Страница:
— Далеко ли до города Каледонии? — спросил я.
— Восемнадцать миль, — ответил он.
— Будет до города какая-нибудь ферма? — продолжал я. — Моя лошадь устала.
Всадник с удивлением уставился на меня.
— Как же, сэр, — сказал он, — вы едете от города; он остался на восемнадцать миль позади вас.
— Не может быть! — воскликнул я, — Я ни разу не съезжал с дороги; завернул только в какую-то хижину напоить коня.
— Ну, да, — отвечал он, — вы заезжали к генералу Гираму Вашингтону Типпету; он держит почтовую контору, — это и есть город Каледония, сэр.
Я поблагодарил его, расседлал лошадь и расположился на отдых в степи, посмеиваясь над своей ошибкой по поводу льда: слово Ice было окончанием слова post-office (почтовая контора), перенесенным на другую сторону доски.
Но я должен вернуться к городу Бостону и его судебной палате. Так как теперь происходили судебные заседания, то в город собрались пятьдесят или шестьдесят человек из разных местностей, частью в качестве свидетелей, частью с целью меняться конями, седлами, ножами и чем придется; дело в том, что когда закон исполняет свои функции, техасец с особенной охотой развлекается барышничаньем, плутнями, очисткой карманов и драками под самым его носом, чтобы показать свою независимость от всякого закона.
Вскоре после нашего приезда позвонил колокольчик к обеду, и я в первый раз в жизни очутился за американским табльдотом в штатах Дальнего Запада. Я был изумлен, как только может быть изумлен индеец. Прежде чем я и мои товарищи успели сесть за стол и выбрать какое-нибудь блюдо, все исчезло, как сон. Какой-то генерал напротив меня схватил жареную птицу и в одно мгновение ока откромсал от нее крылышки и ножки. Я думал, что вежливость заставит его позаботиться не только о себе, но и о других, и ждал, пока он передаст блюдо, но он свалил на свою тарелку все, что отрезал, и оттолкнул от себя только остов птицы, который немедленно очутился на тарелке его соседа. Прежде чем я успел опомниться от удивления, блюдо было пусто. Другой подцепил тарелку с брусникой, до которой я большой охотник, и я напрасно ожидал, что, положив себе, он передаст остальное мне: он оказался еще жаднее генерала и, вооружившись большой роговой ложкой, живо уписал все. Спустя несколько минут все уже вышли из-за стола, за исключением меня и моих товарищей, которые, с вытянутыми лицами, пытались утолить голод вареным картофелем. Мы позвали хозяина и потребовали что-нибудь есть; и только с большим трудом получили полдюжины яиц и столько же ломтей соленой свинины. Этот урок не прошел для меня даром, и с тех пор, путешествуя в штатах, я всегда старался позаботиться о себе, не беспокоясь о своих соседях.
После обеда, чтобы убить время, мы отправились в суд.
Дело, при разбирательстве которого нам пришлось присутствовать, заключалось в следующем. Обвиняемый был содержатель почтовой конторы и самый крупный местный торговец. Две или три недели тому назад сын обвинителя зашел к нему в лавку, чтобы купить кофе, сахару и муки, и попросил его разменять билет одного нью-орлеанского банка в сто долларов. Торговец сдал ему сдачи: билет в пятьдесят долларов и другой в десять. Два часа спустя молодой человек, обменяв свою лошадь и повозку с придачей двадцати долларов на фургон и пару волов, дал билет в пятьдесят долларов, который и был возвращен ему как фальшивый. Сын обвинителя вернулся к купцу и потребовал настоящий билет; купец ответил: «Это еще что за выдумки? Черт меня побери, если я дал вам что-нибудь». Молодой человек назвал его бессовестным мошенником, а купец швырнул в него девятифунтовой гирей и убил на месте.
Защитник обвиняемого старался доказать, что убийство произошло случайно, что купец бросил гирю шутки ради, чтобы попугать молодца, оскорблявшего его в его собственном доме. Замечательно, что при этом ни слова не было сказано о фальшивом билете, хотя всем было известно, что купец выдал его, и что вообще у него было в обычае подсовывать фальшивые билеты неопытным покупателям. Когда адвокат окончил свою речь, судья предоставил слово обвиняемому. Он сказал:
— Точно так все и было, как он говорил. Я не хотел убить малого; но он назвал меня мошенником. Ну, я знал, что он сказал это сгоряча, и потому не особенно рассердился. Я только ответил: «Как вы смеете, сэр?», и бросил гирю, чтобы напугать его. Но он грохнулся, как бык, а я думал, что это фокус, засмеялся и говорю ему: «Полно вам дурить». Глядь, а он убит! Я не хотел убивать этого парня, будь я проклят, если хотел.
Присяжные переглянулись с значительным и одобрительным видом, ясно говорившим: нечаянное убийство.
Габриэль дотронулся до плеча обвиняемого и шепнул ему: «Вам следовало бы сказать присяжным, что вы просто хотели убить москита на стене».
— Превосходная мысль! — воскликнул обвиняемый. — В конце концов, я только хотел убить москита, евшего мою патоку.
В эту минуту один из присяжных подошел к торговцу и что-то сказал ему вполголоса; я слышал только ответ: «Ладно!» За первым последовал другой, и, таким образом, все присяжные, один за другим, подходили к подсудимому перемолвиться с ним о каких-то своих частных делишках. Наконец, судья удостоил заметить эти переговоры и с своей стороны обратился к обвиняемому уже без всякого стеснения.
— Нет ли хорошего седельца, Фильдинг? Мое совсем оборвалось.
— Как не быть! Найдется отличное, обитое синим сукном, на серебряных гвоздиках, — себе стоило шестьдесят долларов.
— Стало быть, дело в шляпе, — ответил судья, возвращаясь на место.
Спустя десять минут был вынесен приговор о нечаянном убийстве, за которое, как объяснил судья, достаточным наказанием служит испытанное убийцей огорчение. Заседание кончилось, Фильдинг, вероятно, желая выразить всю глубину своего огорчения, разразился громогласным «ура», которое было подхвачено судьями, а затем все отправились угощаться на его счет в гостиницу.
Выходя из суда, мы заметили какого-то человека, который стоял завернувшись в одеяло и прислонившись к дереву. Он с глубокой ненавистью следил за толпой, спешившей в гостиницу. Габриэль сказал нам:
— Обратите внимание на этого человека; это обвинитель, отец молодого парня, который был так нагло обворован и убит; он, очевидно, бедный фермер, иначе убийца был бы повешен. Он замышляет мщение. Закон отказал ему в правосудии, и он совершит правосудие, не сегодня, так завтра. Так-то несправедливость порождает преступление.
