Марриет Фредерик. Маленький дикарь

   М-с Рейхардт приготовляла рыбу замечательно вкусно и разнообразно, и эта еда никогда не надоедала мне. Судя по вкусу, рыба эта принадлежала к породе осетров, но настоящего имени ее я так никогда и не узнал. Мне впоследствии никогда уже не удавалось поймать такой рыбы; вероятно, она случайно попала в наши воды. Однажды в полдень, после вкусного обеда, приготовленного все из той же рыбы, я навел разговор на приключения м-с Рейхардт и напомнил ей, что она прервала рассказ о себе и о бедном немецком мальчике на самом интересном месте. Я попросил ее продолжать свое повествование, и она, хотя и неохотно, но все же согласилась.

ГЛАВА XXXIII

   — Наш добрый священник д-р Брейтвель, — начала она, — был человек недюжинного образования и очень любил выказывать свои познания. Он был когда-то учителем в одной из больших школ, а теперь употреблял большую часть свободного времени на обучение детей, которые привлекали его внимание какими-нибудь выдающимися способностями. В городке насмешливо говорили о том, что доктор учит крестьянских мальчиков греческому и латинскому языку, а девчонок — географии и знанию глобуса. Даже попечители качали головой и считали доктора немного сумасшедшим, видя, как он делится своими знаниями с такими неподходящими учениками. Но он не обращал на это внимания и продолжал свой добровольный труд, который не приносил ему ничего, кроме чувства собственного удовлетворения. Лишь тогда, когда он принял меня и молодого Рейхардта в число своих учеников, у него явилась надежда на некоторый более серьезный успех. Дух соревнования побуждал нас обоих учиться необыкновенно прилежно и тем облегчить труд нашего доброго учителя. Соревнование это не переходило в соперничество, как это часто бывает. Оно происходило от обоюдного желания уважать друг друга.
   Таким образом научились мы французскому и латинскому языку, географии и всем обыкновенным отраслям высшего образования. Более всего проявляли мы склонности к изучению религии, и так как учитель наш очень поощрял нас в этом, то мы в скором времени стали не худшими богословами, чем он сам.
   По мере того как мы учились вместе, в сердцах наших зарождалась все большая привязанность друг к другу. Мы чувствовали себя несчастными, когда нам приходилось расставаться, и высшим счастьем для нас было находиться вместе. Мы еще были слишком молоды, чтобы вполне понимать значение такого чувства, но мало-помалу оно переходило в такое сильное влечение, которое с незапамятных времен называется любовью.
   — Мне кажется, что я теперь понимаю, что это значит! — сказал я, вспомнив свои грезы, так неожиданно прерванные падением в воду.
   — Меня это удивляет! — ответила она. — Откуда же тебе знать чувство?
   — Нет, я уверен, что понимаю его! — подтвердил я и затем прибавил с некоторым смущением. — Если бы я был в положении Генриха Рейхардта, я наверное чувствовал бы сильную привязанность к девушке, выказавшей мне столько доброты. Я испытывал бы желание быть постоянно с ней и хотел бы, чтобы она меня любила более, чем кого-либо другого!
   — Признаюсь, что объяснение это недурно! — отвечала м-с Рейхардт с улыбкой. — Но вернемся к моему рассказу. Взаимная привязанность наша привлекала всеобщее внимание. Но у нас не было врагов, и когда мы бродили, обнявшись, по окрестностям, собирая цветы или лесную землянику, никто не осуждал нас. Мой отец, если и знал об этом, то во всяком случае не считал нужным вмешиваться. Молодой Рейхардт так был ему полезен, так умно и талантливо брался за все, что он ему ни поручал, что старик полюбил его, как сына.
