Мадам Жиронак пришла ко мне вечером, и я рассказала ей все случившееся. Она порадовалась моему счастью и сказала, что теперь, имея средства к жизни и будучи независима от чужих прихотей, я не откажусь, вероятно, переехать к ней. Я не могла, однако же, дать ей ответа, не зная в точности, как велико мое состояние. Я могла только обещать переехать к ней, кончивши дела в Бэкер-Стрите, и потом уже подумать, какой образ жизни избрать мне дальше.
После долгой беседы мы расстались. Мадам Жиронак обещала провести следующий день со мною и помочь мне разобрать гардероб леди Р**. Когда она ушла, я пересмотрела много платьев, отложила из них те, которые мне не нравились или были довольно поношены, и подарила их на прощание горничной. Она была от этого в восторге, тем более что не ожидала этого подарка; комоды и шкафы были, впрочем, так полны разных разностей, что щедрость мне ничего почти не стоила. Мадам Жиронак явилась на другой день к завтраку с своим мужем, который был рад меня видеть, и, поспоривши, по обыкновению, с женою, ушел, говоря, что не хочет больше видеть несносной спорщицы.
Мы принялись разбирать и сортировать вещи. Мадам Жиронак, знавшая им цену, оценила кружева фунтов в двести, по крайней мере, а прочее, то есть шелковые материи, платья и так далее, больше нежели в сто фунтов. Она предложила мне постараться продать шелка и кружева, а платья, сказала она, можно сбыть одному человеку, который живет тем, что перешивает подобные вещи.
Между тем пришел Лионель. Он получил паспорт и пришел проститься. Уходя, он сказал:
— Не умею вам сказать, какое питаю я к вам чувство, мисс Валерия. Ласковость ваша, когда я считался слугою, и участие, которое вы постоянно во мне принимали, пробуждают во мне глубокую признательность, но я чувствую больше. Вы слишком молоды, но я питаю к вам сыновнее почтение, и если смею употребить это выражение, чувствую к вам привязанность брата.
— Мне очень лестно это слышать, — отвечала я. — Вы стоите теперь гораздо выше меня, и признательность за мои маленькие услуги делает честь вашему сердцу. Имеете вы рекомендательные письма в Париж? Да нет, где вам было достать их!
— Разумеется.
— Вы не знаете моей жизни, Лионель. Я была очень близка с одной знатной дамой в Париже, и хотя мы расстались не друзьями, однако же она писала мне после того очень ласково и в этом случае, вероятно, не притворялась. Я дам вам к ней рекомендательное письмо; только не осуждайте меня, если я обманусь в ней вторично.
Я подошла к столу и написала следующее письмо:
«Любезная мадам д'Альбре!
Это письмо вручит вам мистер Лионель Демпстер, богатый англичанин, мой добрый знакомый. Он едет на житье в Париж, где намерен пробыть до своего совершеннолетия. Я дала ему к вам рекомендательное письмо по двум причинам: во-первых, чтобы доказать вам, что хотя я и не могла принять вашего предложения, однако же забыла все прошедшее; а, во-вторых, потому, что ваше общество принесет ему пользы больше, нежели всякое другое в Париже.
Ваша и проч. .. Валерия де Шатонеф».
— Вот, Лионель, это может вам пригодиться. Если же нет, так известите меня. Надеюсь, вы будете ко мне писать?
— Да благословит вас небо, мисс Валерия! — отвечал Лионель. — Дай Бог, чтобы мне представился когда-нибудь случай доказать вам мою благодарность на деле.
Он поцеловал мне руку, и слеза скатилась по его щеке, когда он выходил из комнаты.
— Премилый молодой человек, — сказала мадам Жиронак, когда он запер за собою дверь.
— Вы правы. Дай Бог ему всякого успеха. Я не думала, чтобы мне пришло когда-нибудь желание писать к мадам д'Альбре, а вот написала же, ради него. Это мосье Жиронак стучит. Ну, что ж у вас будет: мир или ссора?
— Сперва мир, а потом ссора; это у нас установленный порядок.
Вечер прошел очень весело, и мы решили, что через три дня я перееду к ним.
На следующий день, в назначенный час явился мистер Сельвин, и я вручила ему оловянный ящичек с бумагами. Он сказал мне, что видел мистрисс Грин, которая вполне подтвердила все сказанное старым Роберт-сом и леди Р**, и что он написал к мистеру Армиджеру Демпстеру, вступившему во владение наследством отца Лионеля.
Я попросила его съездить со мною в банк, куда я желала положить бывшие у меня наличные деньги и взять оттуда бриллианты леди Р**.
— Чего же лучше, поедемте сейчас, — отвечал он. — Экипаж мой здесь. Только у меня есть еще другое дело, и я должен сделать неучтивость, попросить вас поспешить туалетом.
Через час я положила деньги и получила бриллианты.
Я сказала мистеру Сельвину, что намерена переехать к мадам Жиронак, дала ему ее адрес, и мы расстались.
Вечером я раскрыла ящик с бриллиантами; их было много. Ценности их я не могла определить, но видела, что они стоят не безделицу. Потом я начала сборы к переезду в дом мадам Жиронак, и когда она и муж ее приехали за мной, оказалось необходимо взять два экипажа для перевозки вещей. В третьем уехала я, взявши с собою бриллианты. У мадам Жиронак мне приготовили прекрасную комнату, и я села за стол, счастливая сознанием, что у меня есть свой уголок.
Мадам Жиронак хлопотала неутомимо: в короткое время продала она отобранные мною для продажи вещи, и вырученные за них триста десять фунтов я положила в банк. Бриллиантами распорядиться было труднее; знакомый мосье Жиронака, занимавшийся когда-то торговлею этого рода, оценил их в шестьсот тридцать фунтов. После многих попыток продать их повыгоднее, я уступила их за пятьсот семьдесят фунтов.
Мистер Сельвин приходил ко мне раза два, и я получила завещанные мне деньги с процентами. За вычетом судебных издержек, мне досталось четыреста пятьдесят восемь фунтов. Итак, у меня скопилось вот сколько наличности: двести тридцать фунтов прежней экономии; триста фунтов от продажи гардероба; пятьсот семьдесят за бриллианты и четыреста пятьдесят восемь, завещанных леди Р**, — всего тысяча пятьсот шестьдесят восемь фунтов. Кто мог бы себе вообразить три месяца тому назад, что я буду обладать такою суммою?
Мистер Сельвин, узнавши, как велик капитал, которым я могу располагать, именно тысяча пятьсот фунтов, потому что шестьдесят восемь я оставила себе на разные издержки, отдал его на проценты, по пяти в год, под залог земли; и таким образом бедная Валерия получила семьдесят пять фунтов годового дохода.