Предсказание Габриэля не замедлило сбыться. Поздно ночью отец убитого заявил о своем намерении вернуться на ферму и зашел в общую спальню гостиницы, выкурить сигару. В ней расположились на ночлег сорок человек, которые лежали вдоль стен, завернувшись в одеяла; убийца Фильдинг поместился подле стены, обращенной ко двору. Как я уже заметил выше, стены здания были сложены из бревен, между которыми оставались промежутки в несколько дюймов шириной.
Узнав, что ему было нужно, фермер вышел из комнаты и отправился седлать лошадь. Час спустя раздался выстрел, за которым последовали стоны и крики: «Убийство! Помогите! Убийство!» Все повскакали, высекли огонь и увидели, что судья стоит на коленях, держась руками за мягкие части; его сосед Фильдинг лежал убитый. Пуля попала ему в спину, прошла навылет и задела за выдающиеся части представителя техасского правосудия.
Когда прошла первая минута смятения, бросились в погоню за убийцей, но оказалось, что он принял меры предосторожности. Все лошади были выпущены из конюшни, которая, как и другие надворные постройки, а также бар и винный погреб гостиницы, пылала. Пока бостонцы, пользуясь суматохой, тащили кто что мог, а хозяин колотил своих негров, мы поймали лошадей и на рассвете тронулись в путь без всякой потери, кроме золотых часов доктора, вероятно украденных у него во время сна.
Когда мы уезжали, от техасского Бостона остались только три кучи серого пепла и несколько обгорелых бревен, и я не знаю, был ли когда-нибудь вновь отстроен этот важный город.
ГЛАВА XXVIII
Мы находились всего на расстоянии двадцати миль от Красной реки, но этот коротенький переезд оказался самым трудным за все время нашего долгого странствования. Мы пробирались среди болот, лагун и камышей, где наши лошади то и дело проваливались в трясину, так что к полудню, после шестичасовой езды, сделали только двенадцать миль.
На следующее утро мне предстояло расстаться с Габриэлем и Рохом. Они должны были вернуться к команчам и шошонам, я же — ехать к мормонам и, может быть, в Европу.
Думая о предстоящей разлуке, я не мог смеяться шуточкам доктора; я впервые почувствовал, как тесно связывают людей продолжительная совместная жизнь, общие опасности и лишения, и на душе у меня становилось все тоскливее и тоскливее.
Наши спутники-американцы тоже отказались от своего первоначального намерения ехать со мной через Арканзас: узнав по дороге, что на американской стороне Красной реки возникли в последнее время несколько новых городов, они решили попытать там счастье. Мне предстояло таким образом проехать тысячу миль одному, верхом, среди людей менее гостеприимных, чем индейцы, подвергаясь всем опасностям пограничной жизни, на окраинах цивилизации.
Отдохнув на сухом бугре, мы тронулись дальше, причем я, Габриэль и Рох немного отстали от наших спутников,
— Подумай, пока еще есть время, — сказал мне Габриэль. — Вернись к шошонам, которые так привязаны к тебе. Зачем искать помощи у белых, от которых не добьешься ничего, кроме подвоха и предательства? После непродолжительной практики шошоны, апачи и команчи поравняются с солдатами любой цивилизованной нации, но среди них ты не найдешь предателей.
Я чувствовал справедливость его слов и в течение четверти часа ничего не отвечал.
— Габриэль, — сказал я наконец, — я зашел слишком далеко, чтобы отступать, и мои планы имеют в виду не мою личную выгоду, а благополучие шошонов и родственных им племен. Я надеюсь увидеть их великой нацией, и во всяком случае ради этого стоит похлопотать.
Мой друг угрюмо покачал головой; он не убедился, но, зная мой характер, чувствовал, что настаивать бесполезно.
Вскоре громкие восклицания доктора дали нам понять, что он увидел реку; мы пришпорили коней и нагнали товарищей. К тому времени мы выбрались из болот и проезжали по пустырю между двумя плантациями хлопка; в конце его протекала Красная река, — не тот прозрачный, ясный поток, который струится по каменистому и песчаному ложу в стране команчей и павниев-пиктов и называется там Западным Колорадо, а мутная, вследствие примеси красной глины оправдывающая свое здешнее название, хотя быстрая река. Мы решили остановиться на ночлег по сю сторону. От встречного негра мы узнали, что эта местность называется Забытая Степь, а плантация принадлежит капитану Финну. Последнее сообщение очень обрадовало нас, так как капитан Финн пользовался большой известностью: жизнь его была переполнена самыми необыкновенными приключениями. Мы решили искать у него гостеприимства.
Капитан Финн принял нас с величайшим радушием. Сам испытав много лишений во время своих странствований, он принимал близко к сердцу интересы путешественников. Поручив наших лошадей неграм, он пригласил нас отправиться с ним к «его старухе, которая соберет нам что-нибудь поужинать».
Не мешает заметить, что в западных Штатах муж всегда называет жену старухой, а она его стариком, хотя бы они были молодые люди. Я часто слышал, как мужчина лет двадцати пяти посылал раба за чем-нибудь к своей «старухе». Дети так же величают своих родителей. «Далеко ли до Литл Рок?» — спросил я однажды у маленького карапузика. — «Не знаю», — ответил он, — «спросите у стариков». Проехав несколько ярдов, я встретил и «стариков»; оба были молодые люди, немногим старше двадцати лет.
Мистрисс Финн оказалась дебелой и бодрой женой фермера, но истинной леди по своим манерам. Родившись в глуши, дочь одного смелого пионера и жена другого такого же, никогда не видавшая ничего, кроме лесов, болот, хлопка и негров, она тем не менее обнаруживала, в своей приветливости и гостеприимстве, утонченность чувства и хорошее воспитание. Она была дочь знаменитого Даниэля Буна, имя которого небезызвестно и в Европе. Мужу не пришлось просить ее об ужине, так как она немедленно принялась за хлопоты, и вскоре мы сидели за столом, заваленным яствами, которых хватило бы на пятьдесят прожорливых бостонцев вроде тех, что мы видели вчера за табльдотом.