   Между нами было решено, что мы повенчаемся, как только получим на то разрешение. Мы мечтали о будущем и строили множество планов. Генрих считал себя в положении Иакова, который служил столько лет в ожидании Рахили, и хотя и признавался мне, что не хотел бы так долго ждать своей невесты, но прибавлял при этом, что готов скорее выслужить весь срок, чем отказаться от меня. Наши счастливые грезы были, однако, внезапно нарушены. В один прекрасный день д-р Брейтвель послал за моим отцом. Он вернулся домой очень поздно и показался мне очень сумрачным и озабоченным. Некоторое время спустя он сообщил мне о результате своего разговора с доктором Брейтвелем. Оказалось, что доктор решил послать молодого Рейхардта куда-то очень далеко, где ученые люди жили вместе, в коллегиях, чтобы усовершенствовать его образование. Рейхардт уже давно выражал желание поступить в духовное звание. Мысль о разлуке приводила меня в ужас, но мало-помалу я примирилась с ней в надежде, что она послужит на благо Генриху. Мы расстались со слезами и некоторым страхом, с обещаниями и надеждой на будущее.
   Первое время после его отъезда все казалось мне странным и чуждым, люди казались мне скучными, все окружающее — дико и пусто. Отцу моему также, по-видимому, недоставало Генриха, а соседи с каким-то любопытством смотрели на меня, когда я проходила мимо одна. Но мало-помалу все вошло в старую колею, как будто бы Генрих никогда и не существовал. Отец мой, обремененный делами, иногда вспоминал своего способного помощника; иногда кое-кто из близких друзей упоминал о нем, интересуясь тем, что он делает. Что касается меня, то я думала о нем ежечасно. Но я знала, что могу быть ему приятной моими стараниями усовершенствоваться в его отсутствие, и не предавалась праздным размышлениям о прошедшем или бесполезным мечтам насчет будущего.
   Письма его были высшим для меня наслаждением. Сначала они исключительно выражали его чувства ко мне, затем стали сообщать об его успехах в науках. Пришло и такое время, когда все они были наполнены одним, а именно его взглядами на духовную жизнь и размышлениями на разные научные темы. По-видимому, он все больше и больше думал о религии и реже вспоминал о своей привязанности ко мне. Но я не поддавалась опасениям и предчувствиям. Я не считала себя оскорбленной тем, что стремления будущего моего мужа поднимали его все выше над общим уровнем. Сознание это лишь побуждало меня самое стремиться к той высоте, куда направлены были его мысли. Так продолжалось года два или три. За все это время я ни разу не видела его и получала от него весьма редкие письма. Он объяснял свое молчание тем, что занятия не позволяли ему часто писать. Я не осуждала его за его кажущиеся равнодушие и небрежность и постоянно уговаривала его в своих ответах посвятить всю свою силу и энергию достижению заветной цели — сделаться проповедником Евангелия Христова. Однажды мой отец вернулся от д-ра Брейтвеля в большом смущении. Наш добрый доктор крайне был рассержен тем, что Генрих присоединился к духовному обществу, отделившемуся от англиканской церкви. Оказалось, что он предлагает выхлопотать ему место священника в нашей церкви с условием, что он откажется от новых своих взглядов; но серьезный характер новых верований его так увлек пылкую душу Генриха, что он, не задумываясь, отказался от блестящей будущности, с тем чтобы стать скромным работником на менее плодородной ниве.
   Мой отец как причетник прихода считал своим долгом разделить негодование своего пастыря и строго осуждал Генриха за кажущуюся неблагодарность к бывшему его благодетелю. Мне было приказано не думать больше о нем.
   Не так-то легко это исполнить. Переписка наша, однако, прекратилась окончательно. Я не знала, куда адресовать ему письма, и оставалась в полном неведении относительно будущей его деятельности.

ГЛАВА XXXIV

   — Между тем, время шло. Никто, кроме меня, не вспоминал Генриха Рейхардта; — все, за исключением меня, были убеждены в том, что и он забыл нас и всех своих друзей. Добрый наш доктор умер; отец мой, по преклонности лет, не был в состоянии продолжать своей церковной службы, и его заместил другой. Он скопил небольшие средства и построил себе домик на краю деревни. Жизнь наша проходила мирно, если и не вполне счастливо. Я уже давно достигла совершеннолетия и занимала место начальницы школы для девочек, в которой сначала была учительницей. Мое безукоризненное поведение внушало всем уважение; я получила несколько предложений выйти замуж, но никогда не могла примириться с мыслью о возможности иметь мужем кого-либо, кроме Генриха. Я хотела слышать от него самого, что он отказывается от своего старого друга. Мне трудно было поверить его измене, и воспоминание о совместном нашем изучении книги Истины подсказывало мне невозможность такого поступка. Я вполне сознавала, что надо мной будут смеяться, если я признаюсь кому-нибудь в своих надеждах, и потому молчала, продолжая хранить в сердце ту веру в него, которая одна только и поддерживала меня.