С этой минуты я почувствовала незнакомое мне до тех пор спокойствие. Я сделалась независима. Я могла трудиться, если придет охота, но могла и не трудиться. Мосье и мадам Жиронак, зная, что я могу и непременно хочу платить им за мое содержание, согласились получать от меня сорок фунтов в год. О большей плате они и слышать не хотели.
Два звания сделались для меня невыносимы: звание гувернантки и модистки, и я благодарила небо, что избавлена от необходимости избрать одно из них. В первый месяц моего пребывания в доме мадам Жиронак, я не делала ровно ничего, и только наслаждалась переменою моей судьбы. Потом я начала советоваться с мосье Жиронаком, и его мнение было, что я должна стараться увеличить мое состояние.
— Так чем же советуете вы мне заняться? — спросила я.
— Давайте уроки пения и музыки.
— А в свободные часы делайте восковые цветы, — прибавила жена его. — Вы делаете их так хорошо, что мне всегда можно будет продавать их за свои.
— Не хочу вам мешать, — отвечала я. — Это было бы с моей стороны неблагодарностью.
— Пустяки! Покупателей станет на нас обеих.
Я нашла этот совет благоразумным и решилась ему последовать. Я не могла купить фортепиано, потому что до получения процентов оставалось еще пять месяцев, а взяла инструмент на прокат и играла по несколько часов в день.
По воскресеньям я ходила с мадам Жиронак в католическую капеллу и, разумеется, участвовала в пении. На третье воскресенье, когда я собиралась уже уйти, один из священников тронул меня за руку и попросил на пару слов. Мы пошли с мадам Жиронак за ним, и он пригласил нас сесть.
— С кем я имею честь говорить? — спросил он меня.
— Мадемуазель де Шатонеф.
— Я не знаю ваших обстоятельств, — продолжал он, — но фамилия ваша известна во Франции. Хорошее имя не всегда, однако же, обеспечивает человека, и потому я смею надеяться, что вы не оскорбитесь моим предложением. Пение ваше всем очень понравилось, и мы просим вас участвовать в хоре, даром, если обстоятельства ваши хороши, или за деньги, если вам угодно.
— Обстоятельства мадмуазель де Шатонеф, к сожалению, не слишком хороши, — сказала мадам Жиронак.
— Так я могу предложить вам хорошее жалованье, согласны ли вы?
— Я не прочь, — отвечала я.
— Позвольте же мне позвать директора капеллы, — сказал он и вышел.
— Согласитесь во всяком случае, — сказала мне мадам Жиронак. — Это доставит вам известность и уроки.
— Это правда; и кроме того, я люблю церковную музыку.
Священник возвратился с директором, который, сказавши, что с удовольствием слышал мое пение, попросил спеть ему соло, которое принес с собою.
Я могла петь a prima vista и спела. Он остался доволен, и мы условились, что я буду приходить по субботам в двенадцать часов спеваться с хором. На следующее воскресенье я спела соло. По окончании службы мне вручили три гинеи и сказали, что я буду получать эту сумму за каждый раз. Голос мой понравился публике, и когда сделалось известно, что я даю уроки, то я получила приглашения от многих католических фамилий. Я получала по пяти шиллингов за час.
Другое занятие доставили мне мосье и мадам Жиронак. Он порекомендовал меня одному из своих учеников в учительницы его сестрам и дочерям, а они своим покупателям. Я вскоре получила много уроков.
Между тем я познакомилась и сблизилась с одною знакомой мадам Жиронак, девицею Адель Шабо, дававшей уроки французского языка в одном из модных пансионов в Кенсингтоне. Через нее получила я приглашение давать уроки некоторым из воспитанниц этого заведения.
Мистер Сельвин, посещавший меня у мадам Жиронак, принес мне однажды известие, что законные поверенные мистера Армиджера Демпстера нашли доказательства происхождения Лионеля столь положительными, что тотчас же решили передать ему наследство отца, с тем, однако же, чтобы он не требовал доходов за прошедшие года, потому что бывший владелец сделал в имении значительные улучшения. Мистер Сельвин советовал согласиться на это предложение, дававшее возможность избежать огласки истории леди Р** и воспитания Лионеля. Лионель же писал, что он готов на всякое пожертвование, лишь бы не делать шума. Дело было слажено, и Лионель получил имение в девятьсот фунтов годового дохода. Сельвин начал потом расспрашивать меня о моих обстоятельствах и, благодаря навыку делать допросы, мало-помалу узнал всю мою историю. Одного только я ему не сказала: что родные считают меня умершею.
ГЛАВА IX
После долгой беседы мы расстались. Мадам Жиронак обещала провести следующий день со мною и помочь мне разобрать гардероб леди Р**. Когда она ушла, я пересмотрела много платьев, отложила из них те, которые мне не нравились или были довольно поношены, и подарила их на прощание горничной. Она была от этого в восторге, тем более что не ожидала этого подарка; комоды и шкафы были, впрочем, так полны разных разностей, что щедрость мне ничего почти не стоила. Мадам Жиронак явилась на другой день к завтраку с своим мужем, который был рад меня видеть, и, поспоривши, по обыкновению, с женою, ушел, говоря, что не хочет больше видеть несносной спорщицы.
Мы принялись разбирать и сортировать вещи. Мадам Жиронак, знавшая им цену, оценила кружева фунтов в двести, по крайней мере, а прочее, то есть шелковые материи, платья и так далее, больше нежели в сто фунтов. Она предложила мне постараться продать шелка и кружева, а платья, сказала она, можно сбыть одному человеку, который живет тем, что перешивает подобные вещи.
Между тем пришел Лионель. Он получил паспорт и пришел проститься. Уходя, он сказал:
— Не умею вам сказать, какое питаю я к вам чувство, мисс Валерия. Ласковость ваша, когда я считался слугою, и участие, которое вы постоянно во мне принимали, пробуждают во мне глубокую признательность, но я чувствую больше. Вы слишком молоды, но я питаю к вам сыновнее почтение, и если смею употребить это выражение, чувствую к вам привязанность брата.
— Мне очень лестно это слышать, — отвечала я. — Вы стоите теперь гораздо выше меня, и признательность за мои маленькие услуги делает честь вашему сердцу. Имеете вы рекомендательные письма в Париж? Да нет, где вам было достать их!
— Разумеется.
— Вы не знаете моей жизни, Лионель. Я была очень близка с одной знатной дамой в Париже, и хотя мы расстались не друзьями, однако же она писала мне после того очень ласково и в этом случае, вероятно, не притворялась. Я дам вам к ней рекомендательное письмо; только не осуждайте меня, если я обманусь в ней вторично.
