всматривался в него некоторое время, затем обратился к нему со словами:
- Мне кажется, что я встречал вас в Шербурге. - Ваша фамилия не Дебризо?
- Черт побери! - воскликнул француз. - Я узнан. Ну, а вы-то кто?
- Помните вы мальчика, которого капитан М'Эльвина спас с разбитого судна?
- О-о! Сеймур, кажется?.. Мичман, кажется! - воскликнул Дебризо, громко смеясь. - Так это вы! Боже, как это забавно!.. Вот черт побери, вот встреча, так встреча!
- Но какими судьбами вы попали на французское военное судно, Дебризо?
- Гм! В последнее время счастье мне не благоприятствовало, да и профессия моя была мне не совсем по нутру. А так как берега мне хорошо знакомы, то я и стал плавать на военных судах в качестве лоцмана, вот уже несколько лет!
На этом месте разговор их был прерван появлением боцмана, который оставался на берегу, охраняя бочонок с ромом, сидя на котором, он читал свою библию.
- К нам идет помощь, мистер Сеймур, - сказал он, входя. - Человек 20, если не больше, спускаются с горы!
- Ура! Да живет наша старая Ирландия! - крикнул Конолли, один из матросов "Аспазии", сам ирландец. - Эти добрые люди спешат помочь своим ближним в несчастии!
Глава XLIV
Сеймур вышел из хижины. Толпа людей сурового, дикого вида, бегом спускалась с горы, размахивая своими дубинами и громко выкрикивая что-то, причем смотрела скорее враждебно, чем дружелюбно.
Впрочем, намерения их стали вскоре ясны: с жадностью волков они набросились на сушившееся у костра белье и платье матросов и, захватив его, выразительными жестами дали понять, что если те вздумают отнимать у них свое платье, то они угостят их своими дубинами.
- Эй, вы, что платье-то трогаете! - крикнул им боцман.
Похитители стали кричать ему что-то в ответ, и когда был призван на помощь Конолли, он объяснил Сеймуру, что эти люди считают своей добычей все, что окажется на берегу после крушения, и потому они требуют, чтобы потерпевшие крушение отдали им бочонки с мясом и ромом и все, что у них есть, не то они грозят перебить нас всех.
Сеймур сообразил, что уступив разбойникам ром, он должен будет ожидать еще худших последствий, когда они перепьются, и решил отстаивать свое имущество до последней крайности. Между тем матросы его, еще не дожидаясь его распоряжений, успели уже вооружится, чем попало, возмущенные таким нарушением прав гостеприимства и чувства сострадания.
- Мы хотим знать, отдадите ли вы нам все, что мы требуем, добровольно или заставите нас отнять у вас силой? - кричала толпа.
- Попробуйте взять! - грозно крикнул Конолли по-ирландски, - и схватка началась.
Сеймур был всюду впереди. Опасаясь больше всего, чтобы бочонок с ромом не попал в руки ирландцев, молодой лейтенант приказал Робинзону войти в хижину и вынуть втулку из бочонка с ромом, что и было сделано.