   В городе объявлено было собрание диссидентов, и меня убедили посетить его. Однажды я узнала, что в доме, где они собирались, назначено крайне интересное заседание. Один из их пастырей, пользующийся очень высокой репутацией, ехал на Сандвичевы острова, чтобы проповедывать Евангелие дикарям. По дороге к морскому порту, где он должен был сесть на корабль, он посещал различные конгрегации и обещал сказать проповедь диссидентам нашего прихода. Настал день проповеди. Дом собрания наполнен был огромной толпой народа, но мне удалось занять место вблизи от трибуны. Я с нетерпением ждала минуты появления человека, который по примеру первых проповедников взял на себя опасную задачу обращения дикарей-идолопоклонников к вере во Христа.
   После некоторого ожидания он появился на возвышении, нарочно для того устроенном. Пастор в небольшой речи представил его собранию. Я не слышала того, что он говорил, не видела его лица, хотя пастор этот был выдающимся оратором, и появление его обыкновенно привлекало всеобщее внимание. Я видела только лицо миссионера и узнала в этих бледных, спокойных и серьезных чертах Генриха Рейхардта.
   — Он вернулся! Я знала, что он вернется! — шептала я. — После всего того, что я сделала для бедного немецкого мальчика, он не мог забыть меня.
   Сердце мое билось так сильно, что я боялась не выдержать и хотела выйти из залы, но страх помешать собранию и привлечь на себя всеобщее внимание удержал меня, и мне, хотя и с большим трудом, удалось побороть свое волнение и успокоиться. Я не спускала глаз с Генриха. Все мое существо было поглощено им. Вскоре он заговорил. Я уже сказала, что не слышала слов предыдущего оратора, но каждое слово, произнесенное Генрихом, западало в мою душу с изумительной ясностью. Да и могло ли оно быть иначе? Его высокая, стройная фигура, грустное, но выразительное лицо, ясный и звучный голос придавали ему облик апостола. Прибавь к этому воспоминание прошедшего, и ты поймешь, какое впечатление он производил на меня.
   Он начал с горячего благословения, обращенного ко всему собранию, и слушатели, проникнутые трепетною силой его красноречия, сразу затихли и внимали ему с благоговением. Все опустились на колени и склонили головы на молитву. Я не была в состоянии последовать их примеру. Глаза и чувства мои были прикованы к проповеднику. Это привлекло его внимание; он с удивлением взглянул на меня, вздрогнул, голос его оборвался на мгновение, но он тотчас же овладел собой и продолжал свое обращение к собранию. Мне показалось, что голос его дрожит от волнения. Вслед за тем полилась его речь. Он говорил о том, что до сих пор существуют в отдаленных местах земного шара народы, пребывающие во мраке варварства и идолопоклонства. Невежественные дикари, благодаря своим жестоким языческим обычаям, остаются до сих пор людоедами и убийцами и предаются самым ужасным порокам. Господь Бог в своем милосердии решил, что наступает время пролить свет Христовой любви на мрак, окружающий их.
   — Но кто возьмет на себя тяжелый труд просвещать темные народы? Кто решится отправиться послом мира и любви к этим жестоким людям? Неужели не найдется человека достаточно сильного и смелого, чтобы предпринять этот подвиг, сопряженный с такими страшными опасностями?
   Бог не намечает своих избранников между великими мира сего. В данном случае, это высказывается с особенною ясностью, так как Бог избрал себе служителя самого темного происхождения. Он вышел из среды нищих, чтобы в конце концов достигнуть такой возвышенной цели.