Я подошла к столу и написала следующее письмо:
«Любезная мадам д'Альбре!
Это письмо вручит вам мистер Лионель Демпстер, богатый англичанин, мой добрый знакомый. Он едет на житье в Париж, где намерен пробыть до своего совершеннолетия. Я дала ему к вам рекомендательное письмо по двум причинам: во-первых, чтобы доказать вам, что хотя я и не могла принять вашего предложения, однако же забыла все прошедшее; а, во-вторых, потому, что ваше общество принесет ему пользы больше, нежели всякое другое в Париже.
Ваша и проч. .. Валерия де Шатонеф».
— Вот, Лионель, это может вам пригодиться. Если же нет, так известите меня. Надеюсь, вы будете ко мне писать?
— Да благословит вас небо, мисс Валерия! — отвечал Лионель. — Дай Бог, чтобы мне представился когда-нибудь случай доказать вам мою благодарность на деле.
Он поцеловал мне руку, и слеза скатилась по его щеке, когда он выходил из комнаты.
— Премилый молодой человек, — сказала мадам Жиронак, когда он запер за собою дверь.
— Вы правы. Дай Бог ему всякого успеха. Я не думала, чтобы мне пришло когда-нибудь желание писать к мадам д'Альбре, а вот написала же, ради него. Это мосье Жиронак стучит. Ну, что ж у вас будет: мир или ссора?
— Сперва мир, а потом ссора; это у нас установленный порядок.
Вечер прошел очень весело, и мы решили, что через три дня я перееду к ним.
На следующий день, в назначенный час явился мистер Сельвин, и я вручила ему оловянный ящичек с бумагами. Он сказал мне, что видел мистрисс Грин, которая вполне подтвердила все сказанное старым Роберт-сом и леди Р**, и что он написал к мистеру Армиджеру Демпстеру, вступившему во владение наследством отца Лионеля.
Я попросила его съездить со мною в банк, куда я желала положить бывшие у меня наличные деньги и взять оттуда бриллианты леди Р**.
— Чего же лучше, поедемте сейчас, — отвечал он. — Экипаж мой здесь. Только у меня есть еще другое дело, и я должен сделать неучтивость, попросить вас поспешить туалетом.
Через час я положила деньги и получила бриллианты.
Я сказала мистеру Сельвину, что намерена переехать к мадам Жиронак, дала ему ее адрес, и мы расстались.
Вечером я раскрыла ящик с бриллиантами; их было много. Ценности их я не могла определить, но видела, что они стоят не безделицу. Потом я начала сборы к переезду в дом мадам Жиронак, и когда она и муж ее приехали за мной, оказалось необходимо взять два экипажа для перевозки вещей. В третьем уехала я, взявши с собою бриллианты. У мадам Жиронак мне приготовили прекрасную комнату, и я села за стол, счастливая сознанием, что у меня есть свой уголок.
Мадам Жиронак хлопотала неутомимо: в короткое время продала она отобранные мною для продажи вещи, и вырученные за них триста десять фунтов я положила в банк. Бриллиантами распорядиться было труднее; знакомый мосье Жиронака, занимавшийся когда-то торговлею этого рода, оценил их в шестьсот тридцать фунтов. После многих попыток продать их повыгоднее, я уступила их за пятьсот семьдесят фунтов.
Мистер Сельвин приходил ко мне раза два, и я получила завещанные мне деньги с процентами. За вычетом судебных издержек, мне досталось четыреста пятьдесят восемь фунтов. Итак, у меня скопилось вот сколько наличности: двести тридцать фунтов прежней экономии; триста фунтов от продажи гардероба; пятьсот семьдесят за бриллианты и четыреста пятьдесят восемь, завещанных леди Р**, — всего тысяча пятьсот шестьдесят восемь фунтов. Кто мог бы себе вообразить три месяца тому назад, что я буду обладать такою суммою?
Мистер Сельвин, узнавши, как велик капитал, которым я могу располагать, именно тысяча пятьсот фунтов, потому что шестьдесят восемь я оставила себе на разные издержки, отдал его на проценты, по пяти в год, под залог земли; и таким образом бедная Валерия получила семьдесят пять фунтов годового дохода.
С этой минуты я почувствовала незнакомое мне до тех пор спокойствие. Я сделалась независима. Я могла трудиться, если придет охота, но могла и не трудиться. Мосье и мадам Жиронак, зная, что я могу и непременно хочу платить им за мое содержание, согласились получать от меня сорок фунтов в год. О большей плате они и слышать не хотели.
Два звания сделались для меня невыносимы: звание гувернантки и модистки, и я благодарила небо, что избавлена от необходимости избрать одно из них. В первый месяц моего пребывания в доме мадам Жиронак, я не делала ровно ничего, и только наслаждалась переменою моей судьбы. Потом я начала советоваться с мосье Жиронаком, и его мнение было, что я должна стараться увеличить мое состояние.
— Так чем же советуете вы мне заняться? — спросила я.
— Давайте уроки пения и музыки.
— А в свободные часы делайте восковые цветы, — прибавила жена его. — Вы делаете их так хорошо, что мне всегда можно будет продавать их за свои.
— Не хочу вам мешать, — отвечала я. — Это было бы с моей стороны неблагодарностью.
— Пустяки! Покупателей станет на нас обеих.
Я нашла этот совет благоразумным и решилась ему последовать. Я не могла купить фортепиано, потому что до получения процентов оставалось еще пять месяцев, а взяла инструмент на прокат и играла по несколько часов в день.
По воскресеньям я ходила с мадам Жиронак в католическую капеллу и, разумеется, участвовала в пении. На третье воскресенье, когда я собиралась уже уйти, один из священников тронул меня за руку и попросил на пару слов. Мы пошли с мадам Жиронак за ним, и он пригласил нас сесть.
— С кем я имею честь говорить? — спросил он меня.
— Мадемуазель де Шатонеф.
— Я не знаю ваших обстоятельств, — продолжал он, — но фамилия ваша известна во Франции. Хорошее имя не всегда, однако же, обеспечивает человека, и потому я смею надеяться, что вы не оскорбитесь моим предложением. Пение ваше всем очень понравилось, и мы просим вас участвовать в хоре, даром, если обстоятельства ваши хороши, или за деньги, если вам угодно.
— Обстоятельства мадмуазель де Шатонеф, к сожалению, не слишком хороши, — сказала мадам Жиронак.
— Так я могу предложить вам хорошее жалованье, согласны ли вы?
— Я не прочь, — отвечала я.
— Позвольте же мне позвать директора капеллы, — сказал он и вышел.
— Согласитесь во всяком случае, — сказала мне мадам Жиронак. — Это доставит вам известность и уроки.
— Это правда; и кроме того, я люблю церковную музыку.