После ужина хозяин повел нас на площадку перед домом, где мы нашли восемь белоснежных гамаков. Наш хозяин достал из большого ведра со льдом несколько бутылок мадеры, за которую мы принялись с большим удовольствием, тем более что вместо наших трубок с дешевым табаком он подставил нам ящичек настоящих гаванских cazadores. После наших лишений и голодовок это было более чем приятно, восхитительно. Доктор поклялся, что сделается плантатором, пастор осведомился, нет ли по соседству вдовушек, а юристы спросили, часто ли судятся плантаторы.
Мы просили капитана рассказать нам что-нибудь о своих приключениях, на что он охотно согласился, так как любил вспоминать свои прежние подвиги, и ему не часто приходилось это делать в таком многолюдном обществе.
Еще ребенком он был похищен индейцами и воспитан ими в лесах Западной Виргинии; там прожил он до шестнадцати лет, когда во время войны с индейцами был взят в плен белыми. Он не мог объяснить, кто были его родители, и один добряк квакер принял его к себе, дал ему свою фамилию и относился к нему, как к родному сыну, поместив мальчика сначала в школу, потом в Филадельфийский колледж. Молодой человек, однако, с трудом выносил городскую жизнь, часто уходил в леса и пропадал по нескольку дней, пока голод не заставлял его вернуться. Наконец, он вернулся к своему приемному отцу, который не замедлил убедиться, что его тянет в пустыню, и что в суматохе большого города, среди стеснений культурной жизни, он будет не жить, а чахнуть.
Это открытие было тяжелым ударом для добрейшего старика, который надеялся, что приемный сын будет его товарищем и опорой в преклонные годы; но он был справедливый человек, и в надежде, что, постранствовав год или два, молодой человек успокоится, сам предложил ему путешествие. Юный Финн был благодарный малый; видя огорчение своего покровителя, он решил оставаться при нем до его смерти; но квакер не согласился на это, дал ему свою лучшую лошадь и снабдил его оружием и деньгами. В то время слава Даниэля Буна гремела в восточных штатах, и молодой Финн с жадностью читал о приключениях смелого пионера. Узнав, что он находится на западной окраине Кентукки, подготовляясь к переселению еще дальше на запад, в самое сердце индейской территории, он решил присоединиться к нему и разделить опасности его экспедиции.
Приехав в Миссури, он изменил свой план, задумав пробраться один через Скалистые горы к берегам Тихого океана. Как это не странно, но у него почти не сохранилось воспоминаний об этой первой экспедиции, длившейся одиннадцать месяцев.
В то время пустыня еще кишела дикими животными; вода встречалась дважды в день; караваны белых людей еще не истребили заросли диких слив и орешника, разбросанные в прериях.
По словам Финна, он слушал пение птиц, наблюдал жизнь оленей, буйволов и диких лошадей, пребывая в каком-то полусне, прислушиваясь к голосам, которые чудились ему в журчании потоков, в шорохе древесной листвы, в ущельях гор; воображение его вызывало странных и прекрасных духов нездешнего мира, которые были его хранителями и каждый вечер убаюкивали его музыкой и благоуханиями.
Я передал эти впечатления почти подлинными словами нашего хозяина. Многие из его слушателей не раз замечали, что, вспоминая об этом периоде своей жизни, он становился грустным и рассеянным, как будто до сих пор находился под влиянием давно пережитых, но неизгладимых впечатлений. Все это показывает, конечно, что капитан Финн обладал поэтической натурой, которая в первое путешествие была особенно возбуждена массой нахлынувших впечатлений.
После одиннадцатимесячного одинокого странствования, он достиг Тихого океана и очнулся от своей продолжительной грезы наяву среди народа, язык которого не был ему знаком; но это были люди его цвета, приветливые и гостеприимные; они подарили ему золота и драгоценных камней, и когда он решил вернуться на Восток, дали ему в проводники несколько добродушных и верных дикарей. Это гостеприимное место была одна из миссий, основавшихся в Верхней Калифорнии.
Финн вернулся в Виргинию как раз вовремя, чтобы закрыть глаза старому квакеру. Этот последний, чувствуя приближение смерти, продал свое имущество, а вырученные за него деньги положил в надежный банк на имя своего приемного сына. Молодой путешественник был поражен. Он оказался обладателем десяти тысяч долларов, но что ему было делать с этими деньгами? Он подумывал о своем доме, о любви и счастье, о дочери старика Буна, и решил просить ее руки. Он вошел в хижину Буна с мешками и бумажниками в обеих руках, свалил все это в углу и сразу приступил к делу.
— Вот что, старина, я люблю вашу дочку.
— Она красивая и добрая девушка, — отвечал отец.
— Желал бы я, чтобы она полюбила меня.
— Она вас любит.
— Любит! Так вот что я вам скажу, Бун, отдайте ее мне, и я постараюсь сделать ее счастливой.
— Согласен, только не сейчас, — отвечал почтенный патриарх. — Вы оба еще дети; она не сумеет вести хозяйство, а вам нечем содержать ее.
Финн радостно встрепенулся.
— Смотрите, — сказал он, высыпая на пол банковые билеты, золото и серебро. — Тут хватит на ее содержание; скажите, старина, разве этого недостаточно?
Пионер кивнул головой.
— Финн, — отвечал он, — вы добрый малый, и я люблю вас; вы любите Полли, и Полли вас любит; она будет ваша, когда вы оба станете постарше; но помните, сынок, что ваши монеты и клочки бумаг не нужны для моей дочери. Нет, нет! Полли будет ваша, но сначала вы должны научиться владеть ружьем и топором.
Вскоре после этого разговора Финн предпринял новую экспедицию в неисследованные страны, предоставить старику Буну распоряжаться с деньгами по собственному усмотрению. Старый пионер был смелый охотник и неустрашимый воин, но совершенный ребенок в денежных делах и менее чем в два месяца потерял все состояние, доверив его одному «джентльмену», который не преминул дать тягу вместе с деньгами. Тем временем Финн спустился по Миссисипи, на сколько можно, а оттуда пробрался к Красной реке, которой достиг немного выше старинного французского поселения Нахитошь. Навигация по Красной реке останавливалась у этого пункта, и вот Финн, добыв легкий челнок, отправился вверх по реке. Четыре месяца он боролся с быстрым течением и, несмотря на плавучий лес и опасные водовороты, добрался до истоков реки в Скалистых горах. На обратном пути с ним случилась беда, как раз у того места, где находится теперь его плантация; перетаскивая челнок через плавучий лес, перегородивший реку, он оступился и выпустил его из рук. Это случилось уже на самом краю плавучего леса, подле быстрого водоворота; легкий челнок завертелся и моментально пошел ко дну вместе с ружьем и всеми припасами Финна.