   Представьте себе, братья, что в вашем городе, в том здании, которое служит убежищем для бездомных бродяг, живет бедный сирота, без друзей, без средств, обреченный на самое жалкое существование. Представьте себе, что добрый ангел взял за руку этого ребенка и вывел его из нищенского приюта. Под руководством этого ангела он вырос и расцвел и научился всему, чему учит христианская вера. Волею Провидения он потерял своего дивного руководителя. Тяжелая необходимость заставила его лишиться этого чудного ангельского влияния. Ему пришлось уехать для дополнения своего образования и готовиться вдали к новым, тяжелым обязанностям. Для него настала пора зрелого возраста, а с ней и серьезная ответственность за свои действия. Он не хотел вернуться и напомнить о себе, не став на высоту своего духовного призвания. Наконец, — продолжал проповедник, — он услыхал, что ищут миссионера, готового принять на себя тяжелый труд проповедования христианской веры дикарям. Он был избран для исполнения этой задачи. Но прежде чем покинуть свою родину, он решил предстать пред лицом той, которая научила его всем христианским добродетелям, и попросить ее соединиться с ним, чтобы поддержать его в этом важном и великом деле!
   Все было ясно. Душа моя полна самых радостных чувств, но я так волновалась, что сохранила лишь смутное впечатление о том, что было после. Помню только, что я уже шла домой, когда услыхала за собой торопливые шаги. Через несколько минут тот же голос, который незадолго до того переполнил мое сердце счастьем, снова раздался возле меня. Я была слишком взволнована, чтобы перенести внезапное появление Генриха, и без чувств упала ему на руки. Меня внесли в ближайший дом. Я скоро оправилась и была в состоянии идти домой. Неделю спустя состоялась наша свадьба; нам потребовалось еще несколько дней для приготовления к отъезду, а затем мы отправились к порту и сели на корабль. Он унес нас за тысячи и тысячи миль по морю, в дикие, неисследованные страны, где должна была начаться наша новая деятельность.

ГЛАВА XXXV

   М-с Рейхардт должна была прервать на этом месте свой рассказ. Как я уже не раз говорил, многочисленные хозяйственные обязанности отнимали у нее много времени. Сад наш между тем пришел в цветущее состояние. В нем произрастало множество овощей и растений, посеянных нами. Нам удалось вырастить несколько апельсинных деревьев из тех зерен, которые м-с Рейхардт привезла в своей корзинке, и мы могли надеяться, что они будут снабжать нас чудными фруктами. Те горошинки, которые показались нам старыми и негодными, также пустили ростки и приносили плоды, служившие весьма приятным разнообразием к нашей пище.
   Я никогда не забуду того дня, когда скудный обед наш, состоявший обыкновенно из одной сушеной рыбы, обогатился блюдом дымящегося картофеля, только что выкопанного из земли.
   Когда я вполне насладился его приятным вкусом, м-с Рейхардт рассказала мне о первоначальном появлении картофеля в Европе и о постепенном распространении его в цивилизованных частях земного шара. Я теперь уже знал, что такое Европа. М-с Рейхардт научила меня многому по части географии, а также и по части других наук, много интересного сообщила она мне об Англии и о выдающихся страницах ее истории. Я гордился сознанием, что принадлежу к такой великой стране. Мои родители были англичане, и хотя я лично был только «маленьким дикарем», выросшим на неизвестном острове, посреди великого океана, я все же чувствовал, что настоящим моим отечеством была та страна, о которой моя названная мать так красноречиво мне рассказывала. Мне казалось, что главной целью моей жизни было — отыскать моего дедушку и вручить ему пояс с бриллиантами, случайно попавший в мое владение. Я измышлял всевозможные средства, с помощью которых мы могли бы покинуть наш остров и отправиться на розыски давно желанных берегов моей родины. Но каким образом достичь этой заветной цели? Мы не имели возможности уйти из той тюрьмы, в которую случайно попали. Давно уже не видели мы ни одного корабля или видели их в страшно далеком от нас расстоянии. Нам оставалось одно — верить в Провидение и терпеливо выносить наше настоящее трудное положение. Тем не менее, я ежедневно брал свою подзорную трубу и тщательно устремлял взоры на море, — но ничего не мог разглядеть, кроме случайного кита, стада