Священник возвратился с директором, который, сказавши, что с удовольствием слышал мое пение, попросил спеть ему соло, которое принес с собою.
Я могла петь a prima vista и спела. Он остался доволен, и мы условились, что я буду приходить по субботам в двенадцать часов спеваться с хором. На следующее воскресенье я спела соло. По окончании службы мне вручили три гинеи и сказали, что я буду получать эту сумму за каждый раз. Голос мой понравился публике, и когда сделалось известно, что я даю уроки, то я получила приглашения от многих католических фамилий. Я получала по пяти шиллингов за час.
Другое занятие доставили мне мосье и мадам Жиронак. Он порекомендовал меня одному из своих учеников в учительницы его сестрам и дочерям, а они своим покупателям. Я вскоре получила много уроков.
Между тем я познакомилась и сблизилась с одною знакомой мадам Жиронак, девицею Адель Шабо, дававшей уроки французского языка в одном из модных пансионов в Кенсингтоне. Через нее получила я приглашение давать уроки некоторым из воспитанниц этого заведения.
Мистер Сельвин, посещавший меня у мадам Жиронак, принес мне однажды известие, что законные поверенные мистера Армиджера Демпстера нашли доказательства происхождения Лионеля столь положительными, что тотчас же решили передать ему наследство отца, с тем, однако же, чтобы он не требовал доходов за прошедшие года, потому что бывший владелец сделал в имении значительные улучшения. Мистер Сельвин советовал согласиться на это предложение, дававшее возможность избежать огласки истории леди Р** и воспитания Лионеля. Лионель же писал, что он готов на всякое пожертвование, лишь бы не делать шума. Дело было слажено, и Лионель получил имение в девятьсот фунтов годового дохода. Сельвин начал потом расспрашивать меня о моих обстоятельствах и, благодаря навыку делать допросы, мало-помалу узнал всю мою историю. Одного только я ему не сказала: что родные считают меня умершею.
ГЛАВА IX
Однажды он пришел с женою, и они начали просить меня провести у них несколько дней в загородном доме, в Кью; я согласилась, и они заехали за мною, уезжая из города. Было лето, и я охотно оставила Лондон дня на два. Семейство Сельвина состояло из двух сыновей и трех дочерей; все они были премилые люди. Мистер Сельвин спросил меня, нашла ли я себе место? Я отвечала, что нет, но что я даю уроки музыки, пою в капелле и коплю деньги.
Он одобрил эти занятия и прибавил, что надеется доставить мне уроки.
— Я не знал, — сказал он, — что вы поете. Позвольте же услышать ваш голос, чтобы я мог говорить о нем другим.
Я пропела кое-что, — все остались чрезвычайно довольны. Сельвин обращался со мною, как отец, и выпытал у меня еще кое-что о моей прошедшей жизни. Он похвалил меня за то, что я решилась сохранить самостоятельность и не вверила судьбы своей опять леди М** или мадам д'Альбре. Впоследствии я несколько раз бывала у них в городе на вечерах, и некоторые из слышавших там мое пение пригласили меня учить их дочерей.
Через полгода после того, как я переехала к мадам Жиронак, обстоятельства мои пришли в цветущее состояние. У меня было двадцать восемь учениц; десять из них платили мне по пяти шиллингов за урок, а восемь по семи, и брали по два урока в неделю. Кроме того, я получала еще по три гинеи за пение в церкви, так что в продолжение зимы доход мой простирался до восемнадцати фунтов в неделю. Должно, впрочем, заметить, что это стоило мне большого труда; наем экипажа обходился мне в два или три фунта в неделю. Не прошло, однако же, и года, как я уже купила себе фортепиано и отдала мистеру Сельвину двести пятьдесят фунтов экономии. Когда подумаю, что было бы со мною без благодеяния леди Р**, когда вспомню, как вытолкнула меня в мир мадам д'Альбре, и как дожила я до возможности приобретать деньги собственными трудами, имея от роду не больше двадцати лет, — могу ли я быть неблагодарна? Да, я была благодарна, потому что была счастлива, истинно счастлива. Веселость моя возвратилась. С каждым днем я здоровела и хорошела; по крайней мере, так говорили мне все, кроме мистера Сельвина. Такова была в то время Валерия, мнимая утопленница.
Я забыла сказать, что недели три после приезда Лионеля в Париж я получила от мадам д'Альбре письмо, в котором она благодарила меня за это знакомство, доказывающее, по ее словам, что я совершенно забыла ее проступок. Она еще не теряла надежды увидеть и обдать меня когда-нибудь. О Лионеле она писала, что он очень милый, скромный молодой человек, верно воротится на родину совершенным джентльменом и берет теперь уроки фехтованья, танцев и французского языка. Выучившись по-французски, писала она, он намерен заняться немецким и итальянским языками. Мадам д'Альбре поместила его в хорошем французском семействе, и он, по-видимому, очень счастлив.
Прочитавши это письмо, я невольно вспомнила, как переменился вдруг Лионель Демпстер, вступив в свои права. Из бесстыдного говорливого лакея он сделался вдруг скромным, почтительным молодым человеком. Что могло быть причиною такого превращения? Не то ли, что, будучи слугою, он чувствовал себя выше своего состояния, а потом, получивши имя и богатство, сознавал свою необразованность? Я вспомнила, как страстно желал он образовать себя, и решила, что, действительно, это и должно было быть причиною его перемены, в которой я видела доказательство благородной, чувствительной души. Я была рада, что написала к мадам д'Альбре; я готова была встретить ее с прежним чувством дружбы, а почему? Потому что я была теперь независима. Зависимость делала меня гордою и взыскательною. Я помирилась со светом, получивши в нем какое-нибудь значение. Однажды, когда я, разговаривая с мистером Сельвином о моей жизни, заметила, сколько должна была вытерпеть благодаря моей неопытности и доверчивости, и сказала, что, сделавшись теперь гораздо благоразумнее, я надеюсь, что придет время, когда меня уже нельзя будет водить за нос, он отвечал:
— Не говорите этого, мисс Валерия. Кто бывал не раз обманут, тот может сказать, что он жил. Нас обманывают, когда мы полны надежд и огня молодости. Я старик; занятия доставили мне возможность хорошо узнать людей, а это знание сделало меня осторожным и равнодушным, — но это не увеличило моего счастья, хотя, может быть, и спасло мой кошелек. Нет, нет; дожить До того возраста, когда сердце благодаря опытности многих лет делается сухо, как черствый сухарь, — этого нельзя назвать счастьем. Лучше быть обманываему и верить снова. Я почти желаю, чтобы меня обманула теперь женщина или ложный друг; мне показалось бы, что я помолодел.