Он успел выбраться на берег, но положение его тем не менее, было ужасное. В настоящее время эта местность славится своим хлопком, лучшим в Соединенных Штатах; она заселена по обоим берегам реки на двести миль выше Забытой Степи; но в те времена, когда Финн предпринял свое плавание, это была дикая местность, усеянная болотами, которые кишели аллигаторами. Несколько месяцев Финн провел узником в Забытой Степи, так как место, в котором он выбрался на берег, было окружено непроходимыми болотами. Переплыть реку было невозможно, так как она имела более полумили в ширину, а Финн был плохим пловцом. Очевидно, для поддержания человеческой жизни требуется немного, так как Финн умудрился прожить несколько месяцев на болотистой площади в шесть квадратных миль, питаясь, главным образом, дикими яблоками, кислым виноградом и грибами. Иногда ему удавалось убивать палкой птиц или поймать черепаху, а однажды, когда голод сильно донимал его, он вступил в бой с аллигатором. Огня у него не было; одежда его скоро превратилась в лохмотья; борода отросла до пояса; ногти заострились, как когти у хищных зверей. Наконец, к берегу прибило течением две огромных сосны. Финну удалось связать их веревками, которые он сплел из коры кустарников. Затем он с большим трудом оттолкнул их от берега и понесся, как стрела, вниз по течению. Ему удалось высадиться несколькими милями ниже, на восточном берегу, но он был так разбит, что несколько дней не мог двигаться.
Однажды, по соседству с Порт-Гибсоном, распространились слухи, что в зарослях камышей на западном берегу Миссисипи появилось какое-то странное чудовище, вроде орангутанга. Негры видели, как оно душило бурого медведя; один арканзасский охотник послал в Филадельфию преувеличенный отчет об этом только что открытом животном, и члены тамошней академии поручили ему поймать зверя, если возможно, живьем, не останавливаясь ни перед какими издержками. Была организована охотничья экспедиция, сотня собак пущены в камыши, и травля началась.
Охотники были в сборе, поджидая появления странного животного, как вдруг оно выскочило из камышей, окровавленное и преследуемое десятью или пятнадцатью собаками. Оно было вооружено тяжелой дубиной, которой отбивалось от собак. Охотники онемели от удивления; затем бросились к нему; животное, увидев их, издало громкий крик; один из охотников, испуганный, выстрелил в него из ружья; тогда странный зверь прижал к груди волосатую лапу, пошатнулся и упал, воскликнув: — «Да простит вам Бог это убийство!» Подбежав ближе, охотники убедились, что их жертва — человек, покрытый волосами с головы до ног; он был без чувств, но еще жив. Они сожалели о своей оплошности и приложили все старания, чтобы спасти жизнь несчастному страдальцу. Этот невиданный зверь, этот волосатый человек был Финн.
Рана его оказалась не смертельной, но он помешался, и только через восемь месяцев разум вернулся к нему. Он мог рассказать о своих приключениях до того момента, когда оставил Забытую Степь; что было дальше он не помнил. Рассказ о его приключениях распространился в штатах, и земельные спекулянты заинтересовались неисследованными землями, в которых он побывал. Правительство задумало основать новую колонию в этих областях и поручило заняться этим Финну, подарив ему Забытую Степь. Он получил также денежное пособие; но прежде чем вступить во владение своим даром, съездил в Миссури за своей невестой. Отец ее умер, но девушка оставалась верна своему суженому.
Купив негров и нагрузив несколько фургонов самыми необходимыми предметами, Финн с женою и ее братом отправился в Литл-Рок, а оттуда, после непродолжительного отдыха, двинулся в юго-западном направлении по лесистой и холмистой стране, где еще никто не путешествовал. Наконец, он достиг Забытой Степи, а спустя два года, в течение которых о нем не было слышно, явился в Нахитош на длинном плоту, нагруженном продуктами его плантаций. Из Нахитоша он отплыл в Нью-Орлеан, где на деньги, вырученные за хлопок, меха и медь, купил еще несколько негров и новый запас сельскохозяйственных орудий. Немедленно образовалась компания с целью исследования Красной реки и местностей, пригодных для колонизации. Был приобретен небольшой пароход, и начальство над ним было поручено Финну, который сделался, таким образом, капитаном. Хотя пароход не мог подняться выше Забытой Степи, но результаты исследования привлекли сотни плантаторов, поселившихся по обоим берегам реки, и капитан Финн дожил до того времени, когда стал богат и уважаем своими соотечественниками.
ГЛАВА XXIX
На следующее утро наши спутники-американцы простились с нами и продолжали свое путешествие. Но капитан Финн уговорил Габриэля, Роха и меня остаться у него подольше. Он ссылался на то, что моя лошадь не выдержит дальнейшего путешествия, если я не дам ей отдохнуть по крайней мере два или три дня; что касается лошадей Роха и Габриэля, то они совершенно отказались служить, и наш хозяин взялся подыскать им других, которые отвезли бы их обратно в страну команчей.
В этом, однако, не оказалось надобности, так как в тот же день у плантации остановилась флотилия в пятнадцать челнов, из которых высадилось с дюжину французских торговцев; все это были старинные приятели капитана Финна, отправлявшиеся за мехами к павниям-пиктам; они предложили перевезти туда Роха и Габриэля, которые, разумеется, приняли это предложение. Седла были уложены в один из челнов вместе с припасами из кладовой добрейшей мистрисс Финн, гостеприимный супруг которой присоединил к ним, потихоньку от моих друзей, сверток с различными предметами, которые могли им пригодиться во время их долгого плавания: в нем оказались пистолеты, запас пороха и свинца, новые удила и стремена и четыре мексиканских одеяла.
Наступил наконец момент, когда я должен был расстаться с моими друзьями. Я был сильно расстроен и плакал, когда остался один. Как бы то ни было, я утешался мыслью, что мы расстались ненадолго, и, ободряемый капитаном, вскоре справился с моим унынием. Тем не менее, я в течение нескольких месяцев чувствовал себя тоскливо и одиноко; я никогда не представлял себе, как тяжела разлука с немногими лицами, которые привязаны к вам. Мой почтенный хозяин относился ко мне с величайшим участием. Так как у него было какое-то дело в Арканзасе, то он решил сделать со мною часть пути. Спустя пять дней после отъезда Габриэля и Роха, мы переправились через Красную реку и вскоре прибыли в Вашингтон, значительное местечко в Западном Арканзасе.