морских свинок, играющих у берега, или тюленей, греющихся на солнце, на ближайших к морю утесах. Неро, казалось, разделял мою досаду и с сочувствием глядел на меня, и даже альбатросы обращали на меня свой глупый взгляд, как будто бы понимали мое отчаяние. Я давно уже работал над устройством отлогого спуска к морю в самой защищенной от ветров стороне острова. Целью моей было приготовить такое место, куда могла бы причалить лодка в случае появления корабля. Мысли мои также были направлены к тому, чтобы самому смастерить что-нибудь вроде лодки и предпринять вдвоем путешествие на ближайший из больших островов. Я сообщил об этом м-с Рейхардт, но она с недоверием отнеслась к моим планам и указала на то, что я не обладал нужными инструментами и познаниями в науке о кораблестроении. Но слова ее не смутили меня и не поколебали моей решимости. Мне пришла в голову мысль срубить дерево и выдолбить из него лодку; но близ моря не росло ничего, кроме кустов, а если бы мне удалось срубить большое дерево, растущее внутри острова, я не был бы в состоянии перетащить его к берегу. Я вспоминал об ивах, которые встречались кое-где на берегу, и придумал сделать из них остов лодки, крепко скрутив их вместе, а затем натянув на него тюленьи кожи. Я проработал несколько недель над этим изобретением, и, наконец, мне удалось соорудить нечто похожее на ту лодку, которая привезла на остров моряков. Но она была очень мала и так легка, что я без всякого труда перенес ее к сооруженной мною пристани. Когда я попробовал применить ее к делу, то убедился, что она совершенно кривобокая и к тому же сильно пропускала воду. Одним словом, в ней было так много недостатков, что я вынужден был вытащить ее на берег и разобрать на части.
   Я призвал на помощь м-с Рейхардт. Она относилась весьма недоверчиво к моим попыткам, но, тем не менее, дала мне несколько весьма полезных наставлений относительно того, как построить небольшую лодку и сделать кожу непромокаемой. Я внимательно выслушал ее и снова принялся за работу.
   Начал я с того, что соорудил прочный остов, заостренный с двух концов, и обтянул его кусками толстой парусины, пропитанной птичьим жиром. Затем я весь его покрыл хорошо высушенными тюленьими кожами, которые также сделал непромокаемыми. Внутренность лодки я обложил кусками сухой коры, приколотив на нее несколько досок, прибитых водою к острову. Я также устроил несколько скамеечек и воображал, что сделал все, что нужно. Я спустил лодку в заливчик и с восторгом увидел, что она великолепно держится на воде. Но мне предстояло еще немало дела. У меня не было ни весел, ни паруса, с помощью которого я мог бы управлять ею, в том случае, когда невозможно будет грести. Я вспомнил о запасных веслах и бизань-мачте китоловного судна. Весла были слишком велики, но послужили мне образцом, по которому я соорудил пару грубых весел.
   Следующее затруднение состояло в том, что я не умел справляться с веслами. Я сделал немало неуклюжих попыток, пока м-с Рейхардт не показала мне настоящего способа их употребления.
   Вскоре я научился грести и довольно быстро поворачивал лодку по любому направлению. Я посадил в нее Неро в качестве пассажира. Он, по-видимому, наслаждался новым развлечением, но в один прекрасный день, когда я поворачивал лодку, он сделал неловкое движение, и мое утлое судно перевернулось вверх дном. Впрочем, оно было настолько легко, что я без труда перевернул его на воде. Оно нисколько не пострадало от крушения и, по-видимому, не дало никакой течи.

ГЛАВА XXXVI

   Я не мог убедить м-с Рейхардт сесть в мою лодку. Судьба моего первого пассажира отняла у нее охоту предпринять путешествие при обстоятельствах, не обещающих ничего хорошего. Высушив свое платье, я решился на новый, более смелый опыт. Мне не хотелось расстаться с Неро, но на этот раз я велел ему лечь на дно лодки, где мне легче было наблюдать за ним. Я захватил также с собой мою маленькую стаю альбатросов. Они уселись вокруг меня и поглядывали по сторонам с таким глупым видом, что я не мог удержаться от смеха.
   — Однако, — заметила м-с Рейхардт, — я думаю, что здешние моря никогда не видали такой команды с юным дикарем вместо капитана, ручным тюленем в качестве шкипера и стаей птиц вместо матросов. Такое собрание удальцов едва ли когда-нибудь плавало по водам океана.