— Вы сами себе противоречите, — заметила я. — Отчего же выказали вы столько расположения ко мне, чужой, не имевшей никакого права на ваше внимание?
— Вы цените эту внимательность слишком высоко, — отвечал мистер Сельвин. — Это доказывает только, что у вас благодарное сердце. Я говорю об отношениях моих к свету. Вы забываете, что я семьянин, а для семейных уз сердце всегда остается свежо. Без того мы превратились бы в животных. Свет сушит сердце, как зной солнца сушит растение; но в тени семейной жизни, оно свежеет и расцветает снова.
Я сказала, что Адель Шабо доставила мне уроки музыки в женском пансионе в Кенсингтоне. Этот пансион был то, что называется высшим училищем, но, судя по тому, что я узнала от Адели, он был ничем не лучше других школ. Впрочем, он имел репутацию, и этого было довольно.
Однажды содержательница его, мистрисс Брадшау, известила меня, что будет новая ученица, и когда она приехала, я увидела перед собою Каролину, племянницу леди Батерст.
— Валерия! — воскликнула она, бросаясь ко мне на шею.
— Каролина! Кто бы мог ожидать! Как вы сюда попали?
— Расскажу вам когда-нибудь, — отвечала Каролина, не желая говорить о своем семействе в присутствии вошедшей с нею классной дамы.
— Леди Батерст здорова? — спросила я.
— Здорова.
— Нам пора, однако же, приняться за дело. Мне время дорого, — сказала я. — Садитесь. Я послушаю, много ли вы успели с тех пор, как я с вами рассталась.
Классная дама вышла из комнаты, и Каролина, сыгравши несколько пассажей, остановилась и сказала:
— Я не могу играть, не поговоривши прежде с вами о своих делах. Вы спрашиваете, как я сюда попала? По собственному желанию; я настояла на этом. Дома жить для меня стало невыносимо. У меня были сотни гувернанток, но ни одна не могла снести своего унижения. Наконец, мне удалось ускользнуть в пансион. Я не должна бы говоритьдурно о родителях, но вам я обязана сказать правду, которой не сказала бы другим; так не сердитесь же на меня, Валерия.
— Жаль, жаль, Каролина. Судя по тому, что видела я, пробывши в доме ваших родителей полчаса, вы рассказываете, конечно, истину.
— Не тяжело ли это, Валерия? — спросила Каролина, поднося к глазам платок. — Я не ропщу, я только жалею, что родители мои не похожи на тетушку Батерст.
— Согласна, но ведь действительности не изменишь, и надо пользоваться ею, сколько можно. Вы должны прощать вашим родителям по мере сил и обращаться с ними почтительно из чувства долга.
— Я знаю это, и всегда так и поступала, — отвечала Каролина. — Тетушку Батерст я видела редко с тех пор, как вы отвезли меня к отцу; дело пошло было на мировую, но тетушка узнала, что ее обвиняют в том, что она дала мне дурное воспитание, и это рассердило ее до такой степени, что они разошлись, кажется, навсегда. О, как мне хотелось переехать опять к тетушке! Однако же, Валерия, я не знаю, отчего вы ее оставили.
— Оттого, что мне нечего было у нее делать после вашего отъезда, а быть ей в тягость я не хотела. Я предпочла зарабатывать деньги собственными трудами, и этой решимости я обязана удовольствием видеть вас снова.
— Ах, Валерия, я полюбила вас еще сильнее, когда мы расстались.
— Это всегда так бывает, — отвечала я. — Попробуемте вот эту сонату. Говорить нам будет еще время; мы будем видеться два раза в неделю.
Каролина сыграла сонату, потом опустила руки и сказала:
— Знаете ли, какая мечта побудила меня, между прочим, переселиться сюда? У нас, в Гретна-Грин, я уверена, мне никогда не дождаться жениха. Если я найду джентльмена по моему вкусу, так убегу из пансиона не в Гретна-Грин, а прямо к тетушке Батерст. Хотите вы мне помочь, Валерия? Это для меня единственное средство составить себе счастье.
— Прекрасное признание для восемнадцатилетней девушки! — отвечала я. — А вопрос ваш еще лучше, если подумать, что вы предлагаете его своей бывшей гувернантке. Нет, вы не рассчитывайте на мою помощь, а лучше считайте все это, как сами выразились, мечтою, сном.
— Что же, сны иногда сбываются, — возразила Каролина, смеясь. — Мне нужен только человек с душою иименем. Денег, вы знаете, у меня довольно.
— Но люди с душою и именем не шатаются вокруг пансионов, высматривая богатых наследниц.
— Знаю; потому-то я и просила вас помочь мне. Во всяком случае я до тех пор не оставлю пансиона, пока не выйду замуж, хоть бы пришлось прожить здесь до двадцати пяти лет.
— Урок ваш кончен, Каролина. Подите, пришлите ко мне другую ученицу. Очередь за мисс Гревс.
Вскоре после того я получила письмо от Лионеля, в котором он известил меня, что намерен недели на две приехать в Англию, и спрашивал, не сделаю ли я ему каких поручений в Париже. Кроме того, он писал, что получил очень любезное письмо от дяди своего, баронета, который имел свидание с мистером Сельвином и признал его, Лионеля, своим племянником. Это доставило мне много удовольствия. Я отвечала, что буду рада его видеть, но поручений не могу ему дать никаких, не имея лишних денег. На поклон мадам д'Альбре, пересланный мне в письме Лионеля, я ответила тем же. Зарабатывая хлеб собственными трудами, я чувствовала, что с каждым днем изменяюсь к лучшему. Гордость моя утихла или, другими словами, ее заменила гордость лучшего свойства. Чувства мои к мадам д'Альбре, леди Батерст и леди М** изменились; я могла простить им. Я уже не видела оскорблений там, где их, может статься, не было. Все являлось мне в розовом свете.
— Знаете ли, Валерия, — сказала мне однажды мадам Жиронак, — познакомившись с вами в первый раз, я никак не предполагала в вас столько ума. Муж мой ивсе мужчины говорят, что вы далеко выше всех известных им женщин.
— Я была несчастлива, Аннета, когда с вами познакомилась. Теперь я счастлива, и потому весела.
— И, вероятно, ненавидите мужчин меньше прежнего?
— Я не ненавижу никого.
— Да, и выйдите скоро замуж. Припомните мои слова.
— А я вам говорю, что нет.
— Хорошо, увидим.
Каролине было неловко в пансионских стенах, и она очень желала выезжать со мною. Когда настали праздники, и ученицы разъехались по домам, я сказала об этом мистрисс Брадшау, и она, зная мои прежние отношения к Каролине, отпустила ее со мною. Вскоре потом мистрисс Брадшау получила приглашение провести три недели у своих знакомых, и я предложила оставить Каролину на все это время у меня, на что и получила ее согласие.
Через несколько дней после того, как Каролина переселилась на временное жительство к мадам Жиронак, приехал Лионель. Я никак не могла предполагать, чтобы можно было в такое короткое время измениться до такой степени. Он привез мне письмо от мадам д'Альбре, в котором она просила меня принять присланные через него подарки в знак нашего полного примирения. Подарки были прекрасные и дорогие; первою мыслью моею было возвратить их, но, поговорив об этом с Лионелем, я отменила это намерение. Когда Лионель ушел, давши слово возвратиться к обеду, Каролина спросила, кто это такой. Я отвечала, что это мистер Лионель Демпстер, племянник леди Р**; но разговор был прерван приходом молодого мистера Сельвина, явившегося пригласить меня к отцу, в Кью. Я отказалась, ссылаясь на присутствие Каролины. Мистер Сельвин просидел у меня несколько времени и, уходя, спросил, не хочу ли я поехать на митинг в Horticultural Garden. Он предложил мне два билета, и я согласилась. Он прибавил, что отец его заедет за мною, и что там же будут мать его и сестры.
— Кто такой мистер Сельвин? — спросила Каролина, когда он ушел.
Я сказала ей.
— Прекрасно, — продолжала она. — Сегодня я видела двух милых молодых людей. Не знаю, кто из них лучше, но мистер Сельвин на вид как-то мужественнее.
— Я тоже это нахожу, — отвечала я, — мистеру Сельвину двадцать четыре года, а мистер Демпстер, я думаю, моложе вас.
— Мне показался он старше. А не поедем ли мы, мисс Валерия, в Национальную Галлерею?
— Пожалуй, когда мосье Жиронак приедет проводить нас. Наденемте шляпки; он сию минуту воротится.
— О, какое счастье, Валерия, что я переехала к мистрисс Брадшау и встретила вас! А вот и мосье Жиронак.
Каролина ошиблась. То постучала Адель Шабо, о которой я уже говорила. Адель Шабо была очень хороша собой: настоящая француженка, и одевалась с большим вкусом. Она учила французскому языку у мисс Брадшау. Ей было уже двадцать пять лет, но ей нельзя было дать больше восемнадцати. На вид серьезная, она была очень резва и весела. Я не видела в ней ничего дурного, но все-таки думала, что Каролина, которую надо сдерживать, не извлечет особенной пользы из ее знакомства. Однако же, как это обыкновенно случается, чем больше старалась я отдалять их друг от друга, тем больше они сближались. Адель происходила из хорошей фамилии; отец ее был убит на Монмартре, когда союзники вступали в Париж после ватерлооского сражения. Семейство у него было большое, денег мало, и Адель поступила в гувернантки сперва в Париже, а потом сделалась учительницей в Кенсингтоне. Она очень хорошо говорила по-английски.
— А я думала, что вы в Брайтоне, — сказала ей Каролина.
— Была вчера, а сегодня здесь; я приехала к вам обедать, — отвечала Адель, снимая шаль и шляпку и приглаживая перед зеркалом волосы. — Мадам Жиронак дома?
— Нет, — отвечала я, — пошла давать уроки делать цветы.
— Она, как пчела, вечно около цветов. А мосье Жиронак?
— Тоже ушел на урок.
— И он, как ветер, вечно дует час на флейте, час на рожке, час на гобое; а воротится домой, — начинается буря с женою, разумеется а l'amiable. Знаете ли вы, Каролина, со мною случилось в Брайтоне приключение: какой-то молодой джентльмен принял меня за вас.
— Как это могло случиться? — спросила Каролина.
— Он хотел узнать, кто я, а я не хотела сказать. Он спрашивал у служанки дома, где я остановилась, и вероятно подкупил ее. На другой день она пришла попросить у меня мою визитную карточку, затем, говорит, чтобы хозяйка могла записать мое имя в книге без ошибки. Я знала, что хозяйка ее не присылала, потому что я сама записала в книгу мое имя, по ее просьбе, три дня тому назад. Я догадалась, что мое имя нужно джентльмену, который всюду меня преследовал, и отдала служанке вашу карточку, которая случайно попала мне под руку. На другой день, в книжной лавке, джентльмен обратился ко мне, называя меня вашим именем; я отвечала, что это не мое имя, и просила его оставить разговор. Вчера, уезжая из Брайтона, я заметила, что служанка списывает адресы с моих шкатулок и ящиков; а они были адресованы на ваше имя, к мистрисс Брадшау.
Он одобрил эти занятия и прибавил, что надеется доставить мне уроки.
— Я не знал, — сказал он, — что вы поете. Позвольте же услышать ваш голос, чтобы я мог говорить о нем другим.
Я пропела кое-что, — все остались чрезвычайно довольны. Сельвин обращался со мною, как отец, и выпытал у меня еще кое-что о моей прошедшей жизни. Он похвалил меня за то, что я решилась сохранить самостоятельность и не вверила судьбы своей опять леди М** или мадам д'Альбре. Впоследствии я несколько раз бывала у них в городе на вечерах, и некоторые из слышавших там мое пение пригласили меня учить их дочерей.
Через полгода после того, как я переехала к мадам Жиронак, обстоятельства мои пришли в цветущее состояние. У меня было двадцать восемь учениц; десять из них платили мне по пяти шиллингов за урок, а восемь по семи, и брали по два урока в неделю. Кроме того, я получала еще по три гинеи за пение в церкви, так что в продолжение зимы доход мой простирался до восемнадцати фунтов в неделю. Должно, впрочем, заметить, что это стоило мне большого труда; наем экипажа обходился мне в два или три фунта в неделю. Не прошло, однако же, и года, как я уже купила себе фортепиано и отдала мистеру Сельвину двести пятьдесят фунтов экономии. Когда подумаю, что было бы со мною без благодеяния леди Р**, когда вспомню, как вытолкнула меня в мир мадам д'Альбре, и как дожила я до возможности приобретать деньги собственными трудами, имея от роду не больше двадцати лет, — могу ли я быть неблагодарна? Да, я была благодарна, потому что была счастлива, истинно счастлива. Веселость моя возвратилась. С каждым днем я здоровела и хорошела; по крайней мере, так говорили мне все, кроме мистера Сельвина. Такова была в то время Валерия, мнимая утопленница.
Я забыла сказать, что недели три после приезда Лионеля в Париж я получила от мадам д'Альбре письмо, в котором она благодарила меня за это знакомство, доказывающее, по ее словам, что я совершенно забыла ее проступок. Она еще не теряла надежды увидеть и обдать меня когда-нибудь. О Лионеле она писала, что он очень милый, скромный молодой человек, верно воротится на родину совершенным джентльменом и берет теперь уроки фехтованья, танцев и французского языка. Выучившись по-французски, писала она, он намерен заняться немецким и итальянским языками. Мадам д'Альбре поместила его в хорошем французском семействе, и он, по-видимому, очень счастлив.
Прочитавши это письмо, я невольно вспомнила, как переменился вдруг Лионель Демпстер, вступив в свои права. Из бесстыдного говорливого лакея он сделался вдруг скромным, почтительным молодым человеком. Что могло быть причиною такого превращения? Не то ли, что, будучи слугою, он чувствовал себя выше своего состояния, а потом, получивши имя и богатство, сознавал свою необразованность? Я вспомнила, как страстно желал он образовать себя, и решила, что, действительно, это и должно было быть причиною его перемены, в которой я видела доказательство благородной, чувствительной души. Я была рада, что написала к мадам д'Альбре; я готова была встретить ее с прежним чувством дружбы, а почему? Потому что я была теперь независима. Зависимость делала меня гордою и взыскательною. Я помирилась со светом, получивши в нем какое-нибудь значение. Однажды, когда я, разговаривая с мистером Сельвином о моей жизни, заметила, сколько должна была вытерпеть благодаря моей неопытности и доверчивости, и сказала, что, сделавшись теперь гораздо благоразумнее, я надеюсь, что придет время, когда меня уже нельзя будет водить за нос, он отвечал:
— Не говорите этого, мисс Валерия. Кто бывал не раз обманут, тот может сказать, что он жил. Нас обманывают, когда мы полны надежд и огня молодости. Я старик; занятия доставили мне возможность хорошо узнать людей, а это знание сделало меня осторожным и равнодушным, — но это не увеличило моего счастья, хотя, может быть, и спасло мой кошелек. Нет, нет; дожить До того возраста, когда сердце благодаря опытности многих лет делается сухо, как черствый сухарь, — этого нельзя назвать счастьем. Лучше быть обманываему и верить снова. Я почти желаю, чтобы меня обманула теперь женщина или ложный друг; мне показалось бы, что я помолодел.
— Вы сами себе противоречите, — заметила я. — Отчего же выказали вы столько расположения ко мне, чужой, не имевшей никакого права на ваше внимание?
— Вы цените эту внимательность слишком высоко, — отвечал мистер Сельвин. — Это доказывает только, что у вас благодарное сердце. Я говорю об отношениях моих к свету. Вы забываете, что я семьянин, а для семейных уз сердце всегда остается свежо. Без того мы превратились бы в животных. Свет сушит сердце, как зной солнца сушит растение; но в тени семейной жизни, оно свежеет и расцветает снова.
Я сказала, что Адель Шабо доставила мне уроки музыки в женском пансионе в Кенсингтоне. Этот пансион был то, что называется высшим училищем, но, судя по тому, что я узнала от Адели, он был ничем не лучше других школ. Впрочем, он имел репутацию, и этого было довольно.
Однажды содержательница его, мистрисс Брадшау, известила меня, что будет новая ученица, и когда она приехала, я увидела перед собою Каролину, племянницу леди Батерст.
— Валерия! — воскликнула она, бросаясь ко мне на шею.
— Каролина! Кто бы мог ожидать! Как вы сюда попали?
— Расскажу вам когда-нибудь, — отвечала Каролина, не желая говорить о своем семействе в присутствии вошедшей с нею классной дамы.
— Леди Батерст здорова? — спросила я.
— Здорова.
— Нам пора, однако же, приняться за дело. Мне время дорого, — сказала я. — Садитесь. Я послушаю, много ли вы успели с тех пор, как я с вами рассталась.
Классная дама вышла из комнаты, и Каролина, сыгравши несколько пассажей, остановилась и сказала:
— Я не могу играть, не поговоривши прежде с вами о своих делах. Вы спрашиваете, как я сюда попала? По собственному желанию; я настояла на этом. Дома жить для меня стало невыносимо. У меня были сотни гувернанток, но ни одна не могла снести своего унижения. Наконец, мне удалось ускользнуть в пансион. Я не должна бы говоритьдурно о родителях, но вам я обязана сказать правду, которой не сказала бы другим; так не сердитесь же на меня, Валерия.
— Жаль, жаль, Каролина. Судя по тому, что видела я, пробывши в доме ваших родителей полчаса, вы рассказываете, конечно, истину.
— Не тяжело ли это, Валерия? — спросила Каролина, поднося к глазам платок. — Я не ропщу, я только жалею, что родители мои не похожи на тетушку Батерст.
— Согласна, но ведь действительности не изменишь, и надо пользоваться ею, сколько можно. Вы должны прощать вашим родителям по мере сил и обращаться с ними почтительно из чувства долга.
— Я знаю это, и всегда так и поступала, — отвечала Каролина. — Тетушку Батерст я видела редко с тех пор, как вы отвезли меня к отцу; дело пошло было на мировую, но тетушка узнала, что ее обвиняют в том, что она дала мне дурное воспитание, и это рассердило ее до такой степени, что они разошлись, кажется, навсегда. О, как мне хотелось переехать опять к тетушке! Однако же, Валерия, я не знаю, отчего вы ее оставили.
— Оттого, что мне нечего было у нее делать после вашего отъезда, а быть ей в тягость я не хотела. Я предпочла зарабатывать деньги собственными трудами, и этой решимости я обязана удовольствием видеть вас снова.
— Ах, Валерия, я полюбила вас еще сильнее, когда мы расстались.
— Это всегда так бывает, — отвечала я. — Попробуемте вот эту сонату. Говорить нам будет еще время; мы будем видеться два раза в неделю.
Каролина сыграла сонату, потом опустила руки и сказала:
— Знаете ли, какая мечта побудила меня, между прочим, переселиться сюда? У нас, в Гретна-Грин, я уверена, мне никогда не дождаться жениха. Если я найду джентльмена по моему вкусу, так убегу из пансиона не в Гретна-Грин, а прямо к тетушке Батерст. Хотите вы мне помочь, Валерия? Это для меня единственное средство составить себе счастье.
— Прекрасное признание для восемнадцатилетней девушки! — отвечала я. — А вопрос ваш еще лучше, если подумать, что вы предлагаете его своей бывшей гувернантке. Нет, вы не рассчитывайте на мою помощь, а лучше считайте все это, как сами выразились, мечтою, сном.
— Что же, сны иногда сбываются, — возразила Каролина, смеясь. — Мне нужен только человек с душою иименем. Денег, вы знаете, у меня довольно.
— Но люди с душою и именем не шатаются вокруг пансионов, высматривая богатых наследниц.
— Знаю; потому-то я и просила вас помочь мне. Во всяком случае я до тех пор не оставлю пансиона, пока не выйду замуж, хоть бы пришлось прожить здесь до двадцати пяти лет.
— Урок ваш кончен, Каролина. Подите, пришлите ко мне другую ученицу. Очередь за мисс Гревс.
Вскоре после того я получила письмо от Лионеля, в котором он известил меня, что намерен недели на две приехать в Англию, и спрашивал, не сделаю ли я ему каких поручений в Париже. Кроме того, он писал, что получил очень любезное письмо от дяди своего, баронета, который имел свидание с мистером Сельвином и признал его, Лионеля, своим племянником. Это доставило мне много удовольствия. Я отвечала, что буду рада его видеть, но поручений не могу ему дать никаких, не имея лишних денег. На поклон мадам д'Альбре, пересланный мне в письме Лионеля, я ответила тем же. Зарабатывая хлеб собственными трудами, я чувствовала, что с каждым днем изменяюсь к лучшему. Гордость моя утихла или, другими словами, ее заменила гордость лучшего свойства. Чувства мои к мадам д'Альбре, леди Батерст и леди М** изменились; я могла простить им. Я уже не видела оскорблений там, где их, может статься, не было. Все являлось мне в розовом свете.
— Знаете ли, Валерия, — сказала мне однажды мадам Жиронак, — познакомившись с вами в первый раз, я никак не предполагала в вас столько ума. Муж мой ивсе мужчины говорят, что вы далеко выше всех известных им женщин.
— Я была несчастлива, Аннета, когда с вами познакомилась. Теперь я счастлива, и потому весела.
— И, вероятно, ненавидите мужчин меньше прежнего?
— Я не ненавижу никого.
— Да, и выйдите скоро замуж. Припомните мои слова.
— А я вам говорю, что нет.
— Хорошо, увидим.
Каролине было неловко в пансионских стенах, и она очень желала выезжать со мною. Когда настали праздники, и ученицы разъехались по домам, я сказала об этом мистрисс Брадшау, и она, зная мои прежние отношения к Каролине, отпустила ее со мною. Вскоре потом мистрисс Брадшау получила приглашение провести три недели у своих знакомых, и я предложила оставить Каролину на все это время у меня, на что и получила ее согласие.
Через несколько дней после того, как Каролина переселилась на временное жительство к мадам Жиронак, приехал Лионель. Я никак не могла предполагать, чтобы можно было в такое короткое время измениться до такой степени. Он привез мне письмо от мадам д'Альбре, в котором она просила меня принять присланные через него подарки в знак нашего полного примирения. Подарки были прекрасные и дорогие; первою мыслью моею было возвратить их, но, поговорив об этом с Лионелем, я отменила это намерение. Когда Лионель ушел, давши слово возвратиться к обеду, Каролина спросила, кто это такой. Я отвечала, что это мистер Лионель Демпстер, племянник леди Р**; но разговор был прерван приходом молодого мистера Сельвина, явившегося пригласить меня к отцу, в Кью. Я отказалась, ссылаясь на присутствие Каролины. Мистер Сельвин просидел у меня несколько времени и, уходя, спросил, не хочу ли я поехать на митинг в Horticultural Garden. Он предложил мне два билета, и я согласилась. Он прибавил, что отец его заедет за мною, и что там же будут мать его и сестры.
— Кто такой мистер Сельвин? — спросила Каролина, когда он ушел.
Я сказала ей.
— Прекрасно, — продолжала она. — Сегодня я видела двух милых молодых людей. Не знаю, кто из них лучше, но мистер Сельвин на вид как-то мужественнее.
— Я тоже это нахожу, — отвечала я, — мистеру Сельвину двадцать четыре года, а мистер Демпстер, я думаю, моложе вас.
— Мне показался он старше. А не поедем ли мы, мисс Валерия, в Национальную Галлерею?
— Пожалуй, когда мосье Жиронак приедет проводить нас. Наденемте шляпки; он сию минуту воротится.
— О, какое счастье, Валерия, что я переехала к мистрисс Брадшау и встретила вас! А вот и мосье Жиронак.
Каролина ошиблась. То постучала Адель Шабо, о которой я уже говорила. Адель Шабо была очень хороша собой: настоящая француженка, и одевалась с большим вкусом. Она учила французскому языку у мисс Брадшау. Ей было уже двадцать пять лет, но ей нельзя было дать больше восемнадцати. На вид серьезная, она была очень резва и весела. Я не видела в ней ничего дурного, но все-таки думала, что Каролина, которую надо сдерживать, не извлечет особенной пользы из ее знакомства. Однако же, как это обыкновенно случается, чем больше старалась я отдалять их друг от друга, тем больше они сближались. Адель происходила из хорошей фамилии; отец ее был убит на Монмартре, когда союзники вступали в Париж после ватерлооского сражения. Семейство у него было большое, денег мало, и Адель поступила в гувернантки сперва в Париже, а потом сделалась учительницей в Кенсингтоне. Она очень хорошо говорила по-английски.
— А я думала, что вы в Брайтоне, — сказала ей Каролина.
— Была вчера, а сегодня здесь; я приехала к вам обедать, — отвечала Адель, снимая шаль и шляпку и приглаживая перед зеркалом волосы. — Мадам Жиронак дома?
— Нет, — отвечала я, — пошла давать уроки делать цветы.
— Она, как пчела, вечно около цветов. А мосье Жиронак?
— Тоже ушел на урок.
— И он, как ветер, вечно дует час на флейте, час на рожке, час на гобое; а воротится домой, — начинается буря с женою, разумеется а l'amiable. Знаете ли вы, Каролина, со мною случилось в Брайтоне приключение: какой-то молодой джентльмен принял меня за вас.
— Как это могло случиться? — спросила Каролина.
— Он хотел узнать, кто я, а я не хотела сказать. Он спрашивал у служанки дома, где я остановилась, и вероятно подкупил ее. На другой день она пришла попросить у меня мою визитную карточку, затем, говорит, чтобы хозяйка могла записать мое имя в книге без ошибки. Я знала, что хозяйка ее не присылала, потому что я сама записала в книгу мое имя, по ее просьбе, три дня тому назад. Я догадалась, что мое имя нужно джентльмену, который всюду меня преследовал, и отдала служанке вашу карточку, которая случайно попала мне под руку. На другой день, в книжной лавке, джентльмен обратился ко мне, называя меня вашим именем; я отвечала, что это не мое имя, и просила его оставить разговор. Вчера, уезжая из Брайтона, я заметила, что служанка списывает адресы с моих шкатулок и ящиков; а они были адресованы на ваше имя, к мистрисс Брадшау.