— Восемнадцать миль, — ответил он.
— Будет до города какая-нибудь ферма? — продолжал я. — Моя лошадь устала.
Всадник с удивлением уставился на меня.
— Как же, сэр, — сказал он, — вы едете от города; он остался на восемнадцать миль позади вас.
— Не может быть! — воскликнул я, — Я ни разу не съезжал с дороги; завернул только в какую-то хижину напоить коня.
— Ну, да, — отвечал он, — вы заезжали к генералу Гираму Вашингтону Типпету; он держит почтовую контору, — это и есть город Каледония, сэр.
Я поблагодарил его, расседлал лошадь и расположился на отдых в степи, посмеиваясь над своей ошибкой по поводу льда: слово Ice было окончанием слова post-office (почтовая контора), перенесенным на другую сторону доски.
Но я должен вернуться к городу Бостону и его судебной палате. Так как теперь происходили судебные заседания, то в город собрались пятьдесят или шестьдесят человек из разных местностей, частью в качестве свидетелей, частью с целью меняться конями, седлами, ножами и чем придется; дело в том, что когда закон исполняет свои функции, техасец с особенной охотой развлекается барышничаньем, плутнями, очисткой карманов и драками под самым его носом, чтобы показать свою независимость от всякого закона.
Вскоре после нашего приезда позвонил колокольчик к обеду, и я в первый раз в жизни очутился за американским табльдотом в штатах Дальнего Запада. Я был изумлен, как только может быть изумлен индеец. Прежде чем я и мои товарищи успели сесть за стол и выбрать какое-нибудь блюдо, все исчезло, как сон. Какой-то генерал напротив меня схватил жареную птицу и в одно мгновение ока откромсал от нее крылышки и ножки. Я думал, что вежливость заставит его позаботиться не только о себе, но и о других, и ждал, пока он передаст блюдо, но он свалил на свою тарелку все, что отрезал, и оттолкнул от себя только остов птицы, который немедленно очутился на тарелке его соседа. Прежде чем я успел опомниться от удивления, блюдо было пусто. Другой подцепил тарелку с брусникой, до которой я большой охотник, и я напрасно ожидал, что, положив себе, он передаст остальное мне: он оказался еще жаднее генерала и, вооружившись большой роговой ложкой, живо уписал все. Спустя несколько минут все уже вышли из-за стола, за исключением меня и моих товарищей, которые, с вытянутыми лицами, пытались утолить голод вареным картофелем. Мы позвали хозяина и потребовали что-нибудь есть; и только с большим трудом получили полдюжины яиц и столько же ломтей соленой свинины. Этот урок не прошел для меня даром, и с тех пор, путешествуя в штатах, я всегда старался позаботиться о себе, не беспокоясь о своих соседях.
После обеда, чтобы убить время, мы отправились в суд.
Дело, при разбирательстве которого нам пришлось присутствовать, заключалось в следующем. Обвиняемый был содержатель почтовой конторы и самый крупный местный торговец. Две или три недели тому назад сын обвинителя зашел к нему в лавку, чтобы купить кофе, сахару и муки, и попросил его разменять билет одного нью-орлеанского банка в сто долларов. Торговец сдал ему сдачи: билет в пятьдесят долларов и другой в десять. Два часа спустя молодой человек, обменяв свою лошадь и повозку с придачей двадцати долларов на фургон и пару волов, дал билет в пятьдесят долларов, который и был возвращен ему как фальшивый. Сын обвинителя вернулся к купцу и потребовал настоящий билет; купец ответил: «Это еще что за выдумки? Черт меня побери, если я дал вам что-нибудь». Молодой человек назвал его бессовестным мошенником, а купец швырнул в него девятифунтовой гирей и убил на месте.
Защитник обвиняемого старался доказать, что убийство произошло случайно, что купец бросил гирю шутки ради, чтобы попугать молодца, оскорблявшего его в его собственном доме. Замечательно, что при этом ни слова не было сказано о фальшивом билете, хотя всем было известно, что купец выдал его, и что вообще у него было в обычае подсовывать фальшивые билеты неопытным покупателям. Когда адвокат окончил свою речь, судья предоставил слово обвиняемому. Он сказал:
— Точно так все и было, как он говорил. Я не хотел убить малого; но он назвал меня мошенником. Ну, я знал, что он сказал это сгоряча, и потому не особенно рассердился. Я только ответил: «Как вы смеете, сэр?», и бросил гирю, чтобы напугать его. Но он грохнулся, как бык, а я думал, что это фокус, засмеялся и говорю ему: «Полно вам дурить». Глядь, а он убит! Я не хотел убивать этого парня, будь я проклят, если хотел.
Присяжные переглянулись с значительным и одобрительным видом, ясно говорившим: нечаянное убийство.
Габриэль дотронулся до плеча обвиняемого и шепнул ему: «Вам следовало бы сказать присяжным, что вы просто хотели убить москита на стене».
— Превосходная мысль! — воскликнул обвиняемый. — В конце концов, я только хотел убить москита, евшего мою патоку.
В эту минуту один из присяжных подошел к торговцу и что-то сказал ему вполголоса; я слышал только ответ: «Ладно!» За первым последовал другой, и, таким образом, все присяжные, один за другим, подходили к подсудимому перемолвиться с ним о каких-то своих частных делишках. Наконец, судья удостоил заметить эти переговоры и с своей стороны обратился к обвиняемому уже без всякого стеснения.
— Нет ли хорошего седельца, Фильдинг? Мое совсем оборвалось.
— Как не быть! Найдется отличное, обитое синим сукном, на серебряных гвоздиках, — себе стоило шестьдесят долларов.
— Стало быть, дело в шляпе, — ответил судья, возвращаясь на место.
Спустя десять минут был вынесен приговор о нечаянном убийстве, за которое, как объяснил судья, достаточным наказанием служит испытанное убийцей огорчение. Заседание кончилось, Фильдинг, вероятно, желая выразить всю глубину своего огорчения, разразился громогласным «ура», которое было подхвачено судьями, а затем все отправились угощаться на его счет в гостиницу.
Выходя из суда, мы заметили какого-то человека, который стоял завернувшись в одеяло и прислонившись к дереву. Он с глубокой ненавистью следил за толпой, спешившей в гостиницу. Габриэль сказал нам:
— Обратите внимание на этого человека; это обвинитель, отец молодого парня, который был так нагло обворован и убит; он, очевидно, бедный фермер, иначе убийца был бы повешен. Он замышляет мщение. Закон отказал ему в правосудии, и он совершит правосудие, не сегодня, так завтра. Так-то несправедливость порождает преступление.
Предсказание Габриэля не замедлило сбыться. Поздно ночью отец убитого заявил о своем намерении вернуться на ферму и зашел в общую спальню гостиницы, выкурить сигару. В ней расположились на ночлег сорок человек, которые лежали вдоль стен, завернувшись в одеяла; убийца Фильдинг поместился подле стены, обращенной ко двору. Как я уже заметил выше, стены здания были сложены из бревен, между которыми оставались промежутки в несколько дюймов шириной.
Узнав, что ему было нужно, фермер вышел из комнаты и отправился седлать лошадь. Час спустя раздался выстрел, за которым последовали стоны и крики: «Убийство! Помогите! Убийство!» Все повскакали, высекли огонь и увидели, что судья стоит на коленях, держась руками за мягкие части; его сосед Фильдинг лежал убитый. Пуля попала ему в спину, прошла навылет и задела за выдающиеся части представителя техасского правосудия.
Когда прошла первая минута смятения, бросились в погоню за убийцей, но оказалось, что он принял меры предосторожности. Все лошади были выпущены из конюшни, которая, как и другие надворные постройки, а также бар и винный погреб гостиницы, пылала. Пока бостонцы, пользуясь суматохой, тащили кто что мог, а хозяин колотил своих негров, мы поймали лошадей и на рассвете тронулись в путь без всякой потери, кроме золотых часов доктора, вероятно украденных у него во время сна.
Когда мы уезжали, от техасского Бостона остались только три кучи серого пепла и несколько обгорелых бревен, и я не знаю, был ли когда-нибудь вновь отстроен этот важный город.
ГЛАВА XXVIII
Мы находились всего на расстоянии двадцати миль от Красной реки, но этот коротенький переезд оказался самым трудным за все время нашего долгого странствования. Мы пробирались среди болот, лагун и камышей, где наши лошади то и дело проваливались в трясину, так что к полудню, после шестичасовой езды, сделали только двенадцать миль.
На следующее утро мне предстояло расстаться с Габриэлем и Рохом. Они должны были вернуться к команчам и шошонам, я же — ехать к мормонам и, может быть, в Европу.
Думая о предстоящей разлуке, я не мог смеяться шуточкам доктора; я впервые почувствовал, как тесно связывают людей продолжительная совместная жизнь, общие опасности и лишения, и на душе у меня становилось все тоскливее и тоскливее.
Наши спутники-американцы тоже отказались от своего первоначального намерения ехать со мной через Арканзас: узнав по дороге, что на американской стороне Красной реки возникли в последнее время несколько новых городов, они решили попытать там счастье. Мне предстояло таким образом проехать тысячу миль одному, верхом, среди людей менее гостеприимных, чем индейцы, подвергаясь всем опасностям пограничной жизни, на окраинах цивилизации.
Отдохнув на сухом бугре, мы тронулись дальше, причем я, Габриэль и Рох немного отстали от наших спутников,
— Подумай, пока еще есть время, — сказал мне Габриэль. — Вернись к шошонам, которые так привязаны к тебе. Зачем искать помощи у белых, от которых не добьешься ничего, кроме подвоха и предательства? После непродолжительной практики шошоны, апачи и команчи поравняются с солдатами любой цивилизованной нации, но среди них ты не найдешь предателей.
Я чувствовал справедливость его слов и в течение четверти часа ничего не отвечал.
— Габриэль, — сказал я наконец, — я зашел слишком далеко, чтобы отступать, и мои планы имеют в виду не мою личную выгоду, а благополучие шошонов и родственных им племен. Я надеюсь увидеть их великой нацией, и во всяком случае ради этого стоит похлопотать.
Мой друг угрюмо покачал головой; он не убедился, но, зная мой характер, чувствовал, что настаивать бесполезно.
Вскоре громкие восклицания доктора дали нам понять, что он увидел реку; мы пришпорили коней и нагнали товарищей. К тому времени мы выбрались из болот и проезжали по пустырю между двумя плантациями хлопка; в конце его протекала Красная река, — не тот прозрачный, ясный поток, который струится по каменистому и песчаному ложу в стране команчей и павниев-пиктов и называется там Западным Колорадо, а мутная, вследствие примеси красной глины оправдывающая свое здешнее название, хотя быстрая река. Мы решили остановиться на ночлег по сю сторону. От встречного негра мы узнали, что эта местность называется Забытая Степь, а плантация принадлежит капитану Финну. Последнее сообщение очень обрадовало нас, так как капитан Финн пользовался большой известностью: жизнь его была переполнена самыми необыкновенными приключениями. Мы решили искать у него гостеприимства.
Капитан Финн принял нас с величайшим радушием. Сам испытав много лишений во время своих странствований, он принимал близко к сердцу интересы путешественников. Поручив наших лошадей неграм, он пригласил нас отправиться с ним к «его старухе, которая соберет нам что-нибудь поужинать».
Не мешает заметить, что в западных Штатах муж всегда называет жену старухой, а она его стариком, хотя бы они были молодые люди. Я часто слышал, как мужчина лет двадцати пяти посылал раба за чем-нибудь к своей «старухе». Дети так же величают своих родителей. «Далеко ли до Литл Рок?» — спросил я однажды у маленького карапузика. — «Не знаю», — ответил он, — «спросите у стариков». Проехав несколько ярдов, я встретил и «стариков»; оба были молодые люди, немногим старше двадцати лет.
Мистрисс Финн оказалась дебелой и бодрой женой фермера, но истинной леди по своим манерам. Родившись в глуши, дочь одного смелого пионера и жена другого такого же, никогда не видавшая ничего, кроме лесов, болот, хлопка и негров, она тем не менее обнаруживала, в своей приветливости и гостеприимстве, утонченность чувства и хорошее воспитание. Она была дочь знаменитого Даниэля Буна, имя которого небезызвестно и в Европе. Мужу не пришлось просить ее об ужине, так как она немедленно принялась за хлопоты, и вскоре мы сидели за столом, заваленным яствами, которых хватило бы на пятьдесят прожорливых бостонцев вроде тех, что мы видели вчера за табльдотом.
После ужина хозяин повел нас на площадку перед домом, где мы нашли восемь белоснежных гамаков. Наш хозяин достал из большого ведра со льдом несколько бутылок мадеры, за которую мы принялись с большим удовольствием, тем более что вместо наших трубок с дешевым табаком он подставил нам ящичек настоящих гаванских cazadores. После наших лишений и голодовок это было более чем приятно, восхитительно. Доктор поклялся, что сделается плантатором, пастор осведомился, нет ли по соседству вдовушек, а юристы спросили, часто ли судятся плантаторы.
Мы просили капитана рассказать нам что-нибудь о своих приключениях, на что он охотно согласился, так как любил вспоминать свои прежние подвиги, и ему не часто приходилось это делать в таком многолюдном обществе.
Еще ребенком он был похищен индейцами и воспитан ими в лесах Западной Виргинии; там прожил он до шестнадцати лет, когда во время войны с индейцами был взят в плен белыми. Он не мог объяснить, кто были его родители, и один добряк квакер принял его к себе, дал ему свою фамилию и относился к нему, как к родному сыну, поместив мальчика сначала в школу, потом в Филадельфийский колледж. Молодой человек, однако, с трудом выносил городскую жизнь, часто уходил в леса и пропадал по нескольку дней, пока голод не заставлял его вернуться. Наконец, он вернулся к своему приемному отцу, который не замедлил убедиться, что его тянет в пустыню, и что в суматохе большого города, среди стеснений культурной жизни, он будет не жить, а чахнуть.
Это открытие было тяжелым ударом для добрейшего старика, который надеялся, что приемный сын будет его товарищем и опорой в преклонные годы; но он был справедливый человек, и в надежде, что, постранствовав год или два, молодой человек успокоится, сам предложил ему путешествие. Юный Финн был благодарный малый; видя огорчение своего покровителя, он решил оставаться при нем до его смерти; но квакер не согласился на это, дал ему свою лучшую лошадь и снабдил его оружием и деньгами. В то время слава Даниэля Буна гремела в восточных штатах, и молодой Финн с жадностью читал о приключениях смелого пионера. Узнав, что он находится на западной окраине Кентукки, подготовляясь к переселению еще дальше на запад, в самое сердце индейской территории, он решил присоединиться к нему и разделить опасности его экспедиции.
Приехав в Миссури, он изменил свой план, задумав пробраться один через Скалистые горы к берегам Тихого океана. Как это не странно, но у него почти не сохранилось воспоминаний об этой первой экспедиции, длившейся одиннадцать месяцев.
В то время пустыня еще кишела дикими животными; вода встречалась дважды в день; караваны белых людей еще не истребили заросли диких слив и орешника, разбросанные в прериях.
По словам Финна, он слушал пение птиц, наблюдал жизнь оленей, буйволов и диких лошадей, пребывая в каком-то полусне, прислушиваясь к голосам, которые чудились ему в журчании потоков, в шорохе древесной листвы, в ущельях гор; воображение его вызывало странных и прекрасных духов нездешнего мира, которые были его хранителями и каждый вечер убаюкивали его музыкой и благоуханиями.
Я передал эти впечатления почти подлинными словами нашего хозяина. Многие из его слушателей не раз замечали, что, вспоминая об этом периоде своей жизни, он становился грустным и рассеянным, как будто до сих пор находился под влиянием давно пережитых, но неизгладимых впечатлений. Все это показывает, конечно, что капитан Финн обладал поэтической натурой, которая в первое путешествие была особенно возбуждена массой нахлынувших впечатлений.
После одиннадцатимесячного одинокого странствования, он достиг Тихого океана и очнулся от своей продолжительной грезы наяву среди народа, язык которого не был ему знаком; но это были люди его цвета, приветливые и гостеприимные; они подарили ему золота и драгоценных камней, и когда он решил вернуться на Восток, дали ему в проводники несколько добродушных и верных дикарей. Это гостеприимное место была одна из миссий, основавшихся в Верхней Калифорнии.
Финн вернулся в Виргинию как раз вовремя, чтобы закрыть глаза старому квакеру. Этот последний, чувствуя приближение смерти, продал свое имущество, а вырученные за него деньги положил в надежный банк на имя своего приемного сына. Молодой путешественник был поражен. Он оказался обладателем десяти тысяч долларов, но что ему было делать с этими деньгами? Он подумывал о своем доме, о любви и счастье, о дочери старика Буна, и решил просить ее руки. Он вошел в хижину Буна с мешками и бумажниками в обеих руках, свалил все это в углу и сразу приступил к делу.
— Вот что, старина, я люблю вашу дочку.
— Она красивая и добрая девушка, — отвечал отец.
— Желал бы я, чтобы она полюбила меня.
— Она вас любит.
— Любит! Так вот что я вам скажу, Бун, отдайте ее мне, и я постараюсь сделать ее счастливой.
— Согласен, только не сейчас, — отвечал почтенный патриарх. — Вы оба еще дети; она не сумеет вести хозяйство, а вам нечем содержать ее.
Финн радостно встрепенулся.
— Смотрите, — сказал он, высыпая на пол банковые билеты, золото и серебро. — Тут хватит на ее содержание; скажите, старина, разве этого недостаточно?
Пионер кивнул головой.
— Финн, — отвечал он, — вы добрый малый, и я люблю вас; вы любите Полли, и Полли вас любит; она будет ваша, когда вы оба станете постарше; но помните, сынок, что ваши монеты и клочки бумаг не нужны для моей дочери. Нет, нет! Полли будет ваша, но сначала вы должны научиться владеть ружьем и топором.
Вскоре после этого разговора Финн предпринял новую экспедицию в неисследованные страны, предоставить старику Буну распоряжаться с деньгами по собственному усмотрению. Старый пионер был смелый охотник и неустрашимый воин, но совершенный ребенок в денежных делах и менее чем в два месяца потерял все состояние, доверив его одному «джентльмену», который не преминул дать тягу вместе с деньгами. Тем временем Финн спустился по Миссисипи, на сколько можно, а оттуда пробрался к Красной реке, которой достиг немного выше старинного французского поселения Нахитошь. Навигация по Красной реке останавливалась у этого пункта, и вот Финн, добыв легкий челнок, отправился вверх по реке. Четыре месяца он боролся с быстрым течением и, несмотря на плавучий лес и опасные водовороты, добрался до истоков реки в Скалистых горах. На обратном пути с ним случилась беда, как раз у того места, где находится теперь его плантация; перетаскивая челнок через плавучий лес, перегородивший реку, он оступился и выпустил его из рук. Это случилось уже на самом краю плавучего леса, подле быстрого водоворота; легкий челнок завертелся и моментально пошел ко дну вместе с ружьем и всеми припасами Финна.
Он успел выбраться на берег, но положение его тем не менее, было ужасное. В настоящее время эта местность славится своим хлопком, лучшим в Соединенных Штатах; она заселена по обоим берегам реки на двести миль выше Забытой Степи; но в те времена, когда Финн предпринял свое плавание, это была дикая местность, усеянная болотами, которые кишели аллигаторами. Несколько месяцев Финн провел узником в Забытой Степи, так как место, в котором он выбрался на берег, было окружено непроходимыми болотами. Переплыть реку было невозможно, так как она имела более полумили в ширину, а Финн был плохим пловцом. Очевидно, для поддержания человеческой жизни требуется немного, так как Финн умудрился прожить несколько месяцев на болотистой площади в шесть квадратных миль, питаясь, главным образом, дикими яблоками, кислым виноградом и грибами. Иногда ему удавалось убивать палкой птиц или поймать черепаху, а однажды, когда голод сильно донимал его, он вступил в бой с аллигатором. Огня у него не было; одежда его скоро превратилась в лохмотья; борода отросла до пояса; ногти заострились, как когти у хищных зверей. Наконец, к берегу прибило течением две огромных сосны. Финну удалось связать их веревками, которые он сплел из коры кустарников. Затем он с большим трудом оттолкнул их от берега и понесся, как стрела, вниз по течению. Ему удалось высадиться несколькими милями ниже, на восточном берегу, но он был так разбит, что несколько дней не мог двигаться.
Однажды, по соседству с Порт-Гибсоном, распространились слухи, что в зарослях камышей на западном берегу Миссисипи появилось какое-то странное чудовище, вроде орангутанга. Негры видели, как оно душило бурого медведя; один арканзасский охотник послал в Филадельфию преувеличенный отчет об этом только что открытом животном, и члены тамошней академии поручили ему поймать зверя, если возможно, живьем, не останавливаясь ни перед какими издержками. Была организована охотничья экспедиция, сотня собак пущены в камыши, и травля началась.
Охотники были в сборе, поджидая появления странного животного, как вдруг оно выскочило из камышей, окровавленное и преследуемое десятью или пятнадцатью собаками. Оно было вооружено тяжелой дубиной, которой отбивалось от собак. Охотники онемели от удивления; затем бросились к нему; животное, увидев их, издало громкий крик; один из охотников, испуганный, выстрелил в него из ружья; тогда странный зверь прижал к груди волосатую лапу, пошатнулся и упал, воскликнув: — «Да простит вам Бог это убийство!» Подбежав ближе, охотники убедились, что их жертва — человек, покрытый волосами с головы до ног; он был без чувств, но еще жив. Они сожалели о своей оплошности и приложили все старания, чтобы спасти жизнь несчастному страдальцу. Этот невиданный зверь, этот волосатый человек был Финн.
Рана его оказалась не смертельной, но он помешался, и только через восемь месяцев разум вернулся к нему. Он мог рассказать о своих приключениях до того момента, когда оставил Забытую Степь; что было дальше он не помнил. Рассказ о его приключениях распространился в штатах, и земельные спекулянты заинтересовались неисследованными землями, в которых он побывал. Правительство задумало основать новую колонию в этих областях и поручило заняться этим Финну, подарив ему Забытую Степь. Он получил также денежное пособие; но прежде чем вступить во владение своим даром, съездил в Миссури за своей невестой. Отец ее умер, но девушка оставалась верна своему суженому.
Купив негров и нагрузив несколько фургонов самыми необходимыми предметами, Финн с женою и ее братом отправился в Литл-Рок, а оттуда, после непродолжительного отдыха, двинулся в юго-западном направлении по лесистой и холмистой стране, где еще никто не путешествовал. Наконец, он достиг Забытой Степи, а спустя два года, в течение которых о нем не было слышно, явился в Нахитош на длинном плоту, нагруженном продуктами его плантаций. Из Нахитоша он отплыл в Нью-Орлеан, где на деньги, вырученные за хлопок, меха и медь, купил еще несколько негров и новый запас сельскохозяйственных орудий. Немедленно образовалась компания с целью исследования Красной реки и местностей, пригодных для колонизации. Был приобретен небольшой пароход, и начальство над ним было поручено Финну, который сделался, таким образом, капитаном. Хотя пароход не мог подняться выше Забытой Степи, но результаты исследования привлекли сотни плантаторов, поселившихся по обоим берегам реки, и капитан Финн дожил до того времени, когда стал богат и уважаем своими соотечественниками.
ГЛАВА XXIX
На следующее утро наши спутники-американцы простились с нами и продолжали свое путешествие. Но капитан Финн уговорил Габриэля, Роха и меня остаться у него подольше. Он ссылался на то, что моя лошадь не выдержит дальнейшего путешествия, если я не дам ей отдохнуть по крайней мере два или три дня; что касается лошадей Роха и Габриэля, то они совершенно отказались служить, и наш хозяин взялся подыскать им других, которые отвезли бы их обратно в страну команчей.
В этом, однако, не оказалось надобности, так как в тот же день у плантации остановилась флотилия в пятнадцать челнов, из которых высадилось с дюжину французских торговцев; все это были старинные приятели капитана Финна, отправлявшиеся за мехами к павниям-пиктам; они предложили перевезти туда Роха и Габриэля, которые, разумеется, приняли это предложение. Седла были уложены в один из челнов вместе с припасами из кладовой добрейшей мистрисс Финн, гостеприимный супруг которой присоединил к ним, потихоньку от моих друзей, сверток с различными предметами, которые могли им пригодиться во время их долгого плавания: в нем оказались пистолеты, запас пороха и свинца, новые удила и стремена и четыре мексиканских одеяла.
Наступил наконец момент, когда я должен был расстаться с моими друзьями. Я был сильно расстроен и плакал, когда остался один. Как бы то ни было, я утешался мыслью, что мы расстались ненадолго, и, ободряемый капитаном, вскоре справился с моим унынием. Тем не менее, я в течение нескольких месяцев чувствовал себя тоскливо и одиноко; я никогда не представлял себе, как тяжела разлука с немногими лицами, которые привязаны к вам. Мой почтенный хозяин относился ко мне с величайшим участием. Так как у него было какое-то дело в Арканзасе, то он решил сделать со мною часть пути. Спустя пять дней после отъезда Габриэля и Роха, мы переправились через Красную реку и вскоре прибыли в Вашингтон, значительное местечко в Западном Арканзасе.