   Я лично был, вероятно, самым замечательным членом нашей странной компании. На мне не было ничего, кроме пары грубых панталон, с заплатами в нескольких местах, а мои длинные волосы падали на плечи густыми, черными вьющимися прядями. Кожа моя под влиянием загара приняла светло-коричневый оттенок и резко отличалась от цвета лица м-с Рейхардт, которая поражала своею бледностью. Она шутя говорила, что мне будет стоить немало труда установить свое право на звание европейца, и что всякий примет меня за «маленького дикаря». Она часто называла меня этим именем. Как бы то ни было, в этом наряде и с этими товарищами я выехал из заливчика в открытое море с намерением объехать вокруг острова. М-с Рейхардт делала мне прощальные знаки рукой, и я слышал, как она уговаривала быть осторожным. Затем она повернула, как я думал, обратно в хижину.
   День был чудный, поверхность воды совершенно спокойна; на небе ни облачка. Казалось, все благоприятствовало мне. Малейшее волнение или прибой волн к скалам сделали бы мое путешествие крайне затруднительным.
   Прозрачность воды была такова, что я мог разглядеть раковины на значительной глубине и видел разные породы рыб весьма редких форм, которые быстро мелькали под надвигающейся лодкой.
   Движение лодки и все то новое, что представлялось моему взору, приводило меня в восторг. Легкое суденышко с каждым ударом весла незаметно скользило по воде. Неро лежал совершенно спокойно, а птицы от времени до времени выражали свое удовольствие пронзительным хлопаньем крыльев. Таким образом, мы подвигались некоторое время беспрепятственно, пока мне не пришлось выехать в открытое море, чтобы обогнуть утес, который, как высокая стена, стоял передо мной. Я стал грести в соответственном направлении, и вскоре наш остров представился моим взорам в полной красе. Я узнал все наши любимые места. Лес, овраг, хижина, обросшая красивыми вьющимися растениями, сад с его многочисленными цветами, — все ласкало мой взгляд, все казалось мне мило. Одни только дикие утесы, окружавшие остров со всех сторон, нарушали общую гармонию, но даже и они носили на себе отпечаток величия и дополняли общее впечатление картины.
   Я очень удивился, заметив м-с Рейхардт; она торопливо шла к берегу, близ которого я должен был проехать. Я понял, что она следила за мной и хотела быть вблизи, на случай какого-либо несчастия. Я крикнул ей, она ответила мне знаком руки. Обогнув мыс, я, к большому моему удивлению, внезапно очутился среди стаи огромных акул. Столкновение с ними было крайне опасно. Утлую лодку легко можно было опрокинуть. Я вспомнил слова Джаксона, который часто говорил мне, что одного движения акулы было бы достаточно, чтобы уничтожить человека. Предостережения м-с Рейхардт тоже пришли мне на ум. Я жалел, что не послушался ее советов и выехал в открытое море. Делать, однако, было нечего; я старался сохранить спокойствие и храбро подвигался вперед, употребляя все свое искусство на то, чтобы держаться вдали от моих нежданных врагов.
   Акулы сначала как будто бы не замечали моего присутствия, но, когда я очутился в самой середине их стаи, они выказали сильное возбуждение и стали собираться в кучи такими быстрыми движениями, что вода сильно заволновалась. Мне пришлось применить всю свою ловкость, чтобы удержать лодку в правильном положении.
   Они ныряли, кидались из стороны в сторону и толкали друг друга крайне недружелюбно, но пока еще держались на значительном расстоянии от лодки, за что я был им весьма благодарен. Я всеми силами старался подвигаться вперед, чтобы скорее освободиться от этих неприятных соседей. Но избавиться от них было не так-то легко. Они плыли за лодкой, ныряли в воду и через минуту снова появлялись впереди меня, как бы желая заградить мне дорогу. Я продолжал грести. Акулы исчезли на минуту, но затем опять появились вокруг меня. Очевидно, они становились смелее. Это грустное открытие вызвало во мне немалый страх. Прыжки их грозили опрокинуть мою несчастную лодку, которая прыгала по волнам, как